Текст книги "Конвейер"
Автор книги: Римма Коваленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)
Глава седьмая
Уехал Лавр Прокофьевич. Получил путевку в санаторий и уехал. За день до отъезда сам собрал себе чемодан, выставил в коридор.
– Не забыл ли чего? – спросила Татьяна Сергеевна.
Она еле сдержала себя: уж такой несчастный, такой неприкаянный, что и чемодан в дорогу собрать некому. Открыла шкаф, а там носки лежат, как лежали, не взял ни одной запасной пары. И куртка вельветовая висит – он думает, если на юг едет, то там круглые сутки жара.
– Вот что, – сказала, – ты надолго уезжаешь, на дворе сентябрь, и еще неизвестно, какая там будет погода. Неси чемодан в комнату, соберем тебя в дорогу как следует.
Он принес чемодан, открыл замки, откинул крышку. Так она и знала: ни свитера теплого, ни куртки. Переложила на тахту рубашки и белье и увидела на дне чемодана шахматы, плоская деревянная коробка в желтых и черных шашечках. Взяла ее в руки, да неловко, посыпались фигурки на пол. Присела, стала собирать и вспомнила… Вспомнила, как достались Лаврику эти шахматы. Вторая премия на турнире в доме отдыха, где они отдыхали.
– Помнишь, как не стал чемпионом?
– Я все помню, ответил он.
Сидит на табуреточке, как неживой, даже не шевельнулся, когда посыпались на пол все эти пешечки, слоны и кони. А у нее туманом комната наполнилась, силы оставили, ни разогнуться, ни подняться. Хорошо тогда шел Лаврик на турнире. Удивил ее своими шахматными способностями, всех обыграл. А в финале встретился с одноруким старичком, который, задумываясь, подпирал свою большую голову этой единственной рукой. Когда он отнимал руку от щеки, чтобы передвинуть шахматную фигуру, голова его оставалась склоненной к плечу, словно не было у нее сил вернуться в прежнее положение. Рядом с доской лежал алюминиевый цилиндрик с валидолом.
«Я ему не проиграл, я сдал ему эту партию, – сказал тогда Лавр Прокофьевич жене, – ты же видела, какой он».
Однорукому чемпиону подарили большого плюшевого медведя, а Лавру Прокофьевичу – шахматы.
Татьяна Сергеевна положила коробку опять на дно чемодана, перебрала вещи, вытащила необязательные, а на их место – куртку и свитер. Лавр Прокофьевич глядел на нее молча, только когда крышка опустилась и замки щелкнули, очнулся и заговорил:
– Надо мне отдохнуть. Голова по утрам болит…
Детство свое Лавр Прокофьевич вспоминать не любил. Осталось оно в довоенной жизни, в городке казачьего полка. Отец был старшиной саперного эскадрона. На двух малиновых петлицах отцовской гимнастерки краснело по четыре треугольника, но маленький Лаврик скоро распознал, что этот длинный ряд треугольников меньше одного-единственного кубика – тех, что в петлицах младшего лейтенанта. Будь у Лаврика характер побойчей, он бы утвердил себя среди сверстников, у мальчишек была своя иерархия, независимая от взрослых. Но Лаврик был по натуре тих, робок, а тут еще неуемное стремление матери первенствовать везде, где только можно. Мать пела в хоре и после каждого выступления плакала дома, что стоит в последнем ряду, на табуретке, тогда как безголосая жена начальника штаба – в первом. И на конноспортивных соревнованиях матери не везло, кобыла Дратва, умная и послушная на тренировках, в самую ответственную минуту столбенела перед несложным барьером, и матери приходилось спешиваться и тянуть ее за уздечку трибуны смеялись. И когда мать выходила на каком-нибудь собрании на сцену и кричала не своим голосом: «Мы, боевые подруги, оплот и опора наших мужей и коней», – в зале тоже смеялись. Она не слышала этого смеха, а Лаврик слышал и страдал. Она требовала: «Выучи это стихотворение». Он учил, а потом декламировал на празднике таким же, как у нее, крикливым, заносчивым голосом. Как-то мать сказала: «Подойди к учительнице и скажи, что ты хочешь быть старостой». Он не хотел быть старостой, но ослушаться мать боялся, подошел к учительнице и напугал ее своим требованием.
