Текст книги "Если спросишь, где я: Рассказы"

Автор книги: Реймонд Карвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

Столько воды кругом – и так близко
(Перевод Н. Рейнгольд)

Муж налегает на еду, но видно, что устал и немного на взводе. Сидит, положив руки на стол, уставясь в одну точку, и медленно пережевывает кусок за куском. Встретив мой взгляд, глаза отводит. Вытирает губы салфеткой. И пожав плечами, продолжает жевать. Между нами с некоторых пор незримая преграда, а он пытается убедить меня в обратном.

– Ну что ты на меня так смотришь? – спрашивает. – Ведь ничего не случилось, – и кладет вилку на стол.

– Ничего я не смотрю, – отвечаю и, как дура, как последняя дура, мотаю головой.

Звонит телефон.

– Пусть, – бросает он мне.

– А если это твоя мать? – говорю ему. – А вдруг Дин? Может, что-то с Дином?

– Не суетись, подожди, – просит он.

Я хватаю трубку – молчание. А он перестал жевать, прислушивается. Прикусив губу, я вешаю трубку.

– Говорил тебе: не бери! – кричит он. Снова принимается за еду, но в сердцах швыряет салфетку на тарелку.

– Черт побери, зачем лезть не в свое дело? Просто скажи, в чем я, по-твоему, виноват, и я постараюсь понять! А ты только обвиняешь. Я же сказал – это был труп! Я был не один, со мной были ребята. Мы все взвесили и решили, как действовать. Пойми: мы долго топали до места, только-только разложились, и возвращаться назад? – дудки! Машину-то мы оставили за пять миль от лагеря. И потом, открытие сезона! Ну какой в этом криминал, черт возьми! Все нормально. И нечего на меня так пялиться, слышишь! Тоже, – судить меня вздумала. Ты мне не судья.

– Я не об этом, – с трудом выдавливаю я.

– А о чем, Клэр? О чем, скажи? Ты сама не знаешь, а заводишься. – Он смотрит на меня что называется многозначительно. И, выдержав паузу, добавляет:

– Это был труп, понимаешь? – труп. Да, некрасиво получилось, согласен: молодая девушка, и такое приключилось. Я сожалею, мы все сожалеем, но она была мертва, говорю тебе, Клэр, – труп. И давай прекратим.

– В том-то и дело, – говорю я. – Мертва. Как ты не понимаешь? Вы тем более должны были ей помочь.

– Ну знаешь, я – пас, – разводит он руками. Резко отодвигается от стола, берет сигареты, банку пива и идет из кухни в патио. В окно мне видно, как он прогуливается с минуту, потом садится в шезлонг и снова берется за газету: там на первой полосе крупно напечатано его имя, вместе с именами его дружков, сообщивших в полицию о «страшной находке».

Я зажмуриваюсь и стою так какое-то время, вцепившись в край мойки. Знаю, что нельзя зацикливаться, надо встряхнуться, отвлечься, не брать в голову и – «жить дальше». Только я так не могу и – не буду! Хватаю со всей силы по краю мойки, и вымытая посуда – чашки, тарелки – летят ко всем чертям на пол.

Даже ухом не повел. Я знаю, он слышал звук бьющегося стекла, – глухой услышал бы, – но он упорно молчит, даже не оборачивается. Как я ненавижу его за это упрямое нежелание откликнуться. Минутное напряжение – потом затяжка, и он откидывается на спинку шезлонга. Как он мне жалок этой своей привычкой прислушиваться, ни во что не вмешиваясь, а потом затянуться сигаретой и откинуться назад, будто он не при чем. Тонкая струя сигаретного дыма рассеивается от легкого ветерка и тает в воздухе. Почему я цепляюсь за мелочи? Он все равно не узнает, как он мне жалок своей деланной позой – сидеть сложа руки, делая вид, что не слышит, наблюдая за струйкой сигаретного дыма…

