Текст книги "Конвейер"
Автор книги: Римма Коваленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 25 страниц)
Вот оно, молодое неудержимое горе. Сошелся свет клином на человеке, и нет слез горючей, чем от обманутой любви.
– С Шуриком? Не знаю, Лиля. Такой же, как был. Не стоит он твоих страданий.
– Скрываете. Мне Надька Верстовская письмо прислала. И тоже о нем ни слова. Все против меня. А что я вам плохого сделала?
У Варвары отлегло от сердца: сердечное горе, девичье страдание. Слава богу, что слезы эти не из-за нее, не из-за ее любви к Степану Степановичу.
– Не у меня надо спрашивать, – говорила Татьяна Сергеевна, – и не про плохое. Ты бы про другое спросила: что, мол, я хорошего вам сделала?
Лиля поднялась, вытерла лицо, поглядела на гостью замученными глазами.
– Зачем вы приехали? Варвару спасать? Так она уже спасенная. А чтобы злорадствовать, что меня Бородин не любит, для этого приезжать не стоило.
Варвара со страхом глядела на них, слова Лили казались ей страшней крика и слез. Она увидела, что и Татьяна Сергеевна изменилась, потеряла свою уверенность и сникла. И голос был сникший, когда заговорила, только потом набрал силу.
– Тебя еще долго никто не полюбит, Лиля. За красоту не любят. К красоте люди тянутся, а любят за доброту, за человечность. Приехала же я сюда тебя повидать, Варвару, отца твоего. Должна я была это сделать. Когда-нибудь и ты такое сделаешь: не то, что хочется, а то, что надо.
Через обиду, через высокий барьер отчуждения пробились ее слова, достигли Лили.
– Что же мне делать?
– Тебе возвращаться надо. К себе. На конвейер.
Игорь Андреевич, брат Юриной матери, оказался человеком навязчивым. В первый же день, как поднялся с постели после болезни, пришел к Соне, сел в кресло, завел разговор:
– Вы, Соня, человек героический. Я не представлял, что среди нынешней молодежи существуют такие, как вы. Учиться в институте, растить сына, работать на конвейере – это очень непросто. У вас не только строгий, у вас мужественный характер.
Сидел, хвалил ее. На Прошку – ноль внимания. Так, пару улыбочек и несколько словечек: «Скажи, друг Прошка, хорошо быть маленьким?» Прошка ответил, что хорошо. Соня, мучаясь присутствием незваного гостя, угостила его чаем с печеньем, в девять часов уложила Прошку в постель. Гость перешел на кухню и все сидел, говорил, даже на часы не поглядывал.
– Мне завтра рано вставать, – не выдержала Соня.
– Мне тоже, – ответил Игорь Андреевич.
Соня чуть не заплакала. Игорь Андреевич был человеком почтенным, имел ученую степень доктора наук, возглавлял в научно-исследовательском институте ведущий отдел. Но Соню не интересовала его работа и он сам. Когда пришел в четвертый раз, она не открыла. Тогда он позвонил по телефону. Соня поняла, что это он звонит, и не снимала трубку. Он позвонил в тот вечер еще три раза. На четвертый она откликнулась.
– Игорь Андреевич, извините меня, но я не могу тратить вечера на разговоры с вами.
Он воспринял эти слова спокойно:
– Я понимаю вас, Соня. Я тоже трачу на вас свое время. Кроме того, я больной человек. Мне непросто приходить к вам.
– Вот и не надо, – сказала Соня. – Если Галина Андреевна просила вас не оставлять без внимания меня с Прошкой, то напишите, что ходите к нам каждый вечер. А сами не утруждайте себя, живите, как жили.
– Галина Андреевна – несчастный человек.
Он и в телефонном разговоре был такой же многословный.
Соня сдерживалась, чтобы не оборвать его на полуслове.
– Галина Андреевна никогда ничего не понимала в жизни. Она и в детстве думала, что родители, я, все люди существуют только для того, чтобы оградить ее от неприятностей. Она и сына потеряла из-за своего характера.
– Он погиб вдали от нее. Не надо об этом, Игорь Андреевич.
– Она погубила его раньше. А вы, Соня, по отношению к людям полная ее противоположность. Вам никто не нужен. И в этом вы едины с ней. Я боюсь за вас. И за Прохора тоже.
Соне нечего было на это сказать, и слушать его рассуждения о себе не было больше сил. Не попрощавшись, она положила трубку.
Ну почему нельзя жить на свете так, как хочешь? Почему каждый, кому не лень, считает возможным лезть в ее жизнь со своими словами, советами, поучениями? У Сони есть уже Соловьева, и это больше чем надо. А Игорь Андреевич при чем? Родственник? А у Багдасаряна какие права?
Багдасарян позвонил в воскресенье. Сказал, что вернулся из командировки, надо поговорить. Не спросил «можно ли», а как ни в чем не бывало сообщил:
– Сейчас зайду.
Прошка гулял во дворе. Соня с субботы затеяла большую стирку, да еще с утра вымыла голову, закрутила волосы на бигуди. Телефонный звонок Багдасаряна и то, что, растерявшись, не сумела на его «зайду» тут же ответить: «Как-нибудь в другой раз, я по уши в домашней работе», – все это расстроило ее и выбило из колеи. Лезут. Лезут и в душу и в дом, не дают жить своей жизнью. Поглядела на себя в зеркало, сняла косынку. Волосы высохли, хоть это хорошо.
Виген Возгенович пришел и, скрывая волнение, с порога начал громко и быстро рассказывать, как напугала всех в командировке, какой сюрприз преподнесла поставщикам Соловьева.
– Представляете, Соня, все идет гладко, прилично, что называется, на самом высоком уровне, а она: «Не желаю быть экскурсанткой, уезжаю, деньги командировочные верну». И кто бы подумал, что ее отъезд все перевернет! Забегали, и директор, который, как сказали, уехал, вдруг откуда-то объявился. Бели бы я такое выкинул, был бы элементарный скандал. А тут женщина, мастер, сама справедливость, глас народа…
– Раздевайтесь, – сказала Соня, – что вы стоите в прихожей?
– Я на несколько минут. – Багдасарян снял плащ и прошел в комнату. И сразу на него напала робость. Соня глядела на него взглядом незнакомою человека, как смотрят, думая о своем, люди на улице или в трамвае. Но тут позвонили в дверь, вернулся со двора Прошка, и у Багдасаряна отлегло на душе. Прошка выручит, разрядит обстановку.
– Забыл уже меня, не узнал? – спросил он у мальчика.
– Вспомнил, – Прошка стоял перед ним насупившийся, – ходите, ходите, жить не даете.
– Прохор! – Соня побледнела. – Ты почему так разговариваешь? Виген Возгенович со мной вместе работает, пришел по делу. Почему ты позволяешь себе такие слова?
– А чего они ходят? – Прошка хмуро стоял на своем. – Когда Игорь Андреевич придет, я его тоже выгоню.
Думала, живет одна. А их двое. И второй, как ученый попугай, повторяет ее слова. Багдасарян, наверное, подумал о ней бог весть что: «Ходят», «они».
– Игорь Андреевич – твой дедушка, – сказала Соня, а Виген Возгенович – мой товарищ по работе. Больше к нам никто не ходит.
– Да?! – В глазах Прошки загорелись предательские огоньки. – Еще к нам ходят мой настоящий дедушка и бабушка. И тетя Таня Соловьева, – Прошка умолк, почувствовал, что зарвался, что мать недовольна и поправился: – Про тетю Таню я обманул, она уже давно не ходит.
Соня повела его на кухню, из коридора спросила:
– Принести вам чаю?
– Нет, нет, – встрепенулся Багдасарян, – ни в коем случае. Я действительно по делу.
Сидел в кресле, смотрел на коврик над кроваткой Прошки, на пластмассовую розовую саблю, висевшую на гвозде, на Сонин письменный столик с аккуратной стопкой институтских учебников и думал: «Куда я ломлюсь? Если бы было у нее что-нибудь ко мне, это бы и я чувствовал, и Прошка. Любовь должна приходить сама, а вымаливать ее унизительно».
– Соня, – сказал он, когда та вернулась в комнату, – через неделю сдача нового конвейера. Соловьева перейдет туда, а вас есть мнение назначить мастером на ее прежнее место. Как вы на это смотрите?
– Мне надо подумать. Но, кажется, не соглашусь.
И тогда он вдруг, чувствуя внезапную, неодолимую обиду и даже неприязнь к ней, спросил:
– Соня, почему, за какие заслуги вы так хорошо к себе относитесь?
Она вскинула на него свои холодные, ясные глаза, и он понял, что никакая сила не столкнет ее с того, на чем она стоит.
– Я очень долго к себе никак не относилась, – ответила Соня, – теперь отношусь хорошо. И это, наверное, надолго.
Никитин собрал совещание накануне пробного пуска нового конвейера. Пробный пуск еще не был официальным приемом технического объекта, а как бы генеральной репетицией, но на ней должны были присутствовать представители дирекции и парткома, а также научных институтов, принимавших участие в разработке узлов. Валерий Петрович, похудевший, встревоженный, посматривал на всех горящими глазами, не взрывался, не сиротствовал, а оглядывал всех недоверчиво, словно ждал от каждого какого-нибудь подвоха. Основания для этого были: начальники цехов, НОТ, отдел главного технолога, все, как сговорившись, стали любить и опекать Никитина. Все, по его мнению, в эти последние дни хотели примазаться к его мукам и нелегким трудам, к его конвейеру. Это сжигало Никитина, он чернел на глазах у всех и таял как свеча. Электронщики из других цехов давно закончили работу на новом конвейере, но все равно лезли к нему в сборочный. В обеденный перерыв они толпой стояли, загораживая проход, и Валерий Петрович понимал, что прогнать их нельзя, старался каждому выразительно поглядеть в глаза. Электронщики смущались под его взглядом, но не понимали, чего этот взгляд от них требует, и торчали до самого конца обеденного перерыва. В довершение всего перед совещанием, на котором должны были «дотрясти» кадровые вопросы, в цех явился один из авторов проекта нового конвейера, старый, малоподвижный тип, и добрых два часа мучил вопросами, половину которых Никитин просто не понимал. Ученый являлся членом приемной комиссии нового конвейера, так что перекинуть его с рук на руки было невозможно, и Никитин маялся, покорно выхаживал за гостем вдоль нового конвейера и на вопросы, смысла которых не понимал, отвечал неопределенно: «Это с какой стороны посмотреть…» Такой ответ удовлетворял старика, потому что все свои вопросы он начинал словами: «А как вы считаете…»
– А как вы считаете, есть мне резон прикинуть сравнительные данные действующего конвейера и этого? Не с точки зрения технологии, а организации труда?
«Зачем тебе прикидывать сравнительные данные, – с тоской думал Валерий Петрович, – в твоем же институте все высчитано, и я эти данные знаю наизусть». Но старик упорно глядел в сторону старого конвейера, и Никитин, вздыхая, думал, что совещание придется отложить. Приглашать гостя в свой кабинет Никитин не хотел: не тот научный уровень у предстоящего разговора, и вообще он не для посторонних ушей. Соловьева отказалась идти мастером на новый конвейер. Отказ обосновала железно: «Буду ковать кадры. Новый конвейер заберет опытных рабочих, а старому на новичков скидки в плане не сделают».
Заказ на блоки питания был велик, рассчитан до конца года, и Никитин согласился, что нельзя Соловьевой, хотя бы до нового заказа, покидать старый конвейер. А там на старый конвейер поступит новый заказ, а вместе с ним и более низкий на период освоения план. Соловьева не только обучит новых рабочих, но и… Тут Валерий Петрович запнулся, что же «но и»? Приручит? Поможет вжиться в общий ритм и понять производственную суть цеха? Не то. Не только обучит новых рабочих монтажным и сборочным операциям, но и радости за свою жизнь в цехе и вообще. Вот так будет правильно. Почему-то сейчас, когда он был переполнен тревогой за новый конвейер, когда растерял остатки своего мужества и спокойствия в предсдаточных волнениях, куда-то испарилась, улетучилась досада на Соловьеву. Глядя, как она в своем белом халате ведет вдоль конвейера маленького угрюмого пэтэушника, как истово хочет не просто ему что-то объяснить, а вывести из состояния скованности и угрюмости, Валерий Петрович подумал, что если бы в свои мальчишеские годы попал в руки к Соловьихе, то вся его жизнь пошла бы по-другому. Он бы нашел в себе смелость отказаться от руководства цехом, он бы сказал: «Поручите мне лучше то, без чего я жить не могу». Жить он не мог без новых конвейеров.
Гость из института направился к старому конвейеру, и Валерий Петрович решил не откладывать совещания. Татьяне Сергеевне не обязательно на нем присутствовать, вот и займет гостя. Он поспешил туда, где стояла Соловьева.
– Познакомьтесь. Наш высокий гость, доктор технических наук Поликарпов.
– Игорь Андреевич, – добавил гость, подавая руку Татьяне Сергеевне.
Высокий гость первым же вопросом вогнал мастера в смущение:
– Татьяна Сергеевна, рабочий день заканчивается, что, если нам поужинать и заодно поговорить в ресторане? Я не пью, так что разговор будет деловым, обслужат нас быстро – администратор мой приятель.
Все это он сказал, глядя на нее глазами, потускневшими не от трудов сегодняшнего дня, а от прожитых долгих лет, сказал тоном человека, которому в этой жизни уже все можно. Татьяна Сергеевна смутилась, покраснела, почувствовала вдруг на ногах своих разношенные полуботинки, а под халатом байковую стираную-перестираную кофточку и уж только потом подумала о Лаврике, как это она будет сидеть в ресторане, хотя бы даже и с ученым, за деловым разговором, а Лаврик на табуреточке, на кухне, дома.
– Это невозможно, – сказала она, сердясь на себя, что покраснела, как девчонка, и от этого краснея еще больше.
– Жаль, – вздохнул Игорь Андреевич, – я не обедал сегодня.
– Но почему обязательно в ресторане? У нас есть буфет. Закажем чай, бутерброды и… поговорим.
Говорила и страдала, что не может ему соответствовать, пойти в ресторан. Даже если бы под халатом была дареная «тальма со стеклярусом», все равно бы не могла. Из-за Лаврика. Такой он приехал с курорта прежний, так радовался, когда, придя с работы, видел, что она уже дома.
– Татьяна Сергеевна, а что вы можете сказать о Соне Климовой? – спросил гость.
Час от часу не легче. При чем здесь Соня Климова? Татьяна Сергеевна посмотрела туда, где сидела Соня, и не увидела ее. Она была на своем рабочем месте, но как-то так сдвинулась, что только руки ее были видны и часть белого накрахмаленного беретика с русой прядкой под ним.
– Соня Климова – одна из лучших работниц на конвейере. Студентка-заочница, уже на четвертом курсе института. Серьезный человек.
– Мне это очень приятно слышать, – сказал старик, – особенно от вас, Татьяна Сергеевна. Как вы думаете, у нее есть данные для научной работы?
Этого Татьяна Сергеевна не знала.
– Я интересуюсь Климовой в силу не совсем обычных обстоятельств. – Поликарпов опять внимательно посмотрел на мастера добрым, как из тумана пробивающимся взглядом. – Бабушка ее сына по линии отца – моя сестра. Вам это что-нибудь говорит?
– Говорит, – сказала Татьяна Сергеевна, – я знаю, что она приезжала и что Соня вела себя с ней очень плохо.
Их разговор прервала Наталья, не вышла, а вырвалась, сверкая гневом, из дверей кабинета Никитина. Не замечая гостя, подбежала к Татьяне Сергеевне.
– Подставила меня, а сама в кусты?! Не выйдет, Татьяна!
– Что, простите, не выйдет? – чтобы обнаружить себя, не быть свидетелем их ссоры, спросил Игорь Андреевич.
Наталья свела брови, взглянула на гостя и осеклась.