Этот груз материнского насилия он сбросил в первые дни войны. Казачий полк снялся по тревоге и ушел на фронт. Где был этот фронт, не знал даже старшина Прокофий Соловьев, которого оставили в части с десятью бойцами. Семьям командиров было выделено два грузовика для эвакуации. Никто не верил, что война надолго, уезжали все налегке, только мать Лаврика взяла с собой два чемодана и узел с постелью. Ехали и не знали, что война, от которой они бежали, поджидала их впереди. Только выехали с проселочной дороги на Могилевское шоссе, как попали в волну беженцев. Навстречу катилась военная машина с ранеными.
– Куда вы?! – крикнул из кузова боец. – Впереди немцы!
Грузовик, тяжело покачиваясь с боку на бок, свернул с шоссе на лесную просеку.
К машине, в которой ехали семьи казаков, подошли старик со старухой.
– Возьмите.
Женщины молчали, все уже понимали, что путь предстоит неблизкий. В кузове было тесно. Вслед за стариком и старухой к машине потянулись и другие беженцы.
Первой выбросила свой чемоданчик за борт машины жена начальника штаба, та самая, что пела в первом ряду. За ней и другие женщины стали выбрасывать чемоданы. Лаврик уставился на мать. Выжидательно смотрели на неё остальные. Но смутить мать было не просто.
– Это мой муж дал машины, – крикнула она, – и вы тут не распоряжайтесь!
Но ее не слушали: поднимали в кузов детей, помогали разместиться незнакомым женщинам и старикам. Два больших чемодана и узел с постелью не тронули, мать молча сидела на узле. Шофер выглянул из кабины, спросил: «Ну, все в порядке?» Но не успела машина тронуться с места, как Лаврик, перебравшись через борт кузова, спрыгнул на дорогу, упал. Не поднимаясь, лежа в пыли, крикнул:
– Я не поеду с ней! Если она такая, я с ней не поеду!
Поднялся и пошел. Пошел назад.
Его догнала и вернула жена командира полка и забрала с собой в кабину. В Быхове, где они ночевали, машины конфисковал комендант города. Вместо них выделил четыре подводы. На них посадили стариков и маленьких детей, до самой Орши Лаврик вместе со взрослыми шел пешком, а уже оттуда до Смоленска ехали поездом.
Война занесла их в Сибирь. Приехали на зиму глядя без денег, без вещей. Мать, совсем недавно сильная и энергичная, за время долгой дороги притихла. Напряженным, хмурым взглядом смотрела перед собой, потом переводила взгляд на сына:
– Что будем делать?
Он не знал, что ответить, и потому сказал:
– Что все, то и мы.
Эвакуированных «разбирали» местные жители.
Лаврик и его мать выбрала шестилетняя девочка Лора в смешной вязаной шапочке с синим шариком. Шарик свисал с макушки на длинном шнурке, мотался и стукал девочку по спине.
– У нас комната без окна, – сказала мать девочки, подойдя к ним, – там полки с книгами и диван. Хорошее электрическое освещение. Мальчик сможет делать уроки в столовой.
Они прожили в этой семье три месяца, в большом доме с длинным столом в столовой и красным роялем в гостиной. Каждый вечер их приглашали к чаю. Мать Лаврика прикалывала к платью круглую брошь в белых пузырьках жемчуга, мокрым полотенцем вытирала сыну лицо, шею и руки, зачесывала ему волосы на косой пробор, и они отправлялись «в гости». Однажды Лаврик услышал, как мать говорила на улице какой-то женщине: «Они, конечно, люди благородные, но мне с ними пытка. Не живу, а по гвоздям хожу. Книги кругом, рояли, а мне воды напиться – проблема, своей кружки нет». Мать уже не заставляла учить его стихотворения, говорила: «Не шныряй по дому, не хватай за столом еду. Не те теперь времена, не за своим столом сидим». А он влюбился в тот дом и в людей, которых там было множество: две бабушки, дед, две тетки и сами хозяева, не считая Лоры и ее маленького брата Ратмира. И еще в этот дом приезжали родственники, приходили знакомые. Звучала музыка.