В прошлое воскресенье, за неделю до «Дня памяти», он договорился с друзьями поехать в горы на рыбалку. Как всегда, вчетвером: он, Гордон Джонсон, Мэл Дорн и Верн Уильямс. У них тесная компания – вместе играют в покер, в боулинг и вместе ездят на рыбалку. У них так заведено: весной и в начале лета, пока не началась пора семейных отпусков, финал малой бейсбольной лиги, пока не зачастили в гости родственники, они собираются и едут на рыбалку – раза три за сезон. Все приличные люди, семейные, на ответственных должностях; у всех дети, сыновья, дочери, с нашим сыном Дином учатся в одной школе. Так вот, в прошлую пятницу после работы они вчетвером отправились на три дня порыбачить на реке Нейчис. Машину припарковали где-то в горах, а сами пошли пешком искать место, где хорошо клюет. Шли нагруженные: со спальниками, едой, походной кухней, картами, выпивкой. И только нашли подходящее местечко, – даже еще лагерь не успели разбить, – как Мэл Дорн обнаружил у берега, в небольшой заводи, тело обнаженной девушки: ее прибило к берегу, она была повернута лицом вниз. Мэл крикнул остальных, те подошли посмотреть. Стали соображать, что делать. Кто-то – кто именно, Стюарт не сказал, наверное, Верн Уильямс, добродушный толстяк и хохотун, – предложил, не теряя времени, возвращаться к машине. Но остальные заупрямились, как дети, и в ответ предложили не пороть горячку: они-де устали, время позднее, девушка «уже никуда не торопится». Короче, решено было остаться. Вернулись на облюбованное место, устроили все для ночевки, разложили костер, открыли бутылку виски. Выпили раз, потом еще, а когда взошла луна, вспомнили про девушку. Кому-то показалось, что нехорошо оставлять ее в заводи – вдруг поднимется волна, и тело унесет? С чего-то они вдруг решили, что у них могут возникнуть проблемы, если такое случится ночью. Взяли фонарики, гуськом в темноте спустились к реке, – а там гуляет ветер, холодно, вода плещется о песчаный берег. Один из них, – не знаю, кто, может, Стюарт, с него станется, – зашел в воду, взял девушку за руку, – она лежала все так же, лицом вниз, – и подтащил к берегу на мелководье; взял моток лески, конец обмотал вокруг ее запястья, а сам моток закрепил на берегу, обвязав вокруг корня дерева.

И все это время мужики на берегу щелкали фонариками, чтобы труп в воде был хорошо виден. Закончив дело, они вернулись в лагерь, выпили еще и легли спать. Утром, в субботу, не спеша приготовили завтрак, напились кофе, выпили виски и пошли рыбачить: два человека отправились вверх по течению, а двое спустились ниже по реке.

К вечеру снова собрались у костра, нажарили рыбы с картошкой, выпили кофе, тяпнули виски, а после пошли на реку мыть посуду – всего в нескольких ярдах от тела. Потом вернулись в лагерь, еще выпили, достали карты и до того доигрались и упились, что совсем окосели, карт даже не видели. Верн Уильямс пошел спать, а оставшаяся троица еще долго травила пошлые анекдоты, рассказывая бесстыжие байки о похождениях в молодости, и ни один не вспомнил о девушке; но в какой-то момент Гордон Джонсон, забывшись, обронил, что форель в этом году им попалась жесткая, а вода в реке жутко холодная. При этих словах все затихли и потом уже пили молча, и только когда кто-то из них оступился спьяну, чертыхнувшись, и опрокинул фонарь, они разошлись по палаткам.

Наутро встали поздно, опохмелились, немножко порыбачили, снова выпили, а около часу дня, – воскресенье было, – засобирались домой, на день раньше, чем планировали. Свернули палатки, скатали спальные мешки, побросали в рюкзаки сковородки, миски и, прихватив улов и снасти, отправились восвояси. Что с девушкой – никто даже не посмотрел. Погрузились в машину, ехали молча, как воды в рот набрали; у первой же телефонной будки затормозили, вышли. Стюарт стал звонить в приемную шерифа, а остальные стояли рядом под палящим солнцем и слушали, как он подробно перечисляет их имена – ведь им нечего скрывать от полиции, они здесь не при чем. Он даже готов задержаться на станции обслуживания и дождаться сотрудника полиции, чтобы на месте дать подробные разъяснения и сделать публичное заявление.

Домой он вернулся тогда около одиннадцати. Я уже спала, но, услышав шум в кухне, проснулась и пошла посмотреть. Он стоял возле холодильника и жадно пил пиво. Молча подошел ко мне, обнял, – я спиной ощутила тяжесть его рук: тех самых рук, думала я, что ласкали меня два дня назад.

