Текст книги "Опознание невозможно"

Автор книги: Ридли Пирсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)

Глава сорок восьмая

Болдт ожидал встречи с судебно-медицинским экспертом округа Кинг-каунти, доктором Рональдом Диксоном, в подвале медицинского центра Харборвью, когда к нему подошел доктор Рой Макклюр, приятель Диксона и терапевт Лиз. В комнате ожидания стояли древние кушетки, а на столике валялись модные журналы трехмесячной давности.

Мужчины пожали друг другу руки. Макклюр пристроился на краешке кушетки.

– Как вы справляетесь? – с серьезным видом поинтересовался Макклюр, в его серых глазах светилось участие.

– Это выбивает из колеи, – признался Болдт.

– Да, согласен с вами. Основная битва – психологическая. Главное – как к этому относиться.

– Да, – согласился Болдт.

– А как дети?

– Дети?

– Майлз и Сара, – ответил Макклюр.

– С ними все в порядке, я думаю, – отозвался Болдт. – Честно говоря, я не виделся с ними какое-то время. Лиз забрала их с собой.

– Ну да, ну да, понимаю, – произнес Макклюр.

– Знаете, Рой, у меня такое ощущение, что мы здесь с вами говорим о разных вещах.

– Время от времени такое чувство может появляться. Мир вокруг кажется бессмысленным. Может возникнуть искушение с головой уйти в работу, но более разумным все-таки представляется поговорить об этом. Заставить ее присесть и рассказать о том, как вы привязаны к ней, оказать ей всю поддержку, на какую вы способны.

– Я говорил о работе, – заявил Болдт. Он чувствовал себя слишком усталым, чтобы вступать в дискуссию. Ему хотелось, чтобы Макклюр встал и ушел.

– А я говорю об Элизабет. – Болдта поразили не слова врача, а тот зловещий тон, которым они были произнесены. Болдт почувствовал, что его начинает подташнивать.

– Лиз?

– Вы что, совершенно не в курсе?

– Рой, черт бы вас побрал, о чем вы говорите? – взорвался сержант. – Я слишком устал для таких игр.

– Я говорю о лимфоме вашей жены, Лу. Я говорю о жизни вашей жены. О ваших детях. О вас. О том, как вы справляетесь с этим.

В ушах у Болдта зазвенело, как если бы кто-то подорвал в комнате мощный заряд. От лица его отхлынула кровь, ему стало холодно. Голова у него закружилась, перед глазами все поплыло. Потом в глазах защипало, он силился произнести хоть слово, но ничего не получалось. Болдт чувствовал себя парализованным. Он не мог ни пошевелиться, ни открыть рот. По щекам у него заструились слезы, словно кто-то проткнул его глаза ножом. Он оказался на грани обморока. Болдт видел, как двигаются губы Макклюра, но не слышал ни звука. Лицо доктора выразило участие, и Болдту стало ясно, что оцепенение и звон в ушах – это симптомы его борьбы с обмороком. Он готов был потерять сознание.

Макклюр крепко схватил Болдта за плечи, и тот немного пришел в себя, во всяком случае, достаточно, чтобы расслышать слова врача:

– Она вам не сказала. – Это был не вопрос, а утверждение.

Болдт почувствовал, что качает головой.

– Это?.. – Он не мог выговорить это слово. Произнести его вслух – значило вызвать негативные мысли. Он убедил себя, что просто неправильно расслышал. – Вы сказали?.. – Но выражение лица Макклюра говорило само за себя. Болдт вспомнил, какой грустной Лиз выглядела в ванной, вспомнил, как часто она стала принимать ванны и как это показалось ему подозрительным, вспомнил ее просьбу остаться наедине с одним из детей. Кусочки головоломки внезапно сложились вместе, как это часто бывает в расследовании.

– Метастазы распространялись слишком быстро, – сказал Макклюр. – К тому моменту, когда мы обнаружили болезнь, она достигла уже четвертой стадии. Она должна была знать, Лу, но, очевидно, не могла заставить себя взглянуть правде в лицо. Должно быть, из-за детей, я думаю.

Слезы продолжали ручьем течь по лицу Болдта.