Семьи фронтовиков были поставлены на особый учет в райисполкоме. Матери дали комнату, из фонда всеобуча Лаврику в школе выдали пальто, валенки и шапку. Он не обзавелся на новом месте друзьями и, когда выпал снег, побежал в обновках в Лорин дом. И когда пришло письмо от отца, тоже побежал к ним, а через полгода, когда пришла похоронка, пошел туда с матерью. Зимой сорок третьего года мать продала круглую брошь – ту, в белых пузырьках жемчуга, единственную драгоценность, единственную память о довоенной жизни. Она всегда носила ее в сумочке, в этой же сумочке отнесла на барахолку. А в начале июня того же года они поехали за город вскапывать две сотки земли под картошку.
Кто выкопал за них ту картошку, кто пек ее, варил и жарил, Лаврик так и не узнал. Вспомнил о ней чуть ли не через год, пошел в сарай, увидел в углу мамины стоптанные ботинки и вспомнил, как они копали землю, потом окучивали стебли с шершавыми листочками, подсекали сорняки…
Мать умерла в августе, неожиданно, не болея. Пришла с работы, села за стол, положила голову на руки и уже больше не поднялась. А Лаврик в это время был далеко, в пионерском лагере. Начальница лагеря вызвала его к себе и тихим голосом сказала:
– Мама твоя умерла. Отец погиб на фронте. Таких детей, как ты, сейчас много. Детские дома переполнены. Если у тебя есть родные, то мы не будем тебя оформлять в детский дом.
Он сказал, что у него есть родные. Дед и две бабушки, тетка и дядя. Начальница поверила. Многие эвакуированные ехали в такую даль потому, что здесь жили их родственники, близкие или дальние.
Детскую хлебную карточку выдали родителям. Лаврик оставлен без хлеба. Отнес на барахолку пальто матери, потом одеяло, подушку. Пришел сентябрь, первый месяц нового школьного года, когда о кем вспомнили. Пришла учительница, увидела его в голой комнате и схватилась за сердце:
– Один живешь? Голодаешь…
Он и ей сказал, что у него есть родственники и он не голодает, но она не поверила. Увела к себе, потом привела ого в школу. Теперь у него была одна дорога в детский дом. Идти туда не хотелось, но верилось, что мать и отец исчезли из его жизни навсегда. Это все война: кончится – и они опять все будут вместе.
В армии Лаврик служил уже после войны. И там впервые за все годы ощутил свою связь с ушедшими из жизни родителями. Вспоминался отец, старшина саперного эскадрона. Не оставил он сыну привязанности к армейской службе, а вот мягкость характера, тихий нрав оставил. И, видимо, эти качества пришлись по душе командиру части, потому что однажды он затребовал водителя – рядового Лавра Соловьева – на свой автомобиль. Предлагал остаться на сверхсрочную, но, заметив, как смущен этим предложением его шофер, но настаивал.
После службы Лавр Прокофьевич не вернулся в Сибирь, а поехал в те края, где жил до войны.
С Таней он познакомился на речке. Сидел в сторонке от купающихся, глядел на поплавок и вдруг услышал за спиной насмешливый голос:
– Ловись, рыбка, большая и маленькая.
Повернул голову и вздрогнул. Испугался, что ни свете бывают такие симпатичные, с которыми никакие красавицы не сравняются. И еще больше испугался, что она вдруг может исчезнуть, уйти.
– Вы думаете, я рыбу ловлю? – сказал он ей. – Ничего подобного. Вовсе не рыбу. Вот смотрите, что я сейчас поймаю.
Дернул удилище, вскочил, выпрямился, а на крючке, блестя тугими лепестками, сверкала на солнце белая лилия. Такие вот чудеса творила поначалу его любовь.
