Текст книги "Конвейер"
Автор книги: Римма Коваленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)
9
– Мне так горько, – говорила мать, – что ты от меня сейчас дальше, чем тогда, когда действительно был далеко. Я всю жизнь хотела быть тебе другом, а потом уж матерью. Может быть, в этом была моя ошибка. Я слишком была современной. А любовь матерей и эгоизм детей – старинные чувства, их формировали тысячелетия.
– Что ты от меня хочешь?
– Это тоже извечный вопрос. Все матери хотят, чтобы их дети были хорошими, добрыми, умными, чтобы они были лучше их.
– Почему же ты не сделала меня таким?
– Если бы ты сам себя сейчас слышал! Я старалась. Видимо, тот человек, которого ты ненавидишь, помешал мне. Мне надо было посвятить тебе всю свою жизнь.
– Но ты не посвятила. А если бы посвятила, я бы, наверное, просто не выжил. Ты и так много лет жила моей жизнью.
– И ты в этом упрекаешь меня?
– Да. Ты учила со мной уроки, была всегда третьей в моей дружбе, ты даже в армии воспитывала во мне любовь к себе, писала письма командиру части. И в результате всего во мне произошло вот что: если моя жизнь принадлежит целиком тебе, то взамен подавай свою. А ты всю не отдавала. Вот поэтому я ненавидел твоего Никанора.
Она поднялась, подошла к зеркалу, расчесала густые каштановые волосы и сказала с досадой, как от чего-то освобождаясь:
– Пошел ты к черту. Мне надоел этот бесплодный разговор. У тебя действительно своя жизнь. Что будешь делать?
– Я поеду в Чебоксары. Там стройка. Строят завод промышленных тракторов. Мы с Аркашкой ждем вызова. Кстати, я бы хотел об этом поговорить с Никанором.
Она подошла к нему, он был выше ее на голову и смотрел на нее сверху вниз.
– Произошло одно непредвиденное обстоятельство: Никанор не хочет тебя видеть. Он не жил твоей жизнью, у него нет к тебе родительских чувств, и обида у него на тебя по этим причинам железная.
– Ты как будто даже рада?
– Нет. Сколько я буду жить, сердце мое самой большой болью будет болеть только по тебе. И прощать, и оправдывать тебя самой щедрой мерой буду на этом свете тоже только я.
– Ты так красиво и складно говоришь, даже обидно, что у меня с детства иммунитет к твоим словам.
– Никанор говорит: даже у самых великих педагогов собственная практика не всегда совпадала с теорией.
– Ну, если говорит Никанор…
10
– Алло! Зина?
– Да.
– Это я, Женька, здравствуй.
– Здравствуй.
– Ты слыхала, что я вернулся?
– Да.
– Слыхала? – Он растерялся. Зина знает, что он приехал, и не спешит увидеть его. Преодолевая обиду, сказал: – Давай встретимся. Где?
– А зачем?
Вот оно, это слово, которое может убить: «Зачем?»
– Как это «зачем»? Просто повидаться.
– Зачем нам видаться?
– Ну ладно. Один вопрос: у тебя кто-нибудь есть?
– Поняла. Нет.
– Ты меня еще любишь?
Зина положила трубку.
…Танцплощадка была в парке на Вороньей сопке. Парк только назывался парком; проложили в тайге дорожки, поставили с десяток гипсовых оленей да площадку для танцев заасфальтировали.
Сопка круто обрывалась над водой. Еще в первое свое увольнение в город Женька услышал от старослужащих солдат, что на этой сопке происходили когда-то поединки между моряками и пехотой. Одного пехотинца даже сбросили с сопки в океан.
Рассказчики свидетелями, не то что участниками этих стычек не были. Они это слышали от слышавших. Женька спросил у Рудича, когда же, в какие доисторические времена все это происходило.
– Легенда, – сказал старшина, – не было этого и быть не могло.
Конечно, легенда. Но все-таки на танцплощадке пехота и морской флот не сливались. Справа танцевали моряки в черных форменках, слева – пехотинцы в зеленых мундирах. И редко-редко, как в мраморе или граните, попадались чужецветные вкрапления.
Федя Мамонтов возвышался над всеми, и его знакомая сразу его увидела. Она не понравилась Женьке.
Маленькая, с соломенными кудряшками, юбка колоколом, ножки-спички. Рядовой, невыразительный экземпляр.
– Калерия, – представил ее друзьям Федя. – Можно просто Лера.
– Или просто Каля, – сказал Женька и тут же получил от Аркадия тычок под ребро.
– Нет, – сказал Мамонтов, – она Лера. Учится в педагогическом техникуме.
