Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Роман Солнцев

Возле коттеджа суетились люди. Автокран подавал с гружёной машины длинную плиту, которая, видимо, предназначалась для балкона на плече второго этажа, под башенкой. Прямо скажем, при ясном свете дня архитектура дворца выглядела довольно странной. Смесь старонемецкого замка с вокзальным буфетом.

Наша «Нива», пройдя по дуге через цветущие кусты вербы, подрулила к вагончику сторожа. Чтобы строители не успели обратить на меня с камерой внимание, Дима вылез из машины и сильно хлопнул дверцей, замахал руками:

– Ну и где его тут «Тойота» или «Форд»?

Неловко обняв загипсованной и здоровой рукой телевизионную камеру, я приник к отводному глазку, стараясь, чтобы Дима был в кадре. Отсюда, конечно, техника не запишет звук. Дима сам зафиксирует его в непосредственной близости – недаром сделал вид, что почесал через рубашку грудь, это он включил диктофон.

Из вагончика показался жующий охранник. Усы его дёргались в разные стороны. Сегодня он был в сером свитерке, в милицейских синих брюках, в незашнурованных ботинках.

– Кого тебе?

– Говорил, что-то там у него заедает… японская техника, она ведь тоже…

– Ничего тут ни у кого не заедает… – отвечал сторож, подозрительно оглядывая гостя. – Ты, наверно, спутал адрес.

– Да? Алексей Иваныч сказал: конфиденциальный разговор. А он не тот, кто слово «прецедент» произносит, как «прецендент». Может, заменить кого хочет… Может, ты пьёшь тут, ворон считаешь?

– Я пью?! – вдруг обиделся сторож. – Да я вообще не пью… так, иногда за компанию… Если ты про четверг… я вот у них был… пять минут всего…

– Точно, точно! – выступил из-за урчащего автокрана мой знакомый бомж Сашка по кличке Зуб – у него, хоть он и юн, как школьник, ни одного зуба спереди. Страшно, когда смеётся. – У нас он сидел… даже не сидел, постоял и вернулся.

– А вы Туеву когда дом закончите? Всё резину тянете? Он обижался на вас за столом… Говорил, воруют.

– А ты кто такой?.. – оттолкнув Сашку-Зуба, вперёд шагнул основательный, крепкий мужичок – под стать самому Диме – в желтоватой штормовке, в сапогах. – А не пошёл ты на хер?!

– На хер? Вязать мохер? – подхватил весело Саврасов. – Мон шер, не хотите ли вместе со мной чесать мохер?.. – Он притворился пьяноватым, но, боюсь, поздно.

Человек в штормовке вскинул седоватую голову – заметил нашу «Ниву» и, как я понял по выражению его лица, увидел в сумерках машины и отсверкивающее стекло объектива.

– А это ещё кто там?! А ну отсюда!..

– Да? – Дима сделал значительный жест рукой, полез в правый карман рубашки и вынул «корочки» тележурналиста. Открыл, показал, сложил, аккуратно спрятал. И, обернувшись, махнул мне рукой: вылезай, да с камерой, с камерой.

Я старый человек, бояться мне уже поздно чего-либо, но всё же вышел я из машины с неприятным ощущением на языке – словно предстояло лягушку глотать. Очень мне не нравились милицейские штаны сторожа, да и трое молчаливых строителей – у одного в руке топорик, у другого длинная выдерга, у третьего палка. В эти минуты моя неприязнь к Туеву как-то потускнела, ушла в прошлое, чёрт с ним с Туевым, подумал я. Уехать бы нам отсюда подобру-поздорову.

– Так это Николай Петрович!.. – вдруг радостно заорал беззубый Сашка и запрыгал перед дружками. – Он знаете какой весёлый! Петрович, спой частушку! Это учёный, учёный … – Зуб был как всегда пьян, ватная фуфайка нараспашку, на босых ногах тапки, он мычал от нехватки слов, заливисто смеялся чёрным ртом, стараясь втолковать строителям, что я не опасен.

Но его трезвые товарищи отчуждённо молчали, стоя полукругом. И сторож наконец меня, кажется, узнал.

– Стой там, – сказал жёстко Дима. – И снимай. Я, господа, представляю здесь студию «Глаза в глаза». Наверное, слышали… Вопрос: вы знаете, кому строите дачу, точнее – коттедж?

