Текст книги "Если спросишь, где я: Рассказы"

Автор книги: Реймонд Карвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

– От чистого сердца, – говорит она, и все не убирает руки с плеч, смотрит мне в глаза. – Удачи вам! – сказала и опустила руки.

– Увидимся, старик, – говорит Дж. П. Он распахивает дверь, пропуская ее вперед, и они входят в дом.

Я остаюсь на крыльце, присаживаюсь на ступеньку – закуриваю, а сам слежу за рукой – не дрожит ли? Дрожит. Отбрасываю спичку в сторону. С самого утра руки дрожат, и выпить тянет. В общем, труба дело, хорошо еще, ничего не сказал об этом Дж. П. Я пытаюсь переключиться.

Вспоминаю все, что слышал от Дж. П. про трубочистов, и вдруг ни с того ни с сего припомнился мне наш самый первый с женой дом. Трубы в том доме не было, поэтому с чего он мне вдруг привиделся, не знаю. Но я отчетливо его увидел и вспомнил то утро, когда снаружи раздался какой-то шум, а жили мы в том доме всего ничего, пару недель. Раннее воскресное утро, в спальне полумрак, в окошко проникает реденький свет. Я прислушался: кто-то возится у стены дома. Одним махом я соскочил с постели и босой побежал к окну посмотреть.

– Господи! – испуганно вскрикнула жена, спросонок не поняв, что происходит. Потом залилась тоненьким смехом: – Это же мистер Вентурини. Прости, я забыла тебе сказать. Он сегодня собирался с утра прийти красить стены. Сказал, что придет рано, до жары. А я, глупая, забыла, – она стукает себя ладошкой по лбу. – Иди ко мне, дорогой. Бог с ним.

– Я мигом, – отвечаю ей.

Раздвигаю шторы, а там, с наружной стороны дома стоит стремянка, и на ней, вытянувшись в полный рост, замер пожилой мужчина в белом комбинезоне. Сзади, на горизонте, горы, только-только тронутые солнцем. Мы со стариком стоим нос к носу по разные стороны окна и смотрим друг на друга. Так значит, старикан в белом комбинезоне – это домовладелец? Хорошо, пускай. Только комбинезончик-то ему великоват, да и побриться не мешало бы. И потом, что еще за дурацкая бейсболка на лысине? Ну и чучело! И такая, помню, охватила меня радость оттого, что я – не он, что я – это я и что я у себя в спальне рядом с женой.

Большим пальцем старик показывает себе за спину, в сторону восходящего солнца, картинно вытирает лоб – мол, много работы, сынок, некогда. Потом губы его расползаются в улыбке, и только тут я понимаю, что стою перед ним, в чем мать родила. Я оглядываю себя, потом снова поднимаю на него глаза и пожимаю плечами: а что другого можно ожидать в такую рань?

Жена хихикает у меня за спиной.

– Оставь, – иди скорей ко мне. Ну же! Быстренько! Ложись скорей в теплую постельку.

Я задергиваю штору, но от окна отхожу не сразу. Сквозь тонкую материю я вижу, как старик кивает головой, будто продолжает начатый разговор: «Иди-иди, сынок, ложись. Я все понимаю – сам был когда-то молодой». Он поглубже надвигает на глаза козырек бейсболки и принимается за работу. Берет ведерко и начинает карабкаться вверх по лестнице.

Я сижу на крыльце, привалившись к верхней ступеньке, положив нога на ногу. Может, ближе к вечеру я еще раз попытаюсь дозвониться до жены; потом позвоню своей подруге – узнаю, как у нее дела. Вот только бы не нарваться на ее наглеца молокососа. Надеюсь, в тот момент, когда я буду звонить, – если буду звонить, – его не окажется дома: не знаю, чем уж он там занимается, только лучше, чтоб дома его не было. Я пытаюсь вспомнить, читал ли я что-нибудь у Джека Лондона, – и ничего не припоминается. Хотя нет, был один рассказ, читали, помню, в старшем классе: называется «Разжечь костер». Рассказ про то, как где-то на Юконе в мороз замерзает парень. Только представить – его жизнь зависит от того, удастся ему разжечь огонь или нет. Если получится, то у костра он и носки, и одежду сырую высушит, и сам обогреется.

Ему таки удается разжечь костер, а потом там что-то случилось. А, да – с ветки прямо в огонь упала шапка снега. И потух костер. А морозно крепчает. Наступает ночь.