– Операция назначена на следующую неделю, – мрачно и сухо сообщил ему Макклюр. – Я рассчитываю на вашу поддержку. Ей понадобятся вся сила и участие, которые мы можем предложить ей.

Болдт чувствовал себя так, словно оказался внутри маленькой черной коробки. Он мог кричать изо всех сил, но его никто не услышит. Он мог сколь угодно широко раскрывать глаза, но все равно ничего не видел. Это всего лишь сон, убеждал он себя, ничего больше. Кошмар. Он проснется и обнаружит, что сидит в Харборвью на кушетке, ожидая встречи с Дикси. Чувство вины сыграло дурную шутку с его подсознанием.

Но Макклюр не уходил.

– Ванны? – пробормотал Болдт, и каким-то образом Макклюр понял его вопрос.

– Они помогают облегчить боль, – сказал он. – Она сейчас испытывает дьявольскую боль.

У серого много оттенков. Между черно-белыми цветами знания был серый цвет прощения, серо-седой оттенок возраста на висках, серый цвет обветренного надгробного камня на кладбище. Болдт поймал собственное отражение в изогнутом зеркале заднего вида. Он ехал домой.

В глазах у него стояли слезы, плечи сотрясались, губы дрожали, в ушах отдавался вой сирены. Время остановилось, но в его голове и сердце тикал будильник, чего никогда не бывало раньше. Столько воспоминаний, и все они смешались в кучу из-за упрямого нежелания расставаться с ними. В груди у него занозой засело чувство вины за то, что он не доверял Лиз. Болдт вспомнил их малышку у нее на руках, тянущуюся к ее груди, вспомнил их обеих в ванне, и ему пришлось провести рукавом по глазам, чтобы смахнуть набежавшие слезы.

Каждая секунда, каждый миг казались ему утраченной возможностью. Так много их прошло мимо, пока он воспринимал как должное их любовь и совместную жизнь. Сейчас, проходя последний поворот на дороге, ему страстно хотелось вернуть все назад и переиграть заново, как если бы он был спортсменом, сожалевшим о проигранной игре. Все промелькнуло и промчалось так быстро. Они строили что-то вместе, создавали свою жизнь. Они теряли и находили себя вновь, расставались и сходились, как лодки, борющиеся с приливом. Ему казалось страшно несправедливым, что она слишком многое держала в себе. Он чувствовал гнев, любовь, страх и ужас – все эти чувства переплелись и обрушились на него лавиной, а он стоял у подножия и смотрел, как она приближается. От таких вещей невозможно убежать, нужно просто собраться с духом и достойно встретить неизбежное. Он не хотел верить в случившееся. Всегда остается надежда, напомнил он себе, всегда может произойти чудо. Может быть, еще не поздно вознести молитву? В нем закипел гнев. Он не хотел прожить эту жизнь один. Ему не нужен был мир без Лиз. Это было несправедливо. Это было не то, на что они рассчитывали и что планировали.

Он подрулил к тротуару и остановился, сирена смолкла, и только на крыше его автомобиля безостановочно крутилась мигалка. Его ужас нашел выход в коротком, истеричном взрыве смеха – это была шутка, какая-то ошибка, Макклюр просто перепутал одного своего пациента с другим.

«Они помогают при болях». Болдт закрыл уши руками. Он не хотел, чтобы слова Макклюра эхом отдавались у него в голове. Он не желал слышать его голос. Ему хотелось мира, тишины и покоя. Ему хотелось проснуться, смыть холодной водой кошмар со своего лица.

– Разбудите меня, – пробормотал он.

Марина открыла дверь, и улыбка на ее лице растаяла, как расплавленный воск, сменившись озабоченностью.

– Мистер Болдт?

– Она здесь?

Отрицательное покачивание головой.

– Работает.

Неужели она вернулась на работу? Он не мог припомнить, где спал прошлой ночью, какой сегодня день.

– Дети?

Словно по волшебству, из-за угла появился Майлз, завопил: «Папочка!» и протянул руки к отцу, который подхватил его, прижал к груди и расплакался. Марина, обхватив себя обеими руками, словно ей было холодно, замерла в дверях, не в силах оторвать взгляд от Болдта и его слез. Она выдохнула:

– Все в порядке?