Строители молчали. Водители грузовика и автокрана вылезли было из кабин, но снова вернулись на место.

– Не знаете. И это правильно. Вот у меня справка из мэрии, получена сегодня… – Он развернул её и подержал несколько секунд перед седым мужичком в штормовке. – Вы тут главный, самый умный? Смотрите. Двадцатый участок… а это – двадцатый участок!.. – не принадлежит никому. На кого же вы горбатитесь?

– Ты бы, парень, не дурачился, а то худо тебе будет, – процедил сторож.

– Помолчи, дурак!.. – оборвал его бригадир. И, улыбнувшись, спросил у Димы: – Ну и какое тебе дело? Мы пролетариат, нам платят – мы строим. Зовут его, кажется, Егор Егорыч. Или Сергей Сергеич?

– Но земля-то ничья. Стало быть, строительство незаконно?

– Стало быть, так, – смиренно согласился строитель. – Но мы-то при чём?! Пошли, парни, перекусим, пока они тут что-то ещё снимают…

Грузовик взвыл и уехал, хлопая неподнятыми бортами. Наверно, левачит здесь парень, испугался. Водитель автокрана выключил движок. Стало тихо.

Дима мне кивнул – я погасил камеру. Дима сел на зыбкую гору досок и закурил.

– Ну, что ж, подождём Иваныча. А пока я вам стихи народные почитаю… Хотите послушать? – И зычным баритоном, напоминающим государственный голос Левитана, начал: – Молитва сибиряка.

 
 Благослови, господь, мои страданья
 И дай утеху мне и сладость упованья!
 И дай мне силу воли и терпенье,
 Дай зреть моих ошибок исправленье!
 

Рабочие остановились поодаль и, позёвывая, тоже примостились – кто на валяющемся брусе, кто на пластмассовом ящичке из-под бутылок. Бригадир закурил, невзрачноликий юноша, нёсший палку, достал из кармана конфету, а третий, с выдергой, так и сидел с ней, с тяжёлой, изогнутой на концах, ковыряя землю возле ног.

 
Пошли мне дух трудолюбия и чести,
Дух покоя, мира, совести душевной!
Да бежит от меня дух коварной лести
С его соблазнами и участью плечевной!
 

– Вам, наверно, интересней байки народные, меткие выражения?.. – Дима кивнул в мою сторону. – Мы с нашим профессором много собрали интересного, только нынче это никому не надо. «Золото веско, а кверху тянет». «В Сибири сто рублей – не деньги, сто вёрст – не расстояние, человека убить – дальше Сибири не быть!» Ничего?

– А вот у нас в деревне, – с переменившимся вдруг, ожившим лицом отозвался тот, что сидел с выдергой, – говорили: нам что человека убить, что чеснок посадить.

– Очень интересно! – кивнул Дима. – Это у нас записано. А вот такой текст: «У него правды, как у змей ног, не найдёшь». А хотите загадку? Два убегают, два догоняют, а отдыхают вместе. Что?

Бригадир пожал плечом, парень с выдергой наморщил грязный лоб, а третий, с невзрачным лицом, весь будто из похмельного тумана, нерешительно пробормотал:

– Что ли, зэки с ментами?

– Ну ты даёшь! – расхохотался Дима. Я с удивлением наблюдал, как он завладел вниманием совершенно случайных людей и уже не торопится далее, спокойно затягивается сигаретой. Сашка – Зуб, оказавшийся между рабочими и Димой, крутился туда – сюда, радостно сверкал глазами, как бы гордясь нами, как бы демонстрируя нас своим корешам. Только сторож скрылся в вагончике, но дверь оставил открытой – наверняка слушал странных, явившихся непонятно зачем гостей. – Не угадали? Да четыре колеса у телеги!

– Верно, – осклабился парень с выдергой.

– Петрович!.. – не выдержал от волнения Зуб, открыв чёрную пасть. – А частушки он знает?