Глава восьмая
Новое платье не зависелось в шкафу: Ася Колпакова позвала в гости. Не дело, конечно, в таком платье по цеху расхаживать, носить его под халатом, да ничего не поделаешь, если сразу после работы надо еще в парикмахерскую забежать, в гастроном за тортом, а потом уже на званый вечер к Колпачку и его матери. Сидит Колпачок на своем рабочем месте и в ту сторону, где его невеста, поглядывает. Все у него покойно, надежно. И невеста сидит, сияет, работает, как пирожное ест. У кого-то сложности, драмы и трагедии, а у этих – без морщиночки. Сегодня вечером родители жениха и невесты познакомятся, и мастер будет при этом. Потом пойдет мальчик в армию, и невеста ждать его будет. Ася разлуку выдержит, не помчится за ним, как собиралась. Будет невесту сторожить. Потом детки поженятся. Мальчик заочно окончит институт, да и Света не отстанет. Потом у деток свои дети родятся, Ася бабушкой станет, будет водить деток в музыкальную школу. Вот какая запланированная благодать и такая скука, если поглядеть со стороны. А что не скука в семейной жизни? Ссоры, борьба, несогласие? Со стороны, конечно, чужая бурная жизнь кажется интересней – жизненный спектакль с острым сюжетом. А на счастливых глядеть – задремать можно. Поэтому смотрят на них равнодушно. Зато несчастливым сочувствуют. А надо бы наоборот: счастливых окружать уважением и почетом, чтобы каждый преисполнился удивлением, не считал скукой их ровную, наполненную счастьем жизнь. Так думала Татьяна Сергеевна, обходя конвейер, и вдруг голос Натальи – резкий, приказной:
– Татьяна, зайди ко мне! – Она стояла в дверном проеме профсоюзной комнаты. Мириться, что ли, вот так, свысока, надумала? Татьяна Сергеевна пошла к ней. Только за ними закрылась дверь, как Наталья тем же тоном потребовала: – Снимай халат. Показывай, что-то, вижу, красивое на тебе.
Татьяна Сергеевна улыбнулась и, не сводя веселого взгляда с подруги, сняла халат и поклонилась: вот какие мы на самом деле, не одной тебе, Наталья, щеголять нарядами.
– Ух ты! – Наталья сделала несколько шагов назад. – Где раздобыла?
– Подарок.
– Интересно. Неужели Лаврик расстарался?
– Бородин подарил. С конвейера, новенький.
– В честь чего же?
– В честь собственного желания, я так думаю.
– Ты серьезно?
– Наталья, тебе нравится платье? Вот и говори о нем. А откуда оно, это не обязательно обсуждать.
Наталья зарделась от возмущения.
– Ишь как все гладко! Почему этот молодой человек, работающий у тебя под началом, дарит такую дорогую вещь? Не понимаю.
– А зачем понимать? – Татьяна Сергеевна сдерживалась как могла. – Я тоже сначала хотела понять… Кстати, он подарил с согласия матери. Купил это платье ей, а оно оказалось мало.
– Это сути не меняет. – Наталья не сводила глаз с платья. – Ты должна немедленно отдать его обратно. Очнись! Такой подарок! От кого, за что? У тебя мало неприятностей, ты еще жаждешь скандала? Немедленно верни это платье или в крайнем случае – деньги.
– Не берет. – Паника, которую развела Наталья, не задела Татьяну Сергеевну. Подарок, недавно так же страшивший ее, после слов Натальи стал естественным и нестрашным. – Я хотела заплатить, но он – ни в какую. А отказаться от такого платья я не смогла.
– Ну смотри! – Наталья по-прежнему не сводила взгляда с платья. – Потом не говори, что я тебя не предупреждала. Такого чепе у нас не только в цехе, но и на заводе не было.
Татьяна Сергеевна надела халат, застегнула пуговицы. Тает их дружба не по дням, а по часам. Ну, допустим, что обеспокоилась Наталья из-за этого подарка, действительно неожиданный и опасный подарок, но почувствовала Татьяна Сергеевна в этом беспокойстве и что-то похожее на зависть. Не сказала Наталья: ах, какое платье, как идет тебе и какая жалость, что надо его возвратить. Сказала другое: отдай, отдай платье, пусть его у тебя не будет, и только уж в крайнем случае, если платье не возьмут обратно, отдай деньги. Ладно, праведница, скажу тебе, что думаю.
– Чего у нас не было в цехе? Подарков? А ты вспомни продукцию, которую доделываем по субботам, и увидишь, как мы каждый месяц вручаем себе «подарочки» под названием «сверхурочные».
Ася Колпакова в прихожей, как только Татьяна Сергеевна сняла плащ, оценила обновку.