Майлз крепко обнял отца за шею и прильнул к нему. Глаза Болдта встретились с глазами женщины, и она успокоилась.

– Я буду здесь, – произнесла она. Он передал ей Майлза и кивнул, а слезы капали у него с подбородка. Он чувствовал себя измученным и усталым, и еще ему было страшно. Ему не нужен был мир без Лиз; он не хотел думать о том, как ей сейчас больно. Он хотел забрать ее с собой и увезти куда-нибудь далеко, словно она сможет оставить свою болезнь позади.

Его машина летела вниз по дороге, как если бы за рулем сидел кто-то другой. Позади раздавались обиженные гудки автомобилей, когда он проскакивал перекрестки, и перед глазами у него стояли воспоминания, а не дорога, по которой он ехал. Как много у него было возможностей лучше относиться к ней, стать для нее лучшим мужем, лучшим любовником, лучшим другом. Интересно, мельком подумал он, в какой степени болезнь вызывается физическими причинами, а в какой – окружением человека? Если бы он находился рядом с ней, когда она нуждалась в нем, если бы он не был так поглощен своей работой, заболела бы она тогда? Мысли мистифицировали его – Болдта попеременно охватывали жалость, стыд и всепоглощающий страх. Он сильнее нажал на акселератор и принялся молиться о ниспослании ему облегчения. «Пусть это окажется неправдой», – бормотал он.

Административное здание возвышалось над нижней частью города. Оно было таким высоким, что с его крыши открывался прекрасный вид на залив Эллиотт-бей и Пуджет-саунд. Оно было построено в середине семидесятых, в начале экономического бума, который привел к революции в области высоких технологий и вызвал нашествие калифорнийцев. Болдт припарковался в неположенном месте, выложил на приборную панель табличку «Полицейский при исполнении обязанностей», чтобы отвадить сторожей автостоянки, и поспешил вверх по невысоким ступенькам, которые в конце концов переходили в стекло и сталь вестибюля.

Головы встречных людей поворачивались ему вслед, пока он широкими шагами уверенно направлялся к лифтам. В кабине он оказался один, что было первой хорошей вещью, которая случилась с ним в этот день.

– Элизабет Болдт, – сообщил он дежурному клерку. За все те годы, что его жена работала здесь, Болдт бывал в этом здании всего несколько раз. Он вдруг осознал, что почти каждый вечер приносил свою работу домой, тогда как Лиз почти никогда не делала этого. Она зарабатывала в четыре раза больше его и регулярно умоляла мужа отказаться от значка полицейского – или, по крайней мере, бросить полевую работу, – отчасти потому, что не могла выносить напряжения, зная, какой он подвергается опасности. Те два года, когда он находился вне штата в бессрочном отпуске после рождения Майлза, были самым счастливым временем в их жизни. Но его уговорили вернуться к общественной службе. В какой-то мере это было связано с расследованием странного и необычного дела о торговле человеческими органами, ну и, конечно, объяснялось стараниями Дафны Мэтьюз. Но теперь, оглядываясь назад, ожидая, пока дежурный сообщит Лиз о приходе ее мужа, Болдт подумал, что возвращение на службу было ошибкой. Они снова обрели друг друга в эти два года, Болдт пристрастился к игре на пианино в течение «счастливого часа» в баре, а у Лиз появился муж, чувства и мысли которого больше не занимала одна работа.

– Она на совещании. Оно закончится через несколько минут. – Женщина указала на три кушетки, стоявшие в комнате ожидания. – Могу я предложить вам кофе?

– Нет, я не могу ждать, – сказал ей Болдт. – Где проходит совещание?

Женщина была сама любезность:

– Простите, сэр…

– Дженни, – произнес Болдт, называя имя ассистентки Лиз. – Мне необходимо поговорить с Дженни. – Он не стал дожидаться разрешения этой женщины и тяжелыми, уверенными шагами направился в сторону кабинета Лиз. Так получилось, что по пути он миновал конференц-зал, из которого доносился гул голосов. Он распахнул дверь, не постучав, огляделся по сторонам и не увидел ее. – Элизабет Болдт, – обратился он к уставившимся на него лицам. Сидевшие почти одновременно покачали головами, но какая-то женщина махнула рукой в сторону коридора. – Благодарю вас. – Он аккуратно прикрыл за собой дверь.

Дженни уже направлялась к нему, почти бежала. Они часто разговаривали по телефону, но почти никогда не встречались лицом к лицу.

– Лу? – окликнула она его встревоженным голосом. Очевидно, она все-таки достаточно хорошо знала Болдта, чтобы понять по его лицу, что случилось нечто ужасное. – С детьми ведь ничего не случилось, а?

– Где она?

– На совещании.

– Мне нужно немедленно увидеться с ней!

– Это совещание с участием президента и председателя правления. Оно должно вот-вот закончиться.

– Мне наплевать, кто в нем участвует, – резко бросил он. – Немедленно! – закричал он. Глядя в ее карие глаза, он сказал: – Я устрою такую сцену, что вы не поверите, Дженни. Немедленно! Прямо сейчас. Не имеет значения, насколько важно совещание. Это понятно?

Запищал пейджер Болдта. Дженни перевела взгляд на его пояс. Болдт откинул полу куртки и тоже посмотрел на приборчик. Он казался прикрепленным к кому-то другому, к поясу какого-то постороннего человека. Болдт взглянул дальше по коридору, на поворот, который вел к «залу власти», как именовала его Лиз. Она была где-то там, в одной из комнат. Пейджер заставил его прийти в себя. Он выключил звук. Все повторялось снова, ему в очередной раз предстояло сделать выбор между своей работой и личной жизнью, и, несмотря на все доводы разума, все сожаления последнего часа, сделать это было не так просто, как швырнуть пейджер в мусорную корзину. Где-то там Грамотей готовился к новому убийству. Он был совершенно уверен в этом.

А Лиз сидела на совещании, и Дженни, похоже, была готова лечь костьми, чтобы не пустить его в «зал власти».

– Сколько еще оно продлится? – спросил Болдт, отстегивая пейджер от пояса и наклоняя его жидкокристаллический экран так, чтобы можно было прочесть сообщение. Это простое движение, казалось, противоречило всему, о чем он только что думал. Внутренний голос спросил: «Как ты можешь?» А у защиты не было мгновенного отклика. Он нес ответственность перед своей командой, перед городом, перед всеми невинными людьми, но ничего из этого не пришло ему в голову. Все, о чем он мог сейчас думать: ему придется ответить на вызов, и, что бы потом ни случилось, он вынужден будет уехать отсюда, от нее. Она останется в зале заседаний совета директоров, а он вернется к своему казенному четырехдверному «седану» и помчится на очередное происшествие.

Болдт взглянул на Дженни, и глаза его были полны грусти.

– Она созвала совещание сама, Лу, – сказала Дженни. – Чем бы это ни было вызвано, это что-то очень важное. Я не осмелюсь прервать его.

Болдт кивнул.

– Да, я понимаю, это должно быть важно, – согласился он. Она, наверное, заявила о своей отставке. Она хотела провести остаток времени с детьми. Он почувствовал, как от жалости и горя у него перехватило горло. Решив не беспокоить стоявшую перед ним женщину своим лепетом и сантиментами, он с трудом выдавил: – Скажите ей, что я заходил. Скажите ей, что это важно. Я буду на сотовом телефоне, – добавил он, собираясь с силами. Упоминание о телефоне вынудило его проверить аппарат. На экранчике высветилась надпись: «Батарея разряжена». Он был мертв – как и все вокруг него. Болдт чувствовал себя побежденным. Он повернулся и зашагал обратно к приемной.

Дженни проводила его до самого выхода, но больше не сказала ни слова. Она придержала для него дверь, потом вышла вслед за ним в коридор и вызвала лифт. Вероятно, ей показалось, что он не способен выполнить даже самое простое действие. Болдт шагнул в кабину. Когда двери закрывались, глаза их встретились. В ее глазах светились сочувствие и беспокойство. Его же глаза были мертвыми, как камни – и полными влаги, похожими на тающий лед.

Он связался со своей конторой по радио из машины. Диспетчер попросил его подождать; Болдту показалось, что он получил пожизненный приговор.

Потом диспетчер вновь вернулся на линию и сказал:

– Вам поступило сообщение от детектива Джона Ламойи. Хотите, чтобы я прочел его вслух?

– Валяйте, – ответил Болдт, трогая машину с места и вливаясь в поток движения.

– Сообщение гласит: «Надо немедленно поговорить. Свяжись со мной как можно быстрее».

Болдт нажал кнопку передачи и сказал:

– Передайте ему, что я уже еду.

Он чувствовал себя предателем и обманщиком. Направляясь в управление, Болдт остановился и зашел в церковь. К своему удивлению, он почувствовал себя намного лучше.

Глава сорок девятая

Когда двери лифта раздвинулись на пятом этаже здания департамента общественной безопасности, мертвящая тишина, воцарившаяся в истерзанной душе Болдта, разлетелась на куски от выкриков доброй дюжины репортеров, болтающихся в воздухе подвесных микрофонов и ослепительного сияния телевизионных прожекторов. Один из репортеров настойчиво спрашивал:

– Вы арестовали Грамотея или нет?

Шосвиц с беспокойством протолкался сквозь толпу газетчиков, подошел к Болдту и повел своего сержанта к двери убойного отдела, восклицая:

– Никаких комментариев! Никаких комментариев!

Дверь перед ними распахнулась и пресса остановилась в отдалении, на некоей невидимой черте, подобно собаке, замершей перед невидимым забором. Но шум, создаваемый репортерами, не стих, его сменил гул голосов собственных сотрудников Болдта. Они выстроились вокруг него и позади, подобно техасским рейнджерам. Бобби Гейнс что-то говорила, но Болдт не слышал ее. Здесь были Ламойя, Берни Лофгрин из лаборатории и несколько полицейских в форме, которые ранее добровольно вызвались войти в состав временной оперативной группы. Он заметил женщину по фамилии Рихерт из конторы окружного прокурора. Все говорили одновременно, кто-то кричал, чтобы быть услышанным. Шосвиц сразу же присоединился к ним. Они двинулись группой, направляясь к конференц-залу. Бросалось в глаза отсутствие только одного человека, а потом Болдт увидел ее: она стояла у дверей комнаты для проведения брифингов, скрестив руки на груди, с безукоризненно уложенными волосами, и не сводила с него глаз, выражение участия скрывало ее лицо, как вуаль. Она одна знала его достаточно хорошо, чтобы понять, в каком состоянии он находится; Шосвиц не видел ничего, его слишком заботили репортеры, остальные тоже ничего не заметили, стараясь прочесть ему свои записи, им некогда было внимательно всматриваться в своего сержанта. Но она все увидела и еще до того, как они оказались лицом к лицу, спросила:

– Что случилось?

Он уже был готов рассказать ей обо всем, когда раздраженный Шосвиц воскликнул:

– Ты знаешь, что случилось! Еще одно стихотворение!

Она сообщила Болдту на ухо, словно речь шла о чем-то ничего не значащем:

– Он бесится, потому что какой-то репортер обнаружил это сообщение в утренней почте Гармана. Не мы.

– Грамотей по-прежнему на свободе! – возвестил Шосвиц.

Болдт бросил на него всего один взгляд и покачал головой.

– Всем выйти! – обратился он к собравшимся. Он придержал Дафну за локоть, не давая ей уйти. – Джон, ты тоже останься. – Когда комната опустела, Болдт закрыл дверь, и они втроем наконец остались одни.

Ламойя пустился в объяснения:

– Репортер из «Таймс» решил каждый день проверять почту Гармана. Вероятно, ему кто-то помог на почте, но, как бы там ни было, он заранее узнал о последней угрозе еще до того, как она была доставлена по адресу.

– И, разумеется, на почтовом штемпеле стоит дата после ареста Гармана, – сказал Болдт.

Ламойя утвердительно кивнул.

– Ты угадал.

– Что случилось, Лу? – спросила Дафна участливо.

Он ответил, что все в порядке. Это причинило ей боль. Она резко отвернулась.

– Содержание поэмы, – спросил Болдт, – оно имеет какое-либо значение?

Дафна ответила, по-прежнему стоя к нему спиной.

– Значение? Я ошиблась. Он никакой не грамотей и не филолог, Лу. Вероятнее всего, его даже нельзя назвать начитанным. Портрет неправилен. – Она повернулась лицом к ним обоим. Ее признание поразило Ламойю. Болдт на время даже забыл о своих горестях, поняв, насколько она расстроена. – Над туннелем шоссе И-90, в том месте, где он сходит на берег с понтонного моста, разбит парк, и через него проложена велосипедная дорожка. – Она рассказала им, как обнаружила различные рисунки и цитаты, хотя и не упомянула о том, что возила туда Бена на встречу с Эмили. Дафна неохотно повторила: – Психологический портрет неправилен.

Гнетущую тишину прервал Ламойя, поинтересовавшись:

– Насколько он неправилен?

– Необразованная, социопатическая личность. Если бы я не знала обстоятельств дела, то поставила бы деньги на то, что здесь имеет место самая обычная месть Гарману.

– Это согласуется с тем, что мне удалось обнаружить, – заметил Ламойя, чем весьма удивил Болдта, который ожидал, что детектив будет злорадствовать по поводу неудачи Дафны. Ламойя продолжал: – В налоговых декларациях Гармана периода семидесятых указаны два материально зависящих от него человека.

– Два? – с любопытством переспросил Болдт, про себя изумляясь контактам своего детектива.

Ламойя объяснил, защищаясь:

– Я пытался связаться с тобой по сотовому, но ты не отвечал. В общем-то, это не совсем моя заслуга, потому что Нейл – он имел в виду Нейла Багана – копался в прошлом Гармана с самого момента его ареста, пытаясь составить полное представление о нем. У него есть связи среди пожарных, так что здесь все вполне разумно. Он пришел ко мне с предложением порыться в записях налоговой полиции. Очевидно, до него дошли какие-то слухи. Я знаю, что ты только что выставил его отсюда вместе с остальными, но, может быть, тебе захочется поговорить с ним.

– Приведи его, – распорядился Болдт. Ламойя поспешно выскочил из комнаты.

Они стояли лицом к лицу, стояли и смотрели друг на друга – Болдт и женщина. В этот момент она почему-то не показалась красивой, как бывало раньше. В мире не было красоты, способной сравниться с красотой Лиз. Вокруг царила только черная пустота.

– Итак, у Гармана есть ребенок, – сказал Болдт, озвучивая вслух то, о чем свидетельствовали налоговые декларации. – Это имеет смысл? – спросил он.

– Ты не захочешь этого знать, – ответила она зловещим тоном.

– Отец непременно будет прикрывать своего ребенка, – произнес Болдт, сам будучи отцом.

– И ребенок затаит зло на своего отца. При определенных обстоятельствах ребенок может символически убить свою мать, повторно убить ее – или тех, кто на нее похож. Посылать отцу угрозы. Причем совершать убийства на территории, подконтрольной отцу, используя способ, которому научился у отца: огонь.

Болдта обдало холодом, хотя он ожидал жара.

– Почему?

– Злоба.

– Ее должно быть много.

Дафна кивнула, а потом покачала головой.

– Вероятно, Гарман виноват только в том, что оказался слишком заботливым отцом, – прошептала она. – Скорее всего, он решил, что убийства прекратятся, если он возьмет вину на себя и сядет в тюрьму.

– Он будет с нами разговаривать? – поинтересовался Болдт.

– Мне бы хотелось услышать, что скажет Баган, – ответила она. – Чем больше сведений о Гармане мы раскопаем, тем выше будут наши шансы. Если мы будем строить предположения, он замкнется и ничего не скажет. А если предъявим ему факты, это будет совсем другое дело.

– Поджигатель наметил себе очередную жертву, – сказал Болдт, имея в виду последнюю посылку. Он посмотрел на свои часы; время бежало неумолимо. – Господи Иисусе. Мы должны сделать что-либо.

– Отправь в парк над туннелем кого-нибудь из полицейских, только без формы. Пусть они наблюдают за велосипедной дорожкой, – посоветовала Дафна. – У нас есть наброски художника. Он бывает в том парке, Лу. Он должен жить где-то поблизости.

Болдт потянулся к телефону. Дверь распахнулась: Нейл Баган и Ламойя. Баган заговорил еще до того, как Болдт успел набрать номер.

– Это как-то связано с пожаром в Северной Дакоте, – сказал он. – Дьявольский пожар.

Десять лет назад часть городской тюрьмы переместилась из здания департамента общественной безопасности в подвал управления юстиции. Теперь там содержались наиболее опасные преступники, тогда как общие камеры отныне занимали члены банд, бездомные, пьяницы и наркоманы, автомобильные воры и взломщики. Те же, кто был замешан в убийствах, грабежах и нападении при отягчающих обстоятельствах, как правило, содержались отдельно.

Хотя в камере было четыре койки, Стивен Гарман сидел в одиночестве. В его распоряжении были простая раковина и унитаз, с потолка свисала одна лампочка, защищенная проволочной сеткой, стены пестрели надписями.

Дафна содрогнулась. Ей никогда не нравились тюрьмы.

Гарман был одет в оранжевый спортивный костюм-полукомбинезон, который обычно придавал заключенным унизительный вид, но Дафна нашла его симпатичным. На щеках у него цвел румянец, и, хотя она была равнодушна к растительности на лице, Дафна решила, что темная бородка и усы идут ему.

– Я не вижу своего адвоката, – произнес он, когда Болдт и Дафна переступили порог камеры и дверь за ними закрылась. Ламойя остался стоять по другую сторону решетки, взявшись за металлические прутья руками и прижавшись к ним лицом.

– Мне нечего сказать в отсутствие адвоката, – заявил Гарман.

Дафна и Болдт опустились на койку напротив него. По взаимному соглашению оба молчали. Первой нарушить молчание должна была Дафна. После этого они будут говорить по очереди; такова была договоренность.

Они сидели молча в течение добрых пяти минут, и Гарман переводил взгляд с них на Ламойю и обратно. По мере того как текло время, арестованный все больше нервничал. Наконец он сказал:

– Можно было бы ожидать, что они хотя бы покрасят стены, чтобы избавиться от этих надписей и рисунков. Это оскорбительно.

– Мы не смогли установить тождества между написанными записками и вашим почерком, – произнесла Дафна.

– Человек, устроивший эти поджоги, весит на шестьдесят фунтов меньше вас, – сообщил Гарману Болдт.

К ним присоединился Ламойя:

– Все цитаты, использованные в угрозах, исходят из одного источника. Может быть, вы сможете просветить нас, что это за источник.

Гарман по-прежнему переводил взгляд с одного на другого.

Ламойя поинтересовался:

– Что это за общий источник угроз, которые вы рассылали сами?

– Словарь Барлетта, – выпалил Гарман даже с некоторым превосходством.

Ламойя издал звук зуммера в телевизионном шоу, обозначающий неправильный ответ.

Кажется, Гармана потрясла его ошибка.

– Эксперты из лаборатории идентифицировали химический состав чернил, которыми были написаны угрозы, – вступила в разговор Дафна. – У вас в доме нет ручки, которая хотя бы отдаленно подходила для тех чернил. У вас нет такой бумаги. У вас дома мы обнаружили всего три марки, и они совсем не такие, как те, которые использует Грамотей. – Она внимательно следила за глазами и поведением арестованного. Дафна ждала, что он начнет облизывать губы или каким-либо другим способом покажет, что у него пересохло во рту.

– Вы так и не сообщили о том, что ваш грузовик-пикап был украден, – сказал Болдт.

Ламойя добавил:

– И вы так и не обратились с иском о страховом возмещении. Как это может быть: вы лишаетесь грузовика-пикапа стоимостью семь тысяч долларов и не обращаетесь после этого за страховкой?

– Любопытно, – заметила Дафна.

