Текст книги "Дорога Славы (сборник)"
Автор книги: Роберт Энсон Хайнлайн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 44 страниц)
Я ВЕРНУЛСЯ к старому своему кульману, по вечерам корпел над книжками, иногда смотрел телевизор, по выходным много фехтовал. Но все время снился мне этот сон…
Впервые он мне приснился, как только я получил работу, и теперь снился он мне каждую ночь…
Я иду по знакомой длинной-длинной дороге, я вижу поворот и вижу впереди и выше себя замок. Он прекрасен, вымпелы вьются на башнях, а к подъемному мосту изгибами подбирается дорога. Но я знаю, что в темнице его томится пленная принцесса.
Эта часть всегда одна и та же. Меняются детали. В последнее время на дорогу выходит мягкий человечек из Службы Внутренних Сборов и говорит мне, что здесь взимается пошлина – на десять процентов больше всего, что у меня есть.
Иной раз это бывает полицейский, он прислоняется к моей лошади (иногда у нее четыре ноги, иногда восемь) и выписывает квитанцию на штраф за помехи уличному движению, езду с просроченными правами, пропуск знака обязательной остановки и открытое неповиновение. Он осведомляется, есть ли у меня разрешение на ношение этого копья, и предупреждает, что по охотничьим законам требуется, чтобы я к любым убитым драконам…
В другой раз сворачиваю я за этот поворот, и на меня сплошной стеной шириной в пять полос двигается волна шоссейного автотранспорта. Этот вариант хуже всего.
Эти записки я начал после того, как появились мои сны. Трудно было представить, как это я пойду к психиатру и скажу:
– Знаете, доктор, я по профессии герой, а моя жена – императрица в другой Вселенной…
Еще меньше желания было у меня лежать на его кушетке и повествовать, как мои родители плохо обращались со мной в детстве (такого не было) и как я выяснил разницу между мальчиками и девочками (это мое дело).
Я решил выговориться перед пишущей машинкой.
Лучше мне от этого стало, но сны не прекратились. Зато я узнал новое слово: “аккультурация”. Это то, что происходит с представителем одной культуры, когда он попадает в другую в тот начальный период, когда он не приспособлен. Взять хоть индейцев, которых можно увидеть в городах Аризоны: ничего не делают, глазеют на витрины или просто стоят. Аккультурация. Они не приспособлены.
Ехал я как-то на автобусе к своему врачу по ухо-горло-носу – Стар пообещала мне, что лечение у нее и на Центре избавит меня от обычных простуд, так и вышло; я ничем не заражаюсь. Но даже терапевтам, которые проводят курс долгожизни, не под силу защитить ткани человека от отравляющих веществ; лос-анджелесский смог на меня действовал. Глаза жжет, нос заложен – дважды в неделю я ездил в центр, чтобы над моим носом проводили всякие жуткие процедуры. Обычно я оставлял машину на стоянке и спускался по Уилширу на автобусе, так как ближе припарковаться было невозможно.
В автобусе я услышал разговор двух дам: “…как я их ни презираю, не пригласив Сильвестров, вечера с коктейлями дать НЕЛЬЗЯ”.
Впечатление было такое, что говорят на иностранном. Тогда я прокрутил запись еще раз и понял все слова.
Но ПОЧЕМУ ей приходится приглашать Сильвестров?
Если она их презирает, то почему она не плюнет на них или не уронит кирпич им на головы?
Да зачем, во имя Господа, устраивать “вечер с коктейлями”? Стоят кругом (стульев никогда не хватает) люди, которые не особенно-то и нравятся друг другу, говорят о том, что никому не интересно, пьют то, чего не хотят (и зачем устанавливать время для того, чтобы выпить?), и напиваются для того, чтобы не замечать, что им вовсе не весело. ЗАЧЕМ?
Я понял, что началась аккультурация. Я и не приспосабливался.
С этих пор я избегал автобусов и получил пять квитанций штрафа и разбитый бампер. Учиться я тоже бросил. В книгах, казалось, не было смысла. Там, на добром старом Центре, я учился не тому и не так. Но своей работы чертежника я не бросал. У меня всегда были способности к черчению, и вскоре меня выдвинули на основную работу.
Однажды меня вызвал Главный Чертежник.
– Слушайте, Гордон, вот этот выполненный вами сборочный…
Этой работой я гордился. Я вспомнил кое-что, виденное на Центре, и вставил его в разработку, уменьшив количество движущихся частей и улучшив неуклюжую компоновку до такой степени, что самому понравилось. Получилось непросто, и я добавил еще одну проекцию.
– Да?
Он вернул ее мне.
– Переделайте. Сделайте, как надо.
Я объяснил улучшения и что я переделал чертеж, чтобы лучше было…
Он прервал меня.
– Мы не хотим, чтобы делали лучше; надо, чтобы делали по-нашему.
– Ваше право, – согласился я и уволился путем выхода на улицу.
Было время рабочего дня, и квартира выглядела как-то непривычно. Я уселся за изучение “Сопротивления материалов”. Потом встал и поглядел на Леди Вивамус.
“ПОКА ЖИВЕМ, ДАВАЙТЕ ЖИТЬ!” Что-то насвистывая, я нацепил ее, вынул из ножен, почувствовал, как вверх по руке пробежала знакомая волна.
Я вложил саблю в ножны, собрал кое-какие вещички, в основном аккредитивы и наличные, и вышел из дому. Не собирался я никуда, просто подальше отсюда!
Провышагивал я этак минут двадцать, как вдруг к обочине подкатила патрульная машина и забрала меня в участок.
Почему на мне была эта штука? Я объяснил, что джентльмены носят оружие.
Если бы я потрудился сообщить им, в какой кинокомпании работаю, то все можно было бы выяснить телефонным звонком. Или я на телевидении? Департамент не препятствует, но любят, когда ставят в известность.
Есть ли у меня разрешение на скрытое оружие? Я сказал, что оно не скрытое. Они ответили, что скрытое – вот этими ножнами. Я заикнулся о Конституции; мне сказали, что, черт возьми, в Конституции наверняка не имелось в виду разгуливание по улицам города с таким вот лягушачьим прутиком. Какой-то полицейский нашептывал сержанту:
– Вот из-за чего мы его взяли, сержант. Клинок длиннее…
Кажется, кой-чего дюйма три длиной. Когда они попытались отнять у меня Леди Вивамус, вышел шум. В конце концов меня заперли в камеру, вместе с саблей и прочим.
Спустя два часа мой адвокат добился перемены обвинения на “нарушение порядка”, и меня выпустили, с намеками об исследовании на невменяемость.
Я заплатил ему, сказав спасибо, и сел в такси до аэропорта и на самолет до Сан-Франциско. В порту я купил большой чемодан, такой, чтобы Леди Вивамус сгладила в нем свои углы.
В Сан-Франциско в ту ночь я сходил на вечеринку. Встретил я, значит, этого парня в баре и купил ему чего-то выпить, потом он купил выпивку мне, а я заплатил за его ужин. Потом мы взяли галлон [94]94
3,785 литра.
[Закрыть]вина и отправились на эту вечеринку. Я ему все время объяснял, что нет никакого смысла ходить в школу, чтобы хоть как-то чему-нибудь научиться, когда уже есть другие, лучшие способы. Это ж не менее глупо, чем индейцу изучать рев бизонов! Все бизоны в зоопарках! Аккультурация это, и все тут!
Чарли сказал, что он совершенно с этим согласен и что его друзьям понадобилось бы об этом послушать. Вот мы и отправились туда, и я заплатил водителю, чтобы он нас подождал, но чемодан свой захватил с собой.
Друзьям Чарли не хотелось слушать мои рассуждения, а вот вино пришлось кстати, и я уселся на пол и стал слушать народные песни. Мужики были все с бородами и нечесаными волосами. Бороды были совсем не помехой, с их помощью становилось легко отличить мужчин от женщин. Одна из бород встала и продекламировала какой-то стих. Старику Джоко удался бы стих получше, даже если б он был пьян в стельку, но я не стал говорить об этом.
Это не было похоже на вечеринку на Невии и уж, конечно, на Центре, за одним исключением: мне было сделано предложение. Я бы, может, его и рассмотрел, если бы девочка та не была обута в сандалии. Пальцы ее ног были грязны. Я вспомнил Жай-и-ван, ее изящный, чистый мех, и сказал ей: “Спасибо, но на мне лежит обет”.
Борода, которая декламировала стих, подошла и встала передо мной.
– Слушай, мужик, где это ты подцепил такой шрам?
Я сказал, что это случилось в Юго-Восточной Азии. Он презрительно посмотрел rfa меня.
– Наемник!
– Ну не всегда, – заявил я ему. – Иногда я дерусь бесплатно. Вот как сейчас.
Я кинул его на стенку, вынес свой чемодан на улицу и отправился в аэропорт. А там Сиэттл и Энкоридж, Аляска, и очутился в конце концов на базе ВВС в Элмендорфе, чистенький, трезвый, с Леди Вивамус, замаскированной под рыбацкую снасть.
Мама была рада, увидев меня, и детишки казались довольными – я накупил подарков во время пересадки в Сиэттле, а с отчимом мы перебросились анекдотами.
На Аляске мне удалось сделать кое-что важное; я слетал в Пойнт-Бэрроу. Там я нашел частицу того, что искал; ни спешки, ни давки, людей немного. Смотришь себе вдаль, на лед, и знаешь, что где-то в той стороне один только Северный полюс, а здесь, поближе, только немного эскимосов и еще меньше белых людей. Эскимосы во всех отношениях симпатичны, как их и изображают. Их дети никогда не плачут, взрослые, кажется, никогда не сердятся – только собаки, рассыпающиеся между хижинами, бывают в скверном настроении.
Но эскимосы сейчас “цивилизируются”; старый образ жизни уходит. В Бэрроу можно купить шоколадный коктейль, а по небу, в котором завтра могут повиснуть ракеты, ежедневно пролетают самолеты.
Однако они все-таки охотятся на тюленей среди ледяных полей; деревня богатеет, если удается добыть кита, или влачит полуголодное существование, если не удается. Они не ведут счет времени и, кажется, ни о чем не беспокоятся – спросишь человека, сколько ему лет, он отвечает: “О, мне уже порядочно исполнилось”. Это в точности возраст Руфо. Вместо прощания они говорят: “Когда-нибудь снова!” В некий неопределенный день и час мы снова увидимся с вами.
Они разрешили мне станцевать с ними. Непременно надеваешь рукавицы (они не менее строго следят за соблюдением обычаев) и начинаешь притопывать ногами и петь под звуки барабанов. И вдруг я заплакал. Не знаю, отчего. Танец рассказывал о маленьком старичке, у которого не было жены, и вот он встречает тюленя…
Я сказал:
– Когда-нибудь снова, – и вернулся в Энкоридж, оттуда в Копенгаген. С высоты в 30.000 футов Северный полюс похож на прерию, покрытую снегом, только с черными полосками воды. Высматривать Северный полюс я не собирался.
Из Копенгагена я отправился в Стокгольм, Маджатта жила не с родителями, но переехала от них всего лишь через площадь. Она накормила меня обещанным обедом по-шведски, а ее муж – хороший парень. Из Стокгольма по телефону к заказал объявление в колонке “Личное” парижского издания “Геральд-Трибюн”, а потом выехал в Париж.
Я помещал это объявление изо дня в день, сидел напротив “Двух Личинок”, складывал блюдечки стопками и старался не мучиться. Разглядывал мамзелей и раздумывал над тем, что я мог бы сделать.
Если бы, скажем, человеку захотелось осесть на одном месте лет этак на сорок, то отчего бы ему не выбрать Невию? Ну хорошо, там водятся драконы. Зато там нет ни мух, ни комаров, ни смога. Ни проблем, где оставить автомобиль, ни дорожных развязок, которые похожи на схемы операций на брюшной полости. Нигде ли одного светофора.
Мьюри была бы рада увидеть меня. Я бы мог жениться на ней. А может быть, и на маленькой – как же ее зовут? – ее младшей сестре. Почему бы и нет? Система бракосочетания не везде такая же, какой пользуются в Падьюке. Стар была бы довольна; ей было бы приятно породниться с Джоко через посредство брака своего бывшего мужа. Но сначала, или во всяком случае не откладывая надолго, я бы отправился повидаться со Стар и выкинуть вон всю ту кучу чужих башмаков. Но я не остался бы там; все было бы по принципу “когда-нибудь снова”; это подошло бы Стар. Ведь это такое словосочетание, которое в точности переводится на центристский жаргон и обозначает в точности то же самое.
“Когда-нибудь снова”, потому что еще где-то томятся иные девы, или приятные их аналоги, в тоске по спасению. Где-нибудь да есть. А мужчине необходимо оттачивать свое мастерство, о чем хорошо известно женам поумнее.
“Я не могу отдыхать поумнее; я выпью чашу жизни до дна”.
Долгая дорога – ходьба по следу “Королевский Путь”, где нет никакой уверенности в том, что и где удастся поесть и удастся ли вообще, в том, где уснешь или с кем. Но где-то же есть Елена Троянская и все ее многочисленные сестры, и не перевелись еще благородные дела, которые надо делать.
За месяц можно составить стопками уйму блюдечек, и вместо мечтаний я начал закипать. Какого черта не появляется Руфо? Из чистой нервозности я довел это повествование до самых последних дней. Может, Руфо вернулся назад? Или он погиб?
Или он был “рожденным никогда”? Может, меня только что выпустили из психбольницы; а что в этом чемодане, который я таскаю с собой, куда бы ни пошел? Сабля? Я боюсь посмотреть, правду говорю, боюсь. А теперь боюсь и спрашивать. Я как-то встретил старого сержанта, отбывшего тридцать лет, который был убежден, что владеет всеми алмазными копями Африки; по вечерам он вел на них документацию. Может, я точно так же счастливо заблуждаюсь? А эти франки – это все, что осталось от моего ежемесячного пенсионного пособия?
Удается ли кому-нибудь когда-нибудь получить второй шанс? Или Дверь в Стене всегда исчезает, когда отведешь от нее глаза? Где можно успеть на судно, идущее до Бридгадуна? Братцы, да ведь это как почта в Бруклине: отсюда туда не попасть!
Ну что ж, дам я Руфо еще пару недель…
Я получил весточку от Руфо! Вырезка с моим объявлением была ему отправлена, но у него возникли небольшие сложности. Он не хотел вдаваться в подробности по телефону, но насколько я понял, он связался с какой-то плотоядной фройляйн и перебрался через границу почти sans culottes. [95]95
Без штанов (фр.).
[Закрыть]Однако он будет здесь сегодня вечером. Он нисколько не против перемены планет и Вселенных и говорит, что у него есть в запасе кое-что интересное. Немного, может быть, рискованно, но не скучно. Уверен, что он в обоих случаях прав. Руфо может увести у вас сигареты и уж во всяком случае вашу девочку, но скуки рядом с ним не найдешь – и он готов умереть, прикрывая вас сзади.
Так что завтра мы отправляемся вдоль по той самой Дороге Славы, и да здравствуют пороги на ней и все остальное!
А у вас нет драконов, которых нужно перебить?
КРАСНАЯ ПЛАНЕТА
Воздух Марса, бедный кислородом, был прохладным, но не слишком холодным. Зима пока не пришла в южные широты, и в дневное время температура еще поднималась выше нуля.
Странное создание, подошедшее к двери здания, имеющего форму купола, по внешнему виду в общем смысле было похоже на человека, но ни один человек никогда не имел подобной головы. Над черепом возвышалось что-то напоминающее шутовской колпак, глаза-линзы смотрели широко и не мигая, а лицо было вытянуто, словно свиное рыло. Сверхъестественный внешний вид завершали желтые и черные тигриные полосы, покрывающие всю голову.
Легкое оружие, напоминающее пистолет, было пристегнуто к поясу создания, а в согнутой правой руке оно несло мяч, побольше баскетбольного. Перехватив мяч в левую руку, оно открыло наружную дверь здания и шагнуло внутрь.
Внутри была очень маленькая прихожая и еще одна дверь. Как только наружная дверь была закрыта, давление воздуха в прихожей начало возрастать. Это сопровождалось звуками, подобными вздохам. Громкоговоритель, закрепленный над внутренней дверью, крикнул гулким басом:
– Ну? Кто там? Отвечайте! Отвечайте!
Пришедший аккуратно опустил мяч на пол, затем двумя руками взялся за свое безобразное лицо и рывком поднял его над головой. Под маской оказалось лицо земного человека – мальчика.
– Это Джим Мэрлоу, Док, – ответил он.
– Ну входи. Входи! Нечего стоять там и грызть ногти.
– Иду. – Когда давление воздуха в прихожей уравновесилось с давлением в доме, внутренняя дверь открылась автоматически. – Идем, Виллис, – сказал Джим и вошел.
Мяч трижды невысоко подпрыгнул и последовал за ним походкой, сочетающей в себе три способа передвижения. Он одновременно вертелся, вихлялся и катился. Точнее, он передвигался словно наклоненная и перекатываемая по доку бочка. Они вошли и оказались в большой комнате, которая занимала половину площади круглой планировки дома. Доктор Мак-Рэй взглянул на них, но не поднялся.
– Привет, Джим. Сдирай свою шкуру. Кофе на столе. Привет, Виллис, – добавил он и вернулся к своей работе. Он бинтовал руку мальчику, который был примерно одного возраста с Джимом.
– Спасибо, Док. О… привет, Френсис. Что ты здесь делаешь?
– Привет, Джим. Я пристрелил водоискателя и порезал большой палец об один из его шипов.
– Прекрати вертеться! – скомандовал доктор.
– Мне же больно, – возразил Френсис.
– Я знаю.
– Какой же дурак делает так, как ты? – настоятельно сказал Джим. – Ты должен бы знать это лучше, прежде чем дотрагиваться до него. Надо было просто опалить его сверху и снизу. – Он расстегнул молнию на своем костюме, сделанном по принципу комбинезона, снял его и повесил на вешалку возле двери. На вешалке уже были костюм Френсиса, маска которого была окрашена в яркие цвета и напоминала боевую раскраску индейцев, и костюм доктора, маска которого была чистой. Джим остался теперь в шикарной и общепринятой для внутренних помещений Марса одежде – в ярко-красных шортах.
– Я опалил его, – объяснил Френсис, – но он дернулся, когда я дотронулся до него. Я хотел забрать хвост, чтобы сделать ожерелье.
– Значит, ты опалил его неправильно. Наверное, там осталось полно живых яиц. Кто тебе будет делать ожерелье?
– Не твое дело. Я не так опалил защитную оболочку яиц. Что ты привязался ко мне?
– Иногда ты меня удивляешь. Ты же знаешь, что яйца не умрут до захода солнца. А, турист?
– Ты говоришь чепуху, Джим, – рассудил доктор. – Теперь, Френсис, я вспрысну тебе антитоксин. Это не улучшит твоего состояния, но зато улучшит настроение. Завтра утром твой палец распухнет, словно отравившийся щенок; придешь сюда, и я проткну его.
– Я лишусь пальца? – спросил мальчик.
– Нет. Но несколько дней тебе придется чесаться левой рукой. Теперь, Джим, что принесло тебя сюда? Болит животик?
– Нет, Док. Это из-за Виллиса.
– Из-за Виллиса? По-моему, он выглядит достаточно бодро. – Доктор наклонился к созданию. Виллис подпрыгивал на своих ножках, чтобы разглядеть перевязанный палец Френсиса. Для этого, из верхней части своего сферического тела, он выставил три стебелька с глазами на конце. Стебельки, основания которых образовывали равнобедренный треугольник, шевелились, словно пальцы. Маленький дружок медленно поворачивал треногу из пальцев, или псевдопальцев, и дал возможность каждому из его глаз рассмотреть доктора.
– Дай мне чашечку кофе, Джим, – скомандовал доктор, затем наклонился и помахал руками. – Сюда, Виллис, оп! – Виллис подпрыгнул и опустился в руки доктора, одновременно втянув все свои выпуклости. Доктор поднял его и поставил на стол; Виллис быстро выпустил свои ноги и стебельки глаз. Они внимательно осмотрели друг друга.
Доктор увидел шар, покрытый густым, коротким, как у стриженой овцы, мехом, и совершенно ровный в данный момент, если бы не ножки и стебельки глаз. Марсианское существо увидело пожилого представителя Земли, самца, почти полностью покрытого жесткими бело-серыми волосами. Средняя часть этого чужого, не марсианского существа, скрывалась под снежно-белыми рубашкой и шортами. Рассмотрев его, Виллис испытал удовлетворение.
– Как ты себя чувствуешь, Виллис? – спросил доктор. – Хорошо? Или плохо?
На самой верхушке шара, между стебельками, появилась ямочка и расширилась.
– Виллис славный! – сказал он. Его голос был удивительно похож на голос Джима. – Славный? – Не оглядываясь, доктор добавил: – Джим! Помой чашки и простерилизуй их. Все будут пить кофе из зерен?
– Хорошо, Док, – откликнулся Джим и кивнул Френсису: – Ты будешь немного кофе?
– Конечно, слабый, и побольше сливок.
– Будь спокоен. – Джим запустил руки в лабораторную раковину и ухитрился подцепить там пару чашек. Раковина была полна грязных тарелок. Рядом, на бунзеновской горелке, закипал большой кофейник. Джим аккуратно вымыл три чашки, пропустил их через стерилизатор и после этого наполнил.
Доктор Мак-Рэй взял чашку и сказал:
– Джим, этот гражданин говорит, что у него все в порядке. В чем дело?
– Я знаю, что он говорит, будто у него все в порядке, но это не так, Док. Не могли бы вы обследовать его и сказать, что с ним происходит?
– Обследовать его? Как, мальчик? Я даже не могу измерить его температуру, потому что я не знаю, какой эта температура должна быть. Я так же разбираюсь в химии его тела, как свинья в апельсинах. Хочешь, я вскрою его и посмотрю, какой механизм приводит его в действие?
Виллис быстро втянул все свои выпуклости.
– Вы напугали его, – обиженно сказал Джим.
– Извини. – Доктор наклонился и стал почесывать и щекотать мохнатый шар. – Хороший Виллис, славный Виллис. Никто не обидит Виллиса. Ну-ка, мальчик, вылезай из своей норки.
Виллис чуть-чуть приоткрыл звуковую диафрагму.
– Не обидят Виллиса? – озабоченно спросил он голосом Джима.
– Не обидят Виллиса. Обещаю.
– Не разрежешь Виллиса?
– Нет. Не отрежу ни кусочка.
Виллис медленно выставил стебельки глаз. Хотя у него не было ничего похожего на лицо, он каким-то образом изобразил бдительную осторожность.
– Вот так-то лучше, – сказал доктор. – Джим, перейдем к делу. Что тебя заставляет думать, что с ним что-то не в порядке, хотя ни он, ни я не видим этого?
– Ну, Док, его поведение. В доме все идет как обычно, но снаружи… Раньше он повсюду следовал за мной, прыгал вокруг и во все совал свой нос.
– У него нет носа, – прокомментировал Френсис.
– Иди к черту, умник. Но теперь, когда я вытаскиваю его на улицу, он сворачивается в шар, и я ничем не могу расшевелить его. Если он не больной, то почему так себя ведет?
– Кажется, появился проблеск, – ответил доктор Мак-Рэй. – Ты давно идешь в одной упряжке с этим аэростатом?
Джим мысленно перебрал несколько месяцев из двадцати четырех, составляющих марсианский год.
– С конца Зевса – начала ноября.
– А сейчас здесь конец марта, почти Церера, и лето проходит. Это не наводит тебя ни на какую мысль?
– Нет.
– Ты хочешь, чтобы он прыгал здесь по снегу? Когда становится холодно, мы мигрируем; он всегда живет здесь.
Рот Джима открылся.
– Вы хотите сказать, что он пытается залечь в спячку?
– Что же еще? Предки Виллиса имели много миллионов лет, чтобы выработать такую привычку; ты не можешь надеяться заставить его проигнорировать это.
Джим встревожился.
– Я хотел забрать его с собой в Малые Зыбучие Пески.
– В Малые Зыбучие Пески? О, да вы же в этом году идете в школу. Ты тоже, Френсис?
– Конечно.
– Никак не могу привыкнуть, ребята, что вы так быстро растете. Когда я появился на Марсе, то не видел никакой разницы в том, что годы здесь в два раза длиннее, чем на Земле.
– Скажите, Док, сколько вам лет? – спросил Френсис.
– Не имеет значения. Кто из вас хочет изучать медицину, чтобы потом помогать мне в моей практике? – Ни тот, ни другой не ответили. – Говорите, говорите же! – подгонял их доктор. – Что вы хотите изучать?
– Ну, я не знаю. – сказал Джим. – Я интересуюсь ареографией, [96]96
Ареография – от греческого “Арес”, бог войны, эквивалентно географии для Земли.
[Закрыть]и биологию люблю тоже. А может быть, я, как и мой дедушка, стану планетарным экономистом.
– Это большое дело. Тебе придется заниматься очень много. Ты, Френсис? – Френсис был слегка смущен.
– Ну, так – чепуха, я все еще хочу пилотировать ракеты.
– Я думаю, с возрастом это пройдет.
– Почему? – спросил Френсис. – Может, я сделаю это.
– Это зависит только от тебя. Скажите, юноши, вы отправитесь в школу до начала миграции или после?
Так как люди Земли не впадают в зимнюю спячку, каждый марсианский год колония была вынуждена мигрировать дважды. В Чараксе, расположенном в тридцати градусах от южного полюса, лето дочти прошло; скоро колония двинется к Копям в Утонии, расположенным около северного полюса, и будет оставаться там половину марсианского года, или почти целый земной год.
Здесь было несколько постоянных поселений вблизи экватора – Новый Шанхай, Марсопорт, Малые Зыбучие Пески и другие – но они не были колониями в буквальном понимании этого слова; они населялись главным образом служащими Марсианской Компании. По контрактам и по уставу Компания должна была иметь запасы земного оборудования на Марсе для колонистов; все эти запасы Компания хранила в Малых Зыбучих Песках.
– Мы уезжаем в следующую среду, – сказал Джим, – на почтовом скутере.
– Так скоро?
– Да, и поэтому Виллис так тревожит меня. Что мне делать, Док?
Виллис услышал свое имя и вопросительно посмотрел на Джима.
– Что мне делать, Док? – повторил он, в точности подражая Джиму.
– Замолчи, Виллис…
– Замолчи, Виллис, – так же безупречно передразнил он доктора.
– Вероятно, природа все равно возьмет свое, поэтому найди ему норку и засунь его туда. Когда он очнется от спячки, вы сможете возобновить ваше знакомство.
– Но, Док, значит, мне придется оставить его! Пройдет так много времени, прежде чем я вернусь из школы. И, вероятно, он проснется раньше, чем колония снова вернется сюда.
– Вероятно. – Май-Рэй задумался. – Думаю, хуже не будет, если он поживет в естественной среде. Ему не свойственно жить так, как он живет с тобой, Джим. Ты знаешь, он личность, а не собственность.
– Конечно, нет! Он мой друг.
– Не понимаю, – вставил Френсис, – почему Джим так говорит о нем. Конечно, он много разговаривает, но в основном повторяет все, как попугай. Если вы спросите меня, я скажу, что он идиот.
– Тебя никто не спрашивает. Виллис любит меня. Да или нет, Виллис? Иди сюда, подойди к папочке. – Джим протянул руки; маленькое марсианское существо подпрыгнуло и устроилось у него на коленях теплой, пушистой, слабо пульсирующей массой. Джим погладил его.
– Почему ты не спросишь у какого-нибудь марсианина? – предложил Мак-Рэй.
– Я пытался, но не нашел ни одного, кто был бы в настроении уделить мне внимание.
– Ты хочешь сказать, что не желаешь ждать слишком долго. Марсианин обратит на тебя внимание, если ты будешь настойчивым. А почему бы тебе не спросить его самого? Он может сказать сам.
– Что я должен спросить у него?
– Я попробую. Виллис! – Виллис перевел глаза на доктора; Мак-Рэй продолжал: – Хочешь уйти, чтобы найти место где спать?
– Виллис не спит.
– Попробуешь уснуть. Там хорошо и прохладно, найдешь в земле норку. Свернешься в клубок и надолго уснешь. Ну как?
– Нет! – Доктор резко обернулся, чтобы убедиться, что ответил не Джим; когда Виллис говорил за себя, он всегда пользовался голосом Джима. Звуковая диафрагма Виллиса имела не больше собственных характерных особенностей, чем обыкновенный громкоговоритель. Она могла бы быть диффузором громкоговорителя, если бы не являлась частью живого существа.
– Что ж, это, кажется, выяснили, теперь попробуем подобраться с другой стороны. Виллис, ты хочешь остаться с Джимом?
– Виллис останется с Джимом, – незамедлительно согласился Виллис. – Тепло!
– Так вот чем ты очаровал его, Джим, – сухо сказал доктор. – Ему нравится температура твоей крови. Но, ipse dixit, [97]97
Ipse dixit (лат.) – буквальное значение “как сам он сказал”.
[Закрыть]– держи его при себе. Я думаю, это не повредит ему. Возможно, он проживет только пятьдесят лет, вместо ста, но зато у него будет в два раза больше развлечений.
– А они действительно живут до ста лет? – спросил Джим.
– Бог его знает. Мы основались на этой планете совеем недавно, чтобы точно знать такие вещи. Ну, теперь идите, идите. Я займусь работой. – Доктор задумчиво посмотрел на свою кровать. Она не убиралась уже неделю; он решил подождать банный день.
– Док, что значит ipse dixit? – спросил Френсис.
– Это значит “он, конечно, сказал что-то невразумительное”.
– Док, – предложил Джим, – почему бы вам не пообедать сегодня с нами? Я скажу маме. И ты тоже, Френсис.
– Я – нет, – сказал Френсис. – Лучше нет. Моя мама говорит, что у вас я ем слишком много мучного.
– Если бы моя мама была здесь, – предположил доктор, – она, несомненно, тоже могла бы что-нибудь сказать. Позвони своей маме, Джим.
Джим подошел к телефону, дважды попал в какие-то квартиры, в конце концов на очередной частоте попал к себе домой. Когда на экране появилось лицо его матери, он объяснил ей свое намерение.
– Буду рада, если доктор придет к нам, – сказала она. – Поторопитесь, Джим.
– Сейчас идем, мама! – Джим отключился и потянулся за своим костюмом.
– Не надевай его, – посоветовал Мак-Рэй. – Там слишком холодно. Мы пройдем тоннелем.
– Но это же в два раза дальше, – возразил Джим.
– Предоставим право выбора Виллису. Виллис, за что ты голосуешь?
– Тепло, – самодовольно сказал Виллис.