– И частушки мы знаем! – продолжал Дима. – И сказки. И приметы. «Кто на кошку наступил – жениться захотел». Интересно, ага?.. Или как прежде в Сибири говорили? Человек чихнёт – ему: «Салфет вашей милости!» А тот, кто чихал, в ответ: «Красота вашей милости!» А сейчас один другому готов голову оторвать просто так, а другой – ноги ему отвернуть. А вот на Ангаре есть мудрая сказочка…

Сам посветлев лицом, Дима рассказывал про старика и старуху (ведь помнит наши записи!), а я сидел и слушал птиц. Даже перезимовавшие синицы весною диковинно свистят:

– Ти-иу-у… – В конце завиток мелодии – как у лопнувшей серебряной струны… А эти «свирри-свирри» чьи? Чей этот еле слышный поднебесный свист? Точно же, свиристели с хохолками на старой черёмухе, против света и не увидишь сразу… похожи на комки живого пепла… всё сгорело, только музыка осталась.

– Тук-тук!.. – работает метроном. А это высоковысоко, на ободранной уже берёзе стучит желна, дятел в красной шапочке – этакий кардинал Ришелье леса… Господи, сколько уже птиц прилетело!

В небе кружит покрикивая, посвистывая – так тонко ржёт жеребёнок – чёрный коршун. А кто же это носатенький в кустах, вокруг клюва огненное пятно? Щегол, и ты здесь?! А в стороне – слышу – где раменье, дерутся дрозды… А подалее, в глубине тайги, небось уже и глухарь токует, ходит меж деревьев, чертит раскинувшимися крыльями круги на жёстком синем снегу… Весна, весна! Пробуждение страсти в этих тельцах крохотных…

Скворцов и горихвосток ещё не видно. В мае. Но что-то яркоцветное вспыхнуло… трясогузка? Брюшко жёлтое… какая же ты маленькая! Самоуверенный серый дрозд напугал тебя – пролетел рядом, крутя крыльями, как вертолёт лопастями…

На буграх кое-где уже травка зелёная, длинная обнажилась, снега почти не остаётся в чаще… скоро на яру, над водой, мохнатые прострелы выскочат… Боже, чем мы тут с Димой занимаемся? Истинная, замечательная жизнь проходит мимо нас.

Я стоял, держа в руках, вернее на одной левой, но придавливая и гипсовой дланью, тяжёлую японскую камеру, великолепное устройство из стекла, пластика и металла. И вдруг посмотрел на окружающее как бы и её светящимся фиолетовым, запоминающим навсегда оком. И обыденный мир вокруг мне показался на мгновение ярким, как в детстве, необыкновенным. Это как если новую рубашку наденешь или отец часы подарил – всё меняется кругом… Что нам ложь некоего Туева, его каменные хоромы? «Циви-циви, милые мои… тиу-ти-иу…»

Интересно, а как сейчас у меня на огороде? – Я на минуту, – буркнул я бывшему своему студенту и, приложив отводной объектив к глазу, медленно, наугад, страшно шатаясь (или это лес вокруг шатается в линзе?) побрёл в сторону деревянных дач. Вот и штакетник мой, выломанный мальчишками на углу огорода. Вот и снег, ещё оставшийся в тени, но уже съёжившийся, серо-чёрный. Отстранившись от камеры, я глянул вниз подслеповатыми от сияния глазами: рыжие семена берёз на снегу… сажа…

Но сугроб, съедаемый мощным жаром весны и ветром, хотел жить! Он простирал к небу белые отростки, хрустальные ладони, ледяные губы… Господи, чем я занимаюсь в последние дни? На что трачу остаток жизни? Мы все: и президенты, и воры в законе, и фарисеи от политики – уйдём, а земля всё так же будет возрождаться год от года, век от века, если, конечно, мы не уничтожим её своей химией, ревностью к новым поколениям, ненавистью… Но пока мы живы, надо бы радоваться и творить только добро…

И вдруг этот узкий сугроб в тени деревянного заборчика, этот сугроб потаённый, шуршащий и уменьшающийся на глазах, обрёл великий смысл под огненным небом. Мне показалось: некая пугающая связь установилась между ним и моей жизнью… Мне показалось: он растает – и я исчезну. Не схожу ли с ума? Не накрыть ли мешками снег, чтобы он дольше здесь пролежал?

