Текст книги "Конвейер"
Автор книги: Римма Коваленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)
– Демагогия. Слова! Ты что, белены объелась?
Багдасарян поспешил оправдать Наталью:
– Вы, Татьяна Сергеевна, выражались бы поаккуратней, а то и святого выведете из себя.
– Очень вы уж об аккуратности моей печетесь!
И пошло, и поехало. Добилась своего, восстановила всех против себя, теперь что ни скажи – все в штыки. Возмущаются, гудят, не слышат ее слов.
– Конкретно. Факты. Что предлагаете?
– Предложение одно: не лениться. Если поставщик корректирует планы, сбивает и свою и нашу ритмичность, телеграммками в министерство его не проймешь. Надо не рабочих в субботу в цехе собирать, а самим в свой выходной самолетом лететь к поставщику, бить его же обязательствами, совесть будить.
– Достаточно. – Андриенко поднялся. – У нас больше чем достаточно материала для размышления. Напрасно, Татьяна Сергеевна, вы так на человечность уповаете. Не расходится она ни с планами, ни с теми параграфами, которые, как вам кажется, загородили нам белый свет. Я, например, с удовольствием сел бы в самолет и полетел к поставщику, поглядел бы в его бессовестные очи. Только все дело в том, что те очи совсем не свинцовые, а такие же, как наши, страждущие. И глядят они совсем в другую сторону – на своего поставщика.
– Ну что ж! Не будем ничего делать? – перебила его Татьяна Сергеевна. – Будем ждать, когда поставщики сами в сознание придут?
Сергей Макарович Андриенко был последним, кто еще держался, кого она еще не вывела из себя. Но и он стал терять терпение.
– Почему ждать? Обсудим, решим. Возможно, делегацию к поставщику откомандируем.
– Никитина включите. – Татьяна Сергеевна поднялась, а перед тем, как подняться, послала разъяренный взгляд Никитину. – Валерий Петрович их жалостью проймет. Новый конвейер у него почему так быстро поднялся? Нашел жалобную струну у руководства и дергает за нее.
– Новый конвейер у меня поднялся! – Шея Багдасаряна стала багровой, он вскочил, подбежал к Соловьевой, замахал перед ней руками. – Я руководитель работ, я начальник реконструкции! Если вы, мастер Соловьева, понятия не имеете, что происходит в цехе, в двух шагах от вашего конвейера, то скрывайте это хотя бы от других. Не позорьтесь!
Все, получила сдачу полной пригоршней. Знала, что разобидит всех, но что будет так тяжело и одиноко, не знала.
– Мой позор со мной, Виген Возгенович. Пока вы новым конвейером любуетесь, мои ребята сегодня продукцию дают. И на вас со своего места поглядывают: как это вы в своем голубом костюме не боитесь возле стен продвигаться? В три этажа блоки у стены. Не дай бог, рухнут, мы с вами по гроб жизни не расплатимся.
– Не ношу я уже два месяца голубой костюм! – закричал Багдасарян. – Где вы видите голубой костюм?! При чем тут костюм? Дайте мне воды, пока она довела меня до инфаркта!
Испытывая неловкость перед Багдасаряном, члены дружно засмеялись – так отчаянно запросил он воды. Смех не принес облегчения, не разрядил напряженности. С трудом разгибаясь, Андриенко поднялся из-за стола, объявил заседание закрытым.
Домой все-таки шли вместе. Наталья шла и сопела, Татьяна Сергеевна попыталась отстать, чтобы не слышать этого зловещего сопения, но Наталья тоже сбавила шаг, разлучаться не желала. Наконец заговорила:
– Сейчас хоть понимаешь, что несла?
Надо бы смолчать: подвела Наталью. Не только себя в худшем свете выставила, но и подругу, профсоюзного руководителя, не пощадила. Но как с собой сладишь?
– Дружба дружбой, – ответила, – а табачок врозь. Табачок-то отсырел, Наталья.
– Брось ты свои присказки. Посмотрела бы на себя со стороны. Стыдно мне тебя было слушать: мастер, руководитель производства, а разговор вела на уровне Верстовской. Глас рабочего класса перед дармоедами.
