Текст книги "Долг Короля (СИ)"
Автор книги: Риссен Райз
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 36 страниц)
Хроники Марионеток. Долг Короля
Глава первая, в которой проясняются некоторые события из прошлого, а Фрис раскрывает тайну
Земля смешалась с кровью, оглушительно орали люди, воздух нес вонь горелой плоти. Кончилось все оружие, нож в руке сломался, лишь коряво торчал обломок железки из рукояти. Они шли ровным маршем, а отступать было некуда – ее окружили. Шевелились зеленые змеи на алых гербах, кирасы медно блестели, обагренные ее кровью. Клинки в животе; два, три… больше, – не сосчитать… Ее ударили в лицо раз-другой, сильно… Рин хотела ответить на удар, но упала. Падение в пропасть встряхнуло ее, Рин закричала, но изо рта вместо крика вышло невнятное сипение. Она взмахнула руками и… проснулась.
– Рин! Рин! – Анхельм тряс ее за плечо. – Проснись!
Девушка резко села в постели, голова закружилась, в глазах потемнело. Через мгновение ее отпустило. Руки тряслись, дыхание было хриплое, надломленное. Анхельм прижал ее к себе, но она вырвалась из его рук, неуклюже поднялась и пошла умываться. Их каюта была не очень большой, обставленной с минимальными удобствами, но в ней имелся небольшой закуток, где стоял умывальник. Его отгораживала резная деревянная ширма в стиле магрединского болле, бывшего в моде лет двадцать назад. Дрожащими руками Рин налила воды из кувшина и часть пролила. Холодные капли попали на ноги, и мышцы свела судорога. Она поставила стакан и стала растирать бедра. Когда тело наконец стало слушаться хозяйку, Рин продолжила умываться и чистить зубы. Прохладная вода смыла напряжение, а странный привкус железа сменила свежесть мятного зубного порошка. Минутой позже ее потеснил Анхельм, решивший умыться.
– Снова? – участливо спросил он, когда они снова рухнули на кровать. Рин прижалась к нему всем телом, стремясь избавиться от липких остатков кошмара.
– Меня убили, – ответила девушка. – Дрянь какая-то. Уже неделю кошмарами мучаюсь.
– Это все от безделья. Мне тоже всякая ерунда снится. Дома после дня работы я засыпал, как убитый, а здесь заняться толком нечем, вот и маюсь.
– Омерзительный сон, давно такой гадости не снилось.
– А мне сегодня приснилась мама, – сказал Анхельм, поглаживая Рин по плечу. – Какая-то напуганная она была. Все твердила мне, чтобы я поступал, как должно, а то случится беда. Какая беда? Что она имела в виду?
Рин не ответила, лишь вздохнула тяжело и грустно.
– Хочу съездить домой, – сказала она после долгого молчания. – Что-то подсказывает мне, что дома что-то стряслось. Десять лет уже дома не была.
– Я был в Истване в сентябре, все было хорошо, – заметил Анхельм. Рин тут же подняла голову и уставилась на него. – Что такое?
– Ты был у меня дома?
– Я туда каждые полгода езжу. Я лично веду налогообложение, объясняю новые законы, заключаю торговые договоры. Вы же все-таки на моей земле живете, я должен о вас заботиться.
– Старейшины бы с тобой поспорили.
– Они меня уважают и всегда тепло принимают, – возразил Анхельм. – Моего дядю они недолюбливают…
– Интересно, почему? – ехидно заметила Рин.
– …А я у них не вызываю отрицательных эмоций, – закончил он. – Почему ты так не любишь моего дядю?
– Потому что он старый интриган, – фыркнула девушка.
– Ты его старше на двадцать лет, кто из вас старый? – с улыбкой поддел ее герцог.
– Разговорчики! – ухмыльнулась Рин, отвешивая ему шутливый щелбан. – Я еще очень молодая по меркам аиргов, а он по меркам людей уже пожилой. Но вообще-то я не возраст имела в виду, а то, что он интриган до мозга костей. Ох, Анхельм, не важно, почему я его не люблю.