На лбу у Гармана заблестели капли пота, резче обозначились мешки под глазами. Он с такой силой потер указательный палец о большой, что раздался звук, напоминающий стрекот сверчков.

– Мой адвокат, – пробормотал он.

– Мы вызвали его. Уведомили его. Он будет здесь, – сообщил Болдт арестованному. Это было правдой. Однако Гарман не знал, что в данный момент его адвокат присутствовал на судебном заседании. И должен пройти не один час, прежде чем он сможет добраться до камеры.

– Расскажите нам о пожаре, – попросил Болдт, выражая голосом преувеличенное сомнение.

– О каком пожаре? – спросил Гарман, у него даже достало сил на слабую улыбку. – Я видел несколько.

– А сколько вы устроили самостоятельно? – задал очередной вопрос Ламойя.

– Ник Холл продавал мне гиперголики, – начал Гарман, повторяя свое интервью на радио. – Я знал об их разрушительной силе по своей работе на военной базе «Гранд Форкс».

– База ВВС в Северной Дакоте, – сказала Дафна. – В вашем личном деле записано, что вы служили в подразделении, занимавшемся подавлением пожаров, и даже использовавшем взрывчатку.

– Правильно. Это была опасная работа.

Болдт начал получать удовольствие от допроса. Понемногу Гарман стал говорить больше того, что изначально собирался сказать им. Он начал разваливаться на части. Понемногу они приближались к тем вопросам, на которые непременно хотели получить ответы. Порядок ведения допроса разработала Дафна.

– Расскажите нам о пожаре, – потребовал сержант.

Взгляд Гармана метался между ними троими.

– Трейлер, – произнес Ламойя. – Ваш трейлер. Он сгорел до основания, сгорел полностью, если верить отчету. Это сочли несчастным случаем. Но Фидлер – вы ведь знаете Сидни Фидлера – поговорил с парочкой парней, которые хорошо помнят тот пожар. Он был совершенно необычным в том смысле, что шланги, заливающие пожар водой, казалось, только добавляли топлива в огонь. А тот становился все жарче и жарче. Это было гиперголовое ракетное топливо, Гарман, то же самое, которое мы видим здесь. Вы понимаете наше любопытство.

На этот раз это был звук шагов по коридору, а не нервное постукивание пальцев Гармана. Приблизился охранник, подозвал Болдта и передал ему клочок бумаги через решетку. Еще один трюк Дафны. Баган сообщил им имя сына Гармана всего за несколько минут до начала допроса. Он нашел его в записях о медицинской страховке, из которых вырисовывалась неприглядная картина. Дафна решила, что некоторый драматизм не повредит делу. На листке бумаги, переданном Болдту, не было написано ничего, но он сделал вид, что прочел его с большим интересом. Он поднял голову от листка, и в его широко раскрытых глазах отразилось настоящее потрясение.

В ожидании Гарман даже немного подался вперед.

Но заговорила Дафна, а не Болдт.

– Диана была вам неверна? В этом все дело?

У подозреваемого отвисла челюсть, и здоровый румянец сполз со щек. Какое-то мгновение он не двигался, даже не дышал. Потом яростно заявил:

– Вы ничего не понимаете.

Дафна бросила взгляд на Болдта и коротко кивнула, хотя замечание вызвало у нее болезненный спазм в желудке.

Болдт негромко сказал:

– Джонатан Карлайл Гарман. Он поступил в госпиталь военно-воздушной базы «Гранд Форкс» 14 июня 1983 года. Ожоги лица и верхней части тела третьей степени. За этим последовали семь месяцев восстановительной хирургии.

– Когда вы в последний раз видели его? – спросил Ламойя.

Дафна взмолилась:

– Скажите мне, что вы намеревались причинить боль Диане. Скажите мне, что вы не собирались причинить вред мальчику.

– Матерь Божья! – пробормотал подозреваемый, опустив голову на свои огромные руки, и спина его судорожно затряслась, когда он заплакал.

Дафна воспользовалась возможностью, чтобы взглянуть на Болдта. Она кивнула. Но, в отличие от Ламойи, она отнюдь не испытывала гордости за их достижения. Ее пронзила печаль, которая захватила и Болдта.