Текст книги "Банщик"

Автор книги: Рихард Вайнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

ЗАВОРОЖЕННЫЙ ГОРОД
© Перевод И. Безрукова

Все четыре улицы уездного городка разбегались на четыре стороны света, затем превращались в тропы, вьющиеся среди полей и огородов, и вдалеке, где могучим полукругом стояли леса, заканчивались, точно их отрезало. Вдоль троп – ни домика, ни будки, ни беседки. Казалось, что город, вытекающий по этим улицам из своего горнила, оттуда, где находилась площадь с ратушей, гостиницей и уездной ссудной кассой, вдруг резко останавливается на крайней черте своего «я», судорожно хватаясь за последние одноэтажные строения в страхе потерять себя.

Центр – то самое горнило – представлял собой белое и тихое средоточие лени уездного города в послеобеденные летние часы. Лето было в разгаре. Как раз над серединой площади висело белое овальное облако, настолько плотное, что было ясно видно, какое огромное расстояние отделяет его от синего небосвода. Облако это являлось неотъемлемой частью города, тогда как небесная лазурь – несомненно, нет. Фонтан на площади украшал кособокий Нептун, и казалось, что белое облако нависло над ним лишь для того, чтобы рухнуть вниз и нанизаться на его трезубец.

Площадь была не совсем безлюдна. Однако те несколько человек, которые перемещались по ее диагоналям, куда лучше, чем полное отсутствие народа, свидетельствовали о том, что жизнь города в данный момент тяготеет к окончаниям четырех его улиц, из-за чего в центре возникает удушающий вакуум. И эту «миграцию» города особенно подчеркивала сомнамбулическая походка его жителей.

Вот, например, двое – встретились перед фонтаном и остановились поговорить, но судя по тому, как они то разводили руками, то всплескивали ими, а потом разошлись, ясно было, что никакой беседы у них не получилось, просто они обезумели от тоски и поделились друг с другом отчаянием, охватившим их из-за того, что город высасывает из них все жизненные соки.

Жалюзи в лавочках были наполовину опущены, и площадь выглядела будто одноглазой; да и этот единственный глаз она прищурила. Между булыжниками мостовой засыхали кучки земли: заступ недавно выполол траву, оскорблявшую собой городское лицо площади.

Открытые окна первых этажей зияли темнотой, закрытые оловянно поблескивали.

Пространство дышало, словно спящий толстяк, и если где-нибудь в доме звенела посуда или били часы, это ничего не меняло: спящий не просыпался и оставался неизменно спокоен.

Откуда ни возьмись перед гостиницей появился гоночный автомобиль. Откуда ни возьмись, потому что свист, который мог бы выдать его приезд, был поглощен неслышным сопением спящего, прежде чем коснулся слуха, а предостерегающему клаксону, способному разбудить даже мертвого, незачем было гудеть на пустынных улицах. Итак, автомобиль возник ни с того ни с сего, и его низкий, серый, вытянутый – и, пока машина стояла на месте, как будто бдительно следящий – корпус готов был развалиться из-за контраста, который он чувствовал между своей энергией и обмякшим городом.

Из автомобиля вышел человек. И не успел из дверей гостиницы вынырнуть портье-коридорный, как машина отъехала, собрав для этого невероятно быстрого скользящего рывка все силы своих мускулистых колес, и похоже было, что гигантский кузнечик сделал большой и при этом очень низкий прыжок. И тут же автомобиль исчез в направлении, обратном тому, откуда появился.

Лицо прибывшего не было лицом ни спортсмена, ни романтика – причем я вовсе не противопоставляю одного другому. У незнакомца был взгляд внимательный, но нелюбопытный, живой, но неторопливый, энергичный, но не резкий, дерзкий, но не вызывающий. И вообще, как ни странно, весь его облик, невзирая на необычную одежду, обнаруживал стремление не привлекать внимания.

Мужчина подошел к портье, ожидавшему его с видом человека, который мог бы показаться вежливым, если бы не с трудом скрываемое любопытство.

– Комната?

– Пожалуйста! Пожалуйста! Вы к нам надолго?

– Комната?

– Извольте. Вы к нам издалека?

– На одну ночь.

– Ваш багаж?..

– Плачу вперед.

И оба скрылись за дверью. Площадь тут же забыла о странном приезжем, но все же стала сопеть чуть тише. Нептун держал свой трезубец кое-как. Облако отползло куда-то в сторону. И никто больше не шагал ни по диагонали, ни по периметру.

Чужак вышел на площадь. Портье не следил за ним. Но его любопытство сосредоточилось на каменной тумбе у ворот гостиницы и продолжало ломать себе голову.

Чужак вышагивал вдоль домов. Он шел не так, как те, кого мы наблюдали на площади в самом начале: шел, как если бы с неколебимым терпением ожидал встретить кого-то, кто, даже приди он на эту площадь спустя столетие, все равно бы не опоздал. Шаг за шагом, без остановки, без сомнений, сменяли один другой – плавно и уверенно. Походка никоим образом не суетливая, походка человека, который не обременен заботами, но при этом не томится от безделья или скуки. Пройдя по самой длинной стороне четырехугольной площади, чужак, подобно всем остальным, двинулся по диагонали и остановился перед фонтаном. То есть в самом математическом центре города. Он стоял выпрямившись. И эта поза не выглядела ни принужденной, ни нарочитой, ни неестественной. Это была поза существа, для которого стало совершенно привычным, что человек – это животное, прочно вставшее на задние конечности и научившееся высоко держать голову. Ноги его, правда, были сомкнуты, как у солдат, вытянувшихся по стойке «смирно», однако при первом же взгляде обращали на себя внимание его элегантно опущенные руки (в правой он держал головной убор), что сразу заставляло забыть о рабском подчинении приказу. О, эти поникшие руки! Они говорили об отдохновении – но отдохновении чутком и осознанном, которое никак нельзя было определить обидным словом «праздность». Они говорили о том, что все его чувства словно отправились с благороднейшими целями в поход за наслаждениями, а разум настроен на критику. Они выражали тихую, но отчетливую внутреннюю речь души, которая, будучи свободной от мелочности и робости, готова была пренебрегать всем, при этом все подмечая. Более чем что-либо иное, именно поникшие руки свидетельствовали о том, что чужак никогда не утолит своей жажды двигаться все вперед – и никогда не опустит голову, хотя и знает, что утоления не будет.

Он стоял так, как если бы остановился случайно, – в окружении странных декораций раскаленного городского центра, будто намеренно построенных здесь, после того как целесообразность хорошенько посоветовалась с роскошью.

Казалось, что фронтоны и мансарды, фонтан с Нептуном, каменные и стеклянные плоскости домов, общий план площади и ее перспектива вдруг одновременно напряглись для того, чтобы резко, хотя и незаметно для глаз скорректировать небрежную случайность своего облика и интуитивно нащупать связь с живым перпендикуляром в центре площади. Застывшие каменные громады домов внезапно точно разбухли, подобно забродившему тесту, и над ними словно появился сотканный из света и воздуха ореол, который позволял отдельным предметам познавать свою ранее скрытую красоту. Нестройность домов по высоте вдруг обернулась гармоничной каденцией, а пестрота выкрашенных в разные цвета стен зазвучала мощным аккордом. Настала кульминация. Площадь отдала себе команду – и ее послушались даже самые отдаленные сосуды, по которым до сих пор из города вытекала жизнь. Течение это повернуло вспять, и жара утихомирилась.

Лицо чужака не было самонадеянным: на нем читалась лишь уверенность в себе, против которой невозможно устоять.

В одном окне показалась голова; потом человека стало видно по пояс. Опершись о подоконник, он обратил взгляд поверх домов напротив. Вскоре, однако, пустые глаза заметили чужака, который словно влек их к себе (а иначе не могло и быть), голова же одновременно втянулась в плечи и высунулась наружу. Итак, чужак, чья поза нисколько не изменилась, стал объектом внимания, причем объектом одухотворенным и крайне притягательным. Выделяясь одеждой, позой и выражением глаз, он будто главенствовал над всем, но тем не менее ни малейшим жестом не навязывался городу и горожанам, чьи взоры стремились к нему с той же естественностью, с какой стоячая вода устремляется в речную быстрину, после того как откроют плотину.

Через какое-то время голова в окошке исчезла, но лишь на мгновение. Вскоре там показались уже две головы, которые, склонившись друг к другу, принялись страстно перешептываться. Потом раздался крик «Анечка!» Было похоже, будто кто-то натянул канат между своим окном и окном напротив, канат, по которому этот зов вернулся обратно, точно кабинка фуникулера. После того как он вернулся, в окне напротив появилось новое лицо, и взгляд из этого окошка уже без всякого труда отыскал дорогу к чужаку. В остальном же на площади по-прежнему не было ни души. Вероятно, в дневные часы крик «Анечка!» звучал здесь довольно часто: этакий условный знак, хорошо известный площади и взволновавший ее не более, чем собственная летняя истома; правда, это была не просто истома, не обычная летняя летаргия, а нечто вроде болезни, приступу которой едва ли смогло бы сопротивляться существо чуть менее апатичное, чем площадь уездного городка.

Итак, чужак позволил наблюдать себя трем парам глаз. Я написал, что он позволил себя наблюдать, и это так и было, потому что он нисколько не пытался привлечь к себе внимание и среди четырех действующих лиц, находившихся в тот момент на сцене, являлся фигурой пассивной, хотя в его пассивности можно было заметить куда больше действия, чем в оживленном волнении наблюдателей.

На углу площади показался один из городских обывателей – и замер. Вероятно, его поразил новый облик площади, на которую он так часто захаживал. Ибо очевидно было, что он замер в изумлении. Только спустя какое-то время он заметил причину происшедшего изменения, чужеродный предмет, который тем не менее вполне вписывался в окружающую обстановку, – и направился к нему. Как ни странно, он шагал решительнее прочих горожан, хотя походка его была преисполнена терпения, терпения и осторожности. Площадь отозвалась эхом на его шаги; ранее же она безмолвствовала. Резкий отзвук шагов преобразовывался в своего рода световой спектр и настойчиво пробуждал ощущение летнего полудня. Дойдя до цели, обыватель описал небольшую дугу и продолжил свой путь, не оборачиваясь. Однако его походка изменилась, причем настолько, что это заметили окружающие дома. И вот в окнах, в одном за другим, стали появляться силуэты, поначалу размытые, которые далее постепенно обретали четкость офорта на фоне темных глубин комнат, придавая окнам весомость и содержание; своими резкими очертаниями эти силуэты напоминали арабеску, которая, впрочем, как бы вырастала из единого целого, скрепляя его. И на лицах тех, кто видел чужака, было заметно удивление, однако лишь мимолетное. Оно как появилось, так и исчезло, и его сменило любопытство, хотя это слово не слишком здесь годится. Это было чувство сродни тому, какое охватывает нас, когда мы смотрим на знакомый предмет, в котором внезапно необъяснимым, непостижимым образом предощущаем нечто неоспоримо новое.

Тут вдруг все люди в окнах вокруг, до сих пор высовывавшиеся наружу, опершись на сложенные руки, выпрямились, копируя позу чужака, и принялись переводить взгляды от окна к окну. Чужак стал частью сознания города – как нечто мешающее, но вместе с тем неизбывное. Все приняло выжидательный вид, и ожидание это было подобно походке чужака, когда он шел по площади, и одновременно походке горожанина, который ее недавно пересек: вид терпеливости и неспешности.

Чужак и город стояли друг напротив друга. Город усиленно напрягал все свое воображение и разум, тогда как чужак бездеятельно хранил свое таинственное равновесие.

Между обеими сторонами установились несколько непонятные отношения: зрители ощущали судорожное напряжение, до сих пор им совершенно незнакомое, в то время как чужак, судя по его виду, не только не разделял это чувство, но оно как будто бы вообще нимало не коснулось его даже наружно, и он, хотя и находясь в той же симпатической области, сохранял – с полной очевидностью – непринужденность и уверенность в себе. Для города же напряжение становилось невыносимым. И тут произошло нечто неожиданное. На площади появился молодой человек. Студент, приехавший в город на каникулы. Местный уроженец. Обыватели, однако, терпеть его не могли, потому что он отдалился от них. Приезжал он редко, потому что учился за границей. Студент оторвался от родного города настолько, что никто больше и подумать не мог о том, чтобы заделать возникшую трещину. Ибо горожанам казалось, что он настроен к ним враждебно: они говорили, что, как ни пытаются, не могут разобраться в тайных изгибах его жизни. Но в действительности горожане и студент не понимали друг друга, потому что тем, что они называли «изгибами», он пренебрегал – как мелкими и ничего не значащими событиями человеческой судьбы. Его учеба, его работа, его жизненные устремления не составляли тайны; однако тайной были и оставались до сих пор его близкие друзья, его доходы, его путешествия и его флирты, его положение в обществе и его любовные романы. Не зная всего этого, горожане считали, что он украл у них свою жизнь, на которую они имели право. Он молчал и точно так же, как отказывался отвечать на их преисполненные любопытства вопросы (а он умел это делать так, что сразу обезоруживал даже самого назойливого), не спрашивал он и о вещах, о которых они хотели, чтобы он спросил, причем держался вызывающим с их точки зрения образом. Итак, они считали его ренегатом, который отрекся от своей родины и враждебно относится к городу, куда, однако, вновь и вновь возвращается, – к городу, ненавидевшему его, хотя причина его возвращений была проста: меня сюда влечет, даже не знаю почему, и это влечение я не могу преодолеть.

Так вот, он явился на площадь и сразу же заметил происшедшее с нею изменение. На его лице читалось удивление, вызванное выглядывавшими из окон людьми и чужаком, который был причиной этого. Удивление студента не исчезло с его лица сразу же после прихода на площадь, как это было у других; напротив, он нес это выражение через всю площадь неизменным, неистертым, живым и открытым всем ветрам, словам и тревогам; он нес его как некое богатство, выставленное напоказ, как увлекательное приключение, а еще он отличался от всех прочих тем, что ритм его шагов не изменился, когда он узрел нечто необычайное. Его шаги свидетельствовали о нетерпеливом стремлении к цели; он пришел, как будто спеша навстречу чему-то, – и так же он продолжал шагать застигнутый удивлением. Словно бы на своем пути он постоянно ожидал встретить что-то такое, что вознесет его на самую вершину смятения чувств, словно бы он шел в надежде испытать удивление, словно бы именно это было его целью. Это удивление с открытой душой раскрывает ему навстречу свои объятия, но студенту незачем менять ритм шагов и направление движения. Он двигался прямо к чужаку. Подошел, обошел, оглянулся и ушел.

Сотня и даже несколько сотен глаз упрекали его за то, что он так отличается от других. Это были взгляды, исполненные легкой неприязни (те, которые его лишь упрекали) и раздраженного самолюбия, взгляды горожан, взволнованных и возмущенных человеком, который покинул их круг. Хотя, вообще говоря, они должны были быть благодарны ему за то, что он своим якобы вызывающим поведением отвлек их внимание и помог им выйти из положения, которое стало просто невыносимым.

Тут чужак двинулся с места. Не связанный больше устремленными на него взглядами, он пошел по одной из улиц, ведущих в поля. Он шагал как человек, что, прогуливаясь, терпеливо ждет приятеля, с которым условился о встрече и который наверняка не опоздает, – и когда он исчез за углом улицы, направляясь в поля и к лесу (причем приковал взоры тех, кто за ним наблюдал, к месту, где он свернул), в центре города осталось взвихренное им беспокойство – беспокойство голодного желудка, у которого отняли лакомый кусок, что давно его манил. Взвихренное беспокойство! Люди принялись бегать туда-сюда и останавливаться для разговоров; они выходили из домов под ничтожными предлогами, выпытывая и сообщая, доискиваясь и вынюхивая, и все под воздействием необычайного явления заставляли работать свою фантазию, прежде дремавшую, как разленившаяся собака на солнышке. Вначале каждый был сам по себе, однако вскоре любопытство слилось воедино – с тем чтобы разгадать чужака, поместить в ячейку и классифицировать. Гостиница напоминала промокательную бумагу, она впитывала в себя вымученные гипотезы в отношении приезжего, которые, однако, превращались в бесформенную кляксу, столкнувшись с суровой действительностью в виде записи в книге постояльцев. Франтишек Крес, Родез значилось там.

Даже старейшие из горожан не помнили, чтобы здесь когда-либо проживала семья под такой фамилией. Ни в самом городе, ни в окрестностях. Да и лицо приезжего никому никого не напоминало. Еще необычнее имени было название города, из которого явился чужак. Так как Франтишек Крес говорил по-чешски и, насколько можно было судить по тем нескольким словам, которые он произнес, говорил безупречно, трудно было сказать что-либо о городе Родез. Люди колебались между Испанией, Швейцарией и Францией, однако признанный знаток географии из городского реального училища постановил, что это местечко находится во Франции. И вот тут, благодаря именно тому, что факт существования города мог считаться подтвержденным, появление чужака стало по-настоящему загадочным. Жители предпочли бы, чтобы Родез был чем-то из области фантастики, так как более удобно и менее мучительно воображать себе нечто, чем на основании скупых фактов гадать о реальности.

Разумеется, проще всего было бы объявить имя приезжего и название города вымышленными, но горожане чувствовали, что обманутся, если сочтут все это мистификацией. Не говоря уже о том, что раскрытие инкогнито чужака не могло разрешить загадки появления таинственного автомобиля, странного наряда приезжего, его походки и осанки и в особенности его столь красноречиво опущенных рук. Все понимали, что главное в его облике – это необычайность, а не экзотичность. И точно так же они понимали, что, избавившись от единственного факта, который он им предоставил в виде записи в книге постояльцев, они исключат это явление из мира реальности, пусть даже весьма туманной. В тот момент, когда они могли бы сказать друг другу, что чужак – никакой не Франтишек Крес из Родеза, который, правда, был для них лишь Гекубой, но по крайней мере Гекубой, в этот момент чужак превратился бы для них в фантастическое существо, уже не возбуждающее любопытство, но пугающее. Они, однако, и не собирались подменять приятное щекотание любопытства грузом необъятной и непостижимой тайны. Поэтому им не оставалось ничего другого, кроме как созерцать чернильную роспись, сообщавшую, что чужак существует. И что зовут его Франтишек Крес из Родеза.

Город терзался тяжкими мучениями. Тем более тяжкими, что чужак, скрывшийся в лесу, снял с них свои чары, но при этом не позволил вернуться к привычной расслабленности.

Они вспоминали мгновения, когда скучали в полной пустоте, прикидываясь занятыми; особенно же они вспоминали те мгновения, когда стоящая посреди площади фигура завладела их вниманием настолько, что невозможно было ни сопротивляться, ни раздумывать о последствиях этого, когда они заметили перемену внутри себя и в своем городе, перемену совершенно ошеломляющую, хотя она и была вызвана причиной, казалось бы, весьма мелкой. Им пришлось преодолеть полосу, испепеляющую любопытство, и они наконец познали, к какому великому благу им было дано приобщиться. Сейчас это благо, подобно опаре, буквально бродило в них, питаемое их собственной натурой, и это брожение, поверьте, вовсе не было приятным.

Наступал вечер. Улицы, по которым вытекали жизнь и сама суть города, теперь впитывали напоенный озоном воздух полей и насыщали им каждый закоулок, по крупицам, словно после отпущения грехов, возвращая городу тех, которые днем ему изменили. Но сегодня все было не так, как прежде, когда благоухание подступающих сумерек завораживало повседневность и возбуждало противоречащие друг другу увлечения, служа заменой мечтаниям и борениям страстей. Возвращающиеся изменники застали шипящее, едва заметное брожение, в которое они были вовлечены, не зная его причины. Они были ввергнуты в него совершенно внезапно и начали бурлить вместе с остальными, еще более взбудораженные, чем прочие, и трогательно беспомощные.

Город взывал к чужаку, чтобы он направил его и дал совет.

Но чужак гулял в лесу, недостижимый и ни о чем не догадывающийся, а в другой стороне, по другому лесу шагал студент в погоне за удивлением. Он был спокоен и уже давно забыл о чужаке.

А наступившим вечером усталый город потянулся, причем все головы полнились беспокойством и страхом перед тревожными снами.

За столом городских властей, стоявшим под литографическими портретами Гавличека и Палацкого, все места давно были заняты.

Когда вошел чужак, трактирщик, который только что, сгорбившись и втянув голову в плечи перед наплывом посетителей, объяснялся с ними и что-то высчитывал, выпрямился. Несколько минут он стоял в растерянности, сжав губы как человек, который сомкнул их после ничего не значащей фразы и ему не приходят в голову удачные слова, какие могли бы их разомкнуть.

Выписывая ногами кренделя, он проводил чужака к столику, за который тот и сел.

Зал затих. Чужак смотрел прямо перед собой, не замечая устремленных на него взглядов и не уклоняясь от них.

– Изволили прогуливаться? Конечно же, обновляете давние воспоминания?

– Ваши края мне незнакомы.

– Вот как… Значит, вы турист? Путешествовать – это так прекрасно!

– Да, видеть – это прекрасно.

Лицо трактирщика приняло глуповато-разочарованное выражение; желающие могли бы прочитать на нем размышления об истинном смысле этой фразы чужака.

Посетитель сделал заказ. Трактирщик направился к столику городской знати с гримасой, в которой ухмылка соединялась с хитростью, глупостью и разочарованием.

Следует признать, что, несмотря на поднявшуюся суматоху, город всю вторую половину дня лихорадочно готовился к обороне. К обороне от соблазнов чужака. Дабы испытывать к нему не симпатию, а всего лишь любопытство. И в этом брожении город отыскал сам себя: он вышел на улицы – любопытный и исполненный решимости презреть чужака, если его любопытство не будет удовлетворено (а оно заведомо не будет удовлетворено). И город преуспел. Он забыл о послеполуденных часах – их больше как будто не было. Лишь в темноте могло еще казаться, что нестройность разновысоких домов на площади оборачивается звучной каденцией, а пестрота их стен – мощным аккордом.

Чужак закончил есть. Он смотрел прямо перед собой, не замечая устремленных на него взглядов и не уклоняясь от них. И хотя его наполовину закрывал стол, все же можно было наблюдать за речью его рук. Речь эта была такой же, как прежде, когда он заворожил этот город, он, новый крысолов из Гаммельна – и ему не понадобилось даже дудочки. Он сидел, касаясь затылком стены. Просто сидел. От него исходила благостность человека, который может – и вправе – ожидать.

Редактору местной газеты потребовалось какое-то время, чтобы решиться подсесть к его столику. Свою робкую атаку он тщательно замаскировал: сделал вид, что его внимание привлекли развешанные по стенам похвальные листы.

– Наше общество имеет честь пригласить вас за наш столик. Мы будем весьма польщены.

– Вы очень любезны.

– Наш город прогрессивный, и мы стараемся не упустить ни одного из новейших течений. Кружок «Свободная мысль»…

– «Свободная мысль»? Что это такое?

Редактор держал перед собой зажженную сигару, с чувством превосходства вдыхал ее дым, и казалось, будто он только и ждет случая кого-нибудь ею подпалить.

– Вы – иностранец. Много повидали. Вы могли бы дать нам кое-какие советы – в том, что касается культуры, и тому подобное. Если вам нужны дополнительные сведения…

Чужак заморгал.

– Вы ошибаетесь. Я видел очень мало в сравнении с тем, что мне еще предстоит увидеть. Советы же, которые я мог бы вам дать, годятся лишь для меня одного. И никто не может сообщить мне никаких сведений о том единственном, что я желал бы узнать: каков истинный цвет неба. Если я и узнаю это когда-нибудь, то только с помощью самого себя.

И третья атака. Магистр. Подошел, словно весьма озабоченный важнейшим делом.

– Здесь, в маленьком городке, каждый приезжий возбуждает интерес. Это естественно. Надеюсь, вы извините нас. Из записи в книге постояльцев мы узнали – я понимаю, это не принято, но все мы здесь, как одна семья, – что господин Крес… простите, что мы выяснили ваше имя… прибыл из Родеза, из Франции. Я когда-то был в Париже. Неделю. Но Родез… Я немало попутешествовал. Но Родез…

– Родез? Незаметный городок. И неинтересный. И тем не менее я узнал там все, что следует знать, чтобы не путешествовать понапрасну.

Чужак поднялся и сказал:

– Сударь, спасибо за три беседы. Уверяю вас, я самый обычный малоинтересный человек. И мои дела самые что ни на есть будничные. Мне жаль лишать вас ваших романтических иллюзий, но… я хочу побыть один. – И добавил примирительно: – Мне бы хотелось побыть одному.

Они воображали, будто выяснят все, что рисовалось их скудному любопытству. И были удивлены, когда не выяснили ничего. Однако еще больше удивило их осознание того обстоятельства, что, как бы чужак этому ни противился, у них никак не выходит пренебречь им. Некоторые из горожан припомнили, что переживали подобные муки в молодые годы – из-за несчастной любви. На своем тайном совете они постановили считать его сумасшедшим, однако решили они так только для того, чтобы задавить свою уверенность в его превосходстве. Тщетно. Они сожалели о былой лености; сожалели о послеполуденной зачарованности; сожалели о недавнем решении пренебрегать им; ибо нынешнее положение вещей мучило их до судорог: мучила уверенность, что они не услышат того слова, которое либо вознесет это событие к недосягаемым высотам, либо ввергнет его в смехотворную повседневность. Они колебались между небом и землей, и охватывавшее их головокружение было неприятным. О, до чего же неприятным! – потому что они не могли понять, находятся ли сейчас высоко-превысоко над землей или только в одном прыжке от нее.

И тут вновь случилось нечто неожиданное. Вошел студент. Поздоровавшись со всеми, он подсел к столику чужака, хотя в зале были и незанятые столы. Студент устремил на чужака взгляд, который говорил: «А, ты тот, кого я уже видел нынче днем. Здравствуй!» Больше он не обращал на него внимания. Лишь когда студент доел, оба безмолвных собеседника обменялись взглядами, которые их не удивили, хотя удивляться было бы чему, потому что эти взгляды говорили о том, как хорошо они понимают друг друга.

Местная знать была потрясена: студент и чужак завели между собой оживленную беседу. Они говорили вполголоса, как давние знакомые, хорошо понимающие друг друга. Они разговаривали, и было видно, что они друг другу ничего не объясняют, друг друга не убеждают и не спорят, но что эта беседа есть просто-напросто рассказ и повествование. Горожане завидовали им обоим. Эти глаза – пылающие спокойным огнем, не любопытствующие и всезнающие, нетерпеливые и с нетерпением ожидающие, готовые к удивлению, лишенные шор, – они ждали, пока договорит человек, сидящий напротив, чтобы продолжить беседу, которая, будучи соткана обоими и незаметно сплетенная воедино, сливалась в одно течение мыслей и чувств двоих смертных.

Прощаясь, они обменялись коротким и крепким рукопожатием. После чего чужак ушел, шагая широко и решительно.

Все столпились вокруг студента, забыв о своей нелюбви к нему. «Кто он? Откуда приехал? Куда направляется? Где вы познакомились?» Однако же они вовсе не были знакомы. Студент не знал, кто он, откуда и куда направляется. Студент лишь подсмеивался над потерявшими голову земляками.

– Почему он не спросил?

А зачем бы ему, страннику, спрашивать что-либо у такого же странника, если многое можно сказать друг другу и без вопросов? О красоте мира и человеческих радостях, о странствиях без возврата и сладостном чувстве, что возврата быть не может. О земле, о людях, их невзгодах, тяготах и трудах, о терпеливом ожидании того великого дня, когда нам все будет явлено, хотя мы об этом и не просим…

Но говорить с ними об этом было бесполезно. Они разошлись по домам – разошлись в унынии, потому что им не удалось разрушить собственную иллюзию, хотя они и тянули к ней свои цепкие руки. И город видел сумбурные сны о том, как белое облако слетело с небес на трезубец кривобокого Нептуна, слетело – и рассыпалось ледяной пылью.

На рассвете перед гостиницей остановился гоночный автомобиль. Чужак сел в него, и машина сорвалась с места быстрым скользящим рывком, так что похоже было, будто кузнечик сделал длинный и низкий прыжок. И они исчезли. Площадь же осталась, забыв в своем разноцветье вчерашний день; а четыре улицы являли собой слишком короткие щупальца, для того чтобы дать центру города то, о чем мечтали его окраины.