Текст книги "Если спросишь, где я: Рассказы"

Автор книги: Реймонд Карвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

«Милый, у твоей мамочки сегодня много дел, и она вернется домой поздно. Никуда не ходи, сиди дома, дождись нас. Можешь поиграть во дворе с ребятами.

Целую».

Перечитываю записку, подчеркиваю слово «целую». Еще вижу, что не знаю, как пишется слово «во дворе» – раздельно или слитно: никогда раньше не задумывалась. Прикинув про себя так и эдак, провожу разделительную черту.

На заправке спрашиваю дорогу в Саммит. Из вагончика, где отдыхают рабочие, выходит механик Барри – сорока лет, усатый, – он подходит к моей машине и, облокотившись о переднее крыло, начинает отговаривать меня от поездки. А тем временем другой мой знакомый, по имени Льюис, заправляет бак горючим и не спеша протирает лобовое стекло.

– Этакая даль – Саммит, – рассуждает Барри, посматривая на меня и разглаживая пальцами кончики усов. – Саммит – это не шутка, миссис Тростни. Два, а то и три часа езды в один конец. По горной трассе. Для женщины это нелегкое испытание. Может, не поедете, миссис Тростни? На что вам сдался этот Саммит?

– У меня там дело, – отвечаю я уклончиво. Льюис уже перешел к другому клиенту.

– Эх, жаль, я сегодня занят! – тычет большим пальцем в сторону эстакады Барри. – Я бы сам отвез вас в Саммит и доставил бы обратно. Дорога, понимаете, ни к черту. Нет, она нормальная, конечно, только здорово петляет – серпантин.

– Не беспокойтесь, доберусь. И спасибо вам, – но он не уходит, руку по-прежнему держит на крыле. Открываю кошелек и чувствую на себе его взгляд.

Барри берет мою кредитку.

– В темноте той дорогой лучше не ездить, – продолжает он. – Я же говорю, скверная дорога. Я не про машину, – машина классная, сам чинил, – но вот проколоть шину, да мало ли что – это запросто. Лучше перестраховаться и резину проверить, – он ударяет носком ботинка по передней шине. – Мы мигом подкачаем, минутное дело!

– Нет-нет, не стоит. Я опаздываю. И с шинами, по-моему, все в порядке.

– Минутное дело, – тянет он. – Вам же самой спокойнее будет.

– Я сказала «нет». Не надо – понимаете? По-моему, все нормально. Барри, я спешу…

– Ну не будьте же вы так…

– Мне пора.

Расписываюсь, Барри дает мне квитанцию, кредитку, несколько почтовых марок. Все это я запихиваю в кошелек.

– Не нервничайте, – советует он. – И до встречи!

На повороте я пережидаю несколько секунд, пропуская вперед машины; оглянувшись, вижу, что Барри все смотрит мне вслед. Зажмуриваюсь, потом снова открываю глаза: он машет мне.

Загорается зеленый, я трогаю, потом поворот и дальше по прямой до автострады, где висит указатель: «САММИТ 117 миль». Половина одиннадцатого. Припекает.

Обогнув город, шоссе устремляется по обихоженной равнине: по обе стороны дороги тянутся поля свеклы, овсы, яблоневые сады, открытые пастбища с редкими стадами. Постепенно ландшафт меняется, фермерских хозяйств попадается все меньше и меньше – все чаще вагончики да поленницы у лесозаготовок. В какой-то момент оглядываюсь по сторонам – и глазам не верю: вокруг громоздятся горы и только справа, далеко внизу, в просветах между деревьями, мелькает река Нейчис.

Через некоторое время замечаю в зеркале заднего вида зеленый пикап – судя по всему, он давно уже у меня «на хвосте». Я пробую оторваться, – то вдруг заторможу, пропуская его вперед, то, наоборот, жму на газ, стараясь обмануть ожидания назойливого водителя. У меня даже костяшки пальцев заныли – с таким напряжением я вцепилась в руль. Все впустую! Потом вдруг вижу: поравнялся со мной и едет рядом. Мужчина лет тридцати, с короткой стрижкой, в синей джинсовой рубашке. Посмотрел на меня, помахал рукой, погудел два раза и промчался вперед.

Тогда я моментально сбрасываю скорость и осторожно сползаю по склону на грунтовую дорогу у обочины. Торможу и выключаю зажигание. Где-то внизу, за деревьями, слышу, течет река. Грунтовая дорога, на которой стоит моя машина, ведет дальше в лес. И тут я слышу автомобиль: снова тот грузовичок!

Подъехал сзади, но я успела включить двигатель, заблокировать двери и поднять стекла. От включенного мотора я мгновенно покрываюсь испариной, но ехать нельзя – путь закрыт.

– Вам помочь? – кричит он, выходя из машины, и направляется ко мне. – Здравствуйте. Эй, слышите меня? – Барабанит пальцами по стеклу. – Вам помочь? – Наклоняется и смотрит через стекло, опираясь на дверцу.

Я смотрю на него и от ужаса не могу произнести ни слова. А он объясняет:

– Я проехал вперед, потом притормозил, – вижу, вас нет, тогда я немного подождал, а после решил вернуться и посмотреть: не надо ли чего? Может, вам помочь? Чего вы заперлись? Стекло заело?

Я мотаю головой.

– Успокойтесь, опустите стекло. Эй, слышите? Давайте помогу. Не дело это – женщине разъезжать одной по нехоженым местам. – Он поднимает голову, прислушивается к шуму на дороге, потом снова придвигает лицо к стеклу. – Ладно, бросьте, опустите стекло, слышите? Так же ничего не слышно!

– Извините, мне надо ехать.

– Слушай, открой дверь, а? – он будто меня не слышит. – Опусти хотя бы стекло. Ты же задохнешься! – Говорит, а сам ощупывает глазами мою грудь и ноги. Юбка задралась выше колен: он, не отрываясь, смотрит на мои ноги. Я замерла, как мышь, боюсь пошевелиться.

– Ну и пусть задохнусь, – говорю я. – Я и так задыхаюсь, не видите?

– Что за черт! – чертыхнувшись, он отпускает дверцу, поворачивается и идет назад к грузовику.

Но нет, не тут-то было: в боковое зеркало я вижу, что он опять походит к моей машине. Я закрываю глаза.

– Слушай, может, проедем вместе до Саммита или куда-нибудь еще? Я не спешу. Я сегодня утром свободен, – делает он еще один заход.

Я мотаю головой.

Он все не уходит, потом пожимает плечами.

– Ну, хорошо, леди, вам видней, – говорит он мне. – Пусть так.

Я выжидаю, и только убедившись, что он выехал на дорогу, даю задний ход. Слышу, он переключает скорость и медленно отъезжает, наблюдая за мной в зеркало. Я въезжаю на склон, вырубаю мотор и опускаю голову на руль.

Войдя в церковь, вижу, что гроб уже накрыт крышкой и утопает в цветах. Я занимаю место в последнем ряду у выхода, и почти сразу начинает играть орган. Храм постепенно заполняется народом, пришедшими проститься, – есть люди средних лет и старше, но гораздо больше молодых, двадцатилетних, и совсем юных подростков. Им явно не по себе в непривычной одежде – в этих строгих костюмах, галстуках, в спортивных куртках и брюках, темных платьях и лайковых перчатках. Рядом со мной садится парень в клешах и желтой рубашке с короткими рукавами – он едва сдерживает слезы. В какой-то момент распахивается боковая дверь, я смотрю на улицу, и у меня перед глазами все плывет: я вижу цветущий луг; через несколько секунд стекла автомобилей вспыхивают под лучами солнца, и я понимаю – это парковка. Появляются родственники, они проходят на специально отведенные места – сбоку за занавеской. Слышен скрип стульев – семья рассаживается. К кафедре подходит худощавый светловолосый господин в темном одеянии: он просит всех склонить головы. Следует короткая молитва за нас, живущих, после чего он предлагает всем молча помолиться за упокой души Сьюзан Миллер. Я закрываю глаза и вспоминаю фотографию девушки в газетах, на телеэкране. Представляю: вот она выпорхнула из кинотеатра, садится в зеленый шевроле. А дальше – вниз по реке, подхваченное течением, плывет обнаженное тело, ударяясь о подводные камни, путаясь в прибрежных зарослях, то повернет, куда подскажет река, то замедлит ход, – покойница плывет по волнам, колышутся распущенные волосы. Потом остановка: зацепилась пальцем за нависшие ветви, волосы запутались в водорослях – и теперь ни с места. И тут появляются четверо, смотрят на нее остолбенело. Потом кто-то очень-очень пьяный (уж не Стюарт ли?) наклоняется, берет ее за руку… Знают ли об этом ее путешествии сидящие в церкви? А если б даже узнали, то что? Я всматриваюсь в лица. Мне кажется, между всеми этими событиями и людьми существует какая-то связь, только нужно ее отыскать. От напряжения у меня раскалывается голова.

Господин переходит к добродетелям Сьюзан Миллер: приветливая, милая, добрая, отзывчивая. За занавеской раздается покашливанье, слышатся сдавленные рыдания. И тут вступает орган – служба окончена.

Я медленно двигаюсь в толпе мимо закрытого гроба и выхожу на паперть, залитую ярким, горячим полуденным солнцем. Передо мной, прихрамывая, сходит по ступеням пожилая женщина: поискав взглядом знакомых в толпе и не найдя никого, она решает заговорить со мной:

– А ведь его поймали! – сообщает мне. – Слабое утешение, а все-таки. Сегодня утром арестовали: я по радио слышала. Местный парень – представляете? Из этих, из волосатых.

Мы идем с ней по плавящемуся от солнца асфальту. Люди разъезжаются. Мне дурно – чтоб не упасть, хватаюсь рукой за парковочный счетчик. В глазах рябит от сверкающих, до блеска натертых капотов. Перед глазами все плывет.

– Он ведь признался, что у него с ней в тот вечер была близость, но убивать, говорит, не убивал.

Старушка презрительно хмыкает.

– Как же, слыхали! Дадут ему условно, а потом отпустят.

– У него ведь могли быть сообщники, – вставляю я. – Нужно все проверить. А вдруг он кого-то покрывает – брата или приятелей?

– Я знала ее маленькой девочкой, – всхлипывает женщина. – Она ко мне часто забегала, я пекла для нее печенье, она любила сидеть перед телевизором и грызть. – Она часто моргает, трясет головой, по щекам катятся слезы.

Стюарт на кухне: сидит один, выпивает. Глаза красные – плачет? Смотрит на меня и ничего не говорит. У меня переворачивается сердце: что-то случилось с Дином!

– Где он?! – кричу. – Где Дин?

– Во дворе играет.

– Стюарт, мне страшно, мне очень страшно, – я обессилено прислоняясь к косяку.

– Отчего, Клэр? Скажи, любимая, может, я смогу помочь, а? Я так хочу тебе помочь, ну позволь мне. Ведь я твой муж.

– Я не знаю, чем ты мне поможешь, мне страшно. Мне так… так… мне так…

Он осушает стакан, встает и идет ко мне, не спуская с меня глаз.

– По-моему, я знаю, что тебе нужно, девочка моя. Давай, я тебя полечу, а? Расслабься, пожалуйста.

Он берет меня за талию, а другой рукой расстегивает жакет, потом блузку.

– Все по порядку, правда? – пытается он шутить.

– Только не сейчас, прошу тебя, – сопротивляюсь я.

– Только не сейчас, – передразнивает он. – Никаких «не сейчас».

Он заходит сзади и крепко прижимает меня к себе. Ладонью нащупывает грудь под лифчиком.

– Прекрати, слышишь, прекрати сейчас же! – отбиваюсь я и топчу, топчу ему ноги.

И тут я чувствую, как меня отрывает от земли, и я парю. Но в следующую секунду я оказываюсь на полу, – смотрю на него снизу вверх; у меня болит шея, юбка задралась выше колен. Он наклоняется и шипит:

– Проваливай, сучка, слышишь? На коленях будешь ползать, я до твоей дырки больше не дотронусь!

Он всхлипывает, и тут я понимаю, – ему плохо, ему так же плохо, как мне. Он уходит прочь, и я чувствую, как меня накрывает волна жалости.

Дома он сегодня не ночует.

А утром – цветы, букет из рыжих и красных хризантем: я пью кофе, и вдруг звонок в дверь.

– Миссис Тростни? – интересуется посыльный, когда я открываю. В руках у него коробка.

Я киваю и сжимаю рукой ворот халата.

– Заказчик заверил нас, что вы знаете, от кого цветы, – юноша смотрит на мой халат, открытую шею и почтительно касается пальцами курьерской фуражки. Он стоит на крыльце, как молодой лось, – уверенно, твердо.

– Удачи вам, – прощается он.

Чуть позже раздается телефонный звонок: это Стюарт.

– Как ты, дорогая? Я вернусь сегодня рано, я тебя люблю, слышишь? Я люблю тебя, прости, я перед тобой виноват. Я заглажу свою вину, вот увидишь. До встречи, мне надо бежать.

Я осторожно ставлю цветы в вазу, а вазу – на обеденный стол, потом тихонько переношу свои вещи в спальню для гостей.

А вчера ночью, около полуночи, Стюарт сломал замок на двери моей новой спальни. По-моему, он сделал это просто ради бахвальства, потому что дальше ничего не последовало: постоял на пороге – в одних трусах, – посмотрел оторопело, потом злое выражение схлынуло с лица, он прикрыл дверь и пошел на кухню: я услышала, как он достает лед из морозилки.

Сегодня, когда он позвонил, я была еще в постели, он стал мне говорить про свою мать, что он попросил ее переехать к нам на несколько дней. Я слушаю его молча, представляю, как это будет, и, не дослушав, кладу трубку. Спустя какое-то время сама звоню ему на работу. Наконец, он подходит, и я говорю:

– Стюарт, все не важно. Пойми, все бессмысленно.

– Я люблю тебя, – повторяет он.

Он снова что-то говорит мне, я слушаю, киваю – меня клонит в сон. И вдруг я, очнувшись, замечаю:

– Господи, Стюарт, она же была совсем ребенок.

Покой
(Перевод А. Яковлев)

Меня стригли. Я сидел в кресле, а у стены напротив сидели в очереди еще трое мужчин. Двоих я никогда раньше не видел. А лицо третьего казалось мне знакомым, вот только где мы встречались, я никак не мог вспомнить. Пока парикмахер трудился над моей прической, я все посматривал на того мужчину. Здоровый такой мужик, с короткими волнистыми волосами, сидел и перекатывал во рту зубочистку. А потом я вдруг вспомнил, где его видел: в вестибюле банка, он был в фуражке и в форме, и глаза такие маленькие и внимательные.

Один из двух других был человек пожилой, но его седая шевелюра была все еще пышная и курчавая. Он курил. У третьего, хотя стариком его никак не назовешь, макушка почти совсем облысела, зато по бокам волосы свисали на уши. На нем были рабочие ботинки, а штаны лоснились от машинного масла.

Парикмахер, положив мне на голову руку, наклонил ее, чтобы удобнее было стричь. А потом спросил у того банковского охранника:

– Ну как, Чарльз, подстрелил ты своего оленя?

Мне нравился этот парикмахер. Мы были с ним не так близко знакомы, чтобы обращаться друг к другу по имени. Но он узнавал меня, когда я приходил стричься. Он знал, что я люблю порыбачить. Вот мы и разговаривали с ним про рыбалку. Не думаю, чтобы он увлекался охотой. Но мог поддержать любой разговор. В этом смысле парикмахер он был просто замечательный.

– Да там такая история вышла, Билл. Просто черт знает что, – сказал охранник. Он вынул изо рта зубочистку и положил ее в пепельницу. Покачал головой. – И подстрелил, и не подстрелил. Так что ответ на твой вопрос – и да, и нет.

Голос его мне не понравился. У охранников голос не такой. Совсем не такой у охранника должен быть голос.

Двое других подняли головы. Старик все это время листал журнал и курил, а второй держал в руках газету. Теперь они все это отложили и стали слушать охранника.

– Ну-ка, ну-ка, Чарльз, – сказал парикмахер. – Давай, рассказывай.

Он наклонил мою голову в другую сторону и снова защелкал ножницами.

– Пошли мы на Зыбкий гребень. Старик мой, я и малец. Лощины там такие… Ну, папаша стал в одной, у выхода, а мы с мальцом в другой, тоже у выхода. Сынок с перепоя, черт его дери. С похмелья вылакал за день всю воду, свою и мою. Вышли мы с рассветом и сидели чуть не до самого вечера. Но расчет у нас был. Мы надеялись, что те охотники, что внизу, выгонят оленя на нас. Спрятались за бревном, сидим, ждем, смотрим в лощину. Тут слышим: в долине стрелять начали…

– Там сады, – сказал человек с газетой. Ему не сиделось спокойно, он то и дело закидывал ногу на ногу, посидит так, покачает ботинком, а потом опять ногу на ногу – но другая уже сверху. – Эти олени постоянно там околачиваются.

– Точно, – сказал охранник. – Забираются, твари, по ночам в сад, и жрут зеленые яблоки. Ну, услышали мы стрельбу, сидим себе, ждем, и тут меньше чем в сотне футов выходит из подлеска здоровенный такой матерый самец. Малец, естественно, тоже его увидел, ну и сдуру начинает палить. Идиот. Оленю хоть бы хны. Промазал парень вчистую. Правда и бык наш не сразу понял, с какой стороны палят. И куда, значит, ему теперь срываться. Тогда стреляю я. Но суета кругом такая, что я его глушу, и только.

– То есть оглушил что ли? – переспросил парикмахер.

– Ну, оглушил, – подтвердил охранник. – В брюхо попал. То есть вроде как оглушил. Он голову нагнул и затрясся. Всем телом. Малец все палит. А у меня такое ощущение, будто я опять в Корее. Я еще раз выстрелил – и промазал. Ну, а бык наш подался обратно в подлесок. Но сил-то у него, сами понимаете, нет уже никаких. Сынуля все свои патроны выпустил ни за хрен собачий. Но я-то попал разок. Прямо в брюхо ему вогнал. Ну и оглушил его, понятное дело.

– И чего дальше? – спросил тот, который с газетой. Газету он свернул в трубочку и постукивал ей по колену. – Чего потом? Наверное, по следу за ним пошли. Они же перед тем, как сдохнуть, забираются черт-те куда.

– Нашли его, по следу? – спросил старик, хотя о чем тут вообще спрашивать?

– Ну да. Мы с мальцом пошли по следу. Правда, от сосунка этого, толку не было. Отстает все время, блевать затеял. Олух. – Охранник вспомнил, как все было, и усмехнулся. – Только и может, что пиво лакать и бегать всю ночь, зато потом столько звону – вот, что он, мол, на оленя ходил. Ну, теперь-то будет знать. Ну, короче, идем мы по следу. И след что надо. Кровища на земле, на листьях. Кругом кровища. Никогда не видел, чтобы в олене столько крови было. Понять не могу, как этот зараза еще ноги передвигал.

– Они иногда так и уходят, – сказал тот, что с газетой. – Забираются черт-те куда – там и дохнут.

– Я отругал своего засранца за такую стрельбу, он в ответ окрысился, тогда я навесил ему от души. Вот сюда, – охранник ткнул себе в голову позади виска и ухмыльнулся. – Надавал ему по ушам, засранцу такому, черт бы его побрал. Молодой еще. Это ему только на пользу. В общем, темно уже стало, следа не видно, да и куда с этим недомерком, если его через каждые два шага блевать тянет.

– Ну, теперь этот олень точно койотам достанется, – сказал тот, что с газетой. – Койотам, воронам и стервятникам.

Он опять развернул газету, разгладил ее и отложил в сторону. Снова положил ногу на ногу. Оглядел всех и покачал головой.

Старик сидел, развернувшись к окну, и смотрел на улицу. Потом прикурил сигарету.

– Получается, что так, – сказал охранник. – Жалко, конечно. Здоровый такой, матерый сукин сын. Так что, отвечая на твой вопрос, Билл, – я и подстрелил оленя, и нет. Но оленина у нас все-таки была. Оказывается, папаша в это время добыл молодого бычка. И даже припер его в лагерь, подвесил, освежевал по-шустрому, горловину, печень там, сердце, почки, всё завернул в вощанку и прибрал в схрон. Молодой такой оленёк. Но старикан был доволен.

Охранник оглядел парикмахерскую, словно пытался еще что-нибудь вспомнить. Потом взял свою зубочистку и сунул ее обратно в рот.

Старик вынул изо рта сигарету и повернулся к охраннику. Вздохнув, сказал:

– Ты сейчас не стричься должен, а ходить по лесу и искать того оленя.

– Ты еще мне указывать будешь, – огрызнулся охранник. – Старый пердун. Иди ты.

– Сам иди, – сказал старик.

– Ребята, прекращайте. Вы у меня в парикмахерской, – вмешался парикмахер.

– Это тебе надо бы по ушам надавать, – добавил старик.

– А ты, попробуй, – предложил охранник.

– Чарльз, – сказал парикмахер.

Он положил ножницы и расческу на столик и опустил руки мне на плечи, словно боялся, что я тоже вот-вот вскочу со стула.

– Альберт, я уже не первый год стригу Чарльза, да и сына его тоже. Давайте закроем эту тему.

Парикмахер посмотрел на одного, потом на другого, и руки его по-прежнему лежали у меня на плечах.

– А вы выйдите на улицу, – оживился тот, который с газетой, явно надеясь на продолжение.

– Хватит, – сказал парикмахер. – Чарльз, я не хочу больше об этом слышать. Альберт, вы следующий на очереди. И вот еще что, – он повернулся к человеку с газетой. – Я вас не слишком хорошо знаю, мистер, но лучше бы вам не встревать.

Охранник поднялся со словами:

– Постригусь как-нибудь в другой раз. Сегодня компания подобралась не очень.

После чего вышел и хлопнул дверью.

Старик снова закурил. Он выглянул в окно. Потом стал рассматривать что-то на тыльной стороне ладони. Потом встал и надел шляпу.

– Извини, Билл, – сказал он. – Мне, вообще-то, не к спеху.

– Ладно, договорились, Альберт, – отозвался парикмахер.

Когда старик вышел, парикмахер подошел к окну и проводил его взглядом.

– Альберт и так, одной ногой в гробу, от эмфиземы легких, – сказал парикмахер, не отходя от окна. – Мы когда-то рыбачили вместе. Он на лосося меня натаскал – от и до. Женщины. Вот они-то старика и заездили. Но и характер у него, конечно, лучше от этого не стал. Хотя, если честно, Чарльз сам виноват.

Человеку с газетой всё не сиделось. Он встал и начал ходить по комнате, останавливаясь и внимательно разглядывая каждый предмет: вешалку для шляп, фотографии Билла и его друзей, календарь с картинками на каждый месяц. Он перелистал все страницы. Он даже тщательно изучил парикмахерскую лицензию Билла, висевшую в рамочке на стене. После чего повернулся и выпалил:

– Я тоже пойду, – и с этими словами вышел.

– Так что, достригать вас или нет? – спросил у меня парикмахер, так, словно это я был во всем виноват.

Парикмахер, крутанув кресло, развернул меня лицом к зеркалу. Он обхватил руками мою голову, с обеих сторон, в последний раз наклоняя ее так, как ему надо. А потом сам наклонился ко мне.

Мы оба смотрели в зеркало, и он все держал мою голову.

Я смотрел на свое отражение, он тоже смотрел на меня в зеркале. Может, что и заметил, но ни слова не сказал.

И все расчесывал пальцами мои волосы. Медленно, словно о чем-то задумавшись. Он расчесывал пальцами мои волосы. Нежно, почти любовно.

Это было в Кресент-Сити, в Калифорнии, возле границы с Орегоном. Вскоре я уехал оттуда. Но сегодня мне вспомнился этот городок, Кресент-Сити, и то, как я пытался начать там с женой новую жизнь, и как в то утро, сидя в кресле у парикмахера, все-таки решил оттуда уехать. Мне вспомнилось ощущение покоя, которое я почувствовал, когда закрыл глаза и пальцы парикмахера перебирали мои волосы, и пальцы были такие нежные, а волосы уже начинали отрастать.