Текст книги "Конвейер"
Автор книги: Римма Коваленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)
Может быть, в каком-нибудь спектакле она произносила эти слова, они ей понравились и запомнились. Шурика они не убедили.
– А если человек принимает за любовь что-нибудь другое? – отстаивал он свою правоту. – Человеку показалось, что любит, он обманулся.
– Обмануться можно один раз. – Отец появился на кухне. – А ты уже ходил по этой дорожке. Эта Катя, которую ты теперь обманываешь, кто она?
– Она будет пианисткой.
– Она будет несчастным человеком, – сказала мать, – этот, с позволения сказать, наш сын опять принимает за любовь что-то другое.
Он ушел от них, понимая, что никогда, даже добившись чего-нибудь замечательного в жизни, не станет в их глазах уважаемым человеком, всегда будет Шуриком. Когда-то от их слов он плакал, даже классе в пятом бросался на них с кулаками, потом, пытался обороняться иронией, но их было двое, а он один. К тому же по разным поводам они усвоили раз и навсегда одно-единственное правильное суждение, и опровергнуть его или даже поставить под сомнение было невозможно.
Шурик не чувствовал себя виноватым перед Лилей. Красивая девчонка, колючая немного, но это оттого, что в деревне выросла. Комплекс: я не хуже вас, городских. Оттого и взгляд острый, настороженный, словно ждет, кто сейчас и откуда выскочит, чтобы обидеть. Он был честно в нее влюблен, а она уехала и забыла. Обидно, даже больно было, когда Верстовская сказала про деревенского жениха, а потом прошло.
С Катей он когда-то учился, потом она перевелась в другую школу. Четыре года не виделись, и, когда встретились, он ее еле узнал. Почему если встречаешься с человеком, разговариваешь, ходишь в кино, обнимаешь, целуешь, то или люби до гроба, или ты обманщик и подлец? А если это не любовь, а что-то другое, чему названия не придумали, нежность, например? Или приязнь. Человеку приятно с другим человеком. С Катей приятно. Но попробуй ей сказать об этом – обидится до гробовой доски. Уверена, что он в нее влюблен. Только потому и встречается с ним, что уверена. А попробуй он сейчас от нее отойти, у нее у самой к нему любовь вспыхнет. Сейчас она его жалеет: бедняжка, как он в меня влюблен. Любовь, любовь. У всех одно и то же. Все в кого-нибудь влюблены. А у него – передышка. Не может он после Лили в кого-то еще влюбиться.
У входа в гастроном, под зажженным плафоном на столбе, стояла Верстовская. Шурик опасался ее. Месяца два она сторожила его своим взглядом, остреньким и нахальным, куда ни повернешь голову – наткнешься на этот взгляд. Однажды он ей сказал: «Если влюбилась, то скрывай». Надька фыркнула: «Было бы в кого!» Но отстала только недавно. На что, интересно, рассчитывает в жизни такая Верстовская? Замуж мечтает выйти? За богатого? А кто такие богатые? Ловкачи, жулики или скопидомы: не ели, не пили и накопили.
– Верстовская, загораем под вечерним фонарем?
Что он такое сказал? С чего она завибрировала?
– Чучело! Из краеведческого музея! А ведь ходишь и думаешь, что человек!
– Надин, Надин, ты специально здесь стоишь, чтобы оскорблять прохожих?
– Проваливай!
– Но что случилось? С чего такой водопад презрения?
Надька схватила за виски свой парик, дернула его книзу, накинула на плечо ремешок нелепой, похожей на бочонок сумки и выставила это плечо вперед.
– Я тебя, Бородин, в упор не вижу.
– Неудивительно. Я тебя ослепил. Куда ты? Не строй из себя интриганку, скажи, что случилось?
Но Верстовская уже удалялась от него. Шурик пожал плечами: было из-за кого расстраиваться. Еще одна жертва преподавания литературы в школе. «Но я другому отдана и буду век ему верна». Испортила все-таки настроение. Нет у него уверенности, что в правильном направлении катится его жизнь. Да и катится ли? Может, он ходит, бегает, двигает руками на конвейере, а жизнь – ни туда, ни сюда – стоит на одном месте?
Позвонил Кате.
– Уж осень на дворе… Как это там, Катя, – прекрасная пора, очей очарованье…
– Унылая пора, – поправила Катя.
– Есть предложение: ты выходишь из дома, мы садимся в автобус и выходим на конечной остановке. Где-нибудь на окраине. Там, где осень, где люди живут тихо, скромно, без претензий.
– Уже поздно, – ответила Катя. – Мы поедем туда в воскресенье. Если вообще туда надо ехать. Ты очень меня хочешь видеть?
– Что за вопрос…
– Сложно, но что-нибудь придумаю. Попытаюсь выбраться из дома, усыпить бдительность родителей. Жди меня, романтическая душа.
Каждый видит в другом то, что ему видится. Катя видит в нем романтика, влюбленного в нее бывшего одноклассника. У Верстовской любовь обратилась в ненависть. А Лиля так и не прислала ни одного письма. Тоже еще одна Татьяна Ларина. Будет век верна своему жениху. А Соловьиха пришла ночью к поезду. «Испортила все прощание, – сказала Лиля, – ты не очень ей поддавайся, она любит людей под себя подгребать. Не заметишь, как по ее уставу жить начнешь». Не по зубам он оказался Соловьихе. Ученика отсадила. Невесте передала. Теперь, наверное, раскаивается, что платье взяла. Шелковую тальму со стеклярусом. «Подарил, так не хвастай», – сказала. Вот ведь как, никого не обошла, всех обучила великая русская литература.
Глава десятая
В сенях, посреди прохода, лежала гора краснобоких яблок, и каждый, кто входил в дом, спрашивал:
– Что это они у вас здесь лежат? Ни пройти ни проехать.
– Зато красиво, – отвечала Варвара. – И всякому видно, какие у нас в этом году яблоки.
Каждое утро они с Лилей мечтали довести до ума эти яблоки: порезать для сушки, намариновать, а крепенькие, непобитые уложить в ящики, пересыпать опилками и спустить в погреб. Но подходил вечер, Варвара смотрела на Лилю и морщилась:
– Лиля, давай отложим. Сил нет. Пусть еще полежат. Запах какой, слышишь?
Варвара брала тарелку, шла с ней в сени, возвращалась, держа тарелку на вытянутых руках, а в ней красные с желтым, с засохшими листиками на черенках яблоки. Ставила на стол, говорила:
– Дом надо украшать венками лука, яблоками на блюде и цветами. А то придумали какие-то статуэтки, салфетки, картиночки.
Степан Степанович брал с тарелки яблоко, смотрел на дочь, на Варвару и спрашивал:
– А знаете, как скупые люди яблоки едят? Ну, во-первых, они у них так не лежат в сенях горой. Они у них все отсортированы, в опилочках, в ящичках, на своем месте. Открывает скупой погреб, спускается в него, сует руку в опилки. Это хорошее, это хорошее – значит, пусть лежат. А вот это уже с гнильцой, его есть скорей надо, чтоб не пропало. Через неделю опять в погреб спускается, к этому времени еще партия подгнила. И так до весны. Ни одного яблочка хорошего не съел, но зато ни одного сгнившего не выбросил.
Лиля уже слышала от него эту байку в детстве. Сейчас он рассказывал ее Варваре. Они оба все время что-то друг другу рассказывали. Лиля уходила спать, а они сидели за столом и, не смолкая, бубнили. Лиля не прислушивалась, но однажды не выдержала, подошла к двери, выставила ухо.
– …Ростом был большой, посадили за последнюю парту. Сижу, боюсь пошевелиться, по ноге какая-то козявка ползет, я стряхнуть ее боюсь. День был жаркий, жили не очень – весь первый класс в школу босиком пришел. Учительница по списку фамилии читает, дошла до меня. Караваев! А я сижу, молчу. Понятия не имею, кто такой Караваев. Думал, что я Дударь, Дударик…
Любит он Варвару, поняла тогда Лиля. И она его любит. Если бы не любила, разве слушала бы ерунду всякую до поздней ночи?
Примирилась Лиля с Варварой. Несколько раз стукнулись друг о друга, потом ничего, поладили. У Варвары характер громкий, размашистый. Хозяйка в доме из нее вышла не очень дельная. Возьмется – весь дом перевернет, все перемоет, вытрясет, а уж если неохота ей, то, как эти яблоки, будет несделанная домашняя работа посреди лежать, а Варвара обойдет, переступит да еще и слово найдет себе в оправдание: «Я, Лилечка, не для того родилась, чтобы белый свет себе горшками загораживать». Белым светом для нее был Лилин отец, Степан Степанович.
С яблоками управились за один вечер. Утром Варвара сказала Лиле:
– Если сегодня вечером уберем из сеней эту египетскую пирамиду, то завтра поедем по грибы. Наберем грибов, насолим, насушим, а там и капуста в огороде подоспеет. Представляешь, сколько всего на зиму наготовим?
На Варвару накатил, поднял ее и понес заготовительный стих, и тут уже ее было не остановить. Прибежала из больницы засветло, перебрала яблоки, уложила в ящики, сама в погреб спустила. Лиля с работы пришла, а на плите сироп для заливки варится, три противня с нарезанными яблоками сушки дожидаются.
– Ну, ты, Варвара, метла, – сказала Лиля. – Когда ты все это успела?
– Сама не знаю, – ответила Варвара. – Давай включайся, пусть отец придет и рот от удивления раскроет.
Для того только, чтобы он удивился, она готова была и себя загнать в работе, и всех, кто рядом. Открыл Степан Степанович дверь, а по стене кухни одна к одной банки трехлитровые с компотом. Яблоки порезаны для сушки, в противнях, ждут своей очереди. А на столе скатерть белая, и Варвара с Лилей, умытые и причесанные, сидят.
– Пироги, что ли, печете? – спросил Степан Степанович.
– Ну ты подумай, – сверкнула очами Варвара, – ничегошеньки не заметил. А ну-ка давай обратно в сени, начинай сначала.
– Что сначала? – не понял Степан Степанович.
– В дом входи, как будто еще не заходил. Гляди хорошенько под ноги, по сторонам. А мы на тебя посмотрим.
Степан Степанович открыл дверь, выглянул в сени и закачал головой:
– Конец света! И пол вымыли! Варвара, может, мне на улицу выйти и номер дома посмотреть, может, я ошибся калиткой?
Радуются, как дети, удивляют друг друга. А Лиля при них третья лишняя. И в колхозе лишняя. Не верят, что насовсем приехала. Носятся, как с больной: Лилечка, Лилечка, ты осмотрись, уборка закончится, тогда и определишься куда-нибудь постоянно. Хочешь – на ферму, не на отцовскую, на центральную. Не хочешь в производство, можно в детский сад. Стаж для педагогического института заработаешь, правление стипендию назначит, считай, и конкурса для тебя не будет. Понять не могут, что не знает она, чего ей надо. Раньше знала, чего хочет, а приехала, пожила рядом с Варварой и все, что знала, забыла. А тут еще Анька Пудикова, подруга верная: «Да не пойдет она в детский сад! Гордая очень. Два года в городе жила не для того, чтобы потом детей наших в деревне пасти». Варвара звала в больницу: «Поработай годик. Вдруг это твое призвание?»
Заботой окружили, вниманием, а никому она не нужна. Жили тут без нее и жить будут. А настоящее ее место занял Шурик Бородин. Сидит на конвейере, в столовку в половине первого ходит, ее жизнью живет. В любви признавался, к родителям водил. Болит до сих пор сердце: мое это было или не мое? Если не мое, то зачем поманило, зачем прикинулось любовью? И без любви хватает сердцу тревог и боли…
В лес пошли затемно. С корзинками, с ножами. Приготовились к схватке с крепкими, рослыми грибами. Вон там они, под разлапистыми елками, на пожухлой прошлогодней хвое сидят, дожидаются. Но не было грибов ни под елками, ни на опушке. Первая стайка маслят попалась Лиле в неказистом месте рядом с черным кострищем. И чтобы уж она совсем не понимала, что и где должно быть в этой жизни, кругленький белый грибок улыбнулся ей прямо из-под ног, на тропинке. Потом пошли опята. И вдруг сердце рванулось и, как в страхе, упало – мощный боровик в чистой коричневой шляпке стоял и надеялся, что она уже ничего, кроме него, не увидит. Но она увидела. Увидела, потому что знала: где-то должен быть второй. Он был рядом, с желтым листиком на шапочке, грибок-мальчишка, боровичок.
Заболело сердце. Это ведь тот, тот самый лес, просто он был тогда летним, оттого и казался веселым. И грибы были веселые, желтенькие – лисички. На земляничной поляне стояли перезрелые, почти черные ягоды. Те, что созрели вовремя, были уже выбраны, а эти, поздние, достались им. Мама срывала землянику со стебельком, складывала в букетик и отдавала Лиле. Если бы она не была тогда так мала, если бы знала, что матери уходят из жизни раньше своих детей, она бы не брала тогда эти букетики, она бы сказала: «Ешь сама. Ешь, пожалуйста».
Издалека донесся голос Варвары:
– Лиля! Ау-у-у! Ты где?
Лиля откликнулась и пошла туда, откуда доносился голос. У Варвары, наверное, уже полная корзина, и отец грибник известный. Зато такой боровик, какой нашла она, им и во сне не приснится.
Сидели на поваленной березе, ели хлеб с салом и помидорами, пили из бутылок яблочный отвар. Отец пошел опять по грибы, а они с Варварой решили перебрать те, что были в корзинках, почистить, чтобы не тащить домой мусор.
– Мать моя, – рассказывала Варвара, – в город переехала, когда мне четыре года было. Всю жизнь старых правил придерживалась. Хлеб сама пекла, магазинный не признавала. В июне мы с ней в парке липовый цвет собирали. Насушим, а потом вместо чайной заварки пьем. Трудно жили, а я не понимала, прибавляла матери заботы. Один раз какую-то тетку с тремя детьми домой притащила. Ходили они по городу, искали уборную, а тут я им навстречу: пошли к нам. Когда мать вернулась с фабрики, мы с этой женщиной и детей выкупали, и белье их перестирали. Тогда с билетами на вокзалах было трудно. Эта женщина с детьми потому в городе и застряла. Я утром к начальнику железнодорожному пошла, билеты им закомпостировала. Когда они уехали, мать говорит: «Чтобы ты больше мне такого не устраивала! У людей на лбу не написано, кто они такие. К этим не относится, а другие в благодарность вполне могли бы обокрасть». А я тогда всем верила. И в медицину через свою доверчивость попала. Никому не рассказывала, а тебе расскажу. Иду вечером домой, лет двадцать мне уже тогда было, на трикотажной фабрике работала. Иду, вижу, человек умирает. Лежит на обочине дороги, и то ли припадок, то ли предсмертная конвульсия у него. А человек, по тогдашним моим понятиям, пожилой, лет сорока. С продуктами домой шел, в сетке батон, крупа в кульках. Наклонилась я над ним, спрашиваю, что случилось, а он в ответ: умираю. Кругом ни души. Подняла я его, одну руку его себе на плечи, своей рукой за талию, и поплелись мы с ним к больнице. Притаскиваю я его в приемный покой, а дежурный врач – хорошая женщина, она меня потом в санитарки с фабрики сманила – говорит: «Ошиблись адресом, уважаемая, не в больницу, а в вытрезвитель вашему собутыльнику надо». Как это тебе, Лиля, нравится – собутыльнику!
Лиля смеялась. Весело с Варварой, умеет она рассказывать, себя не щадит. И отца этими своими разговорами приворожила. Но ведь разговоры не сами по себе, не что-то отдельное от человека. Какой человек, такой у него и разговор. У Шурика словечки тоже веселые, но нет в них души. Просто смешные словечки, современные, а что за ними – не разглядишь.
– Варвара, скажи честно, я вам мешаю?
Варвара смолкла, задумалась. И в этом молчании Лиля услышала: конечно же мешаешь. Мы ведь с виду только пожилые, а живем по-молодому. А ты приехала и каждую минуту нам глаза колешь: это я, я молодая, а не вы.
– Только честно, Варвара, я не обижусь.
– А на что сейчас обижаться? – сказала Варвара. – Все дело в том, как бы впоследствии ты на нас не обиделась. Мы с твоим отцом нашли друг друга, жизнь свою устроили. А ты возле нас можешь свою проморгать. Не здесь ты, Лиля, вижу я, что не здесь. И в город ехать не хочешь, и здесь себе места не находишь. Привыкнешь ждать – мол, само что-то в ноги упадет, а так не бывает. Может, и бывает кому без трудов удача, но я ее в жизни не видела.
– А у меня была, – призналась Лиля, – парень в меня один на заводе влюбился. Красивый, всем на зависть. Серьезно подступился, домой к родителям водил, а я уехала. Уехала – и все, с концом.
– Как же так? – Варвара нахмурилась, поднялась, стала складывать почищенные грибы с газеты в корзину. – К родителям приводил? Значит, у вас было что-то серьезное?
Лиля поняла ее беспокойство.
– Как вы все этого боитесь! Не было такого ничего. И вообще, наверное, ничего. Забыть бы мне его, а не могу. Раньше зелье было – приворотное, отворотное… У вас в больнице нету такого, чтобы выпить и забыть?
– Да перестань ты с глупостями. Что же все-таки случилось? На чем разошлись?
– Ни на чем. Я уехала, он остался. Ни привета ни ответа. Ни с его стороны, ни с моей.
Степан Степанович шел к ним, держа перед собой, как свечку, большой, с оранжевой шляпкой подосиновик; корзинка с верхом была заполнена подгоревшими на солнце шляпками опят. Он был еще далеко, Варвара успела сказать Лиле:
– Тут все дело в неизвестности. Почему ты ему не написала? Так ни одного письма и не послала?
– Ни одного.
– Что за секреты? – спросил Степан Степанович. – По какому поводу шепчетесь?
– Какой же это будет секрет, если мы так сразу его тебе и выложим. – Варвара посмотрела на Лилю, дескать, держись, не такая у тебя беда, чтобы моя умная голова не придумала выход. – Есть у нас одно деловое предложение: придем домой и покончим с этими грибами до первых петухов – засолим, нажарим и забудем о них.
– Ничего себе перспективочка, – вздохнул Степан Степанович. – Я эти грибы не то что жарить и есть, я на них уже смотреть не могу.
Они возвращались домой такие усталые, что слово сказать друг другу сил не было. Степана Степановича пошатывало, Лиля запнулась на ровном месте и упала. Шмякнулась на бок, держа в руке на отлете тяжелую корзину, спасла ее, не опрокинула.
– Привал, – скомандовала Варвара, когда они подошли уже к самой деревне. – Не можем мы, такие деморализованные, появиться на глазах у соседей. Степан, сними пиджак, вытряхни, Лиля, причешись.
Они сели на скамейку, возле которой стоял столбик с расписанием автобуса. Варвара расплела свою тяжелую темно-русую косу, расчесала волосы, замотала их аккуратным узлом на затылке. Достала из кармана зеркальце, посмотрелась, передала Лиле, а та отцу. Они так отряхивались, причесывались, прихорашивались, словно предчувствовали, что на крыльце их дома сидит с самого полдня, ждет не дождется с дальней дороги нежданный гость.
– Это же только представить себе, – сказал Степан Степанович, открывая калитку. – Татьяна Сергеевна! Как же так? Сидите, ждете, а мы не спешим. Вот видите – с грибами.
– Татьяна Сергеевна! Так это вы? – закричала Варвара и бросилась к ней, сгребла сильными руками, прижала к себе и закружила у крыльца. Когда она ее выпустила, Лиля протянула руку Соловьихе:
– Здравствуйте, Татьяна Сергеевна.
Город, в котором находился завод-поставщик, был южным, жарким, уставшим за лето от толп приезжих, от буйства зелени и щедрости солнца. Осень поуспокоила улицы, на газонах пожухла трава, деревья пестрели желтыми стручками, солнце уже не палило, а обдавало теплом, как остывающая печь. Татьяне Сергеевне город понравился, и номер в гостинице, который им дали на двоих с Мариной Гараевой, был хорош: кровати, разделенные тумбочкой, стояли в нише, остальная часть комнаты была просторной, с балконом, с золотистой шторой на окне, с удобной, красивой мебелью. Не успели расположиться, как из своего номера позвонил Багдасарян, сказал, что вместе с представителем завода ждет их через пять минут на своем девятом этаже, в холле.
Представитель был заместителем начальника цеха, того самого, который выпускал электролитические конденсаторы для блоков питания. Татьяна Сергеевна как увидела его, так глаза и вспыхнули: попался, голубчик. Но Багдасарян погасил блеск в ее глазах, положил на столик две пачки сигарет, тут же подошла женщина из гостиницы с бутылками воды и бокалами. Представитель спросил:
– Как доехали?
Багдасарян поблагодарил. Тогда представитель достал лист папиросной бумаги с третьим или четвертым экземпляром машинописного текста и, вглядываясь в плохо разборчивые буквы, стал зачитывать программу их пребывания на заводе.
– Еще мы планируем встречу с директором завода, – представитель вел себя официально и всех настроил на этот лад, – но так как договоренность пока лишь в общих чертах, то дату встречи сообщим дополнительно.
– А будет лично у меня возможность поговорить с рабочими вашего цеха? – спросила Татьяна Сергеевна.
Представитель хотел что-то ответить, но Багдасарян опередил его:
– Будет, Татьяна Сергеевна, все будет.
– Мы привезли к молодежи вашего цеха обращение от рабочих нашего конвейера, – сказал Колпачок. – Там есть предложения по поводу соревнования. Надо, чтобы программой было предусмотрено обсуждение этого обращения с комсомольцами.
Колпачок сидел преисполненный достоинства, глядя прямо перед собой, отпивая минеральную воду маленькими глотками из бокала на высокой ножке. Папка из прозрачного пластика с текстом обращения лежала перед ним.
– Это? – спросил представитель, показав на папку.
– Да, – все так же, не забывая о своем дипломатическом достоинстве, кивнул Колпачок.
– Тогда я возьму ее с собой, – сказал представитель, – для предварительного ознакомления.
Колпачок взглянул на Марину, та кивнула: можно.
Вот так они, уважая и себя и представителя завода, встретились. С ребят что взять? Им такой приезд в диковинку. Багдасарян, руководитель делегации, был озабочен главным образом тем, чтобы предстать на этой встрече интеллигентным, обаятельным технологом с дружественного предприятия. А Татьяна Сергеевна оплошала. И в тот, первый день, и потом. Три дня ходила, как овца, по цехам и лабораториям, глядела на новые станки, выслушивала рассказы о завтрашнем дне завода, даже на соревнованиях по волейболу присутствовала. Сидела в спортивном зале на почетном месте, в то время как половина болельщиков подпирала стены, и глядела, как туда-сюда летает мячик. Спросила вечером Марину:
– Тебе не кажется, что мы тут просто бездельничаем?
– Ну, зачем вы так? – расстроилась Марина. – Нам почет оказывают, уважение. Мы же делегация.
Вот встретимся с директором завода и выскажем ему все.
За день до конца командировки оказалось, что директор принять их не сможет, уехал.
– Я тоже уезжаю, – сказала Татьяна Сергеевна Багдасаряну. – Командировочные верну в бухгалтерию. За все дни. А вы тут можете доигрывать эту программу до конца. Жать на прощание руки, снимать шляпы и раскланиваться.
Багдасарян перепугался. Через полчаса в номере у Татьяны Сергеевны появился представитель завода, официальный вид с него слетел, глаза глядели заискивающе.
Ей не было жалко его. Что он может ответить? Обвел их всех вокруг пальца, – программа, программа. Экскурсии по заводу, концерты, спортивные соревнования. Да что же это такое? Нет, не перепутали их здесь, на заводе, с какой-то другой делегацией. Специально нагрузили программой, чтобы не вздохнуть, чтобы секунды свободной не было. И представитель ловкий, хорошо знает свое дело.
– Татьяна Сергеевна, – взмолился он, – если у вас есть вопросы, пожелания, я к вашим услугам.
– С одним вопросом мы к вам приехали. Если знаете на него ответ, что ж так долго молчали? Электролиты почему задерживаете?
– Это сложный вопрос, – представитель достал блокнот, собрался дать ей полный отчет по этому вопросу.
Татьяна Сергеевна остановила его:
– Только, пожалуйста, не начинайте с того, каким был ваш цех и каким стал. И о перспективах не надо.
– Тогда я вам отвечу очень коротко, – лицо представителя стало печальным, – фольга! Наш поставщик доставляет ее с перебоями. Вы представить не можете наших трудностей.
– А мне не надо представлять, – прервала его Татьяна Сергеевна. – Я сюда приехала, чтобы разобраться, чтобы увидеть ваши пробелы своими глазами. А вы мне волейбол показали. Да еще ваш цех проиграл. Смотреть не на что было.
Тогда он обиделся:
– Безобразие! – Печальное секунду назад лицо стало возмущенным. – Кто вы, собственно, такая, чтобы так оскорблять? Ваш руководитель программой доволен. И у молодежи нет претензий.
– У молодежи есть претензии. Мы их просто слишком вежливыми воспитали, вот им и неудобно было ломать ваш этикет, – она и лицом ему показала: поспокойней со мной. – Они думали, что так надо. А я – старая ворона, я знаю: так не надо. Вот и передайте своему директору, когда он вернется, что рабочие приезжали по делу, а не культурно отдохнуть.
Перед отъездом позвонила Багдасаряну. Конечно, лучше бы с глазу на глаз, да времени уже не было. Звонила с вокзала.
– Виген Возгенович, про то, почему я уезжаю, поговорим дома. Завтра пятница, потом два выходных. Хочу повидать Лилю Караваеву, работала такая у нас на конвейере. Это по дороге, заеду к ней. Но звоню я по другому поводу. Виген Возгенович, я о Соне. Могу я с вами о ней говорить?
– Говорите, – сухо буркнул Багдасарян.
– Соне сейчас очень трудно. Она вбила себе в голову, что не нуждается ни в чьей помощи. Но вы ей помогите. Забудьте свою обиду и помогите.
– Я?! – Багдасарян выкрикнул это «я» с болью и возмущением. – При чем здесь я? Ваша Соня не такая беззащитная, как вам кажется. Она не пропадет. Ей не нужны ни вы, ни я. Ее видели с одним старым джентльменом, так что ей вряд ли уже требуется чья-нибудь защита.
Багдасарян старался говорить язвительно, но у него это плохо получалось, обида перекрывала все. До отхода поезда оставалось десять минут, а Татьяне Сергеевне надо было еще добежать до платформы.
– Видели, видели, – передразнила она Багдасаряна, – мы тоже приехали и много тут чего видели. Только никакого отношения к делу это не имеет.
Сидела на крыльце у Караваевых, ждала, когда хозяева вернутся из леса, и думала: «У них фольги не хватает, а у тех, кто делает фольгу, тоже свои оправдания. Конвейер какой-то, только с обратной стороны. Сколько людей мучается из-за того, что где-то изначально кто-то чего-то не умеет или не хочет делать».
Других причин она не знала. Все можно отладить, если есть ответственность, желание и умение.
Татьяна Сергеевна знала, что Караваевы, все трое, ушли раненько по грибы. Женщина, сообщившая это, напрашивалась на разговор, стояла у калитки, выжидательно смотрела на приезжую, гадала, кто такая, и ничего придумать не могла. Наконец спросила:
– А вы к ним в гости?
– В гости, – ответила Татьяна Сергеевна. – На денек или два. Как они тут живут?
Женщина подошла поближе, маленькие глазки на толстощеком лице глядели, как из засады.
– Теперь все живут, только бы кого удивить. Наелись, телевизоров накупили и стали с ума сходить.
– В каком это смысле? – Татьяна Сергеевна чувствовала, что женщина втянет ее сейчас в какой-нибудь ненужный разговор, и не хотела этого.
– А в таком смысле: стыд потеряли! Раньше бога боялись, людского осуждения, а теперь кто во что горазд! Вы по линии Степана Степановича или Варвары?
– Я по линии Лили, – ответила Татьяна Сергеевна, – мастер я. Она у меня на конвейере работала. Заехала поглядеть, как живет.
Женщина не поверила ей.
– Отпуск решили у нас провести? Здесь хорошо. Грибы пошли. Воздуху много. И Лиля соскучилась по нашей природе…
Говорила, а глаза точили Татьяну Сергеевну вопросом: чего это Лиля из города уехала, что у вас там, в городе, с ней стряслось?
– Она по природе, а я по ней соскучилась, – Татьяна Сергеевна с удовольствием следила за тем, как недоверие собеседницы переходит в злость. Выбивала она из-под этой толстощекой соседки какие-то клинья, на которых та затормозилась в жизни. – И Варвару хочется повидать. Никогда не видела.
– Есть на что посмотреть, – сказала женщина, разобиженная вконец, что гостья, сидящая на крыльце, оказалась хитрей ее, не раскалывается, не говорит, зачем приехала. – Поглядишь и плюнешь. За ручку ходят! Уж она его захороводила, мужик разум потерял. И Лильку сглазила. Изведет ее. Забирай от них девку! Раз уж приехала забирать, одна не уезжай.
Билась, мучилась мысль в голове у этой бабы: не говоришь, зачем приехала, так я сама тебе скажу. Татьяне Сергеевне перетерпеть бы, дождаться спокойно, когда она уберется, так нет же, не тот характер.
– Сколько вам лет, что вы так хорошо знаете, как было раньше?
– А уже хорошо мне лет, сорок два, – не чувствуя подвоха, ответила женщина.
– Значит, война началась, вы еще в школу не ходили. И только после войны пионеркой стали. В какой же книжке вычитали, что в старой жизни было хорошо? С голоду раньше в ваших местах в неурожай пухли, Лев Толстой столовые в голодуху у вас открывал. Вот и вся совесть, а остальное – горе и беда. Как только у вас язык поворачивается ту жизнь в пример нынешней ставить?
Женщина согласно закивала головой: кто же спорит; теперь уже она не глядела выжидательно на Татьяну Сергеевну, все поняла, сама нашла ответ.
– Понятно! Лекции приехали в клубе проводить. А говорите, к Лиле. Так я приду в клуб, послушаю…
Варвара так стиснула при встрече, что ребро за ребро зашло, и Татьяна Сергеевна до самой ночи, пока они управлялись с грибами, готовили для солки, жарили, то и дело упрекала хозяйку:
– Ну и медведица ты, Варвара. Если к утру не отойду, останусь кривобокой.
Вина в доме не оказалось. Степан Степанович удалился на поиски к соседям. Лиля готовила салат. Картошка в мундире сварилась, Татьяна Сергеевна слила ее и вынесла на крыльцо, чтобы скорей остывала. Вернулась, остановилась у двери.
– Меня, Варвара, и муж такую не примет, скажет: это еще откуда такая кривобокая?
На кухне были открыты окна, грибной дух вместе с жаром от печки уплывал в огород, длинный стол уже был застелен скатертью и уставлен тарелками с салом, помидорами, маленькими, вперемешку со смородиновым листом маринованными огурчиками. Не хватало только бутылки, за которой пошел Степан Степанович, Лилиного салата и сковороды грибов, которые уже томились в сметане на медленном огне, прикрытые крышкой. И разговор шел пустой, предзастольный, ради веселого настроения, про кривой бок, который уготовила Варвара дорогой гостьюшке. И вдруг среди этого благоденствия – звериный, жуткий крик Лили. Она закричала, опустилась на корточки у двери, обняла голову руками и заплакала так страшно, что Варвара и Татьяна Сергеевна в первую минуту только глядели друг на друга, не понимая, что случилось. Татьяна Сергеевна первой вышла из оцепенения, подбежала к Лиле, подняла ее, повела к столу.
– Лиля, что ты? Успокойся…
– Я жить не буду, – задыхалась от слез Лиля, – я не хочу так жить! Все обман, все вранье, все слова!
Варвара накапала в рюмку валериановых капель, протянула Татьяне Сергеевне. Та поставила рюмку перед Лилей.
– Глотни. Станет легче.
– Не станет. Ничего вы не знаете. Никогда мне уже не будет легче.
Вот-вот должен был вернуться Степан Степанович. Варвара стояла у печи растерянная, слезы и рыдания Лили обернула на себя: плохо с ними Лиле, держалась, да не выдержала, увидела своего человека с завода и разрыдалась, как перед матерью.
– Татьяна Сергеевна, – всхлипывая, справляясь с новой волной слез, спросила Лиля, – почему вы молчите? Скажите правду, что с ним случилось?