Наверное, у них в техникуме преподавали танцы. Вальс, чарльстон, шейк – все у Леры получалось легко и красиво. Тонкие ноги едва касались земли, и даже сквозь грохот солдатских сапог и матросских полуботинок пробивалось звонкое постукивание ее каблучков. Оказалось, что Федя танцует только танго и слегка вальс, а Головин вообще не танцует. Женька вспомнил: на школьных вечерах Аркадий подпирал стены. Он и здесь прислонился к сосне, руки в карманы, на лице высокомерие и скука.
Федя смотрел, как танцуют Женька и Лера, и улыбался. Он был доверчивым малым, этот Мамонтов. Женька вдруг захотел немного расшевелить его. Когда, танцуя с Лерой, поравнялся с тем местом, где стоял Мамонтов, взял и запел, поглядывая на Федю: «Остановите музыку, остановите музыку. Прошу вас я, прошу вас я. С другим танцует девушка моя-а-а!» Эту песню как раз играл оркестр, и вышло все складно и к месту. Федя растянул губы в улыбке, но тут до него что-то дошло, он так и застыл: рот до ушей, а в глазах вопрос и тревога. Женька это заметил, а Лера не заметила.
Вопрос и тревога так и остались в Фединых глазах. Головин сказал: «Вы танцуйте, а я пошел». Они тоже через час покинули танцплощадку. Лера сказала:
– Давайте зайдем к Валентине.
– Давайте зайдемте, – ответил Женька. Мамонтов тоже не возражал.
Комната у Валентины была маленькая, она жила с матерью, но матери не было. Валентина достала из чемодана бутылку яблочного вина. Она знала, что Лера встречается с Мамонтовым, и обрушила свое внимание на Женьку:
– А правда, что у вас мамаша работает в театре? А правда, что вы уезжаете на комсомольскую стройку?
– А правда, – отвечал ей Женька, – что вы очень красивая девушка? А правда, что вы от мамы прячете вино в чемодане?
Валентина смеялась. Женька видел, как она прямо на глазах с ходу в него влюбляется. Лера и Мамонтов сидели за столом и молчали. Это было не простое молчание, а такое, когда люди поссорились.
– Давайте танцевать! – закричала Валентина. Она откинула крышку проигрывателя, поставила первую попавшуюся пластинку.
«Опять эти танцы», – подумал Женька, но поднялся, пригласил Валентину. Танцевать с ней было скучно. Она дергала плечами, вертела головой и не знала, что от этого толстые щеки ее трясутся. Вытаращив выпуклые глаза, в которых скакали отражения лампочки, она подпевала пластинке: «Ну, а мне нужна такая! И не больше! И не меньше!» Женька должен был понимать, что это она ему вот такая нужна.
Мамонтов рывком поднялся и исчез за дверью. Женька увидел, как мелькнула квадратная Федина спина, поглядел на Леру, та по-прежнему сидела за столом.
Пришлось провожать ее. Дошли до кинотеатра «Полярная звезда». Подул ветер, Женька положил ей руку на плечи и почувствовал, как она в ответ прильнула плечом к нему. Тогда он остановился и поцеловал ее. Лера не оттолкнула его, только немного подалась назад и вопросительно поглядела. Глаза у нее были тихие и чистые, а руки, когда она сняла перчатки, как ледышки. Женька взял эти руки в свои и поцеловал сначала одну, потом другую. Лера в зеленом пальто была в эту лунную ночь как летняя веточка на снегу.
К отбою он опоздал. Дежурный по роте, старший сержант Рапинский, который занял место демобилизовавшегося Леши Чистякова, злым шепотом отчитал в казарме Женьку, лишил его на месяц увольнений и пообещал написать рапорт командиру роты. Женька осторожно пробрался к своей койке, разделся и лег. Кто-то сопел во сне, кто-то похрапывал. Дневальный в углу казармы неслышно перелистывал страницы книги. А над Женькиной головой не спал Федя Мамонтов.
Женька знал, что Мамонтов не спит, и от этого сам не мог уснуть; потом уснул, но долго спать не пришлось. В половине четвертого роту подняли по тревоге.
11
Он пошел к Зине домой. Увидел подъезд, который столько раз спасал их от холода, и заволновался. В подъезде был телефон-автомат, он позвонил и сказал, что пришел к ней, стоит в подъезде. Она ответила: «Сейчас спущусь». И она действительно спустилась, снизошла. Накрашенные густо ресницы, модное пальто с двумя рядами мелких пуговиц. Прошли по двору, вышли на улицу.
– Зина, я бы, конечно, так не унижался, но дело в том, что я уезжаю. Хочу разобраться, что у нас произошло. Мы ведь не ссорились.
– Я с тобой поссорилась, – сказала Зина, – навсегда.
– Почему?
– Обиделась.
– На что?
– На все. Начну перечислять, до конца жизни не закончу.
– Ну, хоть что-нибудь?
– За два года ты не прислал ни одного письма.
– Я не люблю писать. Есть такие люди. И потом, у нас все расклеилось сразу после выпускного вечера. Там что-нибудь произошло?
– Нет. Это очень трудно объяснить.
– Жаль, я считал, что ты моя первая любовь.
– Это ты моя первая любовь, а у тебя ее не было. У тебя будет сразу шестая.
– Почему шестая?
– Потому что очень не скоро жизнь из тебя сделает человека.
– Армию прошел, на стройку еду, а подруга школьных дней моих суровых считает меня подонком. Ты даже не спросила, куда я еду.
Зина остановилась, засунула руки в карманы пальто, подняла голову:
– А ты меня о чем-нибудь спрашивал? Почему после выпускного я пошла на фабрику? Что у меня дома тогда было? Как я жила? Вот и мне совсем неинтересно, куда ты едешь и что с тобой будет.
Она пошла от него быстрым шагом, он смотрел ей вслед и видел, как она вытащила из кармана руки и побежала. Может быть, ей показалось, что он ее догоняет.
Стоило отлучиться на два года, как все корабли пошли своим собственным курсом. Можно, конечно, не придавать этому значения, утешаться лихой фразой: «Я сжег свои корабли». В конце концов, кто проверит, сжег ли ты их, или они сами умчались на всех парусах от твоего берега.
Многое тут без него перевернулось. Никанор женился на матери, ее сына не желает видеть. Раньше заискивал, таскал подарки. А теперь стал гордым и неприступным. Что-то случилось с матерью. «Никанор не хочет!» «Никанор говорит!» Он и прежде, наверно, что-то хотел или не хотел и высказывал ценные мысли, но тогда Женька был для матери целью и смыслом жизни, теперь его место занял мудрый Никанор.
Рудич был бы доволен: «А что я тебе, Яковлев, говорил?» И Федя Мамонтов мог бы сейчас сквитаться с ним: «Убежала от тебя Зина? Так тебе и надо».
Ребята, дежурившие на контрольно-пропускном пункте, рассказывали, что несколько дней подряд, когда полк, поднятый по тревоге, был на учениях, к КПП приходила девчонка в зеленом пальто и спрашивала Федю Мамонтова. Женька подумал, что Мамонтов, вернувшись в полк, сразу попросится в город. Ему бы дали увольнительную, он здорово показал себя на учениях. Но Федя не только тогда не попросился, но вообще два месяца, до самой демобилизации, не ходил в увольнение. И Аркадий Головин тоже не ходил, из солидарности. А Женька, когда кончился срок наказания, отправился в город и даже на Воронью сопку влез, но на танцплощадку вечером не пошел.
Это, последнее, учение было самым трудным. На второй день, с утра, хлынул холодный дождь и хлестал без перерыва. Даже вездеходы то и дело буксовали, и рота двигалась вперед пешим строем. Они были «синими». Клещи окружения грозились сомкнуться, закружить их на этой холодной сырой земле. Офицеры шли впереди, задавая темп. Задача была – прорваться.
Слева от дороги сплошным сизым ковром стлался кедрач, справа тянулось бескрайнее болото. Ночевали на обочинах, сбившись у маленьких костров. Женька и во сне тянулся к огню. На одной из ночевок на спине прогорела шинель, и Рудич опять получил повод позлорадствовать.
Старшина шел позади роты, подгонял отстающих, рычал, как на зарядке: «Шир-ре шаг!» Старшине было труднее всех. Всего пять минут отводилось на привал. Первый взвод тут же падал на землю, подтягивался второй взвод, ему тоже перепадало минуты три отдыха. На третий взвод приходилось не больше минуты. А когда к месту привала подгонял отставших старшина, уже слышалась команда: «Рота, вперед, шагом марш!»
На пятый день «зеленые» высадили с вертолетов десант и перерезали дорогу. Из окружения Женькина рота вырывалась броском, в обход, и он понял тогда, что этого броска ему никогда не забыть. Командир роты повел их через кедрач. Ветви стланика цеплялись за оружие, обдирали руки, царапали лицо, при неловком шаге они пружинили и кидали в сторону, в гущу кустарника, уставших солдат.
Когда выбрались из кедрача, Женька не поверил, что маневр завершен, что под ногами дорога. Глинистая, в рытвинах, наполненных желтой водой, лучшая в мире дорога. Аркадий Головин с начала учений держался от него в стороне. Женька опять брел в конце взвода, вместе со всеми и как бы один. Лучшая в мире дорога через полчаса стала такой же неодолимой, как и кедрач. «Вот дойду до того поворота, – думал Женька, – сяду, и все. Пусть делают со мной что хотят». Поворот оказывался позади, он тащился до следующего поворота, потом до придорожного валуна, потом до поваленного дерева, каждый раз обозначая предел своего движения, шел, шел и шел, а откуда-то издалека доносилось хриплое, уже не похожее на рычанье: «Шир-ре шаг»…
На привале он опустился прямо в лужу и не смог подняться. И сразу погрузился во что-то звеняще прекрасное. Успел подумать: «Вот, оказывается, какие бывают музыкальные сны», только подумал, как в этот счастливый сон проник голос Аркадия Головина:
– Женька, рота двинулась. Вставай.
Никуда он не пойдет, хватит, все кончилось.
– Не подводи десятый «А», – Аркадий стал трясти его и вытаскивать из лужи. – Федя исчез, – сказал он, когда Женька очухался.
– Как это исчез?
– Пропал. И Витька Маслов с ним. Наверное, отстали, когда шли через кедрач, заблудились.
– Надо искать, – сказал Женька.
– Рудич уже пошел.
Отставшие нагнали роту на следующем привале. Впереди шел старшина, круто наклонившись вперед: за спиной у него было два вещмешка. Федя Мамонтов нес на руках Маслова. В кедраче Витька Маслов упал и вывихнул ногу.
К вечеру их встретили посредники. Командир доложил, что рота вышла из окружения без потерь.
12
Добили ребята. Пришло долгожданное письмо. «Ты, Аркадий, скажи Женьке, что с общежитием плохо. Нам дали только потому, что явились мы в полной выправке, пригрозили, что пойдем в райком. Но через два месяца гарантируют. Так что пусть Женька пока не спешит. А ты приезжай, перебьемся».
– Не понимаю, – сказал Женька, – почему же ты перебьешься, а я нет?
Аркадий помялся, не сразу нашел ответ.
– Одного все-таки легче пристроить, чем двух.
Женька не знал, зачем поехал к Анечке. Увидел знакомый номер трамвая, влез в него, а потом уже понял, что едет к ней.
Анечка обрадовалась: «Евгений, Евгений…» На старом ковре посреди комнаты лежала собака, белая, в рыжих подпалинах. Смотрела в сторону, а хвост ходил ходуном, отбивая дробь на паркете.
– Она тебя полюбила, – сказала Анечка, – видишь, как хвостом молотит.
Он не зря пришел. Есть все-таки на свете живые существа, которые любят, не выясняя, хорош ты или плох, любят просто потому, что полюбили.
– Чья? – спросил Женька.
– Скальский оставил. Совершенно неожиданно вызвали на съемки в Казань. – Анечка вздохнула, это был вздох отчаяния. – Евгений, с этой собакой у меня с утра до вечера сплошной тихий ужас. Щенком она стоила сто рублей, а теперь и представить невозможно сколько. Самое ужасное то, что у нас с ней разные скорости. Боюсь, что она мне все-таки выдернет руку вместе с поводком и убежит. И потом, ей надо отдельно варить. Она ест вареное мясо. Я варю через день полкило…
Анечка жаловалась, и конца этому не было видно.
– Деньги он хоть оставил, ваш Скальский? – перебил Женька.
В Анечкиных глазах мелькнул страх, как будто Скальский там, в своей Казани, услышал его безобразный вопрос.
– Евгений…
Он понял, что Скальский оставил деньги.
Анечка принесла чайник. Из-под крышки струился пар. Анечка неловко, двумя руками держала его за ручку. Ручка была горячая, Анечка морщилась, не зная, куда его поставить.
– Евгений, – наконец сообразила она, – переверни тарелку, я поставлю на нее чайник.
Он перевернул тарелку, поглядел с жалостью на Анечку и сказал:
– Анечка, ведь существуют специальные подставки из пластмассы, из керамики. Ты бы купила. А то ведь тарелка может лопнуть.
Анечка, подняв нарисованные бровки, выслушала его и махнула ручкой:
– Не учи меня жить. У меня где-то есть такие подставки, но ведь когда надо, не найдешь. – Потом налила ему в чашку кипятка, положила туда ложку варенья. – А заварку искать не будем. Ее нет. Когда ты станешь большим, будешь получать зарплату, ты однажды придешь и принесешь мне большую коробку с чайными кубиками. Есть такие коробки, в них чай разных сортов.
– Анечка, – он вдруг почувствовал, что любит ее и всегда любил, – знаешь, с вареньем еще лучше, чем с заваркой. Но я все равно буду дарить тебе всю жизнь чай разных сортов.
Анечка засмеялась.
– Никто со мной не соглашается, а я сразу увидела: ты изменился.
– «Никто» – это мама и Никанор?
Анечка кивнула: да, это они.
– Евгений, ты должен постараться. Ты должен стать им нужен.
Она все-таки была Анечкой. «Постараться».
– Что же, по-твоему, разрешите, уважьте, сделайте милость, разрешите мне быть вам нужным?
– Да, именно так, – сказала Анечка, – и не только им, но вообще всем людям.
Собака Скальского поднялась с ковра и подошла к Женьке, села, положила свою морду ему на колено.
– Хорошая псина, – сказал Женька, – очень умные глаза. Но она же связала тебе руки.
– Еще как, – ответила Анечка, – а Скальскому она, думаешь, не связала? Мне временно, а ему навсегда, представляешь?
Он любил ее, но она все-таки была глуповата.
– Расскажи, Евгений, про армию. Тебе там было хорошо? Ты не мучился от дисциплины?
– Мне там было по-всякому, – ответил Женька, – я оттуда вернулся другим человеком.
Анечка вспомнила, что на кухне, в шкафу, у нее есть конфеты. Побежала, вернулась с целехонькой коробкой, перевязанной лентой с бантиком на уголке.
– Это тоже Скальский принес. Я, Евгений, уже стала старая. Совершенно забыла об этой коробке.
– Ты никогда не будешь старой, – Женька понял, что эти слова ей надо сказать, – ты – Анечка и всегда будешь Анечкой.
– Это для тех, кто меня любит, а для посторонних я уже очень пожилая женщина. Евгений, ты серьезно думаешь, что вернулся из армии другим человеком?
– Конечно. И не только я, все оттуда возвращаются другими. Армия – школа жизни. Ты разве этого не знаешь?
– Откуда мне знать? – Анечка пожала плечами. – Но ты не становись, пожалуйста, другим человеком. Кому это надо, чтобы вместо тебя появился кто-то другой. – Она глядела на него, наклонив голову к плечу. – Ты стал добрей. Раньше ты никогда бы не пришел ко мне. А вернулся из армии – и пришел.
– Я еще к тебе приду. – Женька почувствовал, как застучало сердце. Так бывало в детстве, когда его хвалили. – А когда уеду на стройку, буду присылать тебе письма.
– Ты не должен уезжать, Евгений, – Анечка глядела на него печально. – Ты уже уезжал, а теперь приехал. В нашем городе тоже есть стройки, и ты можешь просто туда пойти.
13
Матери дома не было. «У Никанора», – подумал Женька. Лег на кушетку, не снимая обуви, заложил руки за голову и уставился в белый потолок. По сияющей белизной равнине бесшумно скользила на лыжах его рота. Маскировочные халаты висели балахоном на Леше Чистякове, на Аркашке, на Витьке Маслове, даже на огромном, широком Феде Мамонтове. Надежная, мужская, как писала мать, среда. Была и разлетелась в разные стороны. Леша Чистяков собирает комбайны на своем «Ростсельмаше». Старшина Рудич ходит по пасеке в сетчатой маске и выкуривает пчел из ульев. Что же он не взял у него адрес? «Подумать только, – сказал бы своим пчелам Рудич, – такой был самолюб, такой противный солдат, а смотрите-ка, письмо прислал, благодарит».
«Я разыщу его адрес, напишу, – думал Женька, – а сейчас позвоню Зине». Он поднялся с кушетки, пошел в прихожую, где стоял телефон, набрал номер.
– Зина! Это я. Я, наверное, виноват перед тобой. Я хочу тебе все объяснить.
– Нет, – ответила Зина, – не надо объяснять. Все и так ясно.
– Зина, давай считать, что я только что, сию минуту приехал. Я не могу, чтобы мы были в ссоре. Я не знаю, что мне делать…
– Не знаешь, чем заняться? Сядь и посчитай, сколько раз ты сказал в своих трех фразах слово «я». Я, Я, Я, я…
Зина повесила трубку.
…Пройдет не день и не два, прежде чем Женька узнает, почему такими трудными были эти дни.
Детство приблизилось к нему, но и армия не отодвинулась. Женька не думал, что отслужил, распрощался с армией, а она в это время подталкивала его к людям, помогала становиться добрее.