– Я все же надеюсь, что однажды вы найдете общий язык. А то мне обидно смотреть, как ты дергаешься при его появлении и каждый раз норовишь с ним поспорить.
– Я предупреждала, что у меня противный характер, и что я терпеть не могу приказы. И, знаешь, мне с ним под венец не идти, так что любить его я вовсе не обязана.
Анхельм не ответил, Рин тоже нечего было сказать. Она лежала, глядя в темноту за окном каюты и слушала, как поскрипывают доски и плещут волны о борт корабля.
Путешествие было скучным: они целыми днями сидели в каюте или загорали на палубе, ели и играли в карты. Анхельм первое время еще доделывал всю работу, которую набрал с собой, но потом и ему стало нечем заняться. Фрис почти каждый день ругался с Ладдаром и пребывал в сварливом настроении, отчего страдали все вокруг него. Временами он запирался в каюте и просто ни с кем не хотел разговаривать, иногда спорил с Анхельмом и Рин, отпуская язвительные комментарии. Словом, делал все, чтобы у всех отпало желание даже близко подходить к нему. При этом причину плохого настроения он не раскрывал, но Рин догадывалась, что дело в Кастедаре.
Демон тоже не отличался дружелюбием, но хотя бы внял просьбам Анхельма постараться не сталкиваться с Фрисом и большую часть времени сидел в своей каюте. Когда выдавалась возможность, Рин украдкой рассматривала Ладдара – или Кастедара? – и думала, что он совсем не выглядит таким злобным, как ведет себя. Лицо этого юноши было почти всегда печальным, взгляд черных глаз устремлялся куда-то в неведомые дали. Когда он сталкивался с Фрисом, то на восково-бледном лице появлялось выражение вины. Появлялось и тут же исчезало, словно молния в тучах. Рин задавалась вопросом, что же такого произошло между ними в прошлом, думала над словами Фриса об Альтамее и каким-то шестым чувством понимала, что без нее тут не обошлось. Фрис упоминал, что верит в Альтамею, и только потому она еще не исчезла совсем. Но как могла погибнуть от неверия богиня жизни? Этот вопрос не покидал головы Рин. Она начинала рассуждать, но раз за разом все рассуждения рассыпались; явно не хватало какой-то детали, чтобы собрать картину воедино. Ну, и логического мышления тоже, что уж тут скрывать. Конечно, она знала, где может добыть эти сведения, но и здесь был провал. С того момента как Фрис спас ее там, в лесу, и рассказал часть истории, она заговаривала с ним об этом всего лишь дважды, и оба раза неудачно. Фрис отмалчивался, ловко переводил разговор в другое русло, начинал задавать вопросы сам, вместо того, чтобы отвечать на них. Словом, отвлекал ее всячески, лишь бы не рассказывать. Червячок сомнения начал грызть Рин изнутри, ей стало казаться, что не один только Орвальд крутит ей в собственной игре, но и Фрис тоже. Она бесилась от собственной подозрительности: думать о келпи в таком ключе было противно, но поделать с собой она ничего не могла. Все осложнялось тем, что Фрис – не тот, кого можно прижать к стенке и допросить, он сам кого хочешь допросит. Рин не знала, с какой стороны подойти к нему, и есть ли у нее перед ним хоть какое-то преимущество. Оставалось ждать чуда, когда он сам расскажет ей…
Чувствуя, что снова погружается в какие-то неприятные думы, Рин опомнилась и взглянула на Анхельма.
Глаза его были закрыты, ресницы подрагивали. Он бережно обнимал ее правой рукой за плечи, а в левой держал ладошку. Рин полюбовалась на совершенный профиль и стала размышлять об отношениях с Анхельмом. Теперь она могла с уверенностью сказать, что рядом с ним ей было тепло и спокойно. У нее было свое место в постели – справа от него. Свое место за столом – слева от него. Появились слова, предназначенные только для его ушей, которые можно было сказать только наедине. Анхельм был ласковым, как щенок, для него крайне важен был тактильный контакт: он все время стремился прикоснуться к ней, обнять, ловил каждый ее взгляд и жест. Днем Рин была окружена нежной мужской заботой, а ночью окуналась в его по-юношески жадную страсть.
Он стремился сделать все, чтобы она ни в чем не нуждалась, даже если никакой необходимости в этих вещах не было. Он осыпал ее подарками. За месяц путешествия в чемодане прибавилось одежды: шесть вечерних платьев, два летних дорожных костюма, один летний костюм «для работы», три маленьких ридикюля, и семь его рубашек. Рубашки Анхельма были для нее, как валерьянка для кошки, потому что они все пахли чем-то волшебным. Можно было, конечно, присвоить его дорогущий лиллийский парфюм, но на ней запах становился совсем другим, не похожим на аромат Анхельма, в который она влюбилась окончательно и бесповоротно. Рин даже не пыталась сопротивляться их очарованию, она сразу поняла, что это бесполезно. Поэтому стремилась окружить себя ими, унести недозволенную частичку Анхельма с собой в те времена, когда его не станет рядом. Рин ни за что не желала признаваться в этом даже самой себе, но, тем не менее, чувствовала, что всё же прикипела к нему, расслабилась и легла на спину, подставив живот, как влюбленная волчица. Если и было в мире что-то, что могло заставить эту женщину вести себя так, то это запахи.
Рин прижалась носом к плечу Анхельма: он сладко пах солнцем и маслом. Каждый раз после их дневных прогулок под жарким южным солнцем она обмазывала его маслом из зародышей пшеницы, чтобы фарфоровая кожа становилась не красной, а покрывалась золотистым загаром. Анхельм потрясающе быстро сгорал, в отличие от Рин, которой требовалось провести на солнце часа три, чтобы хоть немного потемнеть. Она от природы не была склонна к загару, теплый сиреневый цвет кожи становился лишь самую малость краснее, поэтому она могла греться на солнышке сколько угодно. А сейчас все ее тело было покрыто краской для кожи, которая вообще не пропускала солнечные лучи. Рин заметила на шее Анхельма маленькую царапинку, оставленную ее ногтями в порыве страсти, нежность переполнила ее и она прижалась губами к этому местечку. Губы мужчины чуть дрогнули в улыбке.
– Не спишь? – шепнула она, приподнимаясь на локте и откидывая волосы с лица.
– Нет, – ответил он, не открывая глаз. Рин улеглась обратно и отбросила в сторону одеяло: жарко.
– Слушай… У тебя никогда не возникало ощущения, что весь мир знает что-то такое, чего не знаешь ты? – задумчиво спросила она.
– Чего? – не понял он.
– Я имею в виду, никогда не думал о каком-то таинственном секрете, о котором знают все-все, кроме тебя? Что, например, все могут читать мысли, а ты один не можешь и, чтобы тебя тоже научили, ты должен сделать что-то такое… особое.
– Как тебе это в голову-то вообще пришло? – улыбнулся Анхельм, и Рин смущенно хмыкнула. – Нет, никогда не думал. У меня не было времени думать о чем-то таком.
– А расскажи о себе. Как ты жил до того, как встретился со мной? – попросила она, и герцог с интересом взглянул на нее.
– Ты хочешь узнать обо мне? Кажется, я могу поздравить себя с завоеванием моей сиреневой крепости.
Она шутливо ткнула его кулачком в бок и провела по ребрам.
– Не выдумывай!
– Ладно, ладно… – засмеялся он. – Только не щекочи больше, я боюсь щекотки. Ох, с чего же начать? Не знаю даже… Что тебе интересно?
– Университет. Я очень удивилась, когда узнала, что ты учился с Эриком.
– Ну, не совсем с ним… Эрик был на факультете криминалистики и на курс старше. Он поступил поздно, ему было уже двадцать… пять, что ли? А мне было всего двенадцать. Не знаю почему, но только с ним мне было интересно общаться. Все мои сокурсники были старше лет на пять, между нами возникала пропасть непонимания. В общем, я мог общаться только с Эриком. Мы очень сдружились, когда у нас обоих начался курс политической криминологии. В конце курса нам нужно было сдавать экзамен, и один из этапов этого экзамена состоял в том, чтобы помочь полиции в расследовании преступления. Меня одного, конечно же, в полицейский участок не пустили, а я не дружил ни с кем, кроме Виолетты и Эрика. Ну не девчонку же с собой брать? Представь картину: в полицейский участок входит пятнадцатилетний сопляк и требует дать расследовать дело, потому что ему надо экзамен сдавать. И рядом с ним еще не то кукла, не то живая девушка, – он широко улыбнулся. – Виолетту действительно можно было поставить на витрину, и никто не отличил бы от куклы!
– Да, – признала Рин, – я бы вас быстро развернула.
– Вот-вот. Поэтому я воспользовался расположением преподавателей ко мне, и выпросил у них в напарники по проекту Эрика, хотя он был с другого факультета. Так что теперь могу похвастаться, что в пятнадцать лет поймал преступника. В деканате университета в Кастане хранится мое личное дело, а в нем – письмо от начальника шестого полицейского участка. В письме красивыми зелеными чернилами написано, что студент-практикант Анхельм Вольф Танварри Ример справился с заданием отлично, при выполнении проявил мужество и отвагу, предложил новые методы работы, которые успешно применил на практике, и стал самым молодым следователем в истории полиции Кастана. Мне было пятнадцать. Для сравнения – в двенадцать я поступил в университет.
Рин улыбнулась его тону: очевидно, что герцог очень гордился своими заслугами.
– Так рано? Ты что, гений?
– Может быть, не знаю, – хохотнул он. – Но преподаватели возлагали на меня большие надежды, и в какой-то мере я их оправдал. Видела у меня в кабинете на той полке, что справа от двери, золотые кубки?
Рин кивнула.
– Вот, один из них – математическая премия Римера. Ее учредил мой отец, а я стал первым лауреатом. Ох, какой был урожайный на награды и премии год! Даже воспоминания нахлынули…
– А Виолетта… Это Виолетта Дорсен с тобой училась?
– Да. Мы с ней ровесники. Неплохо ладили.
– Она говорила так, будто хорошо тебя знает.
– Не то чтобы хорошо, но знает. Мы провели вместе восемь лет, за такое время волей-неволей много узнаешь о человеке.
– Как у тебя интересно устроена голова: все даты помнишь.
– Только что меня гением назвала, теперь удивляется, – усмехнулся он.
– А на каком факультете была Виолетта?
– На том же, где был я. Государственное управление и затем внешняя экономика. В отличие от герцога Уве-ла-Корде, который считает, что девочке нужно не больше, чем уметь сосчитать деньги и подписать пригласительную открытку, Амалия Дорсен очень серьезно относится к вопросу образования собственных детей, и за это я ее уважаю. Хотя Виолетта не схватывала на лету, в университете она была трудолюбива и усидчива. Она всего и всегда добивалась тяжелым трудом. Сидела днями и ночами за книгами, падала в обмороки от усталости. Работала, не щадя себя. Даже мою помощь принимала только в крайних случаях. Почему-то она считала, что принять чужую помощь будет плохо, потому что когда она в жизни с этим столкнется, то не сможет справиться сама. Словом, она для себя поблажек не делала, а университет тоже не стремился облегчить жизнь студентам. Никаких поблажек ни для кого, какого бы происхождения ни был студент.
– Да, в университете, как в армии, – признала Рин. – Я проклинала всех и вся, когда училась в военной академии. Зато до сих пор помню все, чему меня учили. Что ни говори, в Соринтии прекрасная система образования. Может быть, когда-нибудь я поступлю в Кастанский университет, закончу факультет криминалистики, открою свое дело, стану частным сыщиком, как Эрик. Может быть…
Она мечтательно прикрыла глаза.
– А как ты попала в департамент?
– Ну-у, нет, – заулыбалась Рин. – Это я тебе расскажу как-нибудь потом. Сейчас мы о тебе говорим.
– Но я даже не знаю, что еще тебе рассказать! Семья у меня маленькая, я, дядя, да домашние. Тиверию давно пора нанять помощника, ноги и спина уже болят, глаза плохо видят, но упрямый старикан все время отказывается. Эти двое как будто не понимают, что Милли давно пора ехать учиться в другой город, а там и свою семью заводить. Шестнадцать лет, как-никак, уже возраст.
– Так найми помощников сам, что ты у них разрешения спрашиваешь?
– Рин, у нас родительские отношения, я не очень-то люблю против их мнения выступать. Еще решат, что перестали быть нужными мне, а нет ничего хуже двух стариков, решивших, что они никому не нужны.
– В этой симпатичной блондинистой голове есть одна замечательная часть, которая может объяснить кому угодно и что угодно. Воспользуйся своим языком и объясни, что это твоя забота о них, а не что они не справляются с чем-то. Я готова слушать дальше!
– Ну что еще тебе рассказать? До тебя я жил скучно, вот и все. Я часто ужинаю или обедаю у партнеров и подчиненных, этого требует работа. На балы я почти не приезжаю. Пару-тройку раз в месяц посещаю театры. Два раза в год объезжаю все герцогство, чтобы узнать, как идет жизнь в далеких от меня городах, решить чьи-то проблемы, найти новые возможности для развития и так далее. Иногда езжу в Канбери к своим торговым партнерам. Я никогда в жизни не был в Сорин-Касто. Почему-то дядюшка категорически запрещает мне туда ездить. Ну а мне не очень-то хочется нарушать этот запрет. Ты ведь была там?
– Да, я там работала, пока меня не перевели в Паруджу. Красивый город. Мрачноватый, но красивый. Широкие улицы, все вымощены булыжниками, высоченные здания по пять и даже шесть этажей. Вечером страшновато бывало идти по улице – возникало странное ощущение, словно заходишь в каменный лес. Особенно в старой части города. Там все дома из темно-серого камня, стоят тесно, переулки – руки вытянешь и достанешь от стены до стены. Но когда поднимается солнце, город окрашивается сначала в багряный, а мостовые становятся золотыми, и все выглядит так, словно город от края до края заливают золотом.
– Здорово!
– Очень! А какой там красивый собор Сиани! Огромное здание из белого акарцита в стиле Парциана. Только не раннего, а позднего. Знаешь позднего Парциана?
– Нет, – признался Анхельм с улыбкой.
Рин прокашлялась и гнусавым голосом, подражая какому-нибудь профессору с кафедры, стала рассказывать:
– В архитектурном стиле раннего Николо Парциана преобладали плавные, полукруглые формы, массивные стены и низкие каменные своды. Зрелый Парциан – это остроконечные шпили башен, высокие своды потолков, стрельчатые окна с витражами из маскаренского стекла. Все стремится ввысь, к небу, к звездам… – она засмеялась. – Да, там потрясающе красиво. А внутреннее убранство! Картины Дачети, витражи Римана и Тельмера[1], скульптура Стронци…
Рин впечатлено вздохнула, вспоминая свои ощущения, когда в первый раз попала в этот собор.
– Анхельм, я не могу это описать, это нужно видеть. Однажды мы съездим, я покажу тебе все!
– Съездим, – улыбнулся герцог.
– От музея военной истории и оружейного дела я была в восторге. Там такая коллекция холодного оружия! Представляешь, они даже клинки семектов выставили! Говорят, им больше шести тысяч лет, а лезвия до сих пор таки острые, что шелковую ленту на лету разрежет. Но самое удивительное в них – это балансировка… – она встретила скучающий взгляд Анхельма и поняла, что снова впадает в лекторский тон. – Ладно, речь не о клинках, а о тебе. Чем еще ты занимаешься?
– Вот ведь вцепилась! – улыбнулся герцог. – Работаю я. Много и упорно. Я занят целыми днями, ни минутки свободной нет. С утра ко мне приходят все, кто на меня работает, и я решаю их проблемы и вопросы. После обеда приходят просители из числа горожан, и я разбираюсь с их проблемами.
– А почему я никого не видела?
– Потому что спала. Когда ты приехала, я распорядился, чтобы ко мне приезжали только с утра. Так сказать, взял отпуск.
– Работать в отпуске? Это что ж за отпуск такой?
– Милая, хочешь многого достичь – привыкни жертвовать отдыхом. Без меня дела в Соринтии не делаются, я же не только герцог, я еще и министр финансов.
– Ну так возьми помощника.
– Хочешь, чтобы дело было сделано, как надо, – сделай его сам. Когда действительно нужно, меня заменяет дядя.
– Ты говорил, что он ученый, так?
– Да. Он профессор химии. Открыл многие химические элементы, систематизировал их по классам. Каждый год он устраивает конкурс среди молодых талантов и предоставляет лауреатам, финалистам и призерам гранты на бесплатное обучение в институте естественных и технических наук. И два месяца в году он преподает для них курс химии. В его честь назван факультет в Кастане, в Кандарине ему поставили памятник при жизни. Он, вообще-то, великий человек, мой дядя.
– Значит, у вас семья ученых?
– Ну, не совсем вся семья. Мой папа был профессором математических наук, а мама – художницей. Помнишь ту картину моего дедушки? Она часто выставлялась в Лилли, в Большом музее искусств.
– Я там только один раз была, на выставке Ференса Луарье. Мне очень нравятся его картины. Такие нежные светлые краски и интересные сюжеты.
– Я готов спорить, что ты не заметила в моей библиотеке две картины его кисти, – довольно улыбнулся Анхельм. – «Пробуждение в Лунном лесу» и «Королевство бабочек». Рин, чем больше я тебя узнаю, тем больше удивляюсь. Ты вся соткана из противоречий. Ты интересуешься архитектурой, театром и живописью, придумываешь фасон и шьешь кружевное белье, крутишься часами перед зеркалом в платьях всех видов, а потом надеваешь штаны, с ног до головы обвешиваешь себя оружием и готова остаться жить в музее военной истории. Ты можешь без содрогания смотреть на труп и при этом есть сладости.
– Когда это такое было? – удивилась Рин, не зная, захохотать или возмутиться.
– Ну, о трупе я образно предположил. Я как вспомню твое ледяное спокойствие, когда смотритель музея хлопнулся передо мной, аж дрожь пробирает.
– Я же солдат, чего ты хочешь? Чтобы я от вида крови и при слове «жопа» в обморок падала?
– Ну, не утрируй…
– Я и так страдаю, что мне приходится при тебе следить за языком. Знаешь, от скольких любимых фразочек я отказалась ради тебя? Ты не представляешь, какие это жертвы!
Анхельм засмеялся и потянул ее на себя, обнимая крепче. А Рин, оказавшись на нем, все продолжала:
– Почему-то все считают, что раз женщина, то не должна ругаться. То есть вот как башку чью-нибудь снести – так ничего, а как выругалась, так сразу начинается «ты же женщина».
– Ругайся, сколько хочешь, слова больше не скажу. Что о тебе будут думать люди – другой вопрос, – улыбнулся он. – Все, я о себе много рассказал, теперь твоя очередь. Рассказывай о своей семье.
Рин с сомнением посмотрела на него, высвободилась из объятий и села в постели. За окном едва-едва посветлело, наручные часы показывали четыре утра. Рин потеребила пообтрепавшийся кожаный ремешок и подумала, что пора его заменить.
– Рин? Рассказывай о родителях.
– Не то чтобы я очень хотела, – призналась она. – Почему родители?
– Дети – это отражение родителей, я считаю.
– Не в моем случае, – мягко улыбнулась Рин и, вздохнув, стала рассказывать. – Моя мама работает швеей, ее зовут Харуко. Ее имя значит «дитя весны». О ней я тебе рассказывала. Отец… Папу звали Кейширо. Я абсолютно не помню, что значит его имя, но значение хорошее. По-моему, они только со мной не угадали. «Неприветливая». У аиргов есть традиция. Ребенка называют тем именем, какое первое произнесет мать после родов. Считается, что при родах мысли матери вкладываются в характер ребенка. Без курьезов, конечно, не обходилось… Мама рассказывала, что когда она взяла меня в первый раз на руки, я скорчила такую рожицу, что мое имя само собой произнеслось. В общем, не знаю, о чем там думала моя матушка, когда меня рожала, но явно не о бабочках и свежем ветре!
– О пирожных наверняка думала.
– Вот она, разгадка тайны, почему я так люблю сладкое! – засмеялась Рин. – А я-то голову ломала.
– А о Варданисе расскажешь?
Она немного посомневалась, но решила, что вреда не будет.
– Варданис был врачом. Он говорил, что родом из очень далекого поселения в Канбери, поэтому у него такое странное для аиргов севера имя. Что про него сказать? Думаю, именно он повлиял на меня в жизни больше всех.
– Трудно представить, что на тебя кто-то может повлиять.
– Он смог. У него был дар. Я не отделяю его от семьи, потому что он очень многое для меня сделал, жизнь мне спас тогда, когда мне вообще не хотелось жить.
Рин замолчала, не зная даже, что еще сказать на эту тему. Трогать воспоминания о Варданисе все еще было похоже на отдирание бинтов от плохо зажившей раны. Анхельм словно почувствовал ее настроение, поэтому сказал:
– Не хочешь о нем говорить – не говори, я не настаиваю. О брате расскажи.
– Юки… Юки был старше меня на пять лет. Хороший брат, ответственный, заботливый. Хотя в детстве характер у него был тот еще. Знаешь, такой мелкий пакостник. Однажды приклеил свои ботинки к полу, а сказал, что это я сделала. Он был язвительным, с ним невозможно было спорить, а какой задира! Юки очень не любил меня, когда я была маленькой, я часто получала от него тумаки, подножки, мелкие пакости. Сколько раз он мне прижимал пальцы дверями! Только я соберусь открыть дверь, а он ею как хлопнет мне по пальцам! Я в слезы, вой на весь дом, мама обоих по задницам и в разные комнаты, а папа потом выясняет, кто жертва. Естественно, жертвой всегда была я. Любимая папина принцесса ведь! А принцесса дралась с братом в пух и прах, и ему всегда доставалось от отца, даже если на самом деле виновата была я. Собственно, поэтому Юки меня и не любил.
– Красиво. Удивительные имена. Насколько я помню, в переводе с ныне мертвого языка хонклети имя Анхельм значит «оберегаемый богами». На самом деле, конечно, не Анхельм, а Ансельм, но моя матушка была творческой личностью и не могла этого так оставить. Расскажи еще об отце, а то как-то мало сказала.
Рин задумчиво почесала голову и потянулась.
– С ним у меня были особые отношения. Он был очень горд, что у него родилась девочка, безгранично любил и старался облегчить мне жизнь там, где не делала поблажек мама. Естественно, защищал от всех и вся. Добряк и… Мягкий, что ли? Да. Пожалуй, даже слишком. Но мог проявить строгость. Много знал и всегда делился знаниями с другими. Преподавал в нашей местной школе соринтийский язык.
– Я не раз думал над тем, как странно то, что у аиргов свой язык, – задумчиво заметил Анхельм. – Казалось бы, вы столько живете в Соринтии, а язык у вас совсем другой.
– Что же тут странного? Соринтия далеко не всегда была такой большой страной. Когда-то Истван находился посреди лесов, и это был довольно крупный город, а не деревня. Мы были изолированы от остального мира. Поэтому у нас был свой язык – аириго, который формировался веками. После того как люди пришли осваивать эти земли, начались столкновения. В итоге количество наших общин сократилось до смешного, кто-то ушел на юг, чтобы найти нетронутое людьми место, кто-то ушел еще дальше на север. Кто-то вообще решил уйти из Соринтии. Но если говорить о языке… Да, аирги говорят на языке, который принят в том месте, где они живут. На левадийском, например. Аирги живут по пять сотен лет. У нас… хм… Я даже не знаю, как теперь говорить о соплеменниках. Я аирг по крови, но не по образу жизни. Хм…
Рин подумала-подумала, а когда подобрала правильные слова, продолжила:
– В общем, у аиргов консервативное мышление, мы с трудом принимаем новшества, зато бережем самые замшелые и непонятные традиции.
– Какие?