Выключив камеру, я запрокинул голову. Зажмурившись то ли от слёз, то ли от солнца, я медленно вернулся в Красный лес, на поляну, где Дима Саврасов, восседая на пахнущих мёдом досках, рассказывал рабочим мужичкам одну из жутковатых историй, записанных нами лет пять назад у старух в Мотыгино. Вернее сказать, это песня:

 
Я стояла, примечала, как река быстро течёт…
Река быстра, вода чиста, как у милова слеза.
Не прогневайся, друг милой, что я буду говорить:
«Ты родителев боишься, ты не хошь меня любить.
Я не вовсе девка глупа, не совсем я сирота.
Есь отец и есь мати, есь и два брата-сокола.
Два вороные коня, два вороненькие…
Два черкацкия седла, два булатные ножа.
Уж я етими ножами буду милёнка терзать —
Ты рассукин сын, мошенник! На дорожке догоню!
На дорожке догоню, твоё тело испорю.
С твово бела тела пирожков я напечу!
С твоей алой крови я наливочку сварю!
Из твоих костей-суставов кроваточку сделаю!..»
 

Потягиваясь, Дима встал на досках и сверху сказал слушателям:

– Во как раньше любили, какие страсти были! – Глянул на часы. – Так, нету Иваныча. Сами к нему проедем в штаб. – И небрежно объявил, увидев выглянувшего из вагончика сторожа: – Мы тут проверяли вас на вшивость. Он будет доволен.

Лицо охранника радостно расцвело, все веснушки мгновенно проступили, как загораются люстры театра по окончании спектакля. Но тут же недоверие затмило его лицо, и он пробормотал:

– Я ничего не знаю. – И хотел было снова уйти.

– Стоп! – Дима властным окриком остановил сторожа. – По той причине, что участок отныне отдан Николаю Петровичу, вот этому, дом принадлежит ему. Передашь, если мы случайно с Туевым сегодня не увидимся? Запомнил?

– А платить он же будет? – ухмыльнулся Зуб, который всё стоял неподалёку, бомж несчастный. – Петрович, а мне зажилили червонец, а я доски эти складывал. Знаешь, какие тяжёлые.

Дима не отвлекался, смотрел на сторожа в милицейских штанах.

– Платить за всё будет Туев. А дом и земля подарены Николаю Петровичу. Потому что он, Николай Петрович, одним своим словом обеспечит победу Туеву на выборах. Как – это его проблемы.

Рабочие хмуро издалека слушали разговор. Они уже пообедали, бросили комки недоеденного хлеба птицам на тропинку, возле золотых, как бы дымящихся верб.

– Ну их в манду, – сказал старший в жёлтой штормовке. – То ли правда на выдержку пытают, то ли из милиции. Но мы люди маленькие, пошли вкалывать.

– За рассказ спасибо, – сказал невзрачный парнишка, давно уже отбросивший в сторону палку. – Во была жизнь!.. – Он вздохнул и побрёл за бригадиром.

Парень с выдергой, расслабленно глядя на мокрую землю, заключил:

– Жалко, Андропов не дожил… он бы навёл порядок… и чуркам бы власть не отдал в русских городах…

Вечерело. По лесу шли красивые девочки с огромными овчарками. Старик проплёлся с мешком за спиной – там звякали бутылки. По небу проплыл, треща лопастями, как огромный дрозд, зелёный вертолёт. Туева не было. И, наверное, уже не будет.

– Поехали… – кивнул Дима.

И когда мы уже катили по шоссе в гору, в город, он сказал:

– Ему, конечно, доложат. Да я думаю, и по звонку со студии он догадался… и был бы дурак, если бы тут появился. Но возможен шантаж со стороны его людей… Если что – сразу мне звоните. А завтра мы что-нибудь придумаем.

– Не надо!.. – простонал я. – Я ничего больше не хочу!.. Я тебя умоляю, Дима, – забыли. Ну их всех к чёртовой матери!..

Саврасов пожал плечами, молча довёз меня до дому и уехал.

И снова жена сама открыла мне дверь, услышав, как лифт остановился на нашем этаже. Я через порог закричал:

– А если хулиганы? Почему отпираешь?

– Я же тебя увидела в окно сверху.

– Больше не отпирай. Слышишь?..

И тут же позвонил телефон. Он у нас стоит в прихожей. Жена сняла трубку:

– Алло?.. – послушала и протянула мне. – Говорит, передай мужу.

Начинается.

– Алло? – напряжённым голосом отозвался я. – Что вам угодно?

– Мне угодно… – в трубке зашелестел сиплый мужской голос, – если ты такой шибко умный… если не хочешь, чтобы тебе шею свернули, как цыплёнку… Володьку больше не трогай… – Какого-то «Володьку» приплели. Это, наверное, чтобы зашифровать угрозу, если я умудрюсь записать разговор на магнитофон. Но у меня нет магнитофона. – Ты понял? Нет, ты понял?!. Ну и что, что он твою Таньку повёз в Канск… дело молодое… Он, может, на ней женится…

Постепенно до меня дошло, что всё же звонят не мне. Я положил трубку.