Мы легли в постель, он снова обнял меня и на какое-то мгновение замер, будто думая о своем. Я потянулась к нему, разомкнула ноги… После, сквозь сон, я чувствовала, что он не спит, потом меня разбудил легкий шум, шуршание простыни, – за окном было уже светло, щебетали птицы, а он лежал на спине, курил и не отрываясь смотрел на зашторенное окно. Я позвала его, сонная, но он не откликнулся; я снова уснула.

Рано утром он был уже на ногах – наверняка хотел до меня просмотреть утренние газеты: нет ли чего о произошедшем? Сразу после восьми пошли телефонные звонки.

– Идите к черту! – кричал он в телефонную трубку. Через минуту снова звонок, тут уж я не выдержала и спустилась в кухню. – Мне нечего добавить к тому, что уже рассказал шерифу! И хватит об этом! – И он швырнул трубку.

– Что происходит? – спросила я встревожено.

– Сядь, – сказал он тяжелым голосом, потирая небритый подбородок с отросшей за несколько дней щетиной. – Мне надо тебе кое-что сказать про случай на рыбалке.

Мы сели за стол, друг против друга, и он стал рассказывать…

Я смотрела на него во все глаза, иногда отпивала кофе, – я не могла поверить своим ушам. Потом взяла в руки газету, которую он перебросил мне со своего конца стола. А там: «девушка от восемнадцати до двадцати четырех лет, личность не установлена… тело находилось в воде от трех до пяти дней… возможный мотив – изнасилование… по данным предварительной экспертизы смерть наступила в результате удушения… на груди обнаружены синяки и ссадины, в области влагалища… вскрытие… изнасилование… идет расследование».

– Постарайся понять, – начал он. – Да не смотри на меня так! Я хочу сказать, полегче на поворотах, Клэр. Без паники.

– Почему ты вчера не рассказал мне? – спросила я.

– Ну… не рассказал… И что?

– Сам знаешь что, – и я посмотрела на его руки, на крепкие костяшки пальцев, все в волосках, – ведь эти самые пальцы, обхватившие сигарету, сноровистые, сжимали меня вчера, гладили меня, касались моего лона…

Он пожал плечами.

– Вчера вечером, сегодня утром – какая разница? Я поздно вернулся, ты уже спала. Я подумал – подожду до утра, когда ты встанешь. – Говорит, а сам следит за малиновкой, впорхнувшей в наше патио: вон пристроилась на садовом столике, чистит перышки.

– Я не верю, – сказала я, – не верю, что ты мог бросить ее одну, вот так.

Он резко обернулся.

– А что мне было делать?.. Так, слушай, давай решим раз и навсегда: никакой трагедии не произошло. Я ни о чем не сожалею, и винить мне себя не в чем. Слышишь?

Ничего не ответив, я ушла с кухни и поднялась в комнату Дина. Он уже проснулся и возился с паззлом, складывал мозаичную картинку, – прямо в пижаме, еще сонный. Я помогла ему найти школьную форму и вернулась в кухню приготовить ему завтрак. Телефонные звонки продолжались, Стюарт отвечал коротко и зло, каждый раз бросая трубку. Он созвонился с Мэлом Дорном и Гордоном Джонсоном, – с ними он говорил по-другому: взвешенно и серьезно, потом открыл банку пива, закурил и, пока Дин завтракал, подробно расспрашивал его о школе, о друзьях, как будто ничего не случилось.

Дин поинтересовался у отца, чем он занимался на выходных, и Стюарт достал из морозилки свой улов.

– Я сегодня отвезу Дина к твоей матери, – объявила я.

– Как скажешь, – согласился Стюарт и взглянул на сына: тот взвешивал в руке одну из замороженных форелей. – Конечно, езжайте, если вам обоим так хочется. А если просто, чтобы только здесь не оставаться, то это ты зря: все будет нормально.

– Я уже решила, – ответила я.

– А плавки брать? – спросил Дин, вытирая о штаны мокрые пальцы.

– Возьми, конечно, – ответила я. – Сегодня жарко, бабушка наверняка разрешит тебе поплавать.

Стюарт посмотрел на нас, закуривая, и ничего не сказал.

Ехать нужно на другой конец города – мать Стюарта живет в многоквартирном доме с бассейном и сауной. Зовут ее Кэтрин, а фамилия такая же, как у меня – Тростни, и это кажется невероятным совпадением. Стюарт говорил, что в детстве друзья звали ее Сахарная, а еще Конфетка. Не знаю, кому как, а мне эта холодная, высокая седая женщина, которая красится под блондинку, внушает страх – мне кажется, она судит всех и вся…

Я шепотом объясняю ей, в чем дело (она еще не просматривала сегодняшние газеты) и обещаю сегодня же вечером забрать Дина домой.

– Он захватил с собой плавки, пусть поплавает, – предлагаю я и добавляю неопределенно: – Нам со Стюартом надо обсудить кое-что.

Свекровь ничего не говорит в ответ – только смотрит на меня поверх очков, потом кивает и, повернувшись к Дину, спрашивает:

– Ну как дела, малыш? – наклоняется, обнимает его за плечи. Я иду к выходу и чувствую на себе ее долгий пытливый взгляд: она всегда так – смотрит, ничего не говорит…

Приезжаю домой – Стюарт на кухне: что-то жует, пьет пиво…

Чуть погодя начинаю собирать с полу разбитую посуду, сметаю в ведро осколки; закончив уборку, выхожу во двор. Стюарт растянулся на траве и смотрит в небо – рядом газета и банка с пивом. Веет ветерок, тепло, щебечут птицы.

– Стюарт, – обращаюсь я к нему. – Давай съездим куда-нибудь проветримся, а?

Он медленно перекатывается на живот, смотрит на меня снизу вверх, кивает:

– Ага, и пива по дороге захватим…. Надеюсь, ты больше не расстраиваешься из-за того случая. Просто постарайся понять – и все, это главное. – Вскакивает: – Я сейчас! – и, проходя рядом со мной, касается моего бедра.

Мы молча едем по городу, а перед поворотом на автостраду притормаживаем у местного магазинчика – купить пива. Пока он расплачивается, я вижу через опущенное стекло большую кипу утренних газет возле входной двери; еще успеваю краем глаза заметить на крыльце толстуху в ситцевом платье: стоя на крыльце магазина, она подзывает к себе девчушку, показывая ей сладкую лакричную палочку. Через пару минут мы уже летим по мосту через Эверсон-Крик, поворот – и мы в пригородной зоне отдыха, у того места, за мостом – где речка впадает в большой пруд: сегодня на берегу собралось с десяток взрослых и мальчишек – сидят с удочками под ивами.

Сколько воды кругом – и так близко: зачем было ехать в такую даль, когда рыбалка – вот она, рядом с домом?

– Почему именно туда? – спрашиваю я вслух.

– Ты про Нейчис? Там рыбалка клевая. Мы всегда туда ездили, каждый год, да еще не по одному разу.

Жарко – мы присели на скамейку у деревянного столика, Стюарт открыл две банки пива, одну протягивает мне.

– Знал бы, что такое будет, разве сунулся бы? – Он качает головой, пожимает плечами, будто рассказывает приятелю какую-то давнюю историю. – Забудь, Клэр, расслабься. Смотри, какая теплынь! Не погода, а сказка!

– Они клялись, что невиновны.

– Кто – они? Ты о ком?

– О братьях Мэдокс. Они зарезали девушку, ее звали Арлин Хабли, неподалеку от моего родного городка. Сначала они ее убили, а потом отсекли ей голову и сбросили тело в реку – Клэ-Илам-ривер. Мы учились с ней в одной школе. Я еще тогда маленькая была.

– Ничего себе мысли у тебя! – присвистнул он. – Знаешь, ты это брось! Ты меня не заводи, – слышишь? Ты, слышишь, Клэр?

Я не слышу – я мысленно плыву: вниз по реке, к пруду – лицом вниз, с широко отрытыми глазами. Я вижу перед собой илистое дно, выступающие камни, потом меня выносит в большую воду, и я лежу, покачиваясь, на волнах. Все будет по-старому, ничего не изменится. Все останется, как было, как всегда, будто и не было ничего, будто ничегошеньки не случилось. Я так ясно это вижу, вглядываясь в его лицо, – он замечает мой взгляд и мгновенно скисает.

– С чего это ты вдруг? – бормочет, опуская глаза. – Я не…

И тут я его бью по лицу – это случилось само собой. Заношу руку и снова даю ему пощечину. Что я делаю? – мелькает лихорадочная мысль. Нам же надо крепко взяться за руки, мы оба нуждаемся в поддержке. Нет, это безумие.

Он перехватывает мою руку, предупреждая новый удар, и выставляет кулак. Я испуганно вжимаю голову в плечи, и вдруг замечаю – вспыхнувший было в его глазах странный огонек потух. Он разжимает кулак. А я… я как сумасшедшая все быстрее и быстрее кружусь на поверхности омута.

– Пошли, залезай в машину, – бросает он мне. – Поехали домой.

– Не поеду, ни за что не поеду, – кричу я, упираясь.

– Нет, поедешь, мать твою!

В машине он говорит другим тоном:

– Ты несправедлива ко мне.

За окном стремительно проносятся поля, деревья, постройки.

– Ей-богу, несправедлива. Подумай о нас. А Дин? О нем ты подумала? А я? Я что тебе – чужой? Можно хоть иногда отвлечься от своего чертового эгоизма?

Между нами все кончено, не о чем разговаривать. Ему надо следить за дорогой, но он то и дело вскидывает глаза к зеркалу заднего обзора. Краешком глаза он следит и за мной: я вжалась в спинку кресла, подтянув колени к подбородку. Солнце обжигает мне щеку и плечо, но я не отодвигаюсь: мне все равно. Он ведет машину одной рукой, другой держит открытую банку с пивом, отпивает, потом зажимает банку между колен и с шумом выдыхает воздух. Он все понимает. Еще минута, и рассмеюсь ему в лицо.

Меня душат слезы.

Сегодня утром Стюарт не стал меня будить – наверное, решил, что надо дать мне выспаться. А я не спала, проснулась ни свет ни заря и долго лежала с закрытыми глазами, отодвинувшись на край кровати, чтоб ненароком не коснуться волосатых ног и толстых сонных пальцев. Лежала и думала. Он сам собрал Дина в школу, потом побрился, оделся и поехал на работу. Пару раз заглядывал в спальню, хотел что-то сказать, но я делала вид, что сплю.

На кухне я нашла его записку, подписанную одним словом: «Люблю». Я сварила себе кофе и устроилась на солнечной стороне: пью маленькими глотками, потом ставлю чашку на записку – на бумаге остается едва заметный коричневый след. Телефон больше не звонит – это уже что-то: со вчерашнего вечера ни одного звонка. Рука тянется к газете, но я не спешу ее открывать. Потом все-таки придвигаю к себе, начинаю читать. Итак, тело до сих пор не опознано, заявлений о розыске не поступало. Тем не менее, все эти последние сутки тело обследовали, рассекали, вскрывали, засовывали внутрь разные инструменты, взвешивали, измеряли, помещали органы обратно, зашивали, – и все для того, чтобы точно установить причину и время смерти. Ищут доказательства изнасилования: этот мотив убийства полиция рассматривает в первую очередь. Еще бы! Изнасилование все упрощает. В газете также сообщалось, что тело поступит в морг службы «Кит-энд-Кит» для опознания. Население просят помочь следствию и т. д.

Я сделала для себя два открытия: первое – людей больше не волнует, что происходит с другими; второе – всем на все наплевать. Ведь смотрите, что произошло, а в нашей со Стюартом жизни это ровным счетом ничего не изменит. Я хочу сказать: по большому счету ничего не изменит. Ну будем мы потихоньку стареть, и он, и я, – собственно, мы уже стареем: это видно по нашим лицам – например, утром, когда мы оба, одновременно умываясь, смотримся в зеркало в ванной. Будет меняться потихоньку жизнь вокруг: что-то упростится, что-то, наоборот, станет сложнее, однако, в целом все будет идти как идет, – я знаю. Выбор сделан, жизнь идет своим чередом и будет идти, пока не оборвется. Вопрос: зачем? Я хочу сказать: до поры до времени, пока ничего не случилось, мы еще можем делать вид, что все идет как нужно; но когда происходит событие, которое должно все изменить, а ничего не меняется, все остается по-прежнему, – зачем все это? Вокруг все говорят и ведут себя так, словно ты не изменилась со вчерашнего дня, со вчерашней ночи, словно ты все та же, что была пять минут назад, а на самом деле с тобой происходит что-то страшное, душа покалечена…

Прошлое как в тумане: детство будто покрыто пеленой. Я даже не уверена, что события, которые я помню, действительно происходили со мной. Жила-была девочка у папы с мамой. У папы было небольшое кафе, где мама работала кассиршей и официанткой. Точно сон какой-то: девочка закончила начальную, потом среднюю школу, поступила на курсы секретарей-референтов. Прошло несколько лет, много лет! – интересно, что она делала все эти годы? – и вот она уже в другом городе, служит секретаршей в одной фирме, занимающейся производством электронных деталей, знакомится с инженером, тот приглашает на свидание. Она видит, что ему хочется уложить ее в постель, и сдается, даже не сопротивляясь. Уже после ей так и не удалось вспомнить, как же она догадалась, что он хочет соблазнить ее, хотя в тот момент чувство подсказало верно, сердце не ошиблось. Вскоре они решили пожениться, и вот тогда-то прошлое – ее прошлое – начало куда-то утекать. Сегодня ей труднее всего представить будущее. Когда она задумывается о будущем, на ее лице непроизвольно появляется улыбка, словно она знает какой-то секрет. Ей вспоминается ссора – из-за чего, она уже не помнит, они были лет пять как женаты, – тогда он сказал ей в сердцах, что эта связь (так и сказал: «эта связь») доведет до беды. Его слова запали ей в душу. Она нет-нет да вспомнит их и начнет повторять вслух – ходит по дому и повторяет. Она может целое утро возиться в песочнице за гаражом, играя с Дином и его друзьями, и каждый день в четыре часа у нее жутко болит голова. Ей кажется, что лоб и затылок просто раскалываются от боли. Помнится, когда приступы стали повторяться, Стюарт предложил ей обратиться к доктору, она тогда послушалась и в душе осталась очень довольна тем, как сильно доктор беспокоился. Она даже поехала по его рекомендации куда-то лечиться. Из Огайо примчалась мать Стюарта, чтобы позаботиться в ее отсутствие о ребенке. Только она, Клэр, смешала ей все карты, прервала лечение и вернулась. Свекрови ничего не оставалось, как съехать и поселиться на другом конце города: так там и сидит, в своей квартире – выжидает. Как-то ночью, в постели, когда они оба уже засыпали, Клэр сказала мужу, что слышала от пациенток в клинике, куда ездила лечиться, о феллацио. Своим рассказом она хотела сделать ему приятное. И действительно: Стюарт остался доволен. Он гладил ее по руке и повторял: «Все будет хорошо, вот увидишь». Отныне у них все будет хорошо, не так, как раньше. Он получил повышение и солидную прибавку к окладу. Они даже купили еще одну машину – для нее: большой кабриолет. Они будут жить сегодняшним днем. Впервые за много лет, признавался он ей, он может расслабиться. Ночью в постели все поглаживал ее руку… По-прежнему играл в боулинг и карты, по-прежнему ездил на рыбалку вчетвером, с друзьями.

А вечером произошли три события. Дин вернулся из школы и сказал, что ребята сообщили ему новость: его отец обнаружил в реке мертвое тело. Он хочет знать, что произошло.

Опуская подробности, Стюарт подтверждает: да, они с приятелями рыбачили и нашли в реке тело.

– Чье тело? – спрашивает Дин. – Девчонки?

– Да, тело девушки. Молодой женщины. Потом позвонили шерифу. – Стюарт смотрит на меня многозначительно.

– И что сказал шериф? – спрашивает сын.

– Сказал, что займется расследованием.

– А труп был страшный?

– Ну, хватит болтать, – вмешиваюсь я. – Доедай поскорее, Дин, и можешь выйти из-за стола.

– Ну, какой он был? – парень не унимается. – Интересно ведь!

– Ты, видно, меня не слушаешь, – начинаю я сердиться. – Ты слышал, что я сказала, а? Дин, ты слышал? – Мне хочется взять его за плечи и потрясти хорошенько. Так, чтобы он заплакал.

– Делай, что тебе сказала мама, – тихо говорит Стюарт. – Обычный труп, и хватит об этом.

