Текст книги "Конвейер"
Автор книги: Римма Коваленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)
Глава четвертая
Бородин работал артистично, играючи. Откидывался на спинку стула, когда блок ехал на конвейере. Иногда грозил ему отверткой, мол, чего тянешься, можно побыстрей, и лихо, как заправский сборщик, закручивал винты кронштейна. Он уже освоил пайку дросселей и сидел теперь на сборочной операции, пребывая в уверенности, что за пару месяцев освоит все операции и самостоятельно от начала до конца соберет блок питания. Это желание пришло к нему сразу же, как уехала Лиля. Посидел на ее месте недельку и заскучал.
– А можно что-нибудь другое? – спросил у Татьяны Сергеевны. – Есть грандиозное желание освоить все операции.
Глядел на нее, как отличник-выскочка: вот я какой. Думали, цыпленок жареный домашнего приготовления, а мне все ваши пайки-гайки – семечки. Татьяна Сергеевна ждала, когда он дозреет до своего первого рацпредложения, тогда пора будет пересаживать на другую операцию.
И Шурик не заставил ждать. Через месяц с небольшим в столовой с нагруженными тарелками подносом остановился перед ней и выпалил:
– Татьяна Сергеевна, есть блистательная идея! Только пока никому! Завтра принесу чертеж. Производительность увеличивается на двадцать семь процентов, с лишними людьми на конвейере прощаемся. Свободные места занимают пальмы в кадках. И маленькая табличка: «Это конвейер. Не путать с Ялтой».
Борщ в его тарелке пошел волнами, выплеснулся на поднос. Татьяна Сергеевна не стала опускать Шурика на землю. Места за ее столом все были заняты. Бородину еще надо было дойти до своего стола в конце зала, а это было такое расстояние, что и поесть времени не останется.
– Хорошо, Бородин, – сказала она. – Пальмы – это что-то новенькое. После смены поговорим.
Когда-то она не отвергала чертежей: пусть выпускают пар, пусть чувствуют себя изобретателями. Но потом поняла, что это жестоко. Пустив в ход все свои школьные знания, рационализаторы столько сил отдавали этим чертежам, таким каллиграфическим почерком выписывали суть своего новшества, что, толкнув их на это, Татьяна Сергеевна всякий раз чувствовала себя злодейкой.
Она сама подошла в конце смены к Бородину. Конвейер уже был выключен, только Шурик с паяльником в руке оставался на своем месте.
– Вот, – протянул он ей паяльник, – не удлиняя его, конструируем еще одну головку и производим одновременно две пайки. Как все гениальное, очень просто. Кто сидит на пайке, повышает производительность в два раза, а вообще на конвейере, по предварительным расчетам, на двадцать семь процентов.
Татьяна Сергеевна знала, что именно такие вытянувшиеся на хороших харчах мальчики, которые своим остроумием могут походя ранить чужое самолюбие, сами чересчур тонкокожи, если насмешка коснется их.
– Видишь ли, Шурик… – Татьяна Сергеевна взяла из его рук паяльник. – Мне это тоже приходило на ум. Но напряжение в сети тридцать шесть вольт. Для двух головок маловато, не нагреваются до нужного градуса две головки.
– А если увеличить напряжение?
– Не знаю. На новом конвейере тоже будет тридцать шесть.
Она, конечно, знала. Но эти знания ей никто не подарил. И если подарить их Бородину, он их не ощутит своими, К этому надо самому прийти: что такое более высокое напряжение, что оно может сотворить с тонкими приборами и деталями блока.
В проходной, у выхода, ее ждала Зоя Захарченко.
– Наконец-то, а то уж думала, что прозевала!
Вышли из проходной, пересекли заводскую площадь. Зоя шла медленно, Татьяна Сергеевна прилаживала к ней свой шаг.
– Я, Танюша, насчет тарификации! Не шуганут меня при следующей на пенсию?
– И думать такого не смей, выбрось из головы.
– А может, все-таки Никитину заявление написать? Объяснить письменно, как я в войну себе годы набавила?
– Ты лучше Наталье заявление напиши насчет квартиры. Дольше всех в цехе работаешь, а попросить для себя смелости не хватает.
– Так у меня же есть квартира. Мои же сыновья женились, внуков нарожали, при чем тут завод?
Зоя Захарченко на любом участке конвейера могла работать с закрытыми глазами, но больше всего любила вторую операцию – раскладку жгута проводов в остове блока. Только в июле, в разгар отпусков и приемных экзаменов, пересаживалась на новое место. Пересаживалась вместе с Мариной и Соломиным. Жить не могла друг без друга эта неразлучная троица.
Соломин в последнее время что-то подзавял. Всегда был квелый, а тут словно последняя батарея в нем села. На новом месте слегка ожил, но что-то с ним происходило: кашель был не простудный, какой-то фальшивый, будто в горле что застряло. Вздыхал Солома тяжело, в сонных глазах проглядывала печаль. Зоя сводила его в медпункт, там померили давление, сунули под мышку градусник и не нашли никаких признаков болезни.
Татьяна Сергеевна никак не могла понять Зоину привязанность к этому понурому парню, вспоминала, улыбаясь, как Зоя однажды сказала: «Да он же миляга, кристальная душа, только один в нем недостаток: книги, которые ему дают читать, возвращает залитые борщом».
Зоя уж скажет так скажет. Особенно у нее получаются разговоры с подростками, с этими длинноволосыми пацанами из ПТУ. Как-то Татьяна Сергеевна услышала разговор, который вели пацаны, не обращая внимания на Зою.
– Ты, Витька, сявка, струсил, теперь выкручиваешься, – наседал на лопоухого мальца длинный верзила. – Говори начистоту, как все было!
Лопоухий все уже выложил и теперь чуть не плакал, не зная, что еще говорить. А длинный не отставал, унижал и требовал каких-то доказательств. Рядом стояли сверстники и с безжалостным интересом ждали, чем все кончится.
– Ничтожество, – подытожил разговор длинный. – Ненадега. Лично я с таким бы в разведку не пошел.
«Разведка», видно, давно уже была окончательным приговором в таких вот стычках. И вдруг Зоин голос:
– Господи, в разведку! В разведку он кого-то с собой не возьмет! Подумай лучше, какой дурак тебя самого пошлет в разведку?
Загорелые тонкие пальцы Соломы держали пинцет, как карандаш. Он им, казалось, не оборачивал проводок вокруг лепестка, а рисовал маленькие кружочки. И паяльник, как живое существо, каким-то собственным манером прилипал к металлу. Не вязался подневольный вид Соломина с его умением так красиво работать.
Татьяна Сергеевна знала, что только внешне парень никак не реагирует на похвалу, а на самом деле, по словам Зои, «у него даже уши расцветают», и похваливала его за работу на новой операции. И вдруг заметила: перехвалила Солому. Обернув проводок вокруг лепестка, припаяв его, Володя не обрезал ножницами кончик, торчащий из пайки. Так он и высовывался, пока блок не приплывал в руки Зои Захарченко. Она обрезала Соломины проводки.
«Ну, пчелиная матка, – сказала себе Татьяна Сергеевна, – теперь понятно, почему он сидит у тебя только с правой руки, зачем ты на новое место его за собой тянешь. Вполне возможно, что тебе не пятьдесят пять, а всего пятьдесят один, но все же уже большая девочка, должна понимать, что это не помощь, а порча. Тем более что по своему умению он в такой помощи не нуждается».
– Соломин, – голос мастера прозвучал строго, – как понимать, что оставляешь работу незавершенной? Почему Захарченко за тебя откусывает проводок?
Володя долго молчал, прежде чем ответил:
– Я не могу.
– Что не можешь? Не можешь завершить свою работу?
Ответа не последовало. Кого другого Татьяна Сергеевна тут же заставила бы признать вину, а если бы заупрямился, без лишних слов сняла бы с рабочего места, поделив его операцию между соседями. С этими кончиками проводков не раз уже были неприятности. Поработав два-три месяца как надо, кто-либо из новеньких вдруг прозревал, что эти малюсенькие хвостики никому в блоке не мешают, и спокойненько их оставлял. Контроль, конечно, возвращал блок обратно. Татьяна Сергеевна устраивала всему конвейеру лекцию, из-за одного мучила всех, объясняя, что оставленные в блоке хвостики – это не только грязная работа, это еще редкостный случай обнаружить свою хитренькую натуру. Ведь тот, кто идет на это, уверен, что он единственный в своем роде, остальные-то концы обрезают. Он понимает, что если все займутся этим, то в блоке может произойти замыкание. Но он уверен, что все люди честные, а если так, то почему этим не воспользоваться, от одного хвостика ведь ничего не случится.
С Соломой было что-то другое. Зоя выразительно глядела на мастера, мол, оставь его в покое, объясню все потом, и Татьяна Сергеевна отошла от Соломина. Обходя линию после обеда, она бросила взгляд из-за его спины: кончики торчали, ножницы лежали в стороне.
Соня Климова тоже сидела на новом месте, опаивала трансформатор, и ни разу ее взгляд не обратился в другой конец цеха, где заканчивалась работа над новым конвейером. Ни разу не вспыхнула, не колыхнулась, когда совсем рядом, направляясь к начальнику цеха, проходил в своем новом костюме технолог Багдасарян. Татьяна Сергеевна с удивлением поглядывала на Соню.
Наталья поздно вечером в воскресенье, когда только вернулась из лагеря, тут же доложила по телефону:
– Новости – умрешь и не встанешь! Ваш Прохор наконец сам нашел себе папу. Голову сломаешь, не догадаешься, кто это!
Татьяна и удивилась, и обрадовалась, и, сама не ожидая от себя, назвала фамилию технолога:
– Багдасарян?
– Как ты догадалась?
– Ну, во-первых, холостой. Потом толстый. Такие детей должны любить.
– Шутишь, а мне кажется, что у них действительно началось что-то серьезное. Он просто голову потерял. Прошке сказал: маме пока ничего не говори, но сам знай: это я твой папа. Давно приехал, но не приходил, потому что не знал адреса. Ты же знаешь Прошу: тут же прибежал и доложил Соне. Всем не успел, так как всю обратную дорогу в автобусе спал, но, думаю, и без того все уже были в курсе дела. Ну, а вторая новость и вовсе тебя доконает: Колпачок нашел там себе девицу и представил матери.
Новости действительно были сногсшибательные, голос Натальи звучал молодо, она готова была их рассказывать до утра.
– У нас тоже кое-что произошло, – перебила ее Татьяна Сергеевна. – Стену в цехе расчистили, блоки довели до ума, теперь подолом их не заденешь, не опрокинешь.
«Подол» охладил Наталью.
– Что ты этим хочешь сказать? – Наталья в голос зевнула. – Сама виновата, что этот мартышкин труд тянется и конца ему не видно. Когда я была мастером, попробовали бы они меня заставить гнать блоки без электролитов!
– Кто это «они», Наташа?
– Ладно, спи, К тебе по-дружески, а ты все о своем. У меня уже вода в ванне остыла.
Соня и слова не сказала ей о Багдасаряне. Не расскажи Наталья, по Сон иному виду ни о чем таком и не догадалась бы Татьяна Сергеевна.
– Ну, как съездили? – спросила она Соню. – Как Прохор? Доволен?
– Да ну его, – сдержанно ответила Соня, – как с цепи сорвался. Три смены подряд легче отработать, чем с ним вот так, на лоне природы, отдыхать. – И смолкла, будто сказать больше нечего.
– Да? – Татьяна Сергеевна обиделась на Соню. Не подруга она ей, по годам не ровня, но ведь и не чужой человек. Родная мать того для нее не сделала, что сделала мастер. Значит, когда беда, тогда нужна Татьяна Сергеевна, а когда радость или, может, даже что-то большее, тогда Татьяны Сергеевны это не касается, Ну что ж, Сонечка, поступай как знаешь, можешь и впредь скрытничать только не рассчитывай, что потом это можно поправить, не удивляйся, что твои новости меня не обрадуют, на свадьбу не жди.
Все в этот день началось с этой обиды на Соню. А потом уже пошло, покатилось, поехало. Так обидеть может только родная дочь. Она могла бы через какое-то время и пройти, эта обида. Поуспокоилось бы сердце, и нашлось бы оправдание дочери. Но не дождалась она этого часа, зашагала с горечью в сердце в кабинет Никитина.
Всякий раз, когда она входила в эту комнату, ее поражал ее неслужебный вид, ситцевые в розовую полоску занавеси на окнах, цветочные горшки на подоконниках – герань, китайская роза – словно переселились сюда из деревянных домов городской окраины. Не хватало только цветных подушек на старом, домашнего вида диване, который стоял напротив письменного стола. И сам Никитин – в застегнутом белом халате, из которого у ворота торчал узел синего галстука, с хохолком редких волос на темени – менялся в этой комнате, словно усыхал: этакий часовых дел мастер, сосредоточенный и безмолвный.
Валерий Петрович разговаривал по телефону, когда она вошла.
– Но ведь дом заводской! – с обидой выговаривал он в трубку. – Если исполком не может начальнику цеха утвердить сверх нормы каких-то двенадцать метров, то какой после этого у завода авторитет? – Положил трубку, хмуро посмотрел на Татьяну Сергеевну: – Я вас слушаю.
Получает новую трехкомнатную квартиру. Переживает, мучается: семья маленькая, а квартира большая. Считает, что Татьяна Сергеевна по этой части ему не собеседник. Но она все-таки ему скажет.
– Не пропускает исполком? Есть выход, Валерий Петрович. Отдайте квартиру Зое Захарченко. У нее два сына женатых, пятеро внуков.
Никитин выпрямился на стуле, в глазах мелькнуло замешательство.
– Квартиры, Татьяна Сергеевна, не в моем ведении… Так я вас слушаю.
Желает говорить только о том, что в его ведении.
– Тогда я насчет работы в неположенное время. В субботу. Сколько это еще будет тянуться?
Никитин снял трубку, набрал номер.
– Склад сборки? Какие у вас прогнозы насчет электролитов?
Ответили ему коротко. Не кладя трубку, передал ответ Татьяне Сергеевне:
– Дня на четыре. Но завтра ждут еще партию.
Выставил скучные, невозмутимые глаза: что еще?
– Как мастер участка, ставлю вас в известность, что больше сверхурочных работ в выходные дни не будет.
– А что будет? – спросил Никитин. – Какая муха вас укусила, Татьяна Сергеевна? Можно любую беду возвести в принцип, но стоит ли?
– Стоит. Будем эту беду делить поровну. На все сверхурочные работы – решение профсоюзного комитета и приказ, хотя бы за вашей подписью.
– Хотя бы. Спасибо. А что изменится?
Она ждала этого вопроса.
– Многое изменится, Валерий Петрович. Врать сами себе не будем. Честно будем плевать на законы о труде. Как вы сами считаете, почему с электролитами такая чехарда?
Никитин глядел на нее как на помеху. Квартира у него сейчас в голове, а не электролиты.
– Возможно, потому что там, где их делают, блюдут законы, не плюют на них, по вашему выражению, как мы. Оттого они нас подводят, а мы – никого.
Знать ничего не хочет, на новом конвейере мечтает выехать. А что на нем будет такая же работа, как и на старом, об этом не думает.
– Подведет вас под монастырь ваш новый конвейер.
Она ждала, что после этих слов грянет взрыв. Любое недоброе слово о новом конвейере бросало Никитина в дрожь. Но Валерий Петрович не шевельнулся, поднял на нее свои отсутствующие глаза:
– Вы так думаете?
Вот как заела его, выбила из колеи новая квартира. Изобретатель. Хочет, чтобы и дома был у него кабинет. Обставится цветочками, закроется от домашних на ключ и будет изобретать еще один конвейер.
– Я понимаю вашу заботу о плане, – все так же витая мыслями где-то в другом месте, бесстрастно говорил Никитин, – но вам стоило бы иногда переключать свое внимание и на машину. Я не заметил у вас творческого отношения к ней.
Вот он о чем. О творческом отношении к резервам конвейера. Красиво, по-писаному звучит, только это мы сами написали.
– Если с электролитами будут продолжаться перебои, придется перейти к творчеству, – пригрозила она, – только вряд ли оно вас порадует, Валерий Петрович.
Она вышла из кабинета разбитая, слабость напала до тошноты, не хотелось никого видеть. Прилечь бы где-нибудь, подремать, ни о чем не думая. Соня поглядела в ее сторону спокойными глазами, ничего не заметила. Зоя тоже глянула без вопроса.
– Соловьева! – позвал ее из глубины цеха мужской голос. – К телефону!
Звонили со склада. Сообщили, что электролиты кончились. Завтра к концу смены будут.
– Как же так? Ведь минут двадцать назад звонил Никитин и ему сказали, что есть запас на четыре дня. Как же так?
Ответа не последовало. Старая песня: наше дело – предупредить.
Час назад, до разговора с начальником цеха, она бы после такого телефонного удара побежала на склад, проверила накладные, самолично бы удостоверилась, что электролиты не уплыли в другие сборочные, поговорила бы с обманщиками, отвела бы душу. Но сейчас не было ни сил, ни желания искать виновников лживой информации.
– Наташа, постой, – она схватила за руку проходившую рядом Наталью, – опять электролиты кончились.
– Знаю.
Знает. Все знают, а она одна должна умирать.
– Что же будет завтра? – спросила Наталью.
– Завтра, Танюша, придется поработать для стеночки. Другого выхода нет. А потом – опять в субботу.
Без приказа, без санкции профсоюзного комитета. Это же Наталья потом будет глядеть на нее и спрашивать: «Где приказ? Как это – рабочий день в субботу?»
– На складе сказали, что электролиты будут завтра в конце дня. Вот пусть завтра конвейер и приходит на работу к этому времени.
– Ты что, чокнулась? – Наталья поглядела на нее зверем. – Думай, что говоришь. Зарываться стала, придержать тебя некому.
– Это я кое-кого попридержу. – Татьяна Сергеевна глядела на подругу и не видела ее: только бы самой на ногах удержаться.
На закуску всех бед этого дня подоспел Соломин. Подкараулил у проходной, забубнил что-то, не поднимая головы.
– Говори по-человечески, – перебила Татьяна Сергеевна, – и в глаза гляди. Что случилось?
Солома исподлобья глянул на нее, стал говорить медленнее:
– Можно я завтра буду Зое одну пайку делать?
– Какую пайку? Зачем?
– За концы. Она обрезает концы, а я ей буду за это пайку делать.
Созрел, понял, что Зоя его работу выполняет.
– Ну, а сам-то почему не обрезаешь?
– Не могу.
– Как это «не могу»? С ножницами не управляешься? Объясни толком, почему не можешь, что у тебя с этими ножницами не получается.
– Все получается. Просто не хочется.
Куда ни повернешься, что-нибудь да услышишь. Не может, потому что не хочет. Не хочет, потому что не может.
– Татьяна Сергеевна, так можно я с завтрашнего дня буду лишнюю пайку за это делать? – Солома чиркал подошвами по асфальту.
Спасибо, что еще с ложки кормить себя не просит.
– Да делайте вы все, что хотите, – сказала Татьяна Сергеевна, задыхаясь от бессилия. – Каждый о себе что-то понимает: это он хочет, этого не хочет. Почему же я делаю то, что не хочу?
Солома решил, что она не просто возмущается, а конкретно у него спрашивает, почему так происходит.
– Потому что вы можете, – ответил он. – А я не могу.
Глава пятая
Телефона у Сони не было, и Багдасаряну ничего не оставалось, как ждать у подъезда, когда она с Прошкой покажется во дворе. Детский сад был недалеко от завода, из проходной они вышли почти в одно время, так что прийти раньше его домой она не могла. Виген Возгенович прохаживался по дорожке, дом был многонаселенный, народу в этот час во дворе хватало, и его присутствие здесь никому не бросалось в глаза. Только пожилая женщина в синем плаще, сидевшая на скамейке напротив подъезда, иногда задерживала на нем внимательный взгляд, будто пыталась его вспомнить.
В прошлое воскресенье вечером Багдасарян внес на руках спящего Прошку в этот подъезд, вошел с ним в прихожую Сониной квартиры и, если бы можно было, остался бы здесь навсегда. Судьба словно смеялась над ним: ты же мечтал о жене с отдельной квартирой, чтобы ничего не менялось в твоей жизни, чтобы не маячила жена постоянно перед глазами. Что же ты сейчас рвешься к единению? Почему счастьем считаешь видеть рядом с собой и Соню, и Прошку, и ваших будущих детей?
– Соня, – сказал он, когда они пили чай на маленькой кухне, – я теперь от вас не отстану. Я вас уже опозорил. Все видели, как я среди ночи направился к вашему подъезду.
В автобусе, который развозил всех по домам, оставались три человека, когда остановились у Сониного дома. Но этих трех свидетелей было больше чем достаточно. Назавтра и Соня и Виген Возгенович почувствовали себя в цехе в центре такого молчаливого внимания, что, не сговариваясь, не позволили себе даже взглянуть друг на друга. Так прошел и день, и второй. Когда же Багдасарян по пути в столовую сунул ей в карман записку: «Что происходит? Так мы промолчим всю жизнь. Я сегодня приду. Можно?», – она ответила: «Нельзя. Объясню как-нибудь потом». Его убило это «как-нибудь». Было в нем столько необязательности и пренебрежения, что Виген Возгенович, не привыкший к подобным душевным переживаниям, пришел в отчаяние. Всю ночь он не спал, написал ей длинное письмо. Может быть, она поймет все это очень скоро, но он не простит. Он прожил без нее тридцать семь лет и как-нибудь проживет еще столько. «Как-нибудь» подчеркнул, перечитал записку и порвал. Если читать такое письмо, не чувствуя того, что чувствует он, можно сказать только одно слово: «дурак».
Он заметил, что женщина в синем плаще, как и он, выпрямилась и замерла, когда Соня с сыном появились во дворе.
– Ура-а-а! – побежал к нему Прошка. Схватил за руку, подтянул к животу коленки и повис.
– Ты мне руку оторвешь. – Багдасарян боялся посмотреть в ту сторону, где сейчас была Соня, подхватил на руки Прохора и вдруг опять столкнулся глазами с женщиной в синем плаще.
– Прохор, – раздался Сонин голос, – ты уже большой, слезь с рук. Виген Возгенович, зачем вы пришли? Я же вас просила…
Женщина подошла к ним. Если бы Соня назвала ее по имени, если бы Прошка чем-нибудь выразил, что знает ее, Виген Возгенович отошел бы от них, поняв, что явился не вовремя. Но он увидел, как побледнела Соня, как губы ее в одну секунду стали серыми, и решил, что уходить нельзя. Нельзя оставлять Соню и Прохора с этой странной женщиной. Но Соня еще раз сказала:
– Уходите, Виген Возгенович.
Она взяла Прохора за руку, и тот покорно, не оглянувшись на Багдасаряна, пошел с ней к подъезду. Женщина пошла следом за ними. Виген Возгенович постоял минут пять у – подъезда, пока не растаяла обида, и тоже вошел в подъезд. Взбежал на третий этаж, подошел к двери Сониной квартиры и нажал кнопку звонка.
Сонечка, опозорившая школу на выпускных экзаменах, в те давние дни жила между небом и землей. На земле цвела сирень, бегали по рельсам трамваи, в небе летали самолеты и птицы. А Соня с чужими деньгами в кармане пальто шла к чужой двери, чтобы избавиться от своей непонятной, невесомой жизни. Не было никакой связи между тем, что с ней случилось, и той жизнью, которой она жила до этого. Просто случилось с ней то, чего случиться не могло. Беда ударила по ней случайно, перепутав ее с какой-то другой, глупой, не знающей, что такое позор, девушкой.
С Юрой Авдеевым она познакомилась на школьном новогоднем вечере. Всего месяц прошел, как он вернулся из армии, и радость его от встречи со своей школой, с девчонками, которые так изменились, была видна каждому. Учителя здоровались с ним за руку: «Наш Юра, наш Юра… Девочки, вы помните, в десятом классе два года назад был вот этот Юра Авдеев». Соня что-то припоминала: был, кажется, такой, видела на переменах. Но когда он на первый вальс пригласил ее и они, как лучшая пара, сделали почетный круг возле елки, после чего уже все хлынули танцевать, Соне показалось, что она знает Юру давно, и даже ждала его, и вот дождалась.
Что бы потом ни было, а все-таки те зимние вечера остались навсегда милыми. Скрипел под ногами снег, мерзли щеки и руки. Юра однажды сказал:
– Мама у меня нормальная. Пойдем к нам, погреемся.
Мама была как мама. Поздний приход Юры с белобрысой пигалицей ее не обрадовал. Она дала им чаю. И сама вместе с сыном пошла провожать Соню домой. Соня еще не раз бывала у них, но с Юриной мамой не встречалась, Галина Андреевна была в эти часы на работе.
– Ты окончишь школу, – говорил Юра, когда они ходили по улицам, – и мы поедем с тобой не в Москву, а в какой-нибудь областной центр, чтобы наверняка поступить в институт. Станем самостоятельными, поженимся, здесь нам не дадут.
– А в какой институт?
– В политехнический, – отвечал Юра.
Соня месяц назад мечтала о педагогическом, но это было до Юры. Теперь все изменилось.
О том, что будет ребенок, Соня узнала в апреле. Не мать, не подруги, а чужая женщина на автобусной остановке вдруг спросила:
– Уже месяца три?
Соня пожала плечами: что – месяца три? До экзаменов?
– Пальто коротенькое, без платка, без шапки, – женщина словно бы отчитывала ее. – Беречь себя надо. По молодости мы все к этому легко относимся, а родится ребенок, и концов не найдем, с чего он слабенький, болеет. – Увидев, что Соня глядит на нее с ужасом, женщина ее успокоила: – Ничего, ничего, все будет хорошо. К врачу только не забывай ходить, не пренебрегай.
Врач сказала:
– Девять недель. А как отец?
– Он ничего не знает, – еле слышно ответила Соня. – Никто ничего не знает. Что мне теперь делать?
– Надо выходить замуж, девочка, – ответила врач.
– Но мне нет восемнадцати лет.
– Ребенка ждешь, войдут в положение, распишут. Я справку дам, только не затягивай, не откладывай.
Соня сообщила Юре эту новость по телефону. Так было легче, да и видеть его она не хотела. Почему так? Почему она одна должна за все расплачиваться? Такова женская участь? Но она не женщина, она школьница, десятиклассница.
– Юра, – Соня стояла в будке телефона-автомата и сама себе казалась чужой, оторванной от себя прежней, – у нас будет ребенок. Врач сказала, что нам надо с тобой пойти в загс и расписаться.
Врач сказала. Всю жизнь ей кто-то что-то говорил. Говорили, что надо быть честной, трудолюбивой, смелой и дружественной с людьми. Только на контрольных, увидев на ее лице растерянность, учительница иногда подходила и говорила иное: «Думай, Соня, сама думай».
– Ну, если надо, то пойдем. – Юра тоже до конца не понимал случившегося, поэтому не нашлось у него для Сони других слов.
Он прибежал к ней таким же, каким был, а Соня встретила его уже другая.
– Юра, а как же в школе? Как в школе будет, когда станет заметно?
– Скажешь, что проглотила арбуз, – Юра смеялся и целовал ее на ходу в щеку.
Они договорились, что утром встретятся и пойдут в загс. Соня пришла в условленное место, а он не пришел. Тогда она позвонила ему.
– Соня, я тебя жду, – ответила его мать. – Юры не будет. Мы должны поговорить наедине обо всем, что произошло.
Голос этой женщины переполнил Соню тревогой. Еще вчера мир, покойный и приветливый, принадлежал Соне; встретились двое, полюбили друг друга, поедут в другой город, будут там учиться, поженятся, станут инженерами. А сегодня этого уже нет: чужой голос распоряжается ею, дает советы, ищет выход, объясняет, что любовь – это одно, а жизнь – совсем другое.
Юрина мать сидела на тахте с ногами, укутанная пуховым платком, и плакала.
– Но как вы могли! Как ты, большая девочка, не подумала о том, что у Юры ни образования, ни профессии? – спрашивала она у Сони. – Он же еще только на подготовительных курсах в институте. Они поедут в другой город! А где будете жить, что есть в этом другом городе? Рассчитывали на стипендии? Так их же сначала надо иметь, эти стипендии, поступить в институт. Кто это вам сказал, что в другом городе легче поступить, чем в нашем?
Соня слушала без всякой обиды. Юрина мать укоряла, но не обвиняла. А что скажет, когда узнает, ее, Сонина, мать?
– Надо, Соня, от этого избавляться, пока не поздно. – Галина Андреевна глядела на нее выплаканными глазами. – Я уже кое-что предприняла…
Она дала ей записку с адресом и деньги. Соня пошла к этому дому пешком. Шла как заведенная, не представляя, что все, о чем она девчонкой с ужасом узнала, сейчас происходит с ней. Не было ни зла, ни досады на Юру; они оба переступили черту, за которой лежала иная, не принадлежащая им жизнь.
Потом пожилая женщина, к которой она пришла, повела ее в другой дом, к другой, молодой женщине. Они о чем-то спрашивали, Соня отвечала. Вывел из забытья, запомнился лишь один вопрос:
– Тебя не будет дома два дня. Сможешь уладить, чтобы родители не подняли панику, не объявили розыск?
– Смогу, – ответила Соня, – скажу, что иду в поход.
Впереди были праздники, десятый класс и в самом деле отправлялся в двухдневный поход за город. Они пойдут, а ей предстоит перепрыгнуть пропасть, чтобы догнать их. Сочувственные, спокойные голоса незнакомых женщин вселяли надежду, что она перепрыгнет и догонит.
Соня пришла в больницу с направлением, на котором стояла чужая фамилия. Маленькая сияющая, как колобок, врачиха сразу погасла, как только вспомнила, кто перед ней.
– Так это ты? Сядь, дурочка. Хочу с тобой поговорить. Ты сколько собираешься жить на свете? Двадцать лет или тридцать?
– Этого ни один человек не знает, – ответила Соня, – но хотела бы долго.
– Теперь скажи: ты хотела бы жить хорошо или страдать?
Конечно, она хотела бы жить хорошо. Маленькую, с напудренным лицом врачиху это не удивило. Ее белый халат источал все лучшее, что было во взрослых людях: надежность и чистоту. Апрельское солнце за окном не просто посылало свои лучи на землю, но и кое-кого отдельно ласкало, высвечивало, благословляло. Кабинет врачихи был обласкан этим светом, волосы на ее голове струились золотом.
– Человек устроен так, – говорила она, – что каждый из нас может оправдать свой поступок. Никто его не осудит: не было выхода. Но наступает час в жизни, когда человек судит себя сам и говорит себе: при чем здесь выход? Выход – сама жизнь. Ты слыхала когда-нибудь, что молодая мать погибла со своим ребенком от голода или в канаве от бездомности или люди забросали ее камнями?
– Нет, не слышала.
– Через несколько лет ты будешь думать о том, что человек, которому ты закрыла вход в этот мир, ходил бы рядом с тобой, разговаривал, любил бы тебя больше всех на свете. Ты оправдаешь себя, но никогда не простишь мне, что я не поддержала тебя, не защитила.
– Что же делать?
– Надо делать то, что делают в этом случае люди. Надо рожать.
– А дома? А в школе?
– Я вызову твою мать, поговорю с ней. А в школе пусть будет как будет. Пусть твои учителя вопят о позоре, ищут выход, нам-то что за дело.
Очнувшаяся, спустившаяся на землю Соня обрела себя.
– А что я скажу матери Юры?
– Позвонишь через два дня и скажешь ей, что все в порядке. У тебя все в порядке. А с Юрой решай сама. Тут никто никому не советчик. Но, как ни сложится, знай одно: придет час, когда ему не просто захочется, но станет необходимым сказать тебе что-то важное.
Соня позвонила через два дня.
– Здравствуйте. У меня все в порядке. А где Юра?
Юры не было. Он уехал. С какой-то экспедицией, мать точно не знала, с какой. Через несколько дней Соня еще раз позвонила, телефон не отозвался, а потом, когда уже родился Прошка, мужской голос ответил, что здесь такие больше не живут.
Никто не бросал в нее камнями, ни одного дня не была она голодной, но горя хлебнула. Дома просто жить не давали: кто отец? Кто тот подлец, которому причитается получить по заслугам? Вот тогда впервые Соня выказала свой характер, ушла из дома. А тот час, в который Юра должен был сказать ей что-то важное, не наступил.