– Татьяна Сергеевна, – сказала она, сдерживая гнев, отчего щеки ее дрожали, – вам надо быть на совещании. Решается вопрос о вашей работе на новом конвейере.
– Ты что-то перепутала, – Татьяна Сергеевна была рада, что рядом Игорь Андреевич, он был сейчас ее опорой и защитой, – решается вопрос о твоей работе, Наталья, на новом конвейере. Лично я «за», что ты опять будешь мастером. Так и доложи там, на совещании. – Она говорила спокойно совсем не потому, чтобы еще больше досадить потерявшей голову Наталье. Слова Игоря Андреевича о Соне ввергли ее в это спокойное, задумчивое состояние. О Соне она думала, и возмущение Натальи не коснулось ее. Как все не просто в жизни, думала она; отказался человек от своего ребенка, нет уже этого человека на свете, а сын растет, собирает вокруг себя людей, делает их родными.
Наступил конец рабочей смены. Наталья, поубавив в себе гнева и возмущения, повернулась и направилась к кабинету начальника цеха. Зоя в это время, как всегда, когда Татьяны Сергеевны не было на месте, выключила конвейер. Не спеша поднялась со своего стула Марина, развела руки, потянулась. И тут же зевнула Невеста, и Солома, вытянув рот восьмеркой, зевнул. Такие дружные ребята: один зевнул – и пошло-поехало от одного к другому, как по конвейеру. А если бы кто-то успел первым рассмеяться, сейчас бы дребезжало все от их беспричинного молодого смеха.
Подбежала Верстовская:
– Татьяна Сергеевна, говорят, вы ездили к Лиле?
– Надя, я не одна, видишь, занята с гостем.
– А все-таки ездили или нет?
– Умрешь ведь от любопытства, до утра не дотянешь. Ездила.
– Про наш разговор ей сказали? Ну про тот, когда я вам призналась?
– Как я могу сказать? Ты меня об этом не просила.
– Татьяна Сергеевна, я сейчас уйду, не буду вам мешать. Я только хочу, чтобы вы знали, как я вам благодарна.
Соня исчезла в толпе, не подошла. И Бородин прошмыгнул, не желая попадать в поле зрения мастера. А Зоя подошла, протянула руку Игорю Андреевичу.
– Здравствуйте. Будем знакомы. Зоя Захарченко.
Игорь Андреевич назвал свое имя и место работы.
Зоя одобрительно ему кивнула.
– Мы с Татьяной Сергеевной остаемся на старом конвейере. Старые на старом. Посадим «практикантов» – и все сначала.
– У нас ребят из ПТУ в шутку зовут «практиквантами», – объяснила Татьяна Сергеевна. Испугалась, что Игорь Андреевич подумает, что Зоя по собственной темноте так выговаривает это слово.
Глава одиннадцатая
На этот раз примирение с Натальей затянулось. Наталья несколько дней глядела на нее, как на врага, но вдруг не выдержала, высказалась:
– Что-то не спешат тебя на мою должность переводить.
– На какую должность? – не поняла Татьяна Сергеевна.
– Так уж и не знаешь? Для кого же меня сдвинули, для кого место расчистили? Я и сама не сразу догадалась. А потом эта статья в газете, и все стало понятно.
Статья появилась перед праздниками. Посвящена она была не Татьяне Сергеевне, даже не заводу. Говорилось в ней о человеке на конвейере, о его профессиональном самочувствии. И только примером, в двух абзацах, приводились слова мастера Соловьевой: «Вы сходите в отдел кадров, посмотрите личные дела руководителей производства. Сравните трудовой путь тех, кто пришел к нам прямо из института, и тех, кто его начинал с конвейера, у кого высшее образование заочное». Корреспондент написал, что сходил он в отдел кадров и увидел эту разницу. Действительно, у бывших рабочих с конвейера и рацпредложений больше, и наград, и детей в семье. Директор завода, прочитав статью, позвонил в цех, сказал Наталье, что порадовала его Соловьева. «Нам вообще стоило бы не с точки зрения производства, а вот такого душевного осмысления исследовать наши конвейеры. Кому бы это поручить?» Не сказал: «Не взяться ли вам за это, Наталья Ивановна?» Уже знал, наверное, директор, что кончаются ее денечки в должности профсоюзного руководителя.
– Зачем мне твое место? Подумай своей головой. – Татьяна Сергеевна устала от Натальиных обид, появилось подозрение: может, она глуповата? – Я и на новый конвейер не пошла, потому что не могу бросить старый. А ты просто одурела от неземной своей красоты.
Наталья смягчилась.
– Кончается уже красота, – сказала она. – Знаешь, Татьяна, приду в ателье на примерку, зайду за ширму, где с трех сторон зеркала, посмотрю на себя, и плакать хочется.
– А ты готовые вещи покупай.
Наталья закатилась своим прежним смехом, чмокнула Татьяну Сергеевну в щеку, и опять они зыбко, до следующей ссоры, помирились.
Новобранцев провожали каждый год накануне Октябрьских праздников. В Доме культуры под музыку, под аплодисменты вручали каждому подарки и листок с письменным напутствием. В подарках цех соревновался с цехом и в цене и в выдумке, а напутствие было одно для всех. И содержание не менялось: вы, мол, служите, а мы подождем, только, пожалуйста, после службы не виляйте в сторону, возвращайтесь. Листки были отпечатаны в типографии, текст готовила редакция заводской газеты. На праздничном вечере в последние годы их исписывали по новой моде с двух сторон автографами.
И вдруг она понадобилась, мастер Соловьева. Принесли в цех письмо в запечатанном конверте: «Уважаемая Татьяна Сергеевна! Просим зайти во вторник в удобное для Вас время в редакцию многотиражки». Шла и держала в голове отказ: «Пусть ваш работник придет в цех, я ему все расскажу и покажу, а сама писать статьи не умею». Приготовилась, да не к тому.
– Татьяна Сергеевна, у нас в этом году солдатиков мало. Ваших трое, и по другим цехам набирается чуть больше дюжины. Решили вручить каждому персональное напутствие. Вот и захотелось, чтобы вы нам дали факты о каких-то индивидуальных особенностях, ну о характерных случаях, эпизодах в жизни Соломина, Бородина и Колпакова.
Может она дать факты, не трудно вспомнить и эти так называемые индивидуальные особенности. Глядят на нее работники редакции, ждут подробностей из жизни будущих солдат. А она думает. Не подробности вспоминает, думает, как прочитает Солома строчки об оставленных в паечках хвостиках, даже если это самым добрым сердцем будет написано. Подумает Солома: значит, уже все знают и о киоске и значках. И Бородин свою «тальму со стеклярусом» дарил все-таки не для того, чтобы она рассказывала об этом всему свету. И Колпачок сожмется, если увидит в напутствии имя своей невесты.
– Вы думайте, Татьяна Сергеевна, вспоминайте. Не будем вас торопить.
Почему человеку радостно, когда о нем написали в газете, что он передовик производства, работает с личным клеймом без брака? Читать такое другому скучно, хочется увидеть, что за человек этот передовик, какого роста, красивый ли, какой характер. Два года назад в этой же многотиражке о Татьяне Сергеевне так написали: «Немолодая уже, в белом своем халатике, она напоминает опытную медсестру, которую врачи ценят выше иных своих коллег». В цехе поздравляли, а она умирала от стыда. Кому это надо, что печатными буквами, на весь завод – «немолодая». Все обидело, даже «халатик». Она не взяла этот номер газеты домой, Лаврик так и не узнал, что ее похвалили. А это напутствие ребята должны увезти с собой.
– Можно написать Володе Соломину, что наш конвейер верит в то, что он будет служить примерно. Он хороший парень, с доброй душой, таким пусть будет и в армии.
На лицах работников многотиражки проступило разочарование. Она это увидела. Но что делать, дорогие товарищи, словом можно и осчастливить и прибить.
– Не надо характерных деталей, – сказала Татьяна Сергеевна. – Лучше погладьте перед отъездом Солому по его глупой, незадачливой головушке…
Как и в прошлом году, ее поразило, что в Доме культуры кругом незнакомые люди. В столовой даже тех, с кем незнакома, знаешь в лицо. На демонстрации – тоже кругом свои. А здесь, на кого ни бросишь взгляд, – кто это? Только спустя время знакомые лица начинали проявляться в толпе.
– Это же надо, Зоя, даже тебя не узнала!
Зоя прихрамывала. Новые туфли на высоких каблуках мучили ей ноги, отравляли праздник. Не в первый раз Татьяна Сергеевна спасала ее:
– Зоя, снимай туфли, давай меняться.
– А ты мне каблуки не покривишь?
– Другой благодарности от тебя и не ждала.
Лавр Прокофьевич стоял с ней рядом в новом черном костюме, при галстуке. Ее муж, ее человек, ее неразгаданная любовь. Никогда у нее не замирало сердце от того, что он рядом, ни разу не сдавила это сердце ревность, ни разу ничем он ее не обидел. Любовь, любовь… А может быть, она всего лишь поиск, счастливое предчувствие вот такой жизни, какая у нее была с Лавриком?..
– Татьяна, а вон та красавица в голубом, разве она с конвейера? – спросил Лаврик.
– Здрасьте! Это же Марина.
Татьяна Сергеевна в начале вечера и сама еле узнала Марину. Откуда что взялось, была толстуха, спина с гектар, и вдруг – королева бала, потрясение всем гостям.
Перед концертом устроили танцы. Татьяна Сергеевна увидела Бородина с тоненькой черноволосой девушкой. Бородин заметил, что мастер смотрит на него, поднял руку в приветствии и, когда музыка умолкла, подвел к ней девушку.
– Татьяна Сергеевна, познакомьтесь: Катя. Татьяна Сергеевна, давайте в этот прощальный вечер с вами помиримся.
– Разве мы поссорились, Шурик?
– Мы с вами, Татьяна Сергеевна, друг к другу охладели, – сказал Бородин.
– Ох, Шурик, что ты за человек? Все слова с языка, ни одного из сердца.
– Плохой я, Татьяна Сергеевна, хуже меня в цехе только один Никитин.
Испортил настроение! Это еще что такое, при чем здесь Никитин? Взглянула на Катю: хорошая девочка, спокойная, ухоженная. Красивая задерганная Лилька ей не чета. Эта не будет плакать и кричать, как та. Молча перестрадает, когда Шурик отойдет от нее.
– У Никитина есть душа, только жаль, что вся она отдана машинам. А у тебя есть душа, Бородин?
– Что я тебе говорил? – воскликнул Шурик. Восклицание относилось к Кате. Оно означало, что Шурик говорил о своем мастере Кате, и Татьяна Сергеевна своими словами о душе сейчас это подтвердила. – У меня есть душа, – сказал Шурик, – большая и разноцветная – розовая, голубая, желтая, – как связка воздушных шаров.
– У него душа появится потом, может быть в армии, – сказала Катя. – Станет одного определенного цвета. Но совсем не значит, что это будет хорошая и добрая душа.
Татьяна Сергеевна внимательно, с одобрением посмотрела на Катю. И Лавр Прокофьевич, слушавший их разговор, поднял брови.
Музыка молчала. Те, кто жаждал танцев, поглядывали на оркестр, мальчишки из ПТУ играли в догонялки, носились как угорелые, толкая нарядную публику. Девчонок, их сверстниц из того же училища, не отличишь от заводских, такие же модницы, а эти – волосатики в казенном обмундировании; бегают, визжат, как недоумки. Еще не получали зарплаты, не натянули на свои ноги узкие, ушитые джинсы. Приходят, влезают в душу, находят свою Свету, потом вот так собираются в Доме культуры, прощаются с конвейером, с ней, со своей свистящей мальчишеской молодостью.
Кто это рядом с Верстовской? Бог ты мой, да это же «практиквант» Могилкин. Ну, Надька, ну, оторва, ведь лет на пять, на шесть постарше мальчишечки.
Лавр Прокофьевич тронул ее за локоть:
– И ты вот так все время с ними?
– Как?
– Как вот с этим Шуриком. Вникаешь в их жизнь, учишь…
– А куда денешься? – ответила она. – Такая работа.
Лавр Прокофьевич понял наконец свою Татьяну. Душа у нее щедрая, открытая, вот и по влезали они все туда, молодые и скорые. А он не догадался вовремя цыкнуть на них: «Потише, голубчики, полегче. Самое первое, самое главное там – мое место».
– Лаврик, побудь одну минутку, мне надо Багдасаряну что-то сказать.
Багдасарян поглядел на нее и одернул полы пиджака, приготовился к неприятности. Костюм новый, коричневый, пиджак надет поверх белого свитера. Хорош, а пропадает. Из-за кого? Из-за умницы-разумницы, самостоятельной пигалицы Сони Климовой. Стоит Соня, не востребованная на танец, рядом с Мариной, как травинка рядом с подсолнухом. Марина кавалерам отказывает, а Соню, похоже, никто не приглашает.
– Виген Возгенович, не сердитесь на меня, что опять не в свое дело лезу. Хочу, чтобы мои девчонки с конвейера не скучали. Вон стоят Марина и Соня. Пригласите на танец Марину.
Все понял, усмехнулся и направился к тому месту, где стояли Марина и Соня. Но не хватило характера, недостало выдержки, пригласил все-таки Соню. И Татьяну Сергеевну пригласили. Только она вернулась к мужу, только сказала: «Пойдем, Наталью поищем», как подскочил к ним Колпачок и застыл в поклоне:
– Татьяна Сергеевна, разрешите вас на танец.
– Мама, что ли, научила или Света?
– Никто не учил, просто вижу: хочется вам потанцевать, да не с кем.
– Много на себя берешь, Колпак, – сказала она, – как это не с кем? Вот мой муж, Лавр Прокофьевич. И Багдасарян приглашал, только всем отказала.
Лавр Прокофьевич и в молодости никогда не танцевал, но Колпачок этого знать не мог.
– Неправда. – Он глядел на нее своими ясными милыми глазами. – Никто вас не приглашал. На нас смотрят, Татьяна Сергеевна, не позорьте меня отказом.
– Ладно, – улыбнулась она, боясь заплакать в такой неподходящий момент. – Не буду тебя позорить. Уж лучше ты позорь меня, позорь. Пусть все видят, как весело живет Соловьиха! – И положила ладонь на его худенькое мальчишеское плечо.
Жизнь все-таки не конвейер. У нее нет круга. Она разлетается в разные стороны, обрастает порой ненужными деталями, у нее есть деление на добро и зло, у нее есть память. И любовь не поиск, не счастливое предчувствие. Доброта – это доброта, а любовь – любовь. Ничто не может заменить ее, потому и нет у нее объяснения. Когда-то журналист сказал Татьяне Сергеевне, что даже самый родной человек не может заменить другого родного. Родных у человека бывает много, а любовь одна. Никто уже никогда не узнает, был ли Лешка-морячок любовью Татьяны или добротой ее молодых лет, – как и не знают многие, встречали они свою любовь или было это что-то на нее похожее.
А вот в том, что старости нет, не прав был тот журналист. Куда денешься – есть. И сердце в молодости бьется больнее, и ответов на многое нет.
Лиля внесла свой чемодан в купе и после того, как поезд тронулся, все стояла и стояла у окна в коридоре, боясь сойти с места, боясь вопроса попутчиков: «А вы куда едете?» Если бы Лиля знала, что Шурика Бородина уже нет на конвейере, она бы не стояла сейчас у окна, не замирала от боли и ужаса, переживая, какой будет их встреча. Если бы соседи по купе знали, что она не просто едет с ними в одну сторону, а возвращается, они бы не трогали ее сейчас. Но они этого не знали. Женщина в спортивном костюме выглянула в коридор:
– Уже все легли. Ваша полка свободна.
У Лили была нижняя полка, и они ее сейчас освободили. Лиле хотелось сказать: ну что вы лезете к человеку? Я ведь не просто в окно гляжу, я что-то там пытаюсь увидеть. Кто вам дал право тревожить меня? Но она так не сказала. Она уже знала, что право такое у людей есть. И она ответила:
– Сейчас приду. Спасибо.