– Что?! – встревоженно спросила жена. – Стал прямо белый.

– Да нет… ошиблись… – Надо бы куда-то деться от её вопрошающих глаз. Постоял перед туалетом, зашёл в ванную. – Я голову вымою. В лесу так хорошо…

– Давай я тебе помогу… как ты с одной рукой?

– Ах, да.

Жена помогла мне снять рубашку, майку, я нагнулся над ванной, и она начала мне мылить волосы и полоскать под горячей острой струёй. И снова я будто в детство вернулся – точно так же мама меня, помнится, мыла, трепала по башке, шутливо за ухо дёргала… Попросить Галю, чтобы и она меня за ухо дёрнула? Подумает, совсем спятил. Господи, как быстро жизнь уходит… Ночью обещают плюс девять. К утру узкий фиолетовый сугроб на моём огороде исчезнет…

Надо садиться за статью – о меняющемся говоре ангарцев. Утром у меня нет лекции, вот и примусь за работу…

Но на рассвете в квартиру ворвался мой лохматый Бетховен, совершенно не имеющий музыкального слуха, – Дима Саврасов. С порога диковато пропел:

– Он сказа-ал: «Пое-ехали!..» – Что-то ему вспомнилась песня про Гагарина. – «Вы знаете, каким он парнем был?». Это я про Туева. – И уже полушёпотом. – Сейчас едем в логово врага. Я уже позвонил. Он ждёт. Я сказал: мы хотим поговорить о будущем нашей области.

С его помощью, с трудом, я натянул глаженую рубашку, вдел левую руку в рукав куртки, правая под полою повисла на марлевой перевязи.

– Главное – улыбаться и молчать. Когда человек не говорит, значительно улыбается, собеседнику страшно. Я-то про него узнал всё! Старую дачу на полустанке Таёжный они переписали на тётю, другую – на Бирюсе – продали. Имеется две машины: «Volvo» записана на жену, южнокорейская «Sonata» – на шестнадцатилетнего сына. Но даже если!.. Он уже понял, что мы его поймали. Не кретин же! Едем!

«Зачем мне всё это?..» – морщась от боли в руке, думал я, садясь рядом с Димой в его пропылённую «Ниву». Но он так яростно убеждал, он кричал по дороге:

– Чёрт возьми, вы можете не брать этот дом!.. Так отдайте его своему институту… там можно проводить семинары. А?

И в самом деле, подумал я. В лесу, на воздухе, говорить о здоровье нации, о духовности куда более пристало, чем в бетонном каземате с тусклыми старыми окнами, где белая краска на рамах горбами и облупилась, как береста на весенних берёзах. А то, что я услышал про две машины Туева и про две… даже три дачи, вновь тоской и ненавистью переполнило душу. Вот они, политики, воры эпохи! Как это у Даля? «Доворуешься до кобылы». «Люди воруют, да нам не велят». Точно!

– Вы слышите, шеф?.. – донеслось до меня.

Вдруг я обиделся, в ответ яростно замычал:

– Не смейте меня так называть! Это они – шефы! Профи! Мафи!

– Николай Петрович, да что с вами? Подъезжаем. По опросам социологов он в этом туре может победить… Значит, любая неприятность ему сейчас – нож к горлу!

– Накажем, – пробормотал я. – Только не гони так.

Штаб Туева располагался в здании банка «Сибирский дом». На входе нас оглядели с головы до ног нарочито вялые парни в широких пиджаках, вопросительно кивнули на телекамеру. Дима показал им «корочки», и мы поднялись на второй этаж, в приёмную.

За столом сидела круглолицая девушка с туманными глазками, с пышной белой косой на спине, – прямо-таки Алёнушка с картины Васнецова. Перед ней на стекле истекал ароматом букет кремовых роз, на стульях вдоль стены лежали кожаные папки, папахи, сабли. Пахло ваксой.

– У него казаки… – прошептала секретарша. – Сейчас заседание закончится – и Алексей Иваныч вас примет. Кофе? Коньячку?

– Выпьем после победы… – туманно отозвался Дима, поправляя на коленях камеру и незаметно включив её, – лампочка сбоку затлела, как спелая брусничина.

Дверь распахнулась, и оттуда вышли, молодцевато поправляя широкие ремни, обхлопывая груди с крестами и прочими старинным орденами, человек семь местных ряженых. За ними в проёме двери показался неспешный, коренастый, с тонкой улыбочкой Туев.

Увидев Саврасова (кто же Саврасова в городе не знает?!), он начальственно повёл рукою, чтобы мы проходили.

Кабинет у претендента был просторный, светлый, на стене висела полутораметровая карта нашей области с флажочками на иглах, красными и белыми. Как на фронте. Дима небрежно опустил камеру на край стола и отвернулся от неё – мол, пусть пока отдыхает. Но вряд ли Туева можно был провести таким простым манёвром…

– Садитесь, земляки, – предложил он негромким, но чётким, уже снящимся мне во снах скрипучим голосом. Мы продолжали стоять. Он начал говорить, не дожидаясь вопросов, расхаживая перед нами, как маленький Сталин. – Чё делать-то будем? Коммунистов поддерживать или народную силу? Я тоже был в партии, хотя никогда не страдал глупостью объяснять всё Марксом-Энгельсом. Но и светлые идеи демократии наши реформаторы подзагубили. Заставь дурака богу молиться…

– Мы не по тому поводу пришли, Алексей Иваныч.

– Я знаю, – кивнул он. – Но я должен объяснить вам свои взгляды… Хотя… можно и с другого конца… сядем вон там. – Он показал на кресла в дальнем углу кабинета, где стоял круглый столик-зеркало с минеральной водой и бокалами. – Машинку-то свою выключите.

Дима погасил телекамеру, мы с ним прошли и сели.

– А эту можно включить. – Туев нажал кнопку, и возле столика с шелестом закрутились лопасти вентилятора. – Жарко, пейте. Вода у нас своя, из здоровых сибирских недр. Водку-то ещё рано… надо выиграть… Вы, кстати, за меня? – Как бы небрежно осведомился он.

– Конечно, – засмеялся Дима, наливая и выпивая стакан хрустальной, в пузырьках жидкости. – Иначе мы бы пошли с нашими наблюдениями к вашему сопернику.

– Кстати, тоже патриот, неплохой человек, – не останавливался Туев, как бы не понимая, зачем и с чем мы явились. Но он всё понимал, и мы понимали, что он понимает. Я сидел, убаюканный его неостановимым жестяным голосом, если можно быть убаюканным подобным голосом, – так скрежещет море по гальке или ест робот жесть килограммами, метрами. Алексей Иванович ходил перед нами, маячил, затянутый в тройку, в багровый галстук, крепкий, скуластый, шарики гуляют под щеками. – Но он старше меня лет на двадцать… а ведь работа губернатора – это не в домино играть, верно? – Он на секунду остановился, выжидающе глядя на Диму.

Тот мгновенно развернул и молча сунул ему под нос справку, полученную нами в мэрии.

Туев глянул, кивнул и продолжал:

– Меня поддерживает молодёжь… студенты… они понимают, что рынок предполагает талант и риск… я эти десять лет безвременья готовил себя всерьёз… Поверите, Николай Петрович?.. прочитал всего Бердяева, Соловьёва, Ильина… Стыдно, что раньше не знал… Как сказано у Николая-то Александровича: «Если труд должен быть освобождён, то это не значит, что он должен быть обоготворён, превращён в идола. Человеческая жизнь есть не только труд, но и созерцание…» – Он что, этот Туев, готовился ко встрече и со мной, специально листал час назад Бердяева или действительно глубже и умней, чем кажется? – Тут и Достоевского можно вспомнить с его великой мыслью: красота спасёт мир.

