Текст книги "Если спросишь, где я: Рассказы"

Автор книги: Реймонд Карвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

Звонит телефон. Мы отпускаем друг друга, и я беру трубку.

– Алло, – говорю я.

– Алло, алло, – говорит женщина.

Это та самая женщина, которая звонила сегодня утром, но уже не пьяная. По крайней мере, не похоже: голос у нее как будто трезвый. Она говорит тихо, разумно, и спрашивает меня, не могу ли я помочь ей связаться с Бадом Робертсом. Она извиняется. Ей страшно неудобно меня беспокоить, говорит она, но у нее важное дело. Она просит прощения за все причиненные неудобства.

Пока она говорит, я вожусь с сигаретами. Сую одну в рот и щелкаю зажигалкой. Потом настает моя очередь говорить. И я говорю следующее:

– Бад Робертс здесь не живет. Это не его номер, и мы не имеем к нему никакого отношения. Я никогда в жизни не видел человека, о котором вы говорите, и надеюсь, что не увижу. Пожалуйста, никогда больше не звоните сюда. Пожалуйста. Вы меня поняли? Если вы еще раз позвоните, я сверну вам шею.

– Совесть у нее есть или нет? – говорит Айрис.

У меня дрожат руки. Я замечаю, что мой голос меня не слушается. Но пока я пытаюсь объяснить женщине все что надо, пока я стараюсь, чтобы до нее дошло, моя жена быстро подходит, наклоняется – и дело с концом. Она разъединяет нас, и я больше ничего не слышу.

Близость
(Перевод Н. Михайлина)

Все равно мне надо на запад по делам, поэтому я и заехал по пути в этот маленький городок, где живет моя бывшая жена. Мы не виделись с ней четыре года. Правда, время от времени, когда меня публиковали, или просто упоминали в газете или журнале (заметка, интервью), – я ей все это пересылал. Что меня к этому побуждало – сказать сложно, почему-то мне казалось: а вдруг ей будет интересно. Так или иначе, ответа от нее никогда не было.

Девять часов утра. Я заявился без звонка, и, честно говоря, не представлял, что меня здесь ожидает.

Но она меня впускает. И вроде бы даже не удивилась. Никаких рукопожатий и уж тем более никаких поцелуев. Она провожает меня в гостиную. Только я усаживаюсь – она уже несет мне кофе. И тут же принимается за свое. Говорит, что она страдала из-за меня, что я заставил ее почувствовать себя униженной и беззащитной.

Сомнений нет: я снова дома.

– Ты сразу почувствовал вкус к измене, – говорит она. – Тебе всегда нравилось изменять. Хотя нет, не так, – уточняет она. – Во всяком случае, поначалу было не так. Тогда ты был другим. Да и я, наверно, тоже. Все тогда было по-другому, – говорит она. – Да, все началось, когда тебе стукнуло тридцать пять или тридцать шесть – ну да, примерно тогда, где-то на середине четвертого десятка. И понеслось. Ты вообще забыл, что я существую, что я рядом. И так ведь здорово все обстряпал – просто загляденье. Наверное, до сих пор собой гордишься.

– Иногда я готова была кричать, – говорит она, и раз уж я решил ворошить прошлое, то о плохом и печальном лучше не вспоминать, говорит она. – Лучше напрягись и вспомни что-нибудь хорошее, – говорит она. – Разве не было ничего хорошего? Да и вообще давно пора сменить тему. Надоело все уже… Вот где уже… Опять сел на своего любимого конька, – говорит она. – Что было – то было, потерянного не вернешь, – говорит она. – Трагедия? Да, трагедия, да еще какая, Господь свидетель. Но сколько можно? Тебе самому разве не надоело копаться в этом старье?

– Ради бога, давай, наконец, забудем о том, что было, – говорит она. – Не будем бередить старые раны. У тебя ведь наверняка осталась для меня еще пара стрел в запасе.

И знаешь, что я думаю? Что у тебя что-то не так с головой. Думаю, ты просто свихнулся окончательно. Ну да, ты, конечно, не веришь всему тому, что о тебе говорят. Ни единому слову, ни на минуту, – говорит она. – А знаешь, я бы могла им о тебе кое-что рассказать. Пришли их ко мне, я им такого про тебя понарасскажу.

И потом вдруг:

– Ты вообще меня слушаешь?

– Слушаю-слушаю, – отвечаю я. – Я весь внимание.

– А вот этого не надо, – взрывается она, – я и так уже сыта этим по горло, придурок! Тебя вообще сегодня кто сюда звал? Уж точно не я, черт возьми. Объявился тут, здрасьте-пожалуйста. Какого черта тебе от меня нужно? Крови моей хочешь? Еще крови? Все мало тебе? А я-то думала, хватит, накушался уже.

– Считай, что я для тебя умерла, – говорит она. – Я хочу, чтобы меня оставили, наконец, в покое. Все что мне нужно – это чтобы меня оставили в покое и вообще забыли, что я существую. Слушай, мне сорок пять, – говорит она. – Сейчас сорок пять, а потом будет пятьдесят пять, а потом и шестьдесят пять. Так что будь добр, отвали.

Почему бы тебе не начать все с чистого листа? А заодно и посмотришь, с чем ты в итоге остался. Отчего бы, в самом деле, не перевернуть страничку? Посмотрим, как у тебя получится.

Тут ее разбирает смех. Я тоже смеюсь, но это от нервов.

– А знаешь что? – говорит она. – У меня ведь как-то был шанс, но я его упустила. Упустила – и все тут. Вряд ли я тебе об этом раньше рассказывала. А теперь что? Ты посмотри на меня. Посмотри! Посмотри хорошенько, пока есть такая возможность. Ты просто взял меня и выбросил, сукин ты сын. Тогда я была моложе и лучше, ну, как человек, – говорит она. – Наверно, ты тоже, – говорит она. – Просто как человек, я имею в виду. А иначе как? Тогда ты точно был лучше, иначе я вообще бы не стала с тобой связываться. А ведь я так сильно тебя любила, – говорит она. – Я любила тебя до полного самозабвения. Честное слово. Сильнее всего на свете. Да, представь себе. Сейчас вспомнить – смех да и только. Ты можешь себе такое представить? Когда-то давным-давно мы были с тобой так близки, что даже не верится. Сейчас мне даже чудно, как об этом подумаю. Как подумаю, что с кем-то могла быть в такой близости. Мы были так близки, что аж тошно вспоминать. Даже представить себе не могу, что можно еще с кем-то вот так, чтобы совсем-совсем близко. Больше со мной такого не случалось. Короче, все это я к чему, – говорит она, – я хочу, чтобы никто больше ко мне с этим не лез – никогда. Ты вообще кем себя возомнил? Богом или еще кем-нибудь? Да если уж на то пошло, то ты Богу и подметки-то лизать не годишься, и не только ему, но и всем остальным, кстати говоря. Не с теми, с кем надо, водились, мистер. Хотя почем мне знать? Теперь я даже не знаю, чего я вообще знаю. Я знаю, что мне никогда не нравилось, что ты вечно путался с кем ни попадя. Вот уж что-что, а это я точно знаю. Ты же понимаешь о чем я, да? Я права?

– Права, – говорю я. – Еще как права.

– А ты у нас всегда заранее со всем согласен, да? – ехидничает она. – Слишком легко сдаешься. Впрочем, ты всегда был таким. У тебя же начисто отсутствуют принципы. Лишь бы не нарваться на скандал. Это называется ни нашим ни вашим. Помнишь, как я бросилась на тебя с ножом?

Она говорит об этом как бы невзначай, словно о каком-то пустяке.

– Смутно, – отвечаю я. – Что-то такое припоминаю, наверняка так мне и надо было. Ну, продолжай. Расскажи, как было дело.

Она мне:

– A-а, теперь я начинаю кое-что понимать. Похоже, я знаю, зачем ты здесь. Да, я определенно знаю, зачем ты сюда явился, хотя, возможно ты сам не знаешь, зачем, впрочем, ты у нас тот еще жук. Все ты знаешь, зачем сюда пришел. Рыбку поудить пришел. За материальчиком для творчества поохотиться. Что, тепло? Я угадала?

– Расскажи мне про нож, – прошу я.

А она мне:

– Если хочешь знать, я до сих пор жалею, что не пустила его в ход. Жаль. Честное слово, очень жаль. Я столько раз об этом думала и, ей-богу, жалею, что я им не воспользовалась. А ведь была возможность. Но я промедлила. Промедлила и проиграла, как сказал какой-то именитый умник. Все-таки стоило пустить его в ход, а дальше – к черту всех и вся. Надо было хоть разок полоснуть тебя по руке. Хотя бы так.

– Все-таки ты этого не сделала, – говорю я. – А ведь я подумал, что ты и впрямь зарежешь, но ты не стала. И я его у тебя отобрал.

– Тебе всегда везло, – это она мне в ответ. – Ты отобрал его и залепил мне пощечину. А я до сих пор жалею, что мне не удалось тебя порезать. Хоть чуть-чуть – осталась бы от меня памятка.

– Да я и так много чего помню, – говорю я. Говорю, а сам про себя думаю, что, наверное, зря это я.

А она мне:

– Брат мой, аминь. Вот он, камень преткновения, позволь заметить. В том-то вся и проблема. Но говорю же, помнишь ты совсем не то, что следовало бы. Только всякие гадости. То-то я смотрю, ты сразу оживился, стоило мне только обмолвиться о ноже.

И тут же:

– Интересно, ты когда-нибудь о чем-нибудь сожалел? Хоть о чем-то, что сейчас там у вас на рынке котируется. Полагаю, немногое. Тебе лучше знать, что именно, ты ведь теперь крупный специалист по этой части.

– Сожалел, – говорю я. – Честно говоря, я не часто над этим задумываюсь, – признаюсь я. – Слово «сожалею» не самое употребимое в моем лексиконе. Я, наверное, почти никогда не испытываю сожалений. Конечно, я тоже замечаю, так сказать, темные стороны бытия иногда. А вот чтобы сожалеть о чем-то? Это вряд ли.

– Знаешь, кто ты? – раздается в ответ. – Ты самый настоящий сукин сын. Хладнокровный, бессердечный сукин сын. Тебе никогда об этом не говорили?

– Ты говорила, – говорю я. – Тысячу раз.

– Я всегда говорю только правду. Даже если она глаза колет. Попробуй, поймай меня на лжи – не выйдет, – говорит она. – У меня давным-давно глаза на все открылись, но было уже слишком поздно. У меня была возможность, но я ее упустила. Некоторое время я даже надеялась, что ты вернешься. С чего я это взяла? Не иначе как была не в себе. Сейчас тоже могла бы разревется, но этого удовольствия я тебе не доставлю. Знаешь что? – продолжает она. По мне, так если бы даже ты сейчас горел, если бы ты в эту минуту вдруг заполыхал синим пламенем, то я бы ведра воды на тебя пожалела.

И сама смеется над тем, что сказала. А потом ее лицо снова мрачнеет.

– Какого черта ты здесь делаешь? Хочешь еще послушать? Я так могу целыми днями. Думаю, я знаю, зачем ты сюда явился, но хотелось бы услышать это от тебя самого.

Не дождавшись от меня ответа и увидев, что я сижу как сидел, она продолжает:

– После того, как ты ушел, в общем, после этого мне все стало безразлично. Дети, Бог, все. Я даже толком не поняла, от чего мне так паршиво. Просто будто жить перестала. Жизнь шла-шла и вдруг остановилась. Причем не разом, а постепенно так, со скрипом. И я все думала: «Если я ничего для него не значу, то тогда я ничего не значу и для себя, и для всех остальных тоже». Вот что было хуже всего. Я думала, сердце не выдержит, разобьется. Да что это я, в самом деле? Оно и разбилось. Конечно, разбилось. Разбилось – и все тут. И до сих пор разбито, если тебе интересно. Вот тебе вкратце и весь сказ. Все на одну лошадку, – говорит она. – И пальтишко и шапку. Все-все, на темную лошадку.

Ты нашел себе кого-то еще, ведь нашел? Долго ли умеючи. И теперь, счастлив. По крайней мере, так о тебе говорят: «Теперь он вполне счастлив». Да-да, я все читала, что ты мне присылал! А ты думал – нет? Послушай, мистер, я всю твою душонку вижу насквозь. И всегда так было. И тогда я видела ее насквозь, и сейчас вижу. Заруби себе на носу: я всю ее знаю вдоль и поперек как облупленную. Если честно, у тебя не душа, а сплошные джунгли, темный лес, мусорный бачок. Если кому и вправду нужно про тебя чего накопать, то пусть поговорят со мной. Уж я-то знаю, из какого ты теста. Пусть только явятся, я им столько про тебя всякого-разного, нарассказываю. Видели, знаем, дружочек мой. Отбыла свой срок. А ты выставлял меня всем на посмешище на своей так называемой работе. Чтобы потом все эти Томы-Гарри дружно меня обсуждали или жалели. Ну, спроси меня, было мне до этого дело или нет. Спроси, как я должна была себя при этом чувствовать. Ну валяй, спрашивай.

– Нет, – говорю я, – не буду я у тебя ничего спрашивать. Не хочу опять во все это лезть, – говорю я.

– Еще бы ты хотел, черт возьми! И ты сам прекрасно знаешь почему!

Милый, ты только не обижайся, но иногда мне кажется, что я готова тебя пристрелить, а потом стоять и смотреть, как ты дергаешься, – выпаливает она.

И снова:

– Ты ведь даже в глаза посмотреть мне не можешь!

Она говорит, прямо так и говорит, слово в слово: «Ты ведь даже в глаза посмотреть мне не можешь, когда я с тобой разговариваю».

Ну вот, пожалуйста, я смотрю ей в глаза.

– Хорошо. Вот и прекрасно. Теперь, может, во всем разберемся, – говорит она. – Так-то оно лучше. Все знают – по глазам о человеке можно много чего сказать. Но знаешь еще что? Я тебе скажу то, чего тебе больше никто на свете, кроме меня, сказать не может. Имею на это полное право. Уж его-то я заслужила, мальчик мой. Ты себя с кем-то спутал. В том-то и дело. Что я вообще могу знать, твердят все, уже не знаю сколько времени, и так разобраться – кто я вообще такая?

Как бы там ни было, но меня ты точно с кем-то спутал. Я ведь даже фамилию – и то сменила! Все, нет больше ни той фамилии, с которой я родилась, ни той, с которой я жила с тобой, ни даже той, какая была у меня два года назад. К чему это все? Да и вообще какого черта? Я вот что тебе скажу. Я хочу, чтобы меня оставили в покое. Пожалуйста. Это что, преступление? Тебе что, кроме как сюда больше пойти некуда? Ни на какой там самолет часом не бежать? Разве тебя в эту самую минуту нигде не ждут?

– Нет, – говорю я. И повторяю еще раз: – Нет. Нигде. Нигде меня не ждут.

А потом я делаю вот что. Я протягиваю руку и сжимаю большим и указательным пальцем краешек ее рукава. И все. Сжимаю на миг – и убираю руку. Она не отстраняется. Она – замирает.

И тогда я делаю вот что. Я опускаюсь на колени, это я-то, такой здоровенный парень, и хватаюсь руками за подол ее платья. Что я делаю здесь, стоя на коленях на полу? Мне и самому хотелось бы понять. Но я знаю, что именно здесь мне сейчас и нужно быть, и стоять вот так, вцепившись в подол ее платья.

С минуту она сидит не двигаясь, молча. Но через минуту снова начинает говорить. Эй, да брось ты, в самом деле, все нормально, дурачок. Ведешь себя иногда хуже маленького. Ну, вставай же. Поднимайся, тебе говорю. Слушай, правда, все нормально. У меня уже все прошло. Не сразу, но прошло ведь. А ты как думал? Думал, не пройдет, что ли? А тут ты приходишь, и опять всплывает вся эта муть, весь этот кошмар. И мне потребовалась разрядка. Но и ты, и я, мы оба прекрасно знаем, что все это уже давным-давно позади, говорит.

– Долгое, очень долгое время, дорогой мой, я была безутешна. Безутешна, – повторяет она. – Можешь записать это слово к себе в блокнотик. Могу сказать по опыту, что во всем английском языке нет слова печальней этого. Ну да ладно, в конце концов все прошло. Кто-то из великих сказал, что время – джентльмен. Или, может, усталая старуха, это уж кому как больше нравится. Теперь у меня есть своя жизнь, – говорит она. – Она другая, не такая, как у тебя, но, думаю, нам незачем сравнивать. Главное, что это моя жизнь, и чем старше я становлюсь, тем лучше должна это понимать. В любом случае, не стоит так сильно огорчаться, – говорит она. – Если слегка – то это ничего. Слегка тебе не повредит, в конце концов, по-другому и не бывает. Даже если ты не в состоянии сподобиться хоть на грамм сожаления. А теперь вставай и уходи, – говорит она. – Муж скоро придет обедать. И как прикажешь ему все это объяснять?

Бред, конечно, полный, но я так и стою перед ней на коленях, не выпуская подол ее платья. Не хочу выпускать, словно какой-то настырный терьер, а колени мои будто прилипли к полу. И я не могу пошевелиться.

А она:

– Вставай сейчас же. Ну что это такое? Тебе ведь еще от меня что-то нужно. Чего ты хочешь? Хочешь, чтобы я тебя простила? Ты поэтому так себя ведешь? Я угадала? Для того ты и проделал весь этот путь. Да еще эта история с ножом, которая так тебя вдохновила. По-моему, ты забыл уже все подробности. И тебе нужно было, чтобы я тебе напомнила. Ладно, так и быть, я кое-что тебе скажу, только уйди, ладно?

Я прощаю тебя. Ну что, доволен? Так лучше? Теперь ты счастлив? Только поглядите на него, какой счастливый, – говорит она.

Но я стою как стоял, на полу, на коленях.

Она мне:

– Ты слышишь, что я тебе говорю? А теперь уходи. Эй, ну что же ты, дурачок. Милый, я же сказала, что прощаю тебя. Мы тут даже вспомнили с тобой эту историю с ножом. Даже не знаю, чем еще тебе помочь. Успокойся, детка, произвел, произвел ты впечатление. А теперь тебе в самом деле пора уходить. Ну, вставай. Вот так. Молодец. Ты же у нас большой мальчик, правда? Шляпу, шляпу не забудь.

Ты же раньше никогда не носил шляпу. В жизни тебя в шляпе не видела. А теперь, послушай меня, – говорит она. – Посмотри на меня и слушай, что я сейчас тебе скажу.

Она приближается ко мне. Теперь она всего в каких-нибудь трех дюймах от моего лица. Так близко друг к другу мы не были уже очень давно. Я осторожно перевожу дух, тихонечко, чтобы она не услышала, и жду. Но сердце все равно так и замирает.

– Просто напиши обо всем так, как считаешь нужным, а все лишнее выкинь. Как обычно. Тебе это будет не так уж и трудно, все-таки ты уже столько лет этим занимаешься.

Ну вот, я все сделала, как ты хотел. Теперь ты свободен. По крайней мере, тебе так кажется. Свободен наконец. Шутка, не смейся только. В любом случае, тебе теперь стало легче, разве нет?

Она ведет меня за собой из гостиной.

На ходу говорит:

– Даже не знаю, как бы я объяснила все это мужу, если бы он сейчас пришел. Но теперь-то уже кому какое дело, верно? Ведь в конечном итоге всем уже давно на все наплевать. Да и вообще, все, что могло произойти, уже произошло. Кстати, его зовут Фред. Мужик он порядочный и очень работящий. И еще заботливый.

И вот она провожает меня до двери, которая все это время оставалась открытой. До двери, которая все утро впускала в дом солнце и свежий воздух, и еще звуки с улицы, а мы ничего этого не замечали. Я выглядываю наружу и, Господи, в утреннем небе висит луна, вся такая белая. Не припомню, чтобы я видел в своей жизни что-то подобное. Но я боюсь сказать хоть что-то. Да, я боюсь. Мало ли что может произойти. Вдруг я расплачусь. Или сам не пойму, что сказал.

– Может, когда-нибудь ты вернешься, а может, и нет, – говорит она. – Покой, он ведь ненадолго приходит. Скоро у тебя опять станет муторно на душе. Может, из этого всего получится неплохой рассказ, – говорит она. – Но даже если и так, я ничего не хочу об этом знать.

Я прощаюсь с ней. Она не говорит мне больше ни слова. Молча смотрит на свои руки, потом прячет их в карманы платья. Качает головой. Возвращается в дом и на этот раз закрывает за собой дверь.

Я иду по тротуару прочь. На том конце квартала какие-то дети пинают футбольный мяч. Но это не мои дети, и не ее. Повсюду одни сплошные листья, даже в канавах. Куда ни глянь, везде кучи этих листьев. Я иду, а они все срываются и падают с веток. Шагу не сделаешь без того, чтобы не наступить на листья. Кому-то придется порядком потрудиться. Кому-то придется взять метлу и все убрать.

Менудо
(Перевод Е. Решетниковой)

Мне не спится, и как только я убеждаюсь, что жена моя, Вики, заснула, я встаю и смотрю из окна нашей спальни на дом Оливера и Аманды, он на той стороне улицы. Оливера нет уже три дня, а его жена Аманда полуночничает. Ей тоже не спится. Сейчас четыре часа утра, и снаружи ни звука – ни ветра, ни машин, даже луны нет – только дом Оливера и Аманды со светящимися окнами и кучи листьев под ними.

Два дня назад мне не сиделось на месте, и я стал убираться во дворике – в нашем с Вики. Я сгребал листья, собирал их в пакеты, потом завязывал края пакетов в узел и ставил их в ряд у обочины. И вдруг мне ужасно захотелось перейти через дорогу и там, на другой стороне, тоже собрать листья, но я не стал. На другой стороне все мои неправильные поступки, все как есть.

С тех пор как Оливер ушел из дома, я спал всего несколько часов. Я все ходил по своему дому из угла в угол с озабоченным видом – Вики на меня посмотрела-посмотрела и решила выяснить, что к чему. Теперь вот лежит на своей половине кровати, сжалась вся в комочек. Залезла под одеяло и улеглась так, чтобы во сне ненароком меня не задеть. Как легла, так больше и не пошевелилась; поплакала-поплакала, а потом заснула. Вымоталась совсем. Да и я тоже.

Я выпил почти все ее снотворное, а заснуть все равно не могу.

Нервы уже на пределе. Может, если я долго буду смотреть, хоть мельком увижу, как Аманда ходит по дому, или вдруг дождусь, что она выглянет из-за занавески – посмотреть, что там снаружи.

Ну вот увижу я ее, и что? Что дальше-то?

Вики говорит, что я свихнулся. Вчера ночью она много чего и похлеще наговорила. Кто ж ей теперь запретит? Я все ей рассказал – иначе я просто не мог, – но я не сказал, что это Аманда. Как только речь зашла об Аманде, я стал упорно все отрицать. Вики мне не верит, но я никаких имен называть не собираюсь. Ни за что, даже если она так и будет гнуть свое и лупцевать меня по башке.

– Да какая вообще разница, кто она? – сказал я. – Ты ее ни разу не видела, – солгал я. – Ты ее не знаешь. – А она уже во всю меня лупит.

Меня ломает. Альфредо, мой знакомый художник, когда рассказывал о своих друзьях, называл так отходняк после дозы. Ломка. У меня ломка.

Все это полнейшее безумие. Это я прекрасно понимаю – но вот только Аманду из головы выкинуть не могу. Я уже до того докатился, что стал думать о своей первой жене, Молли. Молли я любил, как мне тогда казалось, больше самой жизни.

Я рисую себе в воображении Аманду – в розовой ночной рубашке, которая мне так на ней нравится, и в розовых тапочках. Вот сейчас – я знаю наверняка – она сидит в большом кожаном кресле под медным торшером. Она курит, одну сигарету за другой. Под рукой стоят две пепельницы, и в каждой полным-полно окурков. Слева от кресла, рядом с торшером, столик, заваленный журналами – обычными журналами, которые читают приличные люди. Вот мы все, например, – самые что ни на есть приличные люди. В эту самую минуту Аманда, представляю я, листает журнал, то и дело останавливаясь, чтобы рассмотреть фотографию или карикатуру.

Дня два тому назад, было часа три, Аманда мне сказала:

– Я книги больше не читаю. У кого на них есть время? – Это было на следующий день после того, как Оливер ушел из дома, и мы сидели в том маленьком кафе в промышленной части города. – Кому охота во все это вникать? – сказала она, помешивая кофе. – Да кто вообще эти книги читает? Ты вот читаешь?

Я покачал головой.

– Ну кто-то же ведь должен их читать. На витрины посмотри, сколько там книг, да еще эти клубы. Кто-то точно читает, – сказала она. – Только кто? Ты таких знаешь? Я – нет.

Вот что она сказала – ни с того ни с сего: мы ведь не о книгах с ней говорили, мы говорили о нашей жизни. Книги тут вообще ни при чем.

– И что же Оливер, когда ты ему рассказала?

И тут я вдруг понимаю, что все, что мы говорим – так осторожно, с такими напряженными лицами, – очень смахивает на то, как говорят люди по телевизору, которых показывают в дневных программах, – смотреть их я никогда не мог, сразу канал переключал.

Аманда опустила глаза и покачала головой, как будто ей не хотелось об этом вспоминать.

– Ты ведь не призналась ему, с кем у тебя роман?

Она снова покачала головой.

– Точно? – Я ждал, когда она оторвет взгляд от своей чашки.

– Я никаких имен не называла, если ты об этом.

– Он сказал, куда поехал и когда вернется? – спросил я и, честное слово, лучше бы я себя не слышал. Это ведь мой сосед, это о нем я сейчас говорю. Оливер Портер. Человек, которого я чуть ли не выжил из собственного дома.

– Куда – не сказал. В какую-то гостиницу. Он сказал, чтобы я собирала вещи и уходила навсегда. Уходила навсегда – так и сказал. Прямо как из Библии процитировал: вон из моего дома, вон из моей жизни, даю тебе неделю. Я так думаю, через неделю он и вернется. Так что, милый мой, нам с тобой надо в самое ближайшее время принимать решение. Надо в темпе что-то придумывать, как нам быть дальше.

Теперь ее очередь смотреть на меня, и я знаю, чего она от меня ждала: намека на то, что у нас с ней все всерьез и надолго.

– Неделя, – сказал я. И стал смотреть на остывший кофе. За очень короткое время много всего произошло, и теперь мы пытались все это переварить. За несколько месяцев флирт плавно перетек в любовь, и мы стали встречаться в дневное время, – даже не знаю, задумывались мы тогда о длительных отношениях или нет. Как бы то ни было, но кашу мы заварили – не расхлебаешь. Вот уж никогда в жизни не думали, что среди белого дня придется прятаться в каком-то кафе и решать такие вот проблемы.

Я поднял глаза, и Аманда принялась снова помешивать кофе. Она все мешала и мешала, без остановки. Я дотронулся до ее руки, и ложка выскользнула у нее из пальцев. Она взяла ее и опять стала мешать. Вот сидим мы себе за столиком под флуоресцентными огнями, пьем кофе в какой-то задрипанной кафешке – пьем, как все, кофе. Такие же, как все вокруг, люди… Но я беру Аманду за руку – и всё меняется.

Вики спит все так же, на своей половине кровати, а я спускаюсь вниз. Хочу согреть себе молока. Раньше, когда не мог заснуть, я обычно пил виски, но потом завязал. Теперь ничего крепче горячего молока. В те дни, когда я прикладывался к виски, я просыпался посреди ночи от жуткой жажды. Но на этот случай у меня все было продумано: я, всегда держал в холодильнике бутылку воды. Просыпался с диким сушняком, весь в испарине с головы до ног, – и плелся на кухню, а там в холодильнике у меня была припасена бутылка холодной воды. Я выпивал ее всю, до последней капли, почти целый литр. Иногда пил из стакана, правда, не часто. И вдруг внезапно снова пьянел, и меня начинало мотать по кухне. Я все никак не могу взять в толк, в чем тут дело: вроде трезвый и – оп – через минуту уже развезло.

Вообще, как говорила Молли, пьянство – неотъемлемая часть моей судьбы. А в судьбу она верила свято.

От недосыпа я зверею. Я бы все что угодно отдал, лишь бы заснуть и спать сном праведника.

И почему нам так нужен сон? Почему в момент всяких кризисных ситуаций мы то совсем не спим, то не можем проснуться? Вот, например, когда с отцом случился инсульт. Он очнулся, проведя семь дней и ночей в коме, на больничной койке, и невозмутимо так со всеми в палате поздоровался. А потом отыскал меня взглядом и сказал: «Привет, сынок». А через пять минут умер. Вот так вот взял и умер. Но все то время, пока отец был в коме, я не раздевался и не ложился спать. Я, может, и спал урывками, сидя в кресле в приемной, но так ни разу и не лег в постель и не поспал по-человечески.

А вот другой пример. Около года тому назад я узнал, что Вики с кем-то встречается. Когда я об этом услышал, то вместо того, чтобы выяснять отношения, пошел лег. Я провалялся в постели несколько дней, может, неделю, точно не помню. То есть я, конечно, вставал иногда, в туалет, ну или там на кухню, чтобы сделать сэндвич. Днем я даже в гостиную выходил в пижаме, газеты пытался читать. Но тут же засыпал – сидя в кресле. Потом шевельнусь, открою глаза – и обратно в постель, и опять дрыхнуть. Все никак не мог выспаться.

Потом все прошло. Утряслось как-то. Вики бросила своего дружка, или он ее бросил – до сих пор не знаю. Я знаю одно: на какое-то время она от меня ушла, а потом опять вернулась. А теперь у меня такое чувство, что на этот раз ничего не утрясется. Теперь все по-другому. Оливер поставил Аманде ультиматум.

Ну а вдруг… вдруг Оливер в этот самый момент уже проснулся и пишет Аманде письмо, предлагая пойти на мировую? Но даже если он ей чего и черкнет, то наверняка попытается убедить в том, что она поступает с ним и с их дочерью Бет совершенно безрассудно, не задумываясь о разрушительных последствиях, и что, в конечном итоге, это ужасная трагедия для них всех.

Стоп, это полный бред. Я Оливера знаю. Он не умеет прощать и смиряться. Вот по крокетному мячу врезать так, чтобы он в соседний квартал улетел, это он может – что, собственно, и было продемонстрировано. А письма такие писать он не станет. Ультиматум, значит, ей поставил? Ну что ж. Неделя. От недели четыре дня осталось. Или три? Может, конечно, Оливер уже и проснулся, а раз так, то сидит он сейчас в своей гостинице – сам в кресле, ноги на кровати, в руке стакан водки со льдом, и телевизор работает еле слышно. В костюме, но без ботинок. Сидеть вот так без ботинок – это он еще может себе позволить. Это, ну и еще галстук можно ослабить.

Оливер не умеет прощать.

Я грею молоко, снимаю с него пенку и наливаю в чашку. Потом выключаю на кухне свет, иду с чашкой в гостиную и сажусь на диван, так чтобы видеть горящие окна на той стороне улице. Но на месте мне как-то не сидится. То так сяду, то эдак, то ногу на ногу положу, то левую на правую, то наоборот. Такое ощущение, что от меня того и гляди искры посыплются – или я окно вышибу, ну или там мебель переставлять начну.

Вот что в голову лезет, когда заснуть не можешь! А когда я чуть раньше вдруг подумал о Молли, я даже не сразу вспомнил, как она выглядит, это же надо, мы столько лет были вместе, почти все время, с самого детства. Молли, которая говорила, что будет любить меня вечно. А я только и могу вспомнить, как она сидела, склонившись над кухонным столом, и рыдала, закрыв руками лицо. Вечно, сказала она. Но только ничего из этого не вышло. В конечном счете, сказала она, вовсе не важно, будем мы с ней жить душа в душу до самой смерти или нет – это ее не так уж сильно и волнует. Наша любовь все равно существует, поскольку «предназначена свыше». Именно это она и сказала Вики по телефону, когда мы с Вики стали жить одной семьей. Молли позвонила, попросила Вики к телефону и сказала: «У тебя с ним отношения, но моя связь с ним никогда не прервется. Наши с ним судьбы связаны».

Вот такая у нее была манера выражаться, у Молли, первой моей супруги. «Наши судьбы связаны». Поначалу она так не выражалась. Это вошло в привычку позже, когда уже много всякого произошло, вот тогда она стала употреблять такие слова, как «космическое», «энергетика» и так далее. Но только судьбы наши не связаны – по крайней мере, теперь-то уж точно, если вообще когда-нибудь были. Я ведь даже толком не знаю, где она сейчас.

Я, пожалуй, могу точно указать тот поворотный момент, когда у Молли окончательно поехала крыша. Это случилось после того, как я начал встречаться с Вики, и Молли об этом узнала. Однажды мне позвонили из школы, где преподавала Молли, и доложили: «Ваша жена тут под окнами школы через голову скачет. Пожалуйста, приезжайте быстрее». Привез я ее домой – тут она и зарядила про «высшую силу» да про то, как «сливаться с потоком», и тому подобный бред. Наша судьба «переменилась». Если раньше меня еще что-то сдерживало, то теперь я бросил ее не задумываясь – бросил женщину, которую знал всю свою жизнь, единственного своего настоящего друга за долгие годы, родного, близкого мне человека. Взял и смылся. Короче говоря, испугался. Просто испугался.