…Я убираю со стола и не слышу, как сзади подходит Стюарт и касается моего локтя. От неожиданности я вздрагиваю и чуть не роняю тарелку.

– Что с тобой? – спрашивает он, отдергивая руку. – Клэр, что происходит?

– Ты напугал меня, – отвечаю я.

– Не слепой – вижу. Вроде раньше ты от меня не шарахалась, как черт от ладана.

Криво усмехаясь, он стоит в проходе, не давая мне пройти, пытаясь поймать мой взгляд. Потом делает шаг вперед – одной рукой обнимает меня за талию, а другой берет мою левую руку и прижимает ее к ширинке.

– Стюарт, не надо, прошу тебя, – я вырываю руку, он отступает на шаг назад и щелкает пальцами.

– Ну и черт с тобой, – бросает он мне. – Не надо так не надо. Но запомни…

– Ты угрожаешь? – переспрашиваю я, быстро глядя ему в глаза. От волнения у меня перехватывает дыхание.

Он пожимает плечами.

– Ладно, успокойся, это я так.

Еще тем вечером случилось вот что: мы сидели, смотрели телевизор. Стюарт, как всегда, в своем кожаном кресле-качалке, я забралась с ногами на диван – накрылась пледом, листаю журнал, в доме тихо-тихо, только телевизор работает. И вдруг голос диктора: «Передаем срочное сообщение: установлена личность убитой девушки. Подробности в вечерних новостях».

Мы переглянулись. После небольшой заминки Стюарт встал и сказал, что идет на кухню промочить горло. Хочу я что-нибудь выпить?

– Нет, спасибо, – ответила я.

– Я думал, за компанию, – пояснил он. – Из вежливости спросил.

Я вижу, он обижается, и прячу глаза, – мне стыдно, и в то же время я злюсь.

Он долго копается на кухне, но как только начинаются новости, он появляется в гостиной с бокалом в руке.

Сначала диктор рассказывает о четырех местных рыбаках, обнаруживших тело. Затем появляется фотография выпускницы старшего класса: с экрана смотрит темноволосая, круглолицая девушка, с ямочками на щеках и пухлыми губками. Потом идут кадры, снятые возле морга: вот к зданию направляются родители девушки производить опознание. У них обескураженные, печальные лица, они еле-еле, шаркая, идут по дорожке к крыльцу, где их встречает, предупредительно открыв дверь, молодой человек в темном костюме. И буквально через несколько секунд – кажется, только вошли – эти двое выходят из здания: женщина плачет, вытирая слезы платком, а ее спутник задерживается перед телекамерой, отвечая на вопрос журналиста: «Да, это она, наша Сьюзан. Извините, я не могу говорить. Надеюсь, они найдут того негодяя, – негодяев, сотворивших это, – чтоб не повадно было. Какие изверги…» – не договорив, он бессильно машет рукой. Потом они садятся в старенький автомобиль и вливаются в плотный транспортный поток.

Дальше диктор сообщает, что пропавшая девушка, Сьюзан Миллер, работала кассиршей в кинотеатре в Саммите – это городок в ста двадцати милях от нашего. По рассказам очевидцев, несколько дней назад эта девушка выскочила из кинотеатра и села в поджидавшую ее зеленую машину новой модели – судя по всему, водитель был ее другом или знакомым. Полиция хотела бы встретиться с водителем зеленого автомобиля.

Стюарт нервно кашляет, откидывается на спинку кресла и отпивает глоток.

Да, и вот еще что: тем вечером, после новостей, Стюарт сладко потянулся в кресле, выразительно зевнул и посмотрел на меня. Тогда я встала и начала устраивать себе постель на диване.

– Ты чего? – спросил он оторопело.

– Да что-то спать не хочется, – сказала я, отводя взгляд. – Посижу, почитаю, может, засну.

Он молча смотрел, как я стелю простыню, а когда я пошла за подушкой, он встал в дверях спальни, загородив проход.

– Я последний раз тебя спрашиваю: какого черта? Что ты изображаешь?

– Просто мне надо побыть одной, – ответила я. – Мне надо подумать.

Он фыркнул:

– А, по-моему, ты делаешь большую глупость. Я бы на твоем месте так не поступал. Слышишь, Клэр?

Я промолчала. А что было говорить? Я отвернулась и стала молча подтыкать края одеяла. Он постоял, посмотрел, потом, когда я выпрямилась, пожал плечами:

– Ну и хрен с тобой. Насрать мне на тебя, – и пошел. Шел по коридору и чесал затылок.

Сегодня утром прочитала в газете, что завтра, в два часа пополудни в городской церкви в Саммите состоится отпевание Сьюзан Миллер. Еще пишут, что полиция опросила трех свидетелей, видевших, как девушка садилась в зеленый «шевроле». Однако, номер машины до сих пор не установлен. И все же полиция взяла след, и расследование набирает обороты.

Я долго сижу над газетой, решая, что же мне делать, потом звоню своей парикмахерше.

И вот сушу волосы под феном, на коленях у меня раскрытый журнал, Милли занимается моими ногтями.

– Завтра еду на похороны, – говорю я между разговорами о ее напарнице, которая недавно ушла из парикмахерской.

Милли на секунду поднимает глаза, потом снова продолжает работать пилочкой.

– Я вам сочувствую, миссис Тростни. Искренне сочувствую.

– Хоронят молодую девушку, – говорю я.

– Хуже нет. У меня сестра умерла, когда я была еще ребенком, а я до сих пор переживаю. А кто она вам? – спрашивает она, немного помолчав.

– Просто знакомая. Мы не были подругами, но, знаете, все равно жалко.

– Да, тяжело. Я вам по-настоящему сочувствую. Не беспокойтесь, мы вас обработаем в лучшем виде. Как вам эта моделька?

– Вот эта? Неплохо… чудесно. Милли, скажите, вам никогда не хотелось быть кем-то другим или не быть вовсе, то есть вообще не быть?

Она воззрилась на меня:

– Нет, со мной такого не было, нет, никогда. И потом, – вдруг мне не понравилось бы, и что тогда?

Милли держит мою руку, – видно, думает о чем-то своем.

– Не знаю, просто не знаю… Можно другую руку, миссис Тростни?

Поздно вечером, в одиннадцать, я снова устраиваюсь на диване в гостиной, но на этот раз Стюарт ничего не говорит, просто смотрит, прикусив язык, потом отправляется спать.

Я просыпаюсь среди ночи, лежу, слушаю, как колотит калиткой об изгородь поднявшийся ветер. Я пытаюсь заснуть и долго лежу, смежив веки. Уснуть не получается, тогда я беру подушку и иду прочь из гостиной. У нас в спальне горит свет: Стюарт спит на спине, тяжело дыша открытым ртом. Я иду в комнату Дина и забираюсь к нему под одеяло. Спросонок он подвигается к краю, уступая мне место. Минуту я лежу тихо, потом обнимаю сына и зарываюсь лицом в его теплые волосы.

– Мам, ты что? – говорит он сквозь сон.

– Ничего, милый, спи. Ничего, все хорошо.

Утром я слышу, как у Стюарта звонит будильник, встаю и, пока он бреется в ванной, варю кофе и готовлю завтрак.

Вот он появляется в дверях кухни: голый по пояс и с полотенцем через плечо, – смотрит, что и как.

– Кофе готов, – сообщаю я. – Яичница уже на плите.

Кивает.

Я бужу Дина, и мы вместе садимся завтракать. Пару раз я ловлю на себе вопросительный взгляд Стюарта, и тогда тут же начинаю предлагать Дину то молоко, то еще один поджаристый тост.

– Я позвоню, – говорит он, стоя в дверях.

– Боюсь, ты меня сегодня не застанешь, – выпаливаю я. – Очень много дел, не знаю, поспею ли к ужину.

– Понял, – он перекладывает кейс из одной руки в другую. – Может, поужинаем в ресторане? Что скажешь, а? – Он выжидательно смотрит на меня. О девушке он уже забыл. – Тебе нездоровится?

Рука сама тянется поправить ему галстук – и падает бессильно. Он наклоняется, чтобы поцеловать меня на прощанье, – я отступаю назад.

– Удачи! – машет он рукой, поворачивается и идет к машине.

Я тщательно подбираю костюм. Стоя перед зеркалом, примеряю шляпу, – не помню, когда я ее надевала, – потом снимаю, накладываю легкий макияж и сажусь писать Дину записку.