Но, глядя на Туева, вспомнив про его три дачи и две машины, я подумал о нашей тётке Рае, которая в деревне живёт на одной картошке и свёкле. Мы посылали ей деньги, отрывая от своей и без того крохотной зарплаты, – накопила, отнесла в детдом в районном центре. Она бездетная: один сын умер маленьким, а другого в расцвете сил пьяного, задавили в соломе трактором…

И ещё про сына своего я подумал – бросил любимую теоретическую физику, изобретает охранные устройства для учреждений и вроде бы даже стал за это деньги получать… но недавно один банк обокрали, и теперь с Константина банкиры требуют заплатить хотя бы процент украденного – а это миллионы…

Сын судится с ними… адвокаты тоже не работают бесплатно… у невестки с сердцем плохо… ребёнок растёт болезненным, плачет… А у нас, у дедушки-бабушки, не плачено с Нового года за квартиру…

И сама жена моя года четыре уже толком не отдыхала летом, стала как седой одуванчик… Мы не ездим никуда… слава богу, хоть шесть соток дали… можно на скамейке посидеть меж двумя заборами…

Нет, нет, этого скрипучего щелкунчика надо давить, душить. И гнать из власти. Власть для таких – привычное место. Мы вот руки, ноги, даже, наверное, шеи ломаем по классификации врачей в «привычном месте», а они рвутся во власть, чтобы сесть там, устроиться на своём «привычном месте» и кровь из нас сосать через позолоченную соломинку…

– И ещё неизвестно, кто сейчас лучше для народа, – словно сквозь сжатые зубы, весь гудя от нетерпения, изрекал Туев. – Мы, несколько раз разочаровавшиеся во власти и всё-таки сохранившие веру в народ, в его здравый смысл, или мастодонты от КПСС, которые одним лишь могут похвалиться – что не меняли своих взглядов. Но не Пушкин ли… или Лермонтов, Николай Петрович? – Это он опять ко мне?! – Кто-то из них говорил: не настолько я глуп, чтобы за всю жизнь не поменять своих убеждений.

– Пушкин, – промычал я автоматически. И, уничтоженный своей вдруг явившейся суетливостью, снова засомневался. Да стоит ли нам останавливать этого заряженного, как шаровая молния, человека? Он всё равно пройдёт. Да и чем лучше тот? Господи, какое несчастье для России – вожди. У меня руку неожиданно пробило судорогой – я едва не потерял сознание. Наверное, дёрнулся в раздражении, что-то в ней пошевелил. С мольбою я глянул на своего бывшего студента – надо уходить.

– Так, – оборвал Саврасов наконец хозяина кабинета. – Всё ясно. – Сунул в карман бумагу. – Если коротко… одиночными патронами…

– Минуту! – Туев сел рядом с нами, спиной к камере, и включил вентилятор ещё пуще. Воздух заворчал перед нами. – Слушаю.

– По жеребьёвке в последний день слово имеет ваш оппонент…

– Это на госканале! – кивнул Туев. – Но есть ещё и частные студии… – Он намекает, что сумеет за деньги выйти на экраны буквально через минуту после выступления своего оппонента и дезавуировать любые его выдумки.

– Именно, – с улыбкой подтвердил Дима. Что означало: Дима также может через частный телеканал добавить оглушительного компромата.

Туев на секунду задумался, держа перед вентилятором растопыренную мокрую – я это заметил – ладонь.

– Давайте так, – проскрипел он наконец. – К тем делам я не имею никакого отношения. Сейчас нет порядка, почему и идём во власть. Бог знает, кто и где что творит… – «Строит», хотел бы он сказать, но слова этого не произнёс. – Если всё так, как вы говорите, после победы помогу оформить на вас. В конце концов, криминальные хлопцы наши же с вами деньги использовали… почему не передать хорошим людям.

– Его студентам, – подсказал Дима.

– Я люблю молодёжь! – закивал Туев, вставая.

– А если не победите?.. – остановил его Дима. – Ну, если?! Разве ваши только что произнесённые слова не останутся справедливыми и в этом случае? У вас авторитет. При любом результате вас послушают. Лучше бы уж до пятницы всё и сделать.

На секунду лицо Туева затмилось – так по озерцу проходит тень тучи. Он стоял над нами, покачиваясь.

– Но могу ли я быть уверен, что вы поддержите не коммуниста?

– Абсолютно, – отвечал Дима, также вставая и проходя к телевизионной машинке. – Но вы должны сказать это мне в камеру… не в ту, которая с решёткой, а сюда…

– Ваши шуточки, – кисло улыбнулся Туев, глядя на меня. Уж не ждал ли он от меня помощи? Знает, конечно, слабинку несчастных русских интеллигентов – мы все милосердны в последний момент.

Я уже рот открыл, но Саврасов перебил меня, диктуя:

– Что такой-то и такой-то участок не ваш… и конечно, вы поможете оформить… Клянусь мамой – эта плёнка останется просто как залог. Я её потом вам отдам.

Туев, глядя на меня, молчал. Я больше не мог выдержать этого двухслойного разговора.

– Постою на улице. – И вышел прочь.

В приёмной Алексея Иваныча сидели измученные пожилые женщины с прошениями в руках, по полу катался бородатый калека на дощечке с колёсиками и, короткими костылями в тёмных руках. Увидев меня, беловолосая секретарша вздохнула.

– Там ещё надолго?

– Не знаю. До свидания.

На улице тёплый ветер гнал мусор – афиши, полупрозрачные пакеты. Вокруг банка млели на солнце лиловые роскошные иномарки, в них слышалась музыка. За тёмными стёклами смутно угадывались водители и ещё какие-то люди. Наверно, охранники.

Мимо шли, крутя бёдрами, две юные красотки в коротких белых юбочках, ели мороженое на палочках. У одной из машин приоткрылась дверка – и мигом обе девочки с хохотом были затянуты внутрь. Они и не сопротивлялись.

«Ненавижу!..» – хотелось крикнуть, но умом я понимал: все страны прошли через эту полосу дикого капитализма, бесстыдную власть денег. Рано или поздно всё же что-то утрамбуется.

– Утрамбуется на твоей могиле, – сказал я сам себе язвительно.

Наконец показался с невозмутимой мордой мой Саврасов – несёт, как чемодан с золотом, телекамеру.

Я вопросительно глянул на Диму. У меня кружилась голова, от боли в руке и в сердце будто снова попал в день солнечного затмения.

– Всё о’кей, – буркнул мой бывший студент, открывая кабину. – Он мне даже баксы за помощь предложил… пять тысяч. Говорит, сейчас все так делают. Только чтобы я точно молчал, плёнку не крутил. Но я отказался… я и так держу слово…

Правду ли говорил Дима, не знаю. Мы сели в раскалённую на свету «Ниву». Мотор взвыл.

– А сейчас едем к его сопернику. Чтобы до конца железно всё обставить.

– Н-нет, – вырвалось у меня. – Домой!.. Я больше никуда не поеду.

– Эх вы, милый, добрый русский человечище, как говаривал Ленин в очерке Горького!.. – Саврасов ощерил тёмные зубы курильщика. – Ну, хорошо. А хотите – в лес? Дом-то теперь точно ваш. Посидите там.

– Я в свой хочу…

– Ну, в ваш. – Он повернул машину за город.

Через полчаса я стоял в халупе из бруса и смотрел через мутное окно вниз, на голый чёрный огород. Вдали, в правом углу, под штакетником, кажется, ещё синел горб снега, а может, мне просто казалось.

Вообще в последнее время мне иной раз бог знает что кажется. Вдруг на улице в толпе вижу свою жену – но молодую, какой она была лет двадцать пять назад. Или и вовсе смешно – на экране телевизора среди жителей, например, Барселоны вижу себя. Ну, совершенно похож… только исхудал, что-то кричит… Не грозный ли знак – смотрю на себя уже со стороны? Не смерть ли ходит вокруг?

А насчёт сугроба… не бойся и пойди посмотри.

Над огородом змеился жаркий воздух. Конечно, на земле в тени и клочка снега не осталось. Испарился, взлетел, весь ушёл в облака…

– Петрович!.. – позвали меня из-за ограды. Радостный такой мальчишеский голос. Это Зуб. Рядом с ним стояли угрюмый Борода и Василий, они пьяны. Борода, приложив руку к уху, отдавал мне честь. – Это правду сказал Дмитрий Иваныч, что тот дом вам подарили?

– Правду.

– А этот отдадите нам? – хихикнул Борода и стыдливо закусил зубами клок рыжей растительности.

– Отдам.

Три бомжа перемахнули через штакетник так ловко, что я, вспомнив срезанные в прошлом году стрелки зелёного лука на грядке, понял: это, верно, они и лазили. Хоть и мои друзья. Но ведь и закусить зелёненьким хочется…

– Уважь, Петрович, выпей с нами.

Я уважил и выпил из облупленной железной кружки.

И очнулся поздно вечером на тахте. Небо светилось за окном, как «движущийся атом» (Тютчев? Заболоцкий?). Рядом на стуле сидела некая женщина и в ужасе смотрела на меня. Это была моя жена. Галочка.

– Я так испугалась. Тебе нельзя пить.