– Хм… Ну, в частности: нельзя есть оленину в четверг и пятницу. И никого не волнует, что оленина вообще в основе рациона питания. Женщина никогда не должна открывать руки и шею. И никого не волнует, что летом у нас в горах бывает, как в плавильной печи. Женщина никогда, ни при каких условиях не может стать Старейшиной. Мужчина не должен проявлять ласку к своим детям, должен быть сдержанным и строгим отцом.
– Почему?!
– Не спрашивай. Никогда не понимала и не пойму. Впрочем, моего отца это правило не останавливало. Вот еще: мужчина всегда должен быть красноречив. Был у нас такой Хиге, который двух слов связать не мог. Так ему вообще запретили разговаривать в обществе. Либо говори красиво, как все, либо молчи и не смущай окружающих, сказали ему Старейшины. И много чего в таком духе.
– Сильно… – покачал головой Анхельм.
– Да. Это, конечно, безобидные вещи, но есть и серьезнее. Так вот, после неприятностей, которые аирги терпели от людей, общины стали обособлены. Люди и аирги не могут существовать в мире из-за разных взглядов на жизнь. То, что для людей незначительно, значительно для аиргов, и наоборот. Тут ничего не поделаешь, чтобы было взаимопонимание, нужно либо аиргам сократить среднюю продолжительность жизни лет до семидесяти, либо людям увеличить до пятисот. Мало того, язык нашей обособленной народности выступает в качестве гаранта того, что мы не ассимилируемся с людьми. Аирги сопротивлялись завоевателям и насильственному насаждению культуры людей и не позволяли традиционному аириго уйти в небытие или заменяться соринтийским. Но завоевания – завоеваниями, а жить-то надо, контакты необходимы. Только проще заставить волка есть лимоны, чем аиргов открыть границы.
– Ты не представляешь, как я хочу донести это до Кейске.
– Кейске? А сейчас он Старейшина?
– Да. Я уже год предлагаю ему построить прядильную фабрику, чтобы хотя бы шерстью с ними торговать выгодно, а не как придется. Мало того, я готов был выделить ему поле для выпаса скота и средства на развитие – толку-то?
– Скажи-ка, а он женат сейчас?
– Нет. Какое это имеет значение?
– Секрет открыть? В следующий раз просто скажи ему, что Маэми поклялась выйти за него замуж только тогда, когда он на деле докажет, что действительно может сделать что-то значительное для общины. И он тебе сразу все подпишет и построит.
– А ты откуда знаешь? – удивился Анхельм. Рин хихикнула.
– Мы с Маэми были подружками, часто тайнами делились. Маэми клятву свою нарушить не сможет, а Кейске из тех, кто скорее зашьет себе рот, чем открыто признается в чувствах. Поверь, эти весы ты будешь качать очень долго, он очень нерешительный и слишком боится рисковать хоть чем-то.
– Похоже, это общая проблема всех аиргов.
– Ты на что намекаешь? – Рин все еще улыбалась, но теперь немного напряженно.
– На тебя, конечно, – ответил он, задумчиво теребя ее длинные локоны.
– В каком смысле?
– В смысле, сколько мне еще перед тобой выписывать вензеля?
Рин отодвинулась.
– Тебя никто не заставляет, знаешь ли.
– Мои чувства меня заставляют. А еще то, что ты – первая женщина в моей жизни. Может быть, ты не знаешь, но у нас, дворян, сначала женятся, а потом делят постель.
– Ты сейчас за свою невинность радеешь или за мою? – уточнила Рин. – Потому что если за мою, то это чуточку слишком поздно.
– За свою.
– Ах, очаровательно. Я совратила невинного мальчика! – всплеснула руками она и окинула взглядом комнату в поисках своей одежды. – Что ж, мои извинения, что я все делаю не так, как надо. Может быть, ты не в курсе был до этого момента, но я – солдат, принадлежу к славному обществу простых смертных. И, ты знаешь, если бы ты не хотел, чтобы это случилось, то просто оставил бы меня в другой комнате и все!
– Я не мог тебя оставить!
– Тогда что ты сейчас начинаешь?!
– Я хочу разрешить последствия!
Рин рыкнула. Последствия? Да какого…
– Да? Правда? Каким же образом? Жениться на мне?