– Очень уж ты стыдливая. А между прочим, твое наипервое дело – Верстовская. Ее мусор в голове. Откуда он? Вот бы и занялась делом. А электролиты тебе не по плечу. Приказы на сверхурочную работу ты не подписываешь, знать ничего не знаешь о нарушениях, со всех сторон правая. А у меня нет выхода. Повозмущаетесь: с ума спятила Соловьиха, не разбирает, где свои, где чужие, отсталые представления, вчерашний день, а двинется все-таки дело – не пропадет моя боль. Не будут блоки незавершенными стоять у стены. Вспомнишь мое слово: не будут.
Они расстались не попрощавшись. Татьяне Сергеевне было тяжелей: дело-то общее и беда на всех одна, а получилось, что воюет она против тех, кто этой же бедой бит. Собрались, поговорили. В протоколе от того разговора след остался. Культурный след. Не вписали в него слова Багдасаряна: «Дайте мне воды, пока она не довела меня до инфаркта». И смех остался незапротоколированным. Смеялись, чтоб не плакать. С чего они так обиделись? Должность у нее маленькая? Слова выбрала человеческие, а не казенные?
Нельзя среди своих говорить, что думаешь, надо слово специально подыскивать, чтобы никого оно не царапнуло? А ведь Колпачок тоже правду сказал про электролиты, вежливо сказал, а ведь как царапнул, как обидел…
Если сам с собой согласиться не можешь, сомневаешься, как же другие поверят твоим словам? А может быть, сомнения всегда с человеком и только тогда оставляют, когда его правоту разделяют другие? И тогда это и есть настоящая правда?
В квартире надрывался приемник, заграничная музыка шипела и взвизгивала, низким, утробным голосом выкрикивала что-то певица, и было в этой песне и музыке одно явственное настроение: эх, катись оно, все человеческое – заботы, печали, думы, – к чертям собачьим, найди в своем организме вот такой же утробный звук, подтяни и увидишь, как хорошо, как бездумно можно ощущать себя. Татьяна Сергеевна не верила ни мальчикам, шагающим с поющими транзисторами, ни толпе на танцплощадке, прыгающей в лад этой музыке, что она всерьез захватывает их, созвучна их желаниям. Неинтересные, некрасивые были у них при этом лица. Значит, подлаживались под что-то, совершали насилие над своим естеством, а возможно, и пробуждали в себе что-то не самое лучшее.
Музыка надрывалась, а Лаврик не слышал ее, спал на тахте, выставив вперед коленки в синих джинсах. Она выключила музыку, и он сразу открыл глаза, спустил ноги с тахты и сонно уставился на нее.
– Спи, – сказала Татьяна Сергеевна, – я специально выключила приемник, чтобы не мешал тебе.
Лаврик сунул ноги в тапочки, направился на кухню.
– Будешь есть? Я тут кое-что приготовил.
Она вошла в кухню, увидела лицо мужа и поняла, что Лаврик не простил ее, не отошел, лицо было по-прежнему скорбное, отсутствующее.
– Я в лесу был, – сказал он, – лисички пошли. Натушил сковородку. У меня выходной сегодня.
Вот такая у них пошла жизнь: у него выходной, а она и не знала. Думала, что на работу пошел, а он – в лес.
– А у нас партбюро было, – сказала она, – я письмо директору написала, насчет работы в выходные дни и вообще. Это письмо на бюро обсуждали, не знаю, как они живы после моих слов остались.
– Я представляю, – печально подтвердил Лаврик. – Уж если ты разгонишься, то вовремя остановиться не сможешь.
Он не был на партбюро, но охотно пристроился в ряд тех, кого она там обидела. Он тоже против нее.
– Но я права, – сказала она. – Почему правый должен мучиться и страдать оттого, что он искренне, от сердца сказал, что наболело? Допустим, я выступила грубо, но я ведь говорила правду. На что же они так обиделись?
Лаврик молчал; лисички, приправленные сметаной, стыли на тарелке.
– Ты ешь, после расскажешь. Я их под крышкой жарил, томил. Представляешь, в папоротниках растут. А мы с тобой всегда папоротники обходили, считали, что там грибов быть не может.
Она стала есть, чувствуя, какой колючий клубок слез подступает к горлу. Она каждый гриб в лесу встречала криком, требовала, чтобы Лаврик шел к ней, посмотрел, какое чудо она нашла. Каждое лето – это грибы. Молодыми палатку с собой брали, ночевали в ней. Гриб на крепкой ножке был чудом. А разве не меньшим чудом была их жизнь? Дочка росла, спала между ними в палатке, потом подросла, стала ездить в пионерский лагерь. Они приедут к ней в родительский день, сидят на концерте пионерской самодеятельности, поглядывают друг на друга и вздыхают: такой денек пропадет, такой лес кругом, а в нем – грибы.
– А может, они не обиделись? – сказала Татьяна Сергеевна. – Может, рассердились, в амбицию впали? Был виноват поставщик, а теперь виноваты они. Вот и злость на меня за это. Но при чем тут я?
– Обиделись или разгневались – это дела не меняет. Вопрос, который ты подняла, касается одинаково вас всех, а ты поделила его на себя и на них.
– Раз вопрос общий, то пусть все сообща и молчат? Так?
– Не так. Как происходят аварии? Один водитель прав, другой виноват, а разбиты оба. Вот так и в жизни.
– Почему? – Татьяна Сергеевна требовала ответа. – Почему разбиваются оба?
– Закон такой, – ответил Лаврик. – Чтобы избежать аварии, надо, чтобы правый водитель уступил в критическую минуту.
– Уступить нарушителю?
– Да. Нет другого выхода. Не сделает этого, и оба будут под обломками!
– Да лучше под обломками! Ты только подумай, о чем ты говоришь: значит, все дисциплинированные водители уступают этому нарушителю дорогу, жмутся, остерегаются, а он, нахал и хулиган, едет себе и в ус не дует. Они жмутся, а он едет?
– Едет до поры до времени.
– Значит, кто-то все-таки останавливает его, призывает к порядку?
– Останавливает. А не на полном ходу врезается.
– Значит, я не остановила, а врезалась? – спросила Татьяна Сергеевна.
– Похоже, так.
– И теперь мы все в лепешку?
– Не насмерть, но покалеченные. – Лаврик, казалось, и себя причислял к тем, в кого она врезалась.
– Отчего же ты никогда со мной не говорил об этом?
Он ответил сразу, будто заранее у него был приготовлен ответ:
– А у нас ведь, Татьяна, в последние годы вообще разговоров не было. Ты дома жила и не жила. Вся на своем конвейере. Там у тебя электролиты, Колпачки. Мариночки, Зоечки, конфликты с начальством. И дома все это с тобой. А я просто так, рядом…
– Господи, Лаврик, да все так живут! Любовь проходит, остается уважение, привычка.
Он заморгал, будто вот-вот заплачет, но справился с собой, сказал твердо:
– От любви должна оставаться любовь, Татьяна. Ты этого не понимаешь. Если бы любила, то и сейчас была бы любовь. Куда ей деваться?..
Она помнит его любовь. Тогда они были молодыми, и Лаврик весь мир одарял своей любовью к ней. Недалеко от дома, в котором, поженившись, они сняли комнатку, был базар. Лаврик всегда забегал туда после работы. Приносил букетики укропа или брюковку или малосольный огурчик. Это у него тогда была такая игра – приходить с работы и вручать ей базарный гостинец. Все торговки-старушки за длинными дощатыми столами знали его. И когда Татьяна впервые появилась с мужем на этом базаре, одна старушка закричала: «Глядите! Глядите! Вон наш идет со своей!»
И она его любила тогда. И конечно, что-то осталось от той любви. Только говорить об этом не надо. Нельзя в их возрасте всерьез говорить о любви. Кто запретил? Наверное, сама жизнь. А если не запрещала? Если сами люди заказали себе в пожилые годы думать и говорить о любви? Решили, что так будет легче. Да только легче ли?
Теперь по левую руку от Зои сидела Света Павлова, получившая в первый же день на конвейере прозвище «Невеста». Света аккуратно ставила паечки, хвостики не откусывала ножницами, хвостиков просто не было: она прикручивала проводок так, что кончик его оказывался под пайкой. Татьяна Сергеевна насмотрелась за свою жизнь на новичков, но такой чистенькой и точной работы ни у кого не видела. И руки, и глаза, и спина Светы были в том градусе, в котором один к одному соответствовали этой работе. И еще в Светиной натуре была видимая Татьяне Сергеевне страсть к мелкой металлической детали. Она заканчивала свою операцию и тут же впивалась взглядом в чужую работу. Это был не простой интерес или любопытство, это был взгляд человека, не наевшегося досыта своим хлебом. Она съела, а кто-то еще доедал, вот она и завидовала.
– Света, – спросила ее после первой недели на конвейере Татьяна Сергеевна, – что с тобой происходит? Ты понимаешь, о чем я тебя спрашиваю?
– Понимаю, – кивнула Света, – происходит что-то смешное. Как будто я всю жизнь все это хотела делать, и вдруг мне это досталось.
– Но ведь устаешь?
– Нисколько.
– Так не бывает, Света. – Татьяна Сергеевна и удивлялась этой новенькой девочке и понять ее не могла. Может быть, все дело в Колпачке? Любовь и не такие чудеса творит. – Но ведь руки у тебя как у всех, и спина тоже. Поначалу все устают, да и потом тоже. Поэтому и перерывы и физкультура, чтобы согнать усталость.
– Ну что мне делать, если я не устаю? – Света не красовалась. Она даже объяснить могла, почему не устает. – Я, Татьяна Сергеевна, еще маленькой поняла, отчего люди устают: от напряжения. Меня папа в выходной в детский парк водил, там карусель была. Посадит он меня на коня или на лебедя, закружится карусель, а я прямо железная от напряжения. А потом идти не могу от усталости.
Зоя не приняла душой Свету. Та заняла на конвейере место Соломина, и это каждую минуту напоминало Зое, что Соломы нет, что его надо спасать.
– Ну, как твоя новенькая? – спрашивала Татьяна Сергеевна, приглашая Зою повосхищаться работой Светы.
– Ты про Невесту, что ли? – откликалась Зоя. – Это твоя новенькая. Мои новенькие все кончились. Мне бы стареньких до ума довести, Солому спасти. К следователю когда пойдешь?
Зоя уже в третий раз напоминала, что надо идти к следователю. А Татьяна Сергеевна все откладывала, ноги не шли. Что скажешь следователю? Трудный парень Володя Соломин, только с виду тихий да инертный. Ребенком в детской комнате на учете стоял. Колония его не исправит. Есть один человек в цехе – Зоя Захарченко, – она его вытянет, а колония не спасет. Но даже если следователь с ней согласится, поверит на слово, кто даст гарантию, что Соломин через месяц-другой еще какой-нибудь киоск не облюбует. Это ж только додуматься – книжный киоск ограбить. Одно название, что киоск, вместо стекла картон, вот Солома этот картон ножницами и взрезал, взял себе две коробки значков. Зачем ему столько? С головы до пят собрался значками разукраситься? Одна надежда, что следователь закроет дело, невелика цена значков, и сам киоск стоял, как провокатор, со своими картонками вместо стекол, ловил слабого Солому, точно на живца.
– Хоть разорвись с вами, – ответила Татьяна Сергеевна Зое. – Всюду я да я. Почему бы кому другому к следователю не сходить? Давай Марину пошлем, она его товарищ по работе и выглядит внушительно.
– Марина в нем разочаровалась. – Зоя покачала головой. – Так и сказала: я думала, он с внутренним миром, а оказывается, просто уголовный тип.
Все у них легко: один киоск ограбил, другая, видите ли, разочаровалась. А какой он уголовный? Дитя в нем живет несчастное, у которого в детстве значков этих, будь они неладны, не было.
– Значит, воруй, тяни, что плохо лежит? – уколола Татьяна Сергеевна.
– Да не воровал он. Тебе ж говорят: ограбил. Киоск больше года стоял брошенный, забыли о нем и о тех значках. – Зоя считала грабеж чем-то меньшим воровства. – Тот, кто бросил их там, честный, а Солома, получилось, грабитель. Сходи, Татьяна, к следователю.
– А если Соню Климову послать?
– Не пойдет твоя Климова.
– Как это не пойдет? – Татьяна Сергеевна удивилась: Зоя не просто отмахнулась от Сони Климовой, убеждена была, что та не пойдет. – Пойдет как миленькая. К тому же Соня может сказать веско, доказательно. Соню к следователю и пошлем.
Она дождалась Соню после смены у входа в скверик, который пересекали в этот час те, кто торопился за детьми в детский сад. Скверик был круглый, с фонтаном посреди, с низкими голубыми скамейками. После завтрака сюда приводили парами ребятню из детского сада, иногда приводили и к концу рабочей смены, тогда родители прямо у фонтана разбирали детей, вели домой. Сегодня в сквере детей не было, и они с Соней не спеша шли по желтым дорожкам, чувствуя, что разговор, как прежде, сегодня не клеится. Стал накрапывать дождик, и Соня сказала, что всегда, когда не возьмешь зонт, дождь не заставит себя ждать. И тут же дождь припустил, и они свернули к старой липе, чтобы переждать его. А по асфальту, огибая фонтан, с визгом и смехом, прикрывая головы газетами и портфелями, бежали родители, и, если бы не Татьяна Сергеевна, Соня тоже бежала бы вместе с ними.
– Соня, я хотела попросить тебя об одном деле… Ты, наверное, знаешь, что произошло с Володей Соломиным. Надо тебе сходить к нему домой. А потом договориться со следователем и встретиться с ним.
– После работы? А Прошку куда?
– К родителям отведи. Надю Верстовскую или Марину попроси посидеть с ним.
Соня задумалась, и это молчание резануло Татьяну Сергеевну: вот, оказывается, какую я тебе непосильную задачу задала.
– Вы мне расскажите, Татьяна Сергеевна, что натворил Солома?
– А зачем? Не хочется тебе идти к следователю? Сама пойду.
Не будь дождя, шагнула бы сейчас Татьяна Сергеевна из-под дерева и пошла бы без оглядки. Да пропадите вы все пропадом, чтобы я вот так душу над каждым рвала, в сознание вас приводила. Живите как хотите: значки воруйте, блоки у стенок выстраивайте, детей своих выращивайте, прикрывайтесь ими от жизненных сквозняков.
– Я знаю, почему вы на меня обижены, Татьяна Сергеевна, – сказала Соня. – Ничего не рассказываю о Багдасаряне. Весь цех шушукается, умирает от любопытства. А мне вам сказать нечего. Не люблю я его.
– Ты никого не любишь.
– Прошку люблю. Вас люблю. Вы потому и не видите от меня благодарности, что я вас люблю. Благодарный человек отблагодарил за все хорошее и свободен. А я завишу от вас. Я потому и молчу, что боюсь вашего осуждения и гнева, отодвигаю их от себя.
Дождь прошел, а они стояли под деревом, ежились под тяжелыми, холодными каплями, которым конца не было, и не понимали, что надо сделать несколько шагов в сторону, что это уже не дождь, а вода, стекающая с листьев. Соня впервые рассказывала Татьяне Сергеевне о Юре, о его матери, о том, как встретились они недавно. Татьяна Сергеевна слушала не перебивая, только когда услышала, что Юры нет в живых, схватилась за сердце.
– Что же случилось? Болел или несчастный случай?
– Не знаю. Она хотела убить моего сына, а убила своего.
– Со-ня! – Татьяна Сергеевна крикнула и увидела, как повернула в испуге к ним голову женщина возле фонтана, увидела, что дождь прошел, взяла Соню за руку и вышла с ней из-под дерева. – Разыщи эту женщину, – сказала она, и голос ее звучал по-служебному строго. – Не калечь себя и ребенка, и меня тоже. Потом поймешь, зачем это надо, а сейчас найди мать Юры и скажи, что это ее родной внук. И помощь прими от нее, и слово доброе найди.
– Не могу.
– Тогда я разыщу ее. Скажу, что это я взяла на себя ее тяжесть, привезла ее внука из роддома к себе, и никаких претензий у меня к ней нету. Она так несчастна, что вся твоя жестокость, Соня, только против тебя самой. Не дай бог, что случится с твоим Прохором, ты вспомнишь ее и поймешь.
– Это бесчеловечно. Как вы можете?
– А как ты можешь?! Знаешь, что такое не бояться бога? Это не бояться расплаты, не бояться, что чужая боль может стать твоей.
Татьяна Сергеевна привыкла дружить с молодыми, привыкла поучать, но как обучишь словами молодое ожесточившееся сердце? Береги неопытного водителя, береги нахала и сам берегись. А ее кто побережет? Наталья? Та сама себя охраняет. Лаврик? Тот берег, берег, да, видно, устал. А Соня, выходит, сына бережет. Легко живет. Мать-одиночка, тяжелая доля, а на самом деле самая легкая: что ни сделала, во всем перед собой права, а если что и не так, сын – оправдание.
– Татьяна Сергеевна! – кто-то звал ее с противоположной стороны улицы. Шурик Бородин орал во все горло и махал рукой, чтобы остановилась, подождала его.
Перебежал улицу, не отдышавшись, выкрикнул:
– Татьяна Сергеевна, хочу вам подарок сделать. Хочу вас слегка приодеть. Матери мало, а вы, в случае чего, ушьете – и будет порядок. – Он протянул ей сверток.
– Что это?
– Платье. Импорт. Фирма.
– Может, температуру померяем?
– Татьяна Сергеевна, ну почему людей заедают условности? Почему я, высокооплачиваемый рабочий, не могу подарить своему мастеру платье?
– Потому, что оно уже дареное. Матери твоей не годится, мне – тоже. Кого следующего облагодетельствуешь?
– Верстовскую.
– Может лучше Лиле пошлешь?
– Нет! – Пурин помрачнел, насупил брови. – Там все, там отрублено. Татьяна Сергеевна, вы только посмотрите на это платье.
Шурика не заедали условности – развернул сверток, умопомрачительное, из плотного шелкового трикотажа платье повисло в его руке: цвет темно-оранжевый, с тремя большими прозрачными пуговицами, с длинным рукавом. Сразу возле платья остановились женщины, одна схватила за этикетку, прочитала цену и потянула к себе.
– Я беру. Парень, я первая подошла, сколько сверху?
И в эту минуту Татьяна Сергеевна поняла, что без этого платья ничего хорошего в ее жизни уже не будет.
– Товарищи, – сказала она, – откуда вы взялись? Человек купил платье своей матери, а вы тут как тут. Заверни платье, Шурик, спрячь его, а то вон милиционер на нас посматривает.
Толпа рассосалась, та, что держалась за этикетку, заискивающе посмотрела на Шурика:
– Еще одного такого нет?
– Увы! – ответил Шурик.
– А босоножек белых на среднем каблучке?
– И босоножки кончились, – печально ответил Шурик.
И тогда женщина на прощание сказала:
– Сволочи вы все-таки. Из-за таких в магазине ничего не купишь.
Может, это была нервная разрядка после разговора с Соней? Или Шурик, длинноволосый, в замшевом пиджаке, и впрямь походил на ловкого малого, торгующего заграничными тряпками, но Татьяна Сергеевна так от души рассмеялась, что и Шурик не выдержал, засмеялся вслед за ней.
– Шурик, я куплю это платье. Деньги – завтра.
– Никаких денег. Я и дома сказал, что дарю это платье вам. Я же к вам домой шел. Адрес разведал, все путем.
– Очень хорошо. А теперь подумай, как я сама себе объясню такой дорогой подарок.
– Очень просто. Мне подарили платье. Не взятку дали, не благодарность таким образом выразили, а просто подарили.
– Не привыкла я к такому, Шурик. Должен понять: в моей молодости не дарили люди просто так друг другу такие подарки. Всегда было в этом что-то нечистое.
– Жизнь была без излишеств, вот в чем дело. А сейчас другое время.
Он смял ее своими доказательствами.
– А что мне тебе подарить?
– Ничего понять не можете. – Шурик сердился на нее, как на малого ребенка. – Вы мне теперь дарить не имеете никакого права. Тогда получится: ты – мне, я – тебе. Скажите: спасибо, Шурик, и достаточно.
– Спасибо, Шурик Бородин.