– Таня, в таком платье ты и молодых затмишь! Коля, Света! Идите знакомиться. С этой киноартисткой вы еще не знакомы.
В прихожую выскочил Колпачок с невестой, тоже закричали:
– Ой, кто это?
– Вы красавица. – Колпачок взял у Татьяны Сергеевны коробку с тортом. – Теперь, когда будете подписывать накладные, так и пишите: Соловьева тире красавица.
Вышли родители Светы, переглянулись с одобрением: вот такое начальство у дочери на ее первой работе. Никогда не думала Татьяна Сергеевна, что столько радости и себе и хорошим людям может принести красивое платье. Всю жизнь одевалась на свой манер, с тридцати лет в темненькое, по возрасту. Синтетика вредна, хлопок полезен, это усвоила и не отступала. Стирала – гладила, гладила – стирала. На праздник шелковую кофточку, сарафанчик шерстяной, как говорится, скромненько и со вкусом. И вдруг, ах ты боже мой, словно в синее море вошла, двадцать лет с плеч сбросила. Не отнекивалась, не смущалась: что вы, что вы, какая чепуха, не платье красит человека… Не глядясь в зеркало, чувствовала: красит, да еще как!
Зорким взглядом оценила родителей Светы: такие же, как Ася. И смешно им, и тревожно, что вот эти – пушистый Колпачок и мать с настороженным, нервным взглядом – будущая родня. Молодые – те как с другой планеты явились, сидят за столом, отделенные своей молодостью и любовью, а старшие никак не найдут разговор, тычутся то в погоду: «Лето нынче было особенное, оттого и пролетело, как один день», то в пирожки, которые горками на трех блюдах: «Вы, Анна Михайловна, просто молодец. Ни за что не поверю, что тесто магазинное. Я тоже иной раз, чтобы не возиться, в кулинарии беру. Но чтобы потом такая пышность – никогда».
Мучаются родители, с пирогов перескочили на квартиру: «Кухня у вас – мечта. Нам тоже надо будет купить такую вытяжку над плитой». А молодые не спешат им на помощь.
Мучайтесь, родители, думала Татьяна Сергеевна, перешагивайте через свое смущение, знакомьтесь, привыкайте; но ведь и дети не птицы на ветке, а такие же, как мы, люди.
– Коля, – сказала она, – а Солому, наверное, судить будут. Я к следователю завтра пойду, разузнаю подробней.
У хозяйки вытянулось лицо: ну зачем такой разговор в праздничный час? С испугом уставились на мастера и родители Светы. А Колпачок – вот уж кого сердцем Татьяна Сергеевна почуяла сразу, без промаха – положил вилку на стол и спокойно сказал:
– Я уже ходил к следователю. Закрыли дело. Солома говорит, что на конвейер не вернется, все равно, мол, за такой прогул уже уволили. И Зою стыдится. Хочет в другое место устраиваться. «Сразу, говорит, заявление в бухгалтерию подам, чтобы Зое по двадцать рублей в месяц отчисляли». Я спрашиваю: «За что?»
А он отвечает: «Она знает, за что».
– Зачем в киоск полез, не говорил? – спросила Ася.
– Говорил. Ножницы полумеханические с пружиной сосед ему подарил, вот он и хотел испробовать.
– Какой ужас! – сказала мать Светы. – А если бы ему топор подарили, он бы, получается, дверь в чужой квартире мог взломать?
– Не нагнетай. – Отцу Светы не понравилась логическая выкладка жены. – Это бывает у юношей, даже у детей. Себя помню. В деревне рос. В своем саду яблоки падают, мать не допросится снять с дерева, а ты, как нанятый, в чужой сад ночью за яблоками лезешь. Что это? И в ремесленном у меня, не хочу поминать, был случай, если бы не один хороший человек, загудел бы в колонию. Спроси меня, зачем я это делал, ни тогда не знал и сейчас не знаю.
Их детям не грозили необъяснимые поступки. Это были надежные, благонравные дети. А несчастный унылый Солома, думала Татьяна Сергеевна, мучился от своей неспособности жить правильно. И родители его, какие они там ни есть, мучились с ним, и Зоя не знала покоя. Ни Зоя, ни она, мастер, сразу не догадались, почему не хочет притрагиваться к ножницам Володя Соломин. Торчали хвостики внутри блока, и безропотно обрезала их Зоя. А Солома Зое в благодарность за это пайку хотел делать. Здорово встряхнул его этот киоск: даже ножницы на конвейере не мог после всего взять в руки.
– Вы бы сходили к нему, ребята, – сказала Татьяна Сергеевна, – поговорили бы с ним. Нельзя ему уходить с конвейера.
– От Зои нельзя отрываться, – сказала Ася.
– Это одно и то же.
– Вы должны убедить его не отрываться от коллектива, – сказал отец Светы. – Вы должны вернуть его в свои ряды.
Он говорил торжественно, как на собрании. А это и было собранием. Их дети работали на одном конвейере, и родители, которые их произвели на свет и вырастили, тоже были притянуты к этой движущей ленте благодарностью и верой в ее силу.
– На зарядку становись!
Бодрый, веселый голос каждый день в это время возвещал из динамика о десятиминутном перерыве. Татьяна Сергеевна выключала конвейер, занимала место рядом с Соней Климовой и уж до самого конца зарядки не сводила глаз с Шурика Бородина. Тот стоял впереди, лицом ко всем – спорторганизатор, ответственный за физкультурные пятиминутки. Пять минут физкультура, пять минут отдых, а сколько за эти десять минут наслушаешься!
– Верстовская, Надин, – кричит Шурик, и все уже заранее улыбаются. – Верстовская, вся делай зарядку, а не одними конечностями! Не халтурь, прогибайся как следует.
Все смеются, все глядят на Шурика. Зоя машет своими короткими ручками, прогибается, только приседания пропускает, не гнутся колени. Музыка смолкает. Шурик говорит в тишине:
– Здоровье в порядке – спасибо зарядке!
Раньше Никитин, если находился в цехе, пристраивался и тоже делал зарядку. И Багдасарян, когда еще носил голубой костюм, тоже становился в ряд и неожиданно ловко и красиво при своем большом весе выполнял упражнения. Теперь оба стоят у нового конвейера и голов не поворачивают. Дружба с Татьяной Сергеевной кончилась, одна служба осталась. Отстояли в исполкоме трехкомнатную квартиру Никитину, сам министр подписал просьбу завода – «в связи с конструкторской работой над принципиально новой оснасткой пульсирующего конвейера в нерабочее время»… Справил новоселье Валерий Петрович. И мастера Соловьеву пригласил, да она сама все испортила, опять наговорила, о чем бы промолчать лучше всего.
– Вот мой новый адрес, – сказал перед новосельем Никитин и протянул записочку, – в воскресенье жду.
Она прочитала адрес, поблагодарила, поздравила.
– Мы еще с вами, – сказал Никитин, – увидим небо в алмазах. Мы еще с вами, Татьяна Сергеевна, таким наш цех увидим, что наши распри и обиды смешными будут казаться. – Все говорил хорошо и вдруг: – Да, кстати, что это у вас за история с платьем произошла?
История! Спасибо, Наталья, не задержалась, просигналила.
– Никакой истории, просто подарил мне один человек платье.
– И вы приняли подарок?
– Конечно! Хорошее платье.
– Человек этот, как мне известно, работает у вас на конвейере. Существует, Татьяна Сергеевна, производственная этика. Не принято, видите ли, нам подарки от рабочих принимать.
– Он не мне этот подарок сделал – своей матери. Размером ошибся, маловато платье оказалось. И тогда он это платье мне преподнес. Получилось, Валерий Петрович, что я у него второй человек после родной матери.
– Все равно не понимаю, – голос Никитина звучал растерянно.
Опять она не сдержалась, выплеснула все, до донышка:
– А вы и не поймете. Вы тоже могли сделать подарок. Зое Захарченко. Не квартиру, всего очередь на квартиру подарить, а не хватило вас на это. Но выросли молодые, они могут. Они шире и щедрей нас. Вот один платье подарил. Подхалим. Думает, что я ему электролит по блату суну.
– Остановитесь, – сказал Никитин. – Вы пристрастный человек. А с платьем поступайте как знаете.
Она сама загнала себя в угол. Идти после такого разговора на новоселье, тащить подарок было просто невозможно. И сразу стало грызть недовольство собой. Зою, конечно, жалко. Женатые сыновья, их дети потеснили Зою, спит старая на раскладушке в кухне. Летом в дачке на заводском садовом участке живет, да и там в выходные внуки покоя не дают. Знает она Зоину жизнь, душой за нее болеет. А вот как живет Никитин, не знает. Сын у него, жена-учительница. А что за семья, чем живут – неизвестно. Бывает же, что и крыша над головой, и хлеба вдоволь, и работа хорошая, а счастья нет. «Лаврик, Лаврик, и перед тобой виновата. Жить стало нечем… А может, ей тоже в доме своем нечем жить? Оттого и несет всю свою нерастраченную душу сюда, в цех. И спросить не у кого: «А вы чем живете после работы, когда молодость ушла и дети выращены?»
Десятиминутка закончилась. Татьяна Сергеевна включила конвейер, задержалась взглядом на Володе Соломине: недолго без тебя поскучали, явился, сидишь, как грибок-поганка, а Зоя, как старая береза, тебя ветвями своими прикрывает от солнца, загораживает от ветров. А Зое тоже забота нужна, участие. Впрочем, может, и не надо участия, может, сердце ее как раз и живет тем, что этот унылый заброшенный мальчик любит ее, привязан к ней больше, чем собственные дети. Свои мальчики, которых она нарожала и вырастила, теперь мужики-гиганты. Татьяна Сергеевна всякий раз, как встретит какого из них на улице, так и подумает: «Ну и Зоя! Это же надо такого великана произвести на свет». А Соломин – заморыш, росту много, а головка с кулачок. В деревне про таких говорят: в ботву пошел. Поди узнай, чем дорог, за что сердцу мил…
Разной любви требует сердце в разные годы. Только тот, кто о жизни с чужих слов судит, думает, что любовь одна-единственная и приходит в молодые годы. Иная бегает, озабоченная своей молодостью – где она, моя любовь? – а того и не знает, что схватит эта любовь годков этак через двадцать. И к Лаврику, может быть, только теперь пришло желание любить ее, свою Татьяну.
Так-то вот, дорогие товарищи; жили-жили, да вдруг и заговорили про любовь. Не у всех она главный стержень жизни. Многих другое держит.
Татьяна Сергеевна обвела глазами конвейер. Двигался круг, на глазах собирался блок, обрастал проводками, скреплялся пайками. А люди оставались на своих местах. Закончится смена, и они двинутся – каждый в свою сторону. И она вроде бы двинется. А на самом деле останется здесь. Потому что ее стержень – конвейер, люди на его кругу. Он ее опора, ее затянувшаяся молодость. Зря Лаврик виноватит Полундру. Лешка совсем другое: сердечная маета ее девичества, первое испытание доброты.
Движется конвейер, замирает как вкопанный, подставляя свои холодные проводки, детальки и приборчики теплым человеческим рукам. Кулачки младенца, руки матери, ладони любимой, пальцы музыканта. А здесь все на одном кругу: кулачки с паяльниками, руки, распутывающие цветные связки, пальцы, вставляющие триод, ладони, оглаживающие собранный блок перед тряской на вибростенде. Многие говорят не «блок», а «блочок». Блочок питания для цветного телевизора.
Принимали Марину в комсомол. Вышла к столу: большая, крепкая, что грудь, что спина – швы на кофте трещат. Задают вопрос: «Расскажи, Марина, как начинался твой рабочий путь в нашем цехе?» Откашлялась Марина, начала: «Мы осваивали тогда регуляторчик. На сборочке я сидела. Сначала катушечки вставляла, потом паечки – паяльничком. А уж когда серия пошла, я в ручечки магнитики вклеивала. Тут подставочка, там формочка, берешь магнитик, в смолочку макаешь, потом крышечкой и на просушечку».
Верстовская так о своей работе не расскажет. Надька работает, как кого догоняет: ах, у тебя двумя движениями проводок прикручивается, хвостик из-под паечки не торчит? А я что, хуже? Да у меня и руки ловчей и голова умней. Сидит, вертит косицами, не дождется, когда мастер подойдет к ней.
– Татьяна Сергеевна, пойдемте обедать вместе. Мне поговорить с вами надо.
– А после работы?
– Мне в пять на хореографию. Я теперь танцую. Вы разве не знаете?
– Лучше бы ты уроки учила, танцовщица, занятия в школе не пропускала.
– А я учу. По истории пятерку в прошлом месяце получила. Можете проверить.
– В прошлом месяце. Ох, Надежда, на третий год ведь останешься. Восемь классов не можешь кончить. Давно бы в техникуме была, если бы меньше танцевала да прыгала.
– Не пойду я с вами обедать! Передумала. Занудили своими словами. И не стойте за спиной. На нервы действуете. Лучше у Бородина постойте. Поглядите, как он свои штаны изгваздал – все колени в канифоли.
Шурик Бородин работает внимательно, но много сил тратит на позу. Хочется ему, чтобы со стороны казалось, что работает играючи. А со стороны как раз и бросается в глаза нарочитость. Посидел месяц на сборке и опять вернулся на монтаж. Не оставляет его зуд изобретательства. Один на всем конвейере пользуется не кисточкой, а пипеткой. Мастеру ничего не сказал, отнес свое новшество в НОТ. Там, конечно, его похвалили, сказали, что пипетка – шаг вперед по сравнению с кисточкой, но надо, чтобы она прошла испытания.
– Шурик, штаны мама стирает? – спрашивает мастер.
– В химчистку ношу. Сам.
Блок подъехал к нему, и Шурик, забыв на этот раз, как он выглядит со стороны, втягивает голову в плечи, и руки рывком, словно перепрыгнув препятствие, приступают к работе. Лицо при этом меняется, становится более взрослым, значительным.
Татьяна Сергеевна давно заметила: человек, поглощенный работой, становится красивым. Даже от рождения красивый достигает вершины своей красоты, когда отдастся работе. Много раз, запуская конвейер, она убеждалась в этом, видела, как в считанные секунды меняются, вспыхивают красотой лица. Потом уже, когда блок отъедет от рук, какая-нибудь деваха вытаращит глаза, вздернет подбородок, полагая, что это ее красит, и знать не знает, какой красавицей была минуту назад.
Как насчет субботы, Бородин? Расчистим стены родного цеха?
С электролитами опять чехарда. Опять стенка в переходнике, как стеклянная, не подойди к ней, не дыхни в ее сторону – блоки без электролитов в три этажа стоят. Поставщики. Не слово, а заклинание! Тысячи лиц в этом слове, а никого не разглядишь, не схватишь за шиворот. У нее же другое слово – «конвейер», и все лица – вот они – известны лучше собственного.
– Расчистим! – Шурик Бородин по-хозяйски, как старожил, относится к цеху. – Расчистим, чтобы было куда складывать следующую партию. Мы же не можем их до потолка наваливать, всему есть предел. Правильно я говорю, Татьяна Сергеевна?
– Разговорчики, Бородин.
– Вы меня не так поняли, – дает задний ход Шурик. – Я за энтузиазм. Когда будете писать характеристику в военкомат, не забудьте про энтузиазм. И еще такую фразу: «И вообще он обаятельный и покладистый парень». Договорились?
– Когда это кончится? – спрашивает Марина.
Началось! Колпачок заявил, что «этому конца не видно», теперь вот Марина.
– Когда поставщиков тряхнем, тогда и кончится, – отвечает Татьяна Сергеевна. – Комиссия от завода скоро к ним поедет.
– А сами, без комиссии они там не соображают?
– Марина! – Зоя бросилась на выручку мастеру. – При чем здесь Соловьева? Зачем ты ее терзаешь? Ты можешь в субботу прийти и не прийти, а она всегда приходит.
– Оттого, что все приходим, это и не кончается. – Марину даже Зоин окрик не охладил. – Я бы поняла, если бы этих электролитов вообще не хватало, а то ведь в итоге все один к одному сходятся. А работаем больше, и продукция наверняка от этого дороже.
Права Марина. И сказать ей в ответ нечего. И она, мастер, была права на партбюро. Плохо вела себя, но по существу права. Все правы, и нет виноватых, а дело страдает. И не только дело. Зоя привыкла относиться к таким вот неувязкам как к стихийному бедствию, а молодежь привыкать не хочет.
