Текст книги "Опознание невозможно"

Автор книги: Ридли Пирсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

Подозреваемый устремился через лес, направляясь обратно к устроенному им самим пожару. Возможно, он знал, что реагирующие на тепло приборы окажутся бесполезными рядом с этим адским огнем, а, возможно, ему просто повезло, что он сделал такой выбор. Коул Робби смотрел, как незнакомец убегает. В ту ночь подозреваемого больше никто не видел.

Болдт был не робкого десятка. Произведя выстрелы, он сразу же пожалел об этом, потому что не хотел оказаться в положении, когда ему могла понадобиться чья-нибудь помощь. Но в сердце его закрался страх, когда он увидел, как распространяется огонь; немногое могло испугать его, но огонь был одной из таких вещей. Он перекатился на живот и встал на колени. Теперь ему для бодрости нужно было услышать звуки сирен приближающихся пожарных и полицейских машин. Он с трудом выпрямился, ощупал руки и ноги и решил, что с ним все в порядке. Тело его было в синяках, ему не помешала бы горячая ванна, но зато не требовалась срочная медицинская помощь. Он возьмет на себя ответственность за эти предупредительные выстрелы, объяснив, что в тот момент лежал на земле и не мог шевельнуться. Правда почти всегда срабатывала лучше всего.

Экипажи пожарных машин принялись тушить то, что осталось от пожара. Странно, но огонь, вспыхнувший поначалу пронзительно-белым, жарким пламенем, ограничился одним горящим деревом и тлеющим кустарником под ним. Когда на пожарище не удалось обнаружить ни детонатора, ни емкости с катализатором, собравшиеся принялись строить самые невероятные предположения. Было выдвинуто множество версий, но при отсутствии всяких физических доказательств, кроме нескольких осколков стекла, которые обнаружили много времени спустя, пожар, погубивший детектива Констанцию Бранслонович, был зарегистрирован как «поджог, вызванный неустановленными причинами».

В течение многих лет пресса Сиэтла работала в тесном контакте со стражами законами. Это были отношения, за которые городские власти были благодарны средствам массовой информации. Пресса способна погубить вас, если таково будет ее желание. «Ночь горящего дерева», как ее стали называть между собой служители закона, оказалась исключением из правил. Конус фиолетового пламени был виден на расстоянии пяти миль и, как говорили, вздымался верх почти на триста футов. Один из свидетелей утверждал, что столб пламени был выше Космической Иглы, но это было явным преувеличением, и журналисты предпочли не обращать на эти слова внимания. И хотя о пожаре в парке и гибели сотрудника службы охраны животных (по взаимному соглашению, чем в действительности занималась Бранслонович, пока не разглашалось) сообщалось в выпуске одиннадцатичасовых новостей и на первых страницах всех утренних газет, о последующем тщательном обыске резиденции Болдта не было сказано ни слова, главным образом потому, что из соображений безопасности пресса согласилась держать в тайне домашние адреса офицеров полиции. Саперное подразделение, лаборатория технической экспертизы и команда пожарных инспекторов, включая Стивена Гармана, собрались у дома Болдта в 11:45 вечера, через полчаса после того, как последний из пожарных автомобилей покинул Вудланд-парк. Первыми были саперы с собаками, которые обследовали двери, окна, выключатели и пол в поисках триггеров, спусковых крючков. Следующими были пожарные инспекторы. Ничто не указывало на организацию поджога.

В час ночи к работе приступили технические эксперты Берни Лофгрина, начавшие с лужайки и участков земли по периметру здания. С отпечатков лестницы были сделаны пластиковые слепки, хотя Лофгрин согласился с Болдтом в том, что отпечатки совпали с теми, которые были обнаружены на двух предыдущих пожарищах и это впоследствии подтвердили сравнительные лабораторные анализы.

К тому времени, когда Болдт вошел в собственный дом, внутри уже находилось девять человек, включая инженера-электрика, работавшего с хитроумным тестером напряжения, чтобы проверить, как он выразился, «сопротивление на линии», и плотника, который высверливал в стенах отверстия, куда можно было бы ввести волоконно-оптическую камеру и исследовать стены изнутри. Эти изыскания позволили установить, что дом обладает надежной изоляцией, а также обнаружить обрывок газеты за 1922 год и отвертку фирмы «Стэнли», вероятно, столь же почтенного возраста. Через три часа тщательного обследования старший подразделения саперов и Лофгрин отвели Болдта в сторонку и объявили, что его дом «чист». После подобного вторжения его состояние можно было описать как угодно, но только не тем словом, который употребили они. Более тщательное обследование наружной стены, к которой прислоняли лестницу, решили отложить на дневное время суток, а Болдту посоветовали переночевать где-нибудь в другом месте, хотя ничего подозрительного обнаружить не удалось.

Гарман, присоединившийся к их группе, заявил:

– Вероятно, приход вашей жены домой спугнул этого малого. – Болдт с самого начала чувствовал себя неуютно в присутствии Гармана. Сержант пробурчал что-то невнятное в ответ.

Лофгрин изрек буквально следующее, вполне характерное для него:

– Это объясняет наличие отпечатков, а также помогает понять отсутствие катализатора.

– Но это не объясняет того, что произошло в лесу, – заметил Болдт.

Детектив по расследованию поджогов Нейл Баган возразил:

– Ну почему же! Мы не знаем, что там собирался делать этот человек, давайте назовем его поджигателем, – ждать или наблюдать. Может быть, например, он ждал возможности нанести повторный визит. Чтобы закончить свою работу.

Болдту хотелось, чтобы все ушли отсюда. Бранслонович была мертва; Робби находился в операционной, где ему скрепляли челюсть проволочными стяжками. Не было никаких доказательств того, что дом Болдта подготовлен к взрыву. Ему предлагали поверить в то, что поджигатель болтался по лесу, поджидая, когда можно будет вернуться. Болдту все это очень не нравилось.

Шосвиц пригласил его зайти к нему в кабинет сразу с утра. Болдт опасался, что у него могут забрать дело – дело, заниматься которым он не хотел с самого начала, но теперь оказался настолько лично причастным, что просто не мог передать его кому-нибудь другому. Через тридцать минут последний визитер вышел через переднюю дверь. Болдт запер ее на замок и позвонил Лиз, которая остановилась у Сюзанны и Вилли, разбудив их всех. Он проговорил с женой почти полчаса, постаравшись объяснить все как можно более подробно. Болдт испытывал одновременно неловкость и стыд, оттого что навлек такие неприятности на семью. Она сказала ему, что дети спят и что останется здесь на ночь.

– Мне кажется, что твоя поездка в летний домик – неплохая идея, – заметил Болдт.

– Для нас троих, ты хочешь сказать.

– Да.

– Ты меня пугаешь.

– Извини. – У него наготове была дюжина отговорок. Такие вещи случаются с полицейскими. Им повезло, что за все эти годы подобное не коснулось их. Его подмывало рассказать ей о том, как подорвалась Бранслонович – поскольку только так можно было объяснить Лиз то, что произошло, – не для того, чтобы еще сильнее напугать ее, ему просто хотелось поделиться с кем-нибудь, выпустить гнев и страх, которые охватили его после страшной смерти своего коллеги. Он все еще видел, как она кружится, словно танцор – желтый, голубой, потом белый. Болдт по-прежнему слышал ее крик.

– Ты еще здесь? – спросила Лиз.

– Да. Здесь.

– Хочешь приехать сюда? Лечь со мной? Они выделили мне комнату для гостей.

Его жена просит его лечь рядом с ней, обнять, утешить и успокоить ее. Больше ему ничего не было нужно. Он так и сказал.

– Но ты остаешься, – возразила она.

– Я не смогу заснуть, даже если попытаюсь. Я поеду в нижнюю часть города, попытаюсь разобраться. – Он хотел взглянуть на последнее стихотворение, присланное Гарману.

– Знаешь, я скорее лишилась бы дома. Я хотела бы – и я говорю правду – чтобы он заполучил дом, сжег его и оставил нас в покое.

Болдт надолго замолчал.

– Я знаю, что означает твое молчание. Ты хочешь сказать, что ему нужен не дом, ему нужен ты. – Она всхлипнула. – О Господи.

– Я ничего не сказал.

– Ему нужен ты. Это правда?

– Мы не знаем, что ему нужно. Мы не знаем, кто он. Мы многого не знаем.

– Это кто-то, кого ты посадил раньше?

– Сомневаюсь.

– Ненавижу все это. Господи Иисусе. И что нам делать? – Она заплакала в трубку.

– Ты можешь взять отпуск?

– У меня есть несколько недель.

– Ты ничего не имеешь против?

– Против того, что меня выгоняют из собственного дома? Конечно, имею, – резко бросила она. Он ждал, пока она успокоится. – Нет, любимый, я ничего не имею против. Нет, разумеется, нет. Но я бы хотела, чтобы ты к нам присоединился.

– Служба шерифа будет приглядывать за дорогой. И за летним домиком, наверное, тоже.

– О Боже. Не могу поверить, что это происходит на самом деле.

– Не могла бы Сюзанна поехать с тобой?

– Я спрошу ее. Может, и поедет. Я люблю тебя, – вырвалось у нее. – Господи, как я тебя люблю.

– Нет музыки слаще, – прошептал он в трубку.

– Всегда и навсегда, – добавила она.

– Мы во всем разберемся, – сказал Болдт, – мы проведем переоценку и поймем, что с нами происходило в последние месяцы.

– Нам нужно поговорить. – Слова Лиз и прозвучали для него признанием, и сердце у него готово было разорваться в груди.

– Да, – согласился он. Если слезы производили шум, она услышала его.

– Ты меня изумляешь. – Голос у Лиз сорвался. – Разве я тебе не говорила, как ты меня изумляешь? Что ты совершенно невероятный человек?

– Слишком толстый, – ответил он, и она рассмеялась в трубку.

– Не для меня, – откликнулась она.

– Я люблю тебя, Элизабет.

– Постарайся заснуть, если сможешь.

Они повесили трубки.

Болдт проигнорировал приказ и долго нежился в старой ванне, которая досталась им вместе с домом, дважды включая колонку, чтобы подогреть воду. Вылезая, он вытащил сливную пробку. Через десять минут ванна опустела лишь наполовину. Он принялся искать вантуз, но не смог его найти. Ни одного проклятого вантуза в целом доме!

Вода из раковины на кухне, забитой посудой, тоже не желала стекать, но Болдт не обратил на это внимания. Он уже вышел из дверей и направился в нижнюю часть города, чтобы подготовиться к неприятной встрече с Шосвицем.

Глава тридцать первая

Смерть коллеги-полицейского сродни смерти в собственной семье. В полицейском департаменте Сиэтла смерть на дежурстве случалась настолько редко, что за двадцать четыре года службы Болдт всего лишь трижды бывал на похоронах. Больше напоминающие спектакль, чем собственно похороны, они пробуждали коллективное сознание города. Флаги приспускали, улицы перекрывали, на усеянном мраморными обелисками склоне холма в серое небо устремлялись стволы винтовок, и в леденящий душу унисон звучали выстрелы.

К рассвету следующего дня, после неудачной попытки схватить поджигателя, все бригады покинули и дом Болдта, и парк, оставив только черно-желтую полицейскую ленту. Между двумя местами совершения преступлений курсировала всего одна патрульная машина с двумя полицейскими. Технические эксперты должны были вернуться туда при первых проблесках дня.

Болдт решил не ждать их. Может быть, во всем виноват взгляд, которым Шосвиц наградил его в штабном автобусе перед самым началом операции. Может быть, дело было в спектральном танце Бранслонович среди высоких деревьев или в том, что он всего на несколько секунд опоздал с прибытием на место, где сожгли Бранслонович. В чем бы ни заключалась причина, Болдт чувствовал себя ответственным за ее смерть. Образ ее корчащегося тела, с руками, простертыми в стороны, будто она была распята, стоял у него перед глазами. Не имело значения, закрыты были его глаза или нет, видение преследовало его. Ему оставалось только попытаться жить с ним.

Но самым досадным был тот факт, что у единственного свидетеля, офицера бригады быстрого реагирования по фамилии Робби, была настолько неудачно сломана челюсть, что он не мог разговаривать. Он только нацарапал на листке бумаги, что не смог внимательно разглядеть подозреваемого.

Место преступления в парке притягивало Болдта, как магнитом. Он пролез под полицейской лентой; его никто не видел. Над головой голые ветки деревьев уходили в ярко-оранжевое от красивого рассвета небо, бросая розоватые блики на усыпанную палыми листьями землю. Ели и кедры величественно возносились к небесам. Болдт шагал среди упавших веток, пожухлой травы и кустов, избегая ступать на тропинку, которую несколькими часами ранее протоптали усердные пожарники и патрульные, спешившие на место преступления. Он прокладывал свою собственную тропу, и символическое значение такого поступка не осталось им незамеченным. И хотя члены полицейского управления Сиэтла должны были неизбежно сплотиться после гибели Бранслонович, Болдт был уверен, что его это не коснется. Он чувствовал себя изгоем, эту роль ему уготовил Шосвиц, и теперь ему предстояло пройти через несколько брифингов и допросов. Если его признают «единственным виновным» в «безответственном поведении» при проведении поспешно организованной полевой операции, вполне можно было ожидать, что его переведут в резерв без оплаты или вообще попросят уволиться из полиции. За прошедшие часы Болдт остро осознал, что дни его службы сочтены. Он был старшим по званию полицейским в отделе по расследованию убийств, считался представителем старой гвардии, и, поскольку департамент сейчас предпринимал усилия по обновлению своего имиджа, то Болдт превращался в экземпляр, обреченный на вымирание.

Опаленные деревья торчали, как гнилые зубы. Болдт зашагал по направлению к ним, а глаза его тем временем выискивали в утреннем свете любые следы или улики, которые могли бы свидетельствовать о присутствии человека. Поджигатель побывал здесь, и хотя члены спасательно-аварийных команд затоптали все вокруг, Болдт не исключал возможности того, что какие-то улики случайно остались на месте преступления, как бывало почти всегда.

Обойдя участок несколько раз по периметру, он не нашел ничего заслуживающего внимания, но его воображение начало рисовать картины преступления, он представил себе, как убийца прячется здесь. Болдт начал кругами приближаться к центру участка. Он выбрал два дерева в качестве предполагаемого центра выжженного участка, – засыпанного белым пеплом круга диаметром примерно двенадцать футов, где уцелели только два дерева с обожженной корой, отстоящие друг от друга приблизительно на десять футов. Осматривая участок, Болдт понял, как тщательно все было спланировано и проделано: вместе с Бранслонович поджигатель уничтожил все и всяческие следы своего пребывания здесь, не оставив ничего. Детектив подумал, что это еще один пример острого ума, который предусмотрел все. Он совсем был не в восторге оттого, что ему противостоял достойный противник; он предпочел бы иметь дело с невежественным, обуреваемым эмоциями, делающим ошибки социопатом, который оставлял бы улики на каждом месте преступления.

Помня о намерениях и мотивах поджигателя – что очень важно для любого расследования – Болдт рыскал влево-вправо, смещался из стороны в сторону, пытаясь найти место, откуда был бы виден его собственный дом. Но ему удалось разглядеть лишь Пинни-уэй, и до его слуха доносился только шум движения на Гринвуд. Он поднял голову.

Одно это простое движение вызвало лавину чувств и мыслей. К своему удовлетворению, Болдт обнаружил, что поджигатель сидел на дереве. Бранслонович появилась на земле под ним, и он бросил в нее бомбу. Нижние ветви двух деревьев были черными от сажи. Болдт внимательно осмотрел оба дерева. Ветви ближайшего к нему дерева начинали расти почти от самой земли, так что взобраться по ним не составляло особого труда. Болдт выбрал это дерево и начал карабкаться вверх. Ветви образовывали настоящую природную лестницу. Он с трудом удерживал равновесие, его крупное тело неохотно подчинялось ему – влезть на дерево превратилось для него в непосильную задачу. Но с каждой преодоленной веткой, по мере того как он поднимался все выше, открывающийся вид становился все лучше. Его руки и одежда были перепачканы сажей от пожара. Десять футов… двенадцать футов… пятнадцать футов. Он все еще не мог видеть второй этаж собственного дома. Болдт поднялся еще на одну ветку, потом еще на одну – борясь с агорафобией, головокружением, легкой тошнотой. Он карабкался все выше и выше, сосредоточившись на виде сверху и не глядя вниз, на землю. Вот оно. Почти в четверти мили от себя он заметил крышу своего дома. Вид вдохнул в него новую энергию. Он перевел взгляд, выискивая очередную ветку, на которую можно было бы взобраться, и неожиданно увидел буквы и цифры, недавно вырезанные на коре дерева:

d Аn 3:27

Он крепко вцепился в ствол дерева и с бешено бьющимся сердцем несколько минут смотрел на то, что было написано. С этой точки открывался прекрасный вид на дом. В кровь ему хлынул адреналин. Поджигатель сидел здесь, на этом самом месте.

Спустившись с дерева, Болдт первым делом достал сотовый телефон. Он позвонил Ламойе и без предисловий сказал ему:

– Встретимся у Энрайт. Захвати кроссовки.

– Кроссовки? – возмутился детектив.

– Да, – сухо ответил Болдт. – Ты не влезешь на дерево в ковбойских сапогах из страусиной кожи.

Глава тридцать вторая

– Три разные цитаты из Библии, – произнесла Дафна, сидя в другом конце длинного стола конференц-зала на пятом этаже. Держа в руках экземпляр Библии, она сказала: – Даниил, третья глава, двадцать седьмой стих – это вырезано на дереве, откуда открывался хороший вид на дом Болдта:

«И все государи, князья, правители и военачальники, и советники Короля,

Собравшиеся вместе, увидели этих людей, над которыми огонь не имел силы,

И волосы на голове не опалены, и одежды их не изменились,

И даже запаха огня не пристало к ним».

– Это явно относится к нам: полицейским, пожарникам, правителям и военачальникам, – продолжала она, – и очень отличается от других цитат, где говорится о каре и воздаянии. У Дороти Энрайт это был Иезекиль, глава двадцать четвертая, стих двенадцатый:

«Она изнурила себя ложью, и не вышли из нее ее великие нечистоты и отбросы; да сгорят ее нечистоты в огне».

– У этого малого полетели все предохранители, – изрек Ламойя, вызвав раздражение Дафны.

– Гнев направлен на женщину. Это может нам помочь.

– Вам, может быть, – отозвался Ламойя. – А мне не помогает ничуть.

Болдт и Ламойя с головы до ног перепачкались сосновой смолой, измазав все: и одежду, и руки, и лица. Найти вырезанные буквы оказалось делом долгим, но гораздо более легким, чем ожидал Болдт; поблизости от домов двух жертв они вычислили наиболее возвышенные участки местности, нашли там самые высокие деревья, а уж из них выбрали те, на которые было легче всего влезть. Вдвоем им пришлось покорить целых восемь деревьев, с двух из них открывался вид на дом Энрайт, а с шести других – на жилище Хейфиц. Ламойя обнаружил обе цитаты.

– Что для меня – для всех нас – интереснее всего даже не сами цитаты, а подтверждение того факта, что этот человек наблюдал за устроенными им пожарами или, по крайней мере, видел их. Он – любитель огня. Это согласуется с тем, чего мы ожидаем.

– Либо он вообще инициировал их оттуда, сверху, – предположил Ламойя. – Четверть мили с каким-то возвышением, – напомнил он. – На таком расстоянии сработает любое дерьмовое радиоуправляемое устройство.

– И он нес на себе какой-то взрывчатый катализатор, – добавил Болдт. – Полагаю, чтобы воспользоваться им так, как он сделал это с Бранслонович.

– Или же в качестве отвлекающей меры, – высказал свою версию Ламойя. – Ложный маневр, если в нем возникнет необходимость.

– Итак, он – педант, – сказала Дафна, – но это нам уже известно. Он – вуайерист, что опять-таки согласуется с тем, что нам известно о поджигателях. Но удивление вызывают эти цитаты из Библии. Раньше он ограничивался стихами, и это свидетельствовало о том, что мы имеем дело с интеллектуалом, учившимся в колледже, начитанным человеком; использование же ссылок на Библию типично совсем для другой личности – страдающей психологическими патологиями.

– Божий отряд, – сказал Ламойя, отлично зная об отвращении, которое Дафна питает к таким терминам. – Псих. Ненормальный. Я подозревал это с самого начала. И говорил об этом, правда, сержант? – Он сухо улыбнулся психологу, поддразнивая ее. Несмотря на дружеские отношения, Ламойя и Дафна постоянно конфликтовали, если дело касалось криминальной психологии.

– И что это нам дает? – поинтересовался Болдт, не обращая внимания на выпад Ламойи и надеясь, что эта парочка больше не будет возвращаться к данному вопросу. После обнаружения цитат, букв и цифр, вырезанных на коре, убийца из абстрактной фигуры превратился для Болдта в живого человека. Вместе с отпечатками «башмаков» лестницы теперь у него было описание Лиз худощавого мужчины, одетого в джинсы и темный хлопчатобумажный свитер с капюшоном. Чем больше они узнавали об убийце, тем сильнее росло внутреннее напряжение Болдта.

– Третье стихотворение, которое было получено вчера, – сказала Дафна, – принадлежит Ницше. К нему прилагалась не расплавленная пластмасса, а расплавленный металл. – Повернувшись к Болдту, она произнесла, осторожно и тактично: – Если бы не твое открытие, сделанное прошлым вечером, вероятно, мы не поняли бы всей важности замены пластика металлом. Если бы эксперты Берни Лофгрина не были так заняты обработкой улик, они могли бы проанализировать для нас этот кусочек металла, но я и так знаю, что они обнаружат, так что их анализ не имеет особого значения. Помните, когда вы оба были еще детьми, – обратилась она к мужчинам, – вы передвигали фишки по доске «Монополии»? Шляпа…

– Автомобиль! – воскликнул Ламойя.

– Металл, – уточнила Дафна. – Алюминий? Свинец? Не играет роли. Смысл послания прост: металлические фишки были игроками. – Болдту она пояснила: – Ты игрок в этом расследовании. Поджигатель нашел способ указать на разницу между одной из его жертв в доме и игроком – то есть тобой, – сказала она, глядя ему в глаза. – Шосвиц упоминал твое имя на каждой пресс-конференции.

– Будь я проклят! – выдохнул Ламойя.

Она предупреждала Болдта о том, что он может стать следующей мишенью, но оба не стали говорить об этом.

Дафна продолжала:

– Для нас особое значение имеет не только то, что он нашел возможность выбрать мишенью человека, ведущего расследование, но и то, что он достаточно упрям и решителен, чтобы довести начатое до конца. Твоя семья была в доме, – напомнила она ему. – Устроил бы он пожар, если бы ему представилась такая возможность? – Дафне нравилась ее версия. – Он поджег двух женщин только после того, как они остались одни, без детей, и именно поэтому мы полагаем, что он наблюдает за домами, прежде чем взорвать их. Он не хочет убивать детей. Это важно. С этим я уже могу работать. У него есть совесть, Лу, и, откровенно говоря, это делает его еще опаснее. Он не чокнутый, – презрительно заметила она Ламойе. – Более того, решение устранить старшего следователя указывает мне на человека с далеко идущими планами, которому нужно время, и он идет на все, чтобы это время получить. Для чего? – задала она риторический вопрос. – Чтобы достичь более значимой цели? Убить больше женщин? Кто знает? Но ему нужно что-то большее. Намного большее.

Болдта охватило нетерпение. Он встал и принялся расхаживать по комнате. «Монстр», – подумал он, как бы она ни называла предполагаемого убийцу.

– От ваших слов, – сказал Ламойя, обращаясь к Дафне, – у меня мурашки бегут по коже. Вы меня пугаете до смерти, понятно вам? Ведь вы гадаете на кофейной гуще, так? Потому что все не так просто. Все очень странно и противоестественно, я бы сказал.

– Это догадка, основанная на знании, – ответил вместо Дафны Болдт. Ему не хотелось говорить ей, что у него тоже возникло такое чувство и что им надо спешить. Неужели все дело в том, что загнанная в угол крыса нападает первой? Он не был в этом уверен. Но такое ощущение жило в нем и крепло.

– Я бы посоветовала внимательно изучить каждый аспект этого проклятого дела. И нам нужны еще люди, много людей.

– Последнее время я работаю по шестнадцать часов в день, – пожаловался Ламойя. – У меня накопилась куча дерьма, в которой я должен разобраться. У меня смола в волосах и сосновые иглы в трусах. Не говорите мне о тщательном изучении. Я-то думал, что вы предъявите нам свидетеля, этого вашего мальчугана. Где он?

– Полегче, – вмешался Болдт. – Для двух людей, испытывающих взаимное уважение друг к другу, у вас несколько странная манера выражать его.

Дафна разозлилась на детектива.

– Я добуду вам свидетеля, – резко бросила она. – Следовало рассмотреть и другие варианты.

– Я в этом не сомневался, – саркастически заметил Ламойя.

– Дети, дети, – вмешался Болдт.

Дафна отодвинула стул и взялась за кипу бумаг.

– Я доставлю вам свидетеля, – повторила она Ламойе. Она быстрыми шагами вышла из конференц-зала и с грохотом захлопнула дверь.

– Гордишься собой? – поинтересовался Болдт у своего детектива, который выглядел весьма довольным собой.

– Еще как, – ответил Ламойя. – Когда она злится, у нее соски набухают. Когда-нибудь замечал это?

– Остынь, Джон. Достаточно. – Болдт ненавидел изображать школьного учителя. Он решил перевести разговор на заботы Ламойи. – Ты сказал, что у тебя есть для меня кое-что? Что-то полезное?

– Сержант, это ведь я! Полезное? А ты как думаешь?

– Я думаю, что временами дерьмо из тебя просто фонтанирует, – сердито заявил Болдт.

– Точно. Но не всегда. – Он взял в руки свой блокнот.

Болдт не выдержал и улыбнулся. Ламойя знал, как вести себя с ним.

– Продолжай, – подбодрил его сержант, – я жду.

– Ну, во-первых, чеки на лестницы. Я бы сказал, что со сканером у нас начинает что-то получаться. Нам потребовалось некоторое время, чтобы устранить все неполадки, но вчера – как раз перед тем, как началась эта заваруха – мы закончили сканирование и загрузили данные в индексную машину, а потом отобрали более восьмидесяти совпадений: восемьдесят реальных сделок с покупкой лестниц Вернера, где указан номер кредитной карточки или номер специального счета, с которого снимаются деньги по чекам.

Болдту все это показалось устаревшим и утратившим актуальность, но он постарался не подать виду. Он сидел на дереве на том же самом месте, где сидел убийца; его жена недолго разговаривала с этим мужчиной; ему не хотелось слушать об отслеживании чеков на покупку лестниц, но, тем не менее, он понимал всю важность этих улик. Им нужны были имена и адреса. Если Ламойя действительно сможет представить их, как утверждал, то это будет интересно. А пока что Болдта так и подмывало сказать своему детективу, чтобы он оставил эти сведения себе. Но сержант понимал и то, что необходимо похвалить человека за его достижения, какими бы незначительными они ни были. Любой детектив чаще испытывал горечь поражения, чем радость победы. Любой успех заслуживал аплодисментов.

– Отлично, – произнес Болдт, пытаясь вложить в свои слова хоть сколько-нибудь энтузиазма.

– Завтра или послезавтра у меня будут имена тех, кому принадлежат эти счета. Мы прогоним список через наших армейских друзей, используем компьютер для сравнения его со штатным расписанием департамента пожарной охраны, нынешним и прошлым, и, может быть, найдем то, что нам нужно. Случались и более странные вещи. – Он подождал реакции Болдта и, когда тот ничего не сказал, спросил: – С тобой все нормально, сержант?

– Просто отлично.

– Это происшествие тебя здорово тряхнуло, я вижу. No problemo. Любой на твоем месте чувствовал бы себя так же. Хочешь отложить эту проверку на время?

Болдт сказал ему, чтобы он продолжал.

– Да, хорошо. Отлично. На очереди автомобили, – произнес он, перекладывая бумаги. – У меня нет вообще ничего. Ничего, на что стоило бы тратить твое время. До автомобилей, оказывается, не так-то просто добраться. «Мазда», принадлежавшая Хейфиц, была конфискована – на каком основании, не имею ни малейшего представления. А «форд» Энрайт, наоборот, отправился к бывшему мужу. Если хочешь знать мое мнение, то отсюда недалеко до обвинения в краже автомобилей, но он собирается позволить мне осмотреть шины, так что какая нам разница?

– Это все?

– Самое главное – напоследок, – объяснил Ламойя. – Эта возможная связь с ВВС – Мэтьюз и ее осведомитель говорят, что этот малый служил в военно-воздушных силах. Я подмазал одного парня из АТФ парочкой билетов на матч «Соникса». Сейчас предсезонье, так что небольшая потеря. А парень он приличный. Говорит, что уже не первый раз им приходится исследовать ракетное топливо.

– Техас, – напомнил Болдт.

– Да, правильно, то видео. Естественно. Но еще и поджог в Сент-Луисе. И еще один в округе Ралей-Дурхам. И еще один в Майами. Похоже, что ракетное топливо можно изготовить чуть ли не на кухне, достаточно иметь каплю знаний и немного храбрости. Но все дело в том, что это кустарное дерьмо оставляет после себя следы – металлы и прочую ерунду. Так что сразу можно сказать, что это не заводское производство. А по словам моего приятеля, Карстенштейна беспокоит тот факт, что если это – ракетное топливо, то оно чистое, а если оно чистое, значит, это – промышленное производство для военных нужд. В общем, можно быть уверенным, что это военное топливо принадлежит ВВС, поэтому я вроде как начал отщипывать кусочки по краям, ну, ты понимаешь: чтобы понять, как кто-то может раздобыть себе военное ракетное топливо. Этот парень из АТФ в таком же затруднении, как и я. И я верю ему, сержант. Я упомянул о Маккорде, – продолжал он, имея в виду базу к югу от Такомы, – но он не отреагировал. Зато сказал мне, что если это ракетное топливо, то им заправляют межконтинентальные баллистические ракеты МБР, потому что топливо для космических челноков производится на секретном заводике в Юте, и в их лаборатории есть описание этого топлива. Они могут распознать его post facto. – Он понизил голос. – Но Маккорд – это крупный воздушный мост, сержант. Самолеты постоянно прилетают и улетают. И вот что я подумал: а что если некоторые из них перевозят ракетное топливо? Ведь это возможно, а? У япошек есть космическая программа; может быть, они покупают наше дерьмо, чтобы запускать свои ракеты. Может, оно направляется в Корею в целях обороны. Все покрыто мраком. Но, черт меня побери, в этом стоит покопаться, как ты думаешь? Ты знаешь этих парней из департамента военно-технического снабжения. Они поднимут шум до небес, если узнают, что кто-то прикарманил чуточку их адской смеси. Все, что нам нужно сделать, это пощекотать их.

– Займись этим, – распорядился Болдт, вспомнив замечание Дафны о том, что они должны проследить любую ниточку, расследовать буквально каждый след.