Я нащупываю в кармане мелочь. Сначала позвоню жене. Если она ответит, пожелаю ей счастливого Нового года. И точка. Ни слова о делах, ни одной резкой ноты, даже если она начнет первая. Если спросит, где я, – скажу как есть. Только никаких новогодних обещаний. С этим шутить нельзя. После того, как мы с ней поговорим, позвоню подруге. А может, позвоню ей первой – не знаю, не решил. Мне ужасно не хочется попасть на ее сына.

– Ну, здравствуй, дорогая, – скажу, услышав в трубке ее голос. – Это я.

Дом Кока
(Перевод Г. Дашевского)

Тем летом Вэс снял дом севернее Эврики у возрожденного алкоголика, которого все звали Кок. Вэс позвонил мне и сказал бросить все и переехать к нему. Он сказал, что сейчас в завязке. Знала я эти завязки. Но он никогда не понимал слова «нет». Он перезвонил и сказал: «Эдна, там из окна видно океан. В воздухе пахнет солью». Я прислушалась: язык вроде бы не заплетался. Я ответила: «Я подумаю». И стала думать. Через неделю он перезвонил и спросил: «Ты приедешь?» Я ответила, что все еще думаю. Он сказал: «Мы все начнем сначала». Я сказала: «Если я приеду, ты должен кое-что для меня сделать». Вэс сказал: «Только скажи что». Я сказала: «Пожалуйста, стань тем Вэсом, которого я знала. Прежним Вэсом. Вэсом, за которого я выходила замуж». Вэс заплакал, и я решила, что это хороший знак. И поэтому сказала: «Ладно, приеду».

Вэс бросил свою подругу, или она его бросила – не знаю, не выясняла. Когда я решилась поехать к Вэсу, мне пришлось расстаться с другом. Друг сказал: «Ты совершаешь ошибку». Он сказал: «Не поступай со мной так. Как же мы с тобой?» – спросил он. Я сказала: «Я должна так поступить – ради Вэса. Он старается не сорваться. Ты же сам знаешь, что это такое». «Знаю, – ответил друг, – но не хочу, чтобы ты уезжала». Я сказала: «Я еду на лето. А потом посмотрим. Я вернусь», – сказала я. «А как же я? – спросил он. – А ради меня что? Не возвращайся», – сказал он.

В то лето мы пили кофе, газировку и всевозможные соки. Целое лето мы пили только такое. Я вдруг поняла, что не хочу, чтобы лето кончалось. У меня не было иллюзий, но, прожив с Вэсом в доме Кока месяц, я снова надела обручальное кольцо. Я не носила кольцо два года. С той ночи, когда Вэс напился и выкинул свое кольцо в персиковый сад.

У Вэса было немного денег, так что я могла не работать. А Кок, как выяснилось, сдавал нам дом практически даром. Телефона у нас не было. Мы платили за газ и за свет, еду покупали в «Сейфвэй». Однажды в воскресенье Вэс пошел в сарай за разбрызгивателем, а вернулся с подарком для меня. Он принес букетик маргариток и соломенную шляпу. Вечером во вторник мы ходили в кино. В остальные вечера Вэс ходил на собрания своих, как он выражался, «товарищей по ни-ни». Кок заезжал за ним на машине, потом привозил обратно. Иногда Вэс и я ловили форель в какой-нибудь пресноводной лагуне неподалеку. Ловили мы с берега и за целый день вылавливали лишь несколько рыбешек. Они выйдут отлично, говорила я, пожарю их на ужин. Иногда я снимала шляпу и засыпала на одеяле рядом с моей удочкой. Перед тем как уснуть, я видела над собой облака, плывущие к Большой Долине. Ночью Вес обнимал меня и спрашивал, по-прежнему ли я его девочка.

От детей наших ничего не было. Черил жила с какими-то людьми на ферме в Орегоне. Она ходила за козами и продавала молоко. Разводила пчел и запасала кадки меда. Она жила своей жизнью, и я ее не осуждала. Ей было совершенно все равно, что делают ее отец и мать, лишь бы мы ее в это не втягивали. Бобби косил сено в штате Вашингтон. После сенокоса он собирался наняться на сбор яблок. Он жил с подругой и откладывал деньги. Я писала ему письма и подписывалась «С вечной любовью».

Как-то днем Вэс полол во дворе, когда к дому подъехал Кок. Я возилась у раковины. Я подняла голову и увидела, как большая машина Кока тормозит перед домом. Мне было видно машину, подъездную дорогу и шоссе, а за шоссе – дюны и океан. Над водой нависали облака. Кок вылез из машины и подтянул штаны. Я поняла, что приехал он не просто так. Вэс перестал полоть и выпрямился. На нем были перчатки и брезентовая панама. Он снял панаму и вытер лоб голым запястьем. Кок шагнул вперед и обнял Вэса за плечи. Вэс стащил одну перчатку. Я подошла к двери. И услышала, как Кок говорит Вэсу, что ему один Бог знает как жалко, но он вынужден попросить нас съехать в конце месяца. Вэс стянул вторую перчатку. «Почему, Кок?» Кок сказал, что его дочери, Линде, которую Вэс еще со своих пьяных времен звал Жирная Линда, нужно место где жить и наш дом то самое место и есть. Кок рассказал Вэсу, что муж Линды несколько недель назад сел в свою рыбацкую лодку и с тех пор запропал. «Она же моя кровинка», – сказал Кок Вэсу. – «Она потеряла мужа. Потеряла отца своего ребенка. Я могу ей помочь. Я рад, что у меня есть чем ей помочь. Прости, Вэс, но вам придется подыскать себе другой дом». И Кок снова потрепал Вэса за плечо, подтянул штаны, сел в свою большую машину и уехал.

Вэс вошел в дом. Он бросил панаму и перчатки на ковер и упал в кресло. Кресло Кока, подумала я. Да и ковер – тоже Кока. Вэс был бледен. Я налила две чашки кофе и одну дала ему.

– Все в порядке, – сказала я. – Вэс, не переживай.

Я села со своей чашкой на диван Вэса.

– Вместо нас тут будет жить Жирная Линда, – сказал Вэс. Он держал чашку на весу, но так и не отпил из нее.

– Вэс, не заводись, – сказала я.

– Ее мужик объявится только в Кетчикане, – сказал Вэс. – Он просто от них смылся. И кто его осудит? – сказал Вэс. Вэс сказал, что он бы тоже лучше утонул со своей лодкой, чем жить всю жизнь с Жирной Линдой и ее ребенком. И Вэс поставил чашку на ковер, рядом с перчатками.

– До этой минуты это был счастливый дом, – сказал он.

– Мы найдем другой дом, – сказала я.

– Такого не найдем, – сказал Вэс. – И все равно – как раньше, уже не будет. Этот дом стал для нас хорошим домом. У этого дома уже есть хорошая память. А теперь сюда въедут Жирная Линда и ее ребенок, – сказал Вэс. Он взял с ковра чашку и отпил.

– Это дом Кока, – сказала я. – Пусть он делает то, что должен.

– Знаю, – ответил Вэс. – Но я-то не обязан этому радоваться.

Вид у Вэса был нехороший. Я этот вид прекрасно знала. Вэс то и дело облизывал губы. То и дело расправлял рубашку под поясом. Он встал с кресла и подошел к окну. Он стоял, глядя на океан и на сгущавшиеся тучи. Поглаживал подбородок, словно о чем-то размышляя. Он и в самом деле размышлял.

– Успокойся, Вэс, – сказала я.

– Она хочет, чтобы я успокоился, – сказал Вэс. Он так и стоял у окна.

Но вдруг он перешел через комнату и сел рядом со мной на диван. Он положил ногу на ногу и принялся теребить пуговицы у себя на рубашке. Я взяла его руку. Я заговорила. Я говорила об этом лете. Но вдруг поняла, что говорю так, словно оно было давным-давно. Может быть, много лет назад. Главное, словно оно уже окончательно завершилось. И тогда я заговорила о детях. Вэс сказал, как ему хотелось бы прожить все заново и на этот раз ничего не испортить.

– Они тебя любят, – сказала я.

– Нет, – сказал он.

Я сказала:

– Когда-нибудь они все поймут.

– Может быть, – сказал Вэс. – Но тогда это будет уже неважно.

– Этого ты знать не можешь, – сказала я.

– Кое-что я знаю, – сказал Вэс и посмотрел мне в глаза. – Я знаю, что рад, что ты сюда приехала. Я никогда этого не забуду, – сказал Вэс.

– Я тоже рада, – сказала я. – Я рада, что ты нашел этот дом.

Вэс хмыкнул. Потом рассмеялся. Мы оба рассмеялись.

– Этот мне Кок, – сказал Вэс и покачал головой. – Забил нам гол, сукин сын. Но я рад, что ты поносила свое кольцо. Рад, что мы с тобой вместе прожили это лето, – сказал Вэс.

И тогда я сказала:

– Представь, просто представь, что раньше ничего не было. Представь, что все впервые. Просто представь. Представить не больно. Ничего того не было. Понимаешь, о чем я? И тогда как? – сказала я.

Вэс поднял на меня глаза. Он сказал:

– Тогда мы, наверно, были бы не собой, если бы все было вот так. Кем-то, кто не мы. Я уже разучился такое представлять. Мы родились такими, какие есть. Ты сама разве не видишь?

Я сказала, что отказалась от хороших отношений и проехала шестьсот миль не для таких разговоров.

Он сказал:

– Прости, но я не могу говорить, будто я другой. Я не другой. Будь я другим, я бы точно здесь не оказался. Будь я другим, я бы не был я. Но я – это я. Разве ты не видишь?

– Вэс, все хорошо, – сказала я. Я приложила его руку к моей щеке. И тут я вдруг вспомнила, каким он был, когда ему было девятнадцать, как он бежал через то поле к трактору, на котором сидел его отец и, приставив руку козырьком, глядел, как к нему бежит Вэс. Мы тогда только приехали из Калифорнии. Я вылезла из машины с Черил и Бобби и сказала им: вон там дедушка. Но они были еще совсем несмышленые.

Вэс сидел рядом со мной, поглаживая подбородок, словно стараясь придумать, что делать дальше. Отец Вэса умер, наши дети выросли. Я посмотрела на Вэса и потом оглядела комнату Кока, вещи Кока и подумала: надо прямо сейчас хоть что-нибудь сделать.

– Дорогой, – сказала я. – Вэс, послушай.

– Чего ты хочешь? – спросил он. Но больше не сказал ничего. Он словно на что-то решился. Но, решившись, уже не спешил. Он откинулся на спинку дивана, сложил руки на коленях и закрыл глаза. Он больше ничего не говорил. Это было уже не нужно.

Я произнесла про себя его имя. Оно произносилось легко, и когда-то я произносила часто, очень часто. И произнесла еще раз – теперь уже вслух.

– Вэс, – сказала я.

Он открыл глаза. Но на меня не посмотрел. Он просто сидел на диване и смотрел в окно. «Жирная Линда», – сказал он. Но я знала, что речь не о ней. Она была ничто. Просто имя. Вэс встал и задернул шторы, и океан исчез. Я пошла на кухню готовить ужин. У нас в холодильнике еще оставалась рыба. Вечером мы приведем все в порядок, подумала я, и на этом все кончится.

Жар
(Перевод И. Крошилова)

Карлайлу приходилось нелегко. И вот так все лето, с начала июня, когда от него ушла жена. Но пока не нужно было отправляться в школу, к ученикам, Карлайл обходился без няни. Сам заботился о детях и днем, и ночью.

– Мама, – говорил он им, – уехала в далекое путешествие.

Первой няней, которую он пригласил, была Дебби, девятнадцатилетняя толстуха. Она из большой семьи, и дети ее просто обожают, уверяла она. В качестве рекомендации назвала несколько имен и накорябала их на листке карандашом. Карлайл сложил бумажку с именами и сунул ее в карман рубашки. На следующий день ему нужно было встречаться со своим новым классом, и он сказал Дебби, что утром она может приступить к работе. Она ответила: «Хорошо».

Карлайл понимал, что в его жизни наступил новый этап. Эйлин уехала, когда Карлайл возился с годовой отчетностью. Она сказала, что собирается в Южную Калифорнию, чтобы, наконец, пожить для себя. Поехала она с Ричардом Хупсом, одним из коллег Карлайла. Хупс был преподавателем актерского мастерства и еще учил детей выдувать всякие стеклянные штуки; он, по всей видимости, вовремя управился с отчетностью, собрал вещи и тут же отбыл из города вместе с Эйлин. И теперь, когда это долгое и мучительное лето почти закончилось и снова должны были начаться занятия в школе, Карлайл, наконец, вынужден был срочно искать няню для детей. Первые попытки не принесли успеха. Полный решимости найти кого-нибудь – хоть кого-то, – он и нанял Дебби.

Сначала он был рад, что девушка откликнулась на его приглашение. И полностью доверил ей дом и детей, как какой-нибудь близкой родственнице. Поэтому ему оставалось винить лишь самого себя за собственную беспечность, когда в первую же неделю, вернувшись из школы раньше обычного, он обнаружил около дома машину с двумя огромными, из фланели, игральными костями, болтавшимися под зеркалом заднего обзора. И с изумлением увидел во дворе детей в перепачканных одежках, они играли с псом, таким огромным, что он запросто мог бы откусить им руки. Кит, его сын, уже доревелся до икоты, дочка Сара тоже начала плакать, увидев, как он выходит из машины. Оба сидели на траве, и пес лизал им руки и лица. Он зарычал на Карлайла, но немного посторонился, когда тот подошел к детям. Карлайл поднял с земли сначала Кита, потом Сару и, зажав их под мышками, направился к входной двери. В доме играл проигрыватель, так громко, что дрожали окна.

В гостиной за кофейным столиком сидели трое подростков, при виде Карлайла они тут же вскочили на ноги. На столике стояли бутылки с пивом, а в пепельнице тлело несколько сигарет. Из колонок несся надрывный голос Рода Стюарта. Вся комната была наполнена сигаретным дымом и звуками музыки. Толстушка Дебби с еще одним подростком устроилась на диване. Кофточка на ней была расстегнута, ноги поджаты, в руках сигарета. Девица с тупым недоумением уставилась на вошедшего в гостиную Карлайла. Оба тут же спрыгнули с дивана.

– Мистер Карлайл, подождите, – затараторила Дебби. – Я сейчас все объясню…

– Ничего не надо объяснять, – перебил ее Карлайл. – Выметайтесь отсюда все. Выметайтесь, пока я сам вас не вышвырнул.

И он еще крепче прижал к себе детей.

– Вы мне должны за четыре дня, – напомнила Дебби, пытаясь застегнуть кофточку, забыв про сигарету, зажатую у нее между пальцами. Пока она возилась с пуговицами, пепел сыпался на пол. – Про сегодняшний день, уж ладно, забудем, – за сегодня вы мне ничего не должны. Поймите, мистер Карлайл, это совсем не то, что вы подумали. Они просто зашли послушать пластинку.

– Я так и понял, Дебби, – он опустил детей на ковер, но они прижались к его ногам, оглядывая сборище в гостиной. Дебби посмотрела на Кита и Сару и медленно покачала головой, как будто в первый раз их видела.

– Убирайтесь отсюда, черт возьми! – закричал Карлайл. – Немедленно. Пошли вон. Все до единого.

Он пересек комнату и распахнул входную дверь. Парни, впрочем, не очень торопились уходить. Они забрали свое пиво и медленно потянулись к выходу. Род Стюарт продолжал надрываться. Один из парней заявил:

– Это моя пластинка.

– Забирай, – ответил Карлайл и резко шагнул вперед – но остановился.

– Эй, не трогайте меня. Вот только трогать меня не надо, – сказал парень. Потом подошел к проигрывателю, поднял рычажок и снял пластинку, не выключая вертушку.

У Карлайла дрожали руки:

– Если ваша машина не исчезнет отсюда через минуту – через минуту, слышите? – я вызываю полицию.

От злости у него закружилась голова, накатила слабость, перед глазами замельтешили темные пятна.

– Эй, да уходим мы уже, уходим, – сказал парень.

Они стали по одному выходить из дома. Дебби на пороге споткнулась и, слегка покачиваясь, пошла к машине. Потом Карлайл увидел, что она остановилась и закрыла лицо руками. Так она стояла где-то с минуту, пока один из ребят не окликнул ее и не подтолкнул. Тогда она опустила руки и забралась в машину.

– Папочка сейчас найдет вам чистую одежду, – Карлайл пытался говорить ровным голосом. – Примем ванну, оденемся в чистое и поедем кушать пиццу. Вы же хотите пиццы?

– А где Дебби? – спросила Сара.

– Она от нас ушла, – ответил Карлайл.

Вечером, уложив детей спать, Карлайл позвонил Кэрол, они познакомились в школе, месяц назад. Он рассказал ей про этот кошмар.

– Дети во дворе, одни с огромной собакой. Псина здоровая, как волк. А эта сидит в доме с оравой своих дружков. Врубили на полную Рода Стюарта и оттягиваются там, а мои дети на улице – играют с чужой собакой.

Он прижал пальцы к виску и все время тер его, