Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Роман Солнцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 44 страниц)

Уже в сумерках мы побрели домой – она поддерживала меня за локоть, как старика. Хотя мне пока ещё и пятидесяти нет. Но если в России живут до 57, а в Японии – до ста, то по-японски мне уже 89.

6

И обрушился безумный, душный, прощальный апрельский снег в пятницу. Он шёл и таял… над страной плыл пар…

В субботу мы с женой шелушили на верандочке бобы для посадки вместе с картофелем в лунки. На южной стороне моего участка в тени штакетника ещё раз возникший нежный белый сугроб, похожий на женскую грудь, сиял надеждой на продолжение моей жизни.

Смотреть чужой новый дом мы, конечно, не ходили.

Правая рука в гипсе болела меньше, но страшно чесалась. Наверное, на неделе снимут этот «гроб», говоря словами Василия, одного из местных сторожей. Всё-таки жизнь была прекрасна.

Оказывается, наш внучек Иван уже заговорил. Заговорило мокрое солнышко на полу.

– Не может быть! – не поверил я жене. – Дети начинают говорить после двух. – И повторил по-ангарски – Не могёт быть!

– А вот правда. Он мне вчера сказал: «Баба».

– А это он не «баба» сказал.

– А что он сказал? – оживилась Галя, подозревая подвох в моём упрямстве.

– А он сказал: «Ба!.. ба!..» – удивляясь миру. Наверняка он это имел в виду. А говорить он начнёт всерьёз со слова «дед». Вот увидишь!

Галя с улыбкой погладила мне седой ёршик и, забросив в печурку сухие скорлупки от бобов, попросила:

– Расскажи какую-нибудь народную притчу… ты их много знаешь.

Я приложил закованную в белый камень руку к груди, как делал когда-то в студенчестве.

– Письмо жане. Дорогая Дарья Ягоровна, я жив, здоров, чаго и табе жалаю. Я таперича не то, что давеча. У мене таперича ахвицерская кров тяче. И ты таперича не посто баба, а ахвицерская жана, а потому не дозволяй сабя Дашкой крикать. Пущай табя каждой Дарьей Ягоровной зоветь, как всех антилегентных зовуть. Посылаю табе пятьсот рублев денег. Купи сабе антрижерку с трюмой и часы с кукушкой. Свинью в хату не пускай. Найди сабе бабку, домработницей зовуть, пущай табе похлёбку варить. Справь сабе юбку с прорезой сзади и к низу, штыбы хвичура была видна какая.

– Ну, хватит! – рассмеялась жена.

– На польто на ворот навесь никакую нинаесть шкуру и зови мантой. Купи сабе розового мазила, что губы мажуть, схади к соседу Хведору, что у пруда живеть, пушай он табе волосы в гнедой цвет выкрасит. Косы не заплетай, а носи причёску як у гнедового воронка хвист да матри, не ослушайся, не то развод, я ведь таперича не то, что давеча. Ещё пудри харю, не жалей, будь антилегентной бабой, сходи к Петру-сапожнику, пущай он табе на тухли каблуки прибьёт, ходи задом виляй. Гармошку мою продай, купи пианину и поставь в угол, там, где телок стоял…

– Ну, хватит, хватит! – смеялась жена, роняя на пол ошкурки бобов и сами зёрна, чёрные, будто лакированные.

В воскресенье были выборы губернатора – мы их проигнорировали. Галя мыла окна и пол на даче, я вытаскивал из погреба картошку на посадку – мы её рассыплем на газеты, пора проращивать.

А в понедельник с утра по радио и телевидению объявили: Туев выиграл. Может, вправду отдаст моим студентам для семинаров дворец с башней из «слоновой кости»? Мы бы наверху Пушкина и Блока читали:

 
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?)
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне…
 

Или Гумилёва:

 
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай, далёко, далёко, у озера Чад
Изысканный бродит жираф…
 

Мы будем читать, а в наши окна, пролетая, будут заглядывать иволги с золотыми от света крыльями и зелёные синицы, пасмурные коршуны и яростные весёлые молнии…

Сразу после новостей в квартиру ввалился Дима со включённой телекамерой:

– Смотреть сюда! Исторический момент! Едем принимать!.. И вы, Галина Николаевна, с нами.

– А что принимать? – она ведь ничего пока и не знала. Если только бомжи ей не рассказали, когда она в поисках мужа пришла на огороды.

– Ни слова раньше времени! – попросил я.

– «Ни слова, о друг мой, ни вздоха!.. Мы будем с тобой молчаливы!..» – пропел хрипло Саврасов, нетерпеливо снимая на плёнку нас, наши стены, нашего кота на полу, сверкнувшего жёлтыми очами на незнакомого шумного человека.

Мы взяли с собой канистру с питьевой водой, прихватили бутылку молдавского красного вина, закуски, и Дима бешено погнал на «Ниве» в лес.

– А старик-то, коммуняка, мне тогда объяснил, как они с Туевым всех остальных одолели, вдвоём остались!.. – кричал Дима, повернув ко мне кудлатую голову. Я сидел на заднем сиденье, жена – рядом с Димой. – Не бойся, я всё вижу… Соперников средней руки купили, пообещали взять в аппарат администрации. Но был там, оказывается, неплохой паренёк, «яблоковец»… Так они его перед первым туром голосования в пятницу и завалили… через одного претендента, толстячка… Толстячок в голубом эфире поведал с печалью, что молодой человек был хозяином известной пирамиды «ААА», где и украл миллиарды народных денег… Как вы понимаете, всю субботу народ обсуждал, колготился… а в воскресенье, естественно, парня прокатили… Сейчас он в суд подаёт, но поезд-то ушёл… Парень и в самом деле числился одним из учредителей, но это было в первые месяцы, когда ещё никаких денег не было… Во как у нас откусывают голову! – Саврасов хохотнул. – А насчёт второго, вчерашнего голосования говорит: мы с Туевым… он его Туевым называет, извините, Галина Николаевна, за некое неблагозвучие… мы, говорит, условились: я с ним так, для порядка, борюсь. Конечно, если сейчас я сниму свою кандидатуру, то выборы будут признаны недействительными… и кто знает, не победит ли на новых выборах тот самый парень…

– Ах, надо было его уговорить так и сделать! – вырвалось у меня.

– А дворец поэзии и здоровья? – спросил Саврасов. – Я же их последние три дня держал обоих, как под выстрелом… они мне только в аппарат и говорили… меня не проведёшь. – Мой бывший студент кивнул: – Красота?!

Мы уже подъезжали к лесу, к поистине Красному лесу – утреннее солнце как бы раскалило сосны, их латунные стволы.

– Так вот. Я, говорит, стар, а Туев молод… Но всё равно же он – мой, коммунист, пусть руководит, а я у него в советниках пребуду. Да чёрт с ними, верно?! – И Саврасов снова захохотал. И вдруг осёкся, даже привстал на сиденье. – Господа, что это?!

Перед нами красовалась ограда из фигурного железа, прочно впечатанная в серый бетонный фундамент. Чёрные прутья изображали из себя стрелы и розы.

Ограда отделила строящийся коттедж с башенкой от окружающего бора, прихватив, конечно, внутрь и несколько разлапистых ярких сосен. Когда успели?!

Ворота были заперты. По двору прохаживался знакомый нам охранник с усами, закрученными вверх, как у Чапаева, в полной милицейской форме, в начищенных ботинках.

– Привет!.. – окликнул его Дима, вытаскивая за собой из машины сверкающую телекамеру. – Ждёте нас?

– Вы в гости? – вежливо спросил охранник. – Алексей Иваныч мне ничего не сказал. Жена и его дети приехали, чай пьют. А он улетел в Москву.

– Позвольте… – впервые в моём присутствии растерялся Дима Саврасов. – Как в Москву?

– В столицу государства, – подтвердил милиционер. – По-моему, к Президенту.

– Но как же?.. – Дима потряс камерой, потом, вспомнив, вынул из кармана справку. – Вот же… в связи с этим…

Милиционер подошёл к забору и через изогнутые железные прутья глянул на бумажку.

– Старая.

– Что? Уже новую выписали? – воскликнул Дима.

– Печать, – кивнул сторож. – Без птички. А без птички недействительная.

Мы с Димой уставились на листок. Текст на оттиске печати гласил: «Городской исполнительный комитет». А внутри круга с буковками располагался герб с колосьями. Ещё тот, РСФСР-ОВСКИЙ.

Я засмеялся, словно мне пальцем в живот сунули. Ну, какие же они все молодцы! С первой минуты, начиная с мэрии, мы попали в хорошо налаженный театр. И Туев подыграл с наисерьёзнейшим видом. А уж справочку на свою землю небось задним числом сегодня и оформил, взяв в руки бразды правления.

Дима заорал:

– Гады! Разве так можно?! Так и жить не захочешь!.. Он же мне тут надиктовал, можно сказать, завещание у карты родной области!.. Вот, можешь в глазок посмотреть!

Милиционер с каменным лицом снял с рукава пушинку и пошёл далее вокруг дома.

– Да я сегодня по всем каналам прокручу!.. Да я!.. Он, можно сказать, гимн молодёжи пропел! Говорил, здесь будет сибирский лицей искусств! На золотой дощечке слова Пушкина напишем: «Друзья мои, прекрасен наш союз!» Обещал микроавтобус «Ниссан»!..

Дима трясся от смеха, словно рыдал, и телекамера с красным огоньком сбоку стукала его по коленке. Тут и до моей жены дошло, что нас обманули. И она тоже неуверенно засмеялась. И мы захохотали втроём, как сумасшедшие.

И захрюкал наконец и сам сторож. Снял фуражку и вытер лоб. И рабочие, выглянув из-за горы досок, из-за автокрана, заухмылялись. И мои бродяги, Василий, Зуб и Борода, выйдя из лесу, завизжали – кто сверкая жёлтыми зубами, кто пугая чёрным ртом.

Ехала и остановилась красивая иномарка с тремя антеннами, в ней сидели красивые, гладкие люди, и поверх опущенного тёмного стекла высунулась девочка с красной ниткой вокруг головы, с крохотной телекамерой «Sоnу» в руках:

– О, что случилось? Ой, можете повторить?.. А то все угрюмы… а вы так хорошо смеялись… Ой, ну пожалуйста!..

Мы продолжали хохотать, как послушные артисты, глядя ей в мерцающий объектив. Нам это было не трудно.

Только невесть откуда взявшийся узколобый дымчатый пёс вдруг зарычал и гавкнул на нас – и мы пошли вон.

ВИЗИТ ПРЕКРАСНОЙ ДАМЫ

1

Игорь Михайлович приехал в И-ск по приглашению: наконец-то экологов и биофизиков собирают на конференцию, посвященную судьбе сибирских рек и озер. Не без труда он обнаружил в вечерних сумерках среди кривых улочек и переулков обшарпанную гостиницу с названием «Яхонтъ». И когда, назвав свою фамилию, попросил у женщины-администратора одноместный номер, ему ответили:

– Зачем же вам одноместный? Двоим тесно в одноместном.

– А зачем мне двухместный? Я хочу быть один.

– Это обойдется для вас дороговато, – уже улыбалась администратор.

– Я доплачу, – Игорь Михайлович все еще не понимал, что произошло.

– Ну, хватит шутки шутить. Триста второй номер. – Администратор кивнула. – Жена ждет вас.

– Жена? Она прилетела?

– Да, да! – уже раздраженно ответила женщина.

– Вы же Кирсанов? Ключ у нее.

Игорь Михайлович ожидал от своей жены чего угодно, только не такой неожиданности. Да она и не просилась с ним в И-ск. Решила побыть рядом, послушать доклады? Или боится, что снова загуляет и, как случилось год назад, пришлет пьяную телеграмму: «Прощай, ухожу в свободный полет. Больше я не Игорь. Ига больше не будет. Только Рь».

Странно. Потирая кулаком грудь (сердце вдруг заскулило), закипая из-за бессмысленности предстоящего объяснения, Кирсанов ехал с чемоданчиком на свой этаж. Лифт был дряхл, потрескивал и пошатывался, как трамвай.

Зачем, зачем она прилетела? Он-то приехал поездом, и если жена его опередила, стало быть, прилетела самолетом. И если она сделала ему такой подарок, в этом должен быть какой-то смысл.

«Может быть, я забыл о чем-то? У нее день рождения весной. Сейчас осень. День нашей свадьбы летом. Мой день рождения в декабре. Зачем она прилетела?»

Что-нибудь случилось? Может быть, ей рассказали что-то чрезвычайно важное… например, о предстоящем сокращении в Институте биофизики… но его, Кирсанова, не должны бы тронуть. Он недавно введен в экспертную комиссию при Государственной Думе. Хотя… для Сибирского отделения Академии это не указ. Захотят – уволят.

Или жена заболела? Она проговорилась на днях, что собирается к врачу, ее беспокоит постоянная боль в подбрюшье…

У Кирсановых растет дочь Аня, уже взрослая, студентка, детей больше у них не было. Всему виной обычная мерзость – аборт… в тот год Игорь Михайлович вправду загулял, исчез на месяц, и она послушалась совета своей мамы, не захотела от него рожать… Потом, конечно, каялась…

Ну, бывает, случается такое у мужиков – тоска погонит в темную компанию, да порой даже без баб, простите… просто к бутылке водки и куску черствого хлеба…

Дура.

И с тех пор жена боялась, что муж на самом деле уйдет. Ревновала на вечеринках, на всех банкетах, которыми заканчивались конференции. Игорь Михайлович, импозантный, с бородкой мужичок, ловкий, на кривоватых ногах, великолепно, даже лихо оттанцовывал под любую музыку, при этом строя веселые рожи и крестясь…

Да, это он умел.

Но ему никогда не нравился сыск, пусть даже и женин.

Вот дверь гостиничного номера 302, красноватая из-за наклеенного шпона, кое-где отлипшего. Старый врезной замок с выбитым сердечником (в дыру можно заглянуть) перекосился в гнезде. Но зато вставлен повыше замок новый, с желтой медной щелкой для ключика, похожей на сложенные ладошки или…

Заранее хмурясь и настраиваясь на бранчливый лад, Игорь Михайлович толкнул дверь – она открылась. В комнате горел тусклый свет под потолком.

Странно, запах духов здесь плавал не тот, к какому привык Кирсанов. Верно, купила иную марку.

– Ты где? – позвал Игорь Михайлович, заходя в комнату и захлопывая ногой дверь.

– Сейчас! – отвечал женский голос из ванной, где шумела вода.

И голос ему показался каким-то странным. Наверное, что-то случилось. Когда что-нибудь происходит, у женщин меняется голос.

Кирсанов сел в кресло возле столика и закурил. Две кровати стоят рядком… она их придвинула друг к дружке?

И чемоданчик взяла с собой какой-то необычный. Новый, с шариками по углам, хорошо катить. Специально купила?

Конференция открывается завтра, сегодня день заезда. Жена, конечно, об этом знает. Чтобы избегнуть нелепых и долгих выяснений (неважно, в связи с чем), Игорь Михайлович достал из своего чемодана откупоренную вчера в вагоне бутылку коньяка и налил себе довольно много в гостиничный широкий стакан. Прищурился и выпил. Сердце отпустило.

Пусть теперь говорит что хочет.

2

Открылась дверь ванной, и к Кирсанову вышла незнакомая женщина. Что за черт!

Увидев, какой изумился, она расхохоталась, и только теперь по ее острым белым зубам и вздернутому тонкому носику на плоском лице он признал Нину Петрищеву, однокурсницу.

– Ты? Какого хрена!..

– Ну-ну-ну!.. – она подошла к нему в полузастегнутом махровом халате с голубыми цветочками, показывая то одну, то другую точеную ножку. – Что, уж и в гости нельзя? Не хочешь – сейчас же уйду!

– При чем тут «хочешь – не хочешь»?.. – растерянно поднявшись, бормотал Игорь Михайлович. – Как ты сюда попала? У тебя что, и паспорт не смотрели?

– Почему же не смотрели? – веселилась бывшая однокурсница. – Я по паспорту Кирсанова. Могу показать.

Недоуменно он воззрился на нее.

А меж тем Нина погасила улыбку, села в кресло, забросив ногу на ногу. И какое-то время молчала.

– Ну и что?.. – сказала наконец. – Сменила фамилию. Разве не разрешается?!

«Но почему на мою?..» – можно было спросить у нее, но Игорь Михайлович уже знал ответ. Потому что она любила его, с первого еще курса, эта коза, эта спортсменка, вечная бегунья на университетских кроссах, как, впрочем, и он, Кирсанов, победитель на стометровках. От Нины всегда остро пахло потом, она волосы стригла коротко, носила тонкий серый свитерок в обтяжку, когда грудки вызывающе торчат, на ногах вечные советские кеды.

Игорь никогда не относился к ее обожанию всерьез: она некрасива, к чему слова тратить. Но когда летом, перед пятым курсом, в турпоходе через марийские леса, в темноте, вдали от костра, она вдруг остановила его шепотом из кустов: «Игорь, горе мое…» – и подбежав, припала к нему, он почувствовал, как у нее дрожат коленки. А рука, обнявшая его за спину, такая сильная – как железный прут! Спортсменка! Только вот хнычет… У Игоря от этого неожиданного безмолвного признания сладко и больно заныло в кишочках. Зачем же так?! У него есть Аля, Алевтина, первая красавица на курсе.

– Я знаю, знаю…. ты Малееву любишь… – шептала Нина, уткнувшись лицом, носиком ему в грудь. – Но ты подумай… Я-то тебе буду верна… а у нее мать трижды замуж выходила… актриса…

Ну и что?! Чего в жизни не бывает.

Как-то ему удалось тогда мягко отстранить плачущую Нину, вернуться к друзьям возле огня. Петрищева не появилась и позже, когда, сидя на бревнах и уставясь в тлеющие угли, студенты и студентки негромко пели песню за песней: «Сиреневый туман», «Я не знаю, где встретиться нам придется с тобой»… Наверное, заползла в девичью палатку и там лежала, глотая слезы…

А позже, к концу пятого курса, в марте-апреле, и все прочие девицы словно с ума сошли… скоро же распределение… искали женихов… На танцах прижимались больше обычного, закатывали глазки, читали с придыханием стихи Цветаевой «Мне нравится, что вы больны не мной…»

Нина еще раз попыталась объясниться с Игорем на одной из университетских дискотек, но Игорь искал в полусумраке свою Алю и довольно грубо обошелся с Ниной.

– Нет, я сегодня не танцую… ногу подвернул… Извини.

– Эх, ты!.. – прошелестела Нина, больно, очень больно сжав его пальцы. – Она же балда.

Ну уж, Петрищева, так нельзя. Да, верно, Аля никогда аналитическим умом не отличалась, эта девица наивна и молчалива, как большая кукла. Но личико у нее – невыносимой красоты. Только целовать и целовать. Вскинет серые глазки – голова у любого парня кругом идет… Да, крупновата телом, да, медлительна, да, не сразу ответит за вопрос… но с ума сойти!..

И всё, более не случилось у Кирсанова разговоров с Ниной. Позже они виделись на университетских сборах выпускников – вот пять лет прошло, вот десять… а вот и двадцать! Нынче же Игорь с Алей и вовсе не ездили в город юности.

Так вот тебе встреча с однокурсницей бог знает где, в городе на Байкале.

Да еще с однокурсницей, которая взяла твою фамилию. Зачем? Зачем она прилетела?

И снова, снова заскулило сердце… Сейчас бы ледяной воды выпить…

3

– Ла-адно, – вяло, как бы даже безразлично протянула Нина Петрищева, ныне Кирсанова. – На ночь глядя не прогонишь, наверно? Хоть здесь и две кровати, могу лечь подальше на пол… я сквозняков не боюсь, а ты – устраивайся, как белый человек.

– Почему? Я тоже могу на полу, – как-то нелепо ответил Кирсанов.

– Тоже – в смысле со мной? – усмехнулась гостья.

– Нет… я…

Она усмехнулась.

– Боишься. Господи, да я по делу прилетела.

– По делу? Какому?

– А может, уже и не нужно об этом. Тут надо быть смелым. А ты и жены боишься. Ишь, в ожидании полбутылки выпил. Думал, это она выйдет из ванной? Злая Афродита из пены?

Наблюдательная, она снова смеялась, показывая острые белые зубки. Да зачем же она прилетела? Конечно, хочет с ним ночь провести!

А за истекшие два десятилетия изменилась… кожа лица стала темнее, точно от загара… а глаза от этого ярче, как у башкирки или молдаванки… и родинка слева от носа исчезла…

– Что так смотришь? Гадаешь, зачем?.. Думаю, что не угадаешь.

– Сначала скажи, когда фамилию сменила, – хмуро спросил Игорь Михайлович.

– Ой-ой! Думаешь, это ближе к теме? Лет семь назад. И что ты из этого выведешь? Какой интеграл? – Она вскинула голову, оглядела потолок с тусклой люстрой. – Выходила замуж, не понравилось.

Легко вскочила, достала из сумочки пачку сигарет.

– Ничего, если я закурю?

«Ты куришь?» – хотел воскликнуть Кирсанов, но промолчал – протянул зажигалку и высек пламя.

Когда-то юная Нина ругала мальчиков за то, что они травят себе легкие гнусным дымом. «Разве далеко убежишь, если у вас в груди не светлые гроздья винограда, а черная рогожа! Видели бы себя в рентгенкабинете!»

– Когда не любишь, всё не нравится – и как ест, и как спит… – Она вдруг замолчала и странным взглядом посмотрела на Кирсанова. – А ты как, храпишь?

«Не больна ли она… вдруг явилась отомстить, наградить чем-нибудь… – мелькнуло в голове Кирсанова, но, поймав ее быструю улыбку, он тут же устыдился своих идиотских страхов. – Нет, приехала, потому что любит. До сих пор. И, в конце концов, почему нет?!»

– А на днях подумала, – Нина оскалилась, глядя на вьющийся голубой дым. – Ты еще молод, для мужика сорок с чем-то – блеск. Для нас, женщин, срок посерьезней. Но тоже нестрашный. В таком возрасте и детей рожают. Даже модно сейчас стало – если женщина сильная и по настоящему любит… это даже интереснее, чем по глупости, грызя косичку…

«Понятно», – подумал, цепенея, Игорь Михайлович.

Но он так не мог. Если бы под настроение в номер незнакомка влетела… или знакомая красотка уже из новых времен… Но эта – она ведь его любила…

Наверное, надо было сейчас подняться и, как бы шутя, показать на дверь: «Уходи, самозванка Петрищева! Я люблю Алю… у меня дочь… я вполне состоялся… у нас все хорошо…» – Но он сидел как привязанный и смотрел на точеные ножки бывшей спортсменки. Они были босы, зеленые резиновые пляжные тапочки упали на старый посеченный линолеум.

– Ой, ой, уж не думаешь ли ты?.. – вдруг расхохоталась Нина, глядя на побледневшего однокурсника. – Нет, у меня вправду же серьезное дело. Мы должны вспомнить один разговор.

– Разговор? – недоуменно спросил Кирсанов. – Какой разговор?

– Разговор? Сейчас напомню. – Она, улыбаясь и гася улыбку, играла пальчиками ног, как-то замысловато пригибая то мизинцы, то большие пальцы…

«Какая, наверно, до сих пор сильная, – подумал Кирсанов. – И как же это обидно: осталась в жизни одна. Была отличница, блестяще выучила английский, а что я, например, помню из английского? Так, пару фраз».

– Помнишь, на первомайском кроссе бегали? – кивнула Нина. – У тебя майка на спине была черная.

– А от тебя как от лошади пахло… – Зачем Кирсанов так сказал? Все-таки страшась чего-то непонятного, страшась ее?

Но Нина не обиделась.

– Сейчас не пахнет, – легко отмахнулась она. – Господи, что мы ели? Что пили? Кстати, докторскую я не стала защищать. Зачем?! Хватит и кандидатской, чтобы доказать, что мы, бабы, тоже не круглые… Кстати… – она запнулась, чуть покраснела, сделала вид, что закашлялась от дыма. – Прости, хотела спросить, как твоя красавица?

– Преподавала в институте, сейчас на заводе занимается экологией…

– Там больше платят, – согласилась Нина. – Больше, больше, больше. – Ее, казалось, снедало нетерпение. Но она поддержала разговор об экологии. – А делать ничего не надо. Мы для директоров – как живые индульгенции. «Боретесь за экологию?» – «А как же! У нас и человек есть с дипломом».

Она вспорхнула, большая, смутная, отошла к окну.

– Погубим мы страну, Игорь. Яду всякого, взрывчатки набралось по складам – хватит на сто России. Налей и мне.

Игорь Михайлович принес из ванной второй стакан (почему-то в номерах всех провинциальных гостиниц только по два стакана), разлил остатки коньяка Нине и себе.

– Ты не алкоголик? – вдруг она строго оглядела Кирсанова. – Говорят, запивал?

– Было, – угрюмо ответил Кирсанов. «Зачем она так глядит? Словно оценивает, гожусь в отцы ее будущего ребенка или нет».

– Пить надо немного, Игорек, – ласково проговорила женщина. – Глоток – и хватит. «Глоток свободы».

Она вновь села напротив, и бывшие однокурсники снова замолчали. «Что же делать? Почему молчит? А, будь что будет… – подумал Игорь Михайлович. – Только вот стыдоба, если не получится… Ты никогда не был в себе уверен. Был самоед и остался самоедом!»

В дверь стукнули. Кирсанов и Кирсанова растерянно переглянулись, затем Нина, приподнявшись, резко спросила:

– Кто? Мы ничего не заказывали.

За дверью женский голос что-то спросил, и шаги проследовали дальше. Игорь Михайлович потер грудь в области сердца.

– Совки!.. – усмехнулась Нина. – Мы же тут супруги… чего бояться?.. Господи, может, наши дети будут другими? – Опять она про детей. – У тебя дочь смелая?

Трудно ответить на этот вопрос. Дочь выросла рыхлая, болезненная, училась хорошо, но засиживалась до утра за компьютером – переписывалась по интернету с мальчиками разных стран, посылала свои фотографии и распечатывала у папы в институте фотографии своих корреспондентов. Единственное, что очаровывало, – это лучистые глаза, перешедшие к ней от мамы по наследству.

«А у нее нет детей. Если были бы, сама бы сказала. А может быть, обойдется. Просто поболтаем, вспомним…»

И, к его огромному облегчению, она заговорила вовсе об ином.

– К этому разговору трудно перейти, но сейчас. – Она улыбнулась совершенно обольстительно, блестя глазищами и зубами, крутя в тонких длинных пальцах стакан с темно-золотой жидкостью. – Помнишь, сколько мы тогда пели!.. И в вагоне… и у костра… почему-то много украинских песен пели, да? А блатных нет, правда? А ты замечательно свистел… «Танго соловья» свистел… «А море грозное ревело и стонало…» Можешь?

И она смотрела на него уже каким-то иным взглядом. Кирсанову показалось: в ее «Можешь?» теперь был точно вложен некий смущающий смысл.

Почувствовав, что краснеет (уж не в третий ли раз?), Игорь Михайлович сложил сухие губы, как это надо сделать для свиста, и вывел тоненьким звуком начало «Соловья». А потом поднес сложенные лодочкой ладони к губам – и вот уже в ладонях завыла мелодия…

– Ты всегда был талантливый мальчишка! – отметила восхищенно Нина. – Помнишь, как барьеры брал? Летел как воробышек: порх, порх…

– А ты прыгала дальше всех.

– Дальше, чем надо. Все приземлялись в песке, в мягкое, а я на землю, на камень… – Произнеся эту, более чем иносказательную фразу, она окуталась едким дымом и вправду закашлялась. – Ладно, о чем мы? Ты, наверно, хочешь спать?

– Нет! – воскликнул Игорь Михайлович, и у него это «Нет!» получилось как у испуганного человека.

Нина расхохоталась, рассмеялся криворото и Кирсанов.

– Тогда споем?

– Давай. Начинай ты. Я, наверное, уже слова позабыл.

Петрищева-Кирсанова поднялась, прошлась босая, легко, словно танцуя, по номеру, и вдруг зайдя со спины, обняла Кирсанова.

– А молча петь можно? – Она положила голову ему на плечо, щекоча ему ухо коротко остриженными, завитыми волосами, и долго так стояла.

«Что же мне делать?.. – мучился Игорь Михайлович. – Будь любая другая… полузнакомая или даже незнакомая… но ведь она столько лет любит… нет, не могу. Пусть так все и останется. Но как это сделать? Ночь впереди. Лечь на пол, ее уложить на койку. И как бы проспать».

– Так вот я о чем хотела с тобой поговорить. Помнишь, однажды бежали рядом… ты – от нашего курса, а я – от сборной университета…

– Марафон? – вспомнил Кирсанов.

– Да, марафон. Я подвернула ногу, ковыляла, как могла, и ты, истинный рыцарь, бежал рядом…

«Я к тому времени почти выдохся и понимал, что лидеров из мединститута уже не догнать…»

– И вот – разговорились… помнишь?

А вот этого Кирсанов не помнил. О чем-то перебрасывались словами.

– Ты совершенно гениально объяснял мне историю Большого взрыва, начало жизни во Вселенной… как из огня могло выйти живое… да еще такая совершенная система, как этот наш мир, где все з ависят друг от друга, люди, змеи, цветы, микробы, трава… где разорвать одну пищевую цепочку – рухнет всё остальное… Здесь, конечно, присутствует главный «профессор», говорил ты. Он всё рассчитал, как гигантский компьютер, и в своей огромной химлаборатории выстроил эти миллиарды цепочек… это как мы делали опыт: во время электрического разряда во влажной среде возникают подобия аминокислот…

Она подышала ему в шею.

– Я даже не об этом. Ты фантазировал, ты распоряжался жизнью во Вселенной небрежно, будто ты сам и есть бог… сыпал метафорами, сравнивал молнии с собаками, привязанными к земле железною проволокой… за эти сорок два километра ты мне раскрылся, как, ну я не знаю, Эйнштейн и Маяковский, вместе взятые… ты помнишь, как ты объяснял числа? Почему триедин бог и почему неправильно это трактуют? И почему именно через семь лет в человеке всё обновляется, вплоть до костей? Ты слушаешь меня? – Она обошла кресло с Кирсановым и вновь странно, наклонясь близко, всмотрелась в его глаза. – Помнишь? Ты себя тогдашнего помнишь?

Кирсанов молчал. Он смутно помнил этот бег. Помнил прежде всего то, что ужасно боялся упасть обессиленным в землю и потому хвастался, бормотал черт знает что, губы горели, глотка иссохла, а девица рядом неслась бесшумно, как хромая лань, и только ахала: «Ну, ты гений! Говори!..»

– Не помнишь?.. Я пожаловалась, что бежать мне больно, и на несколько минут мы сидели на траве, и ты продолжал говорить… радуга висела над нами… коровы вошли в речку и стояли… теленок бодал ветлу… Сегодня, в серые наши дни, мне так не хватает этого божественного света. А в тебе он был. И, конечно, никуда не делся. Ну скажи, скажи мне, ведь стоит жить?

– Ну, наверно, – пробормотал Кирсанов.

– Бедненький, ты устал… – пробормотала Нина.

Измученный Кирсанов пожал плечами, пытаясь представить, как же пройдет эта ночь. Нина вновь закурила и долго смотрела на него.

– Иди в ванную, милый.

– Да-да.

Нина прикоснулась губами к его щетинистой к ночи скуле.

– А я пока тебе постелю.

– Хорошо, – тихо ответил Игорь Михайлович и, сбросив ботинки, достав домашние тапочки, побрел под душ. И в самом деле, после поезда, после долгой дороги надо освежиться.

Он разделся, включил теплую воду и долго стоял под шумным ливнем.

Почему-то вспомнились стихи Иннокентия Анненского:

 
Среди миров, в мерцании светил.
Одной Звезды я повторяю имя…
Не потому, чтоб я Ее любил.
А потому, что я томлюсь с другими.
И если мне сомненье тяжело.
Я у Нее одной ищу ответа.
Не потому что от Нее светло.
А потому, что с Ней не надо света.
 

Ему почудилось, что где-то рядом хлопнула дверь – наверное, в соседнем номере. А если этот звук в его номере, наверное, Нина открывала окно, проветривает комнату.

Он вспомнил, как однажды во время университетской эстафеты неожиданно подступила и грянула гроза. И он, Игорь, весь мокрый, опередив соперников, подбежал с палочкой к Нине, ожидавшей его и подпрыгивавшей от нетерпения, но, заскользив на асфальте, никак не мог всунуть ей в руку эту палочку… она руку вправо – он влево… она влево – он вправо… а время идет… Она хохочет от возбуждения, скалит зубы, сердится… Наконец – цап! – и помчалась…

Из-за неловкости Игоря группа биофизиков проиграла три секунды.

Боже, когда это было?! И о чем она так сегодня его спрашивала? Что уж такого особенного он ей мог, да еще на бегу, рассказать? Нет, конечно, она приехала побыть с тобой в постели….

Стыдливо улыбаясь, хоть и снова в брюках, в майке, Игорь Михайлович вышел из ванной и увидел, что однокурсницы в номере нет. На столе белела записка: «Пошла в ресторан заказать ужин в номер. По телефону не принимают. Просят сразу оплатить. Деньги у меня есть».

Кирсанов улыбнулся (да, будет лучше, если они еще выпьют, да и закусят чем-нибудь вкусным) и стал ждать. Он не обратил внимания на то, что не видно ни чемодана Нины, ни ее зеленых пляжных тапочек (не в них же она сошла вниз, в ресторан?).

Стукнули в дверь.

– Да-да! – Кирсанов поднялся, чтобы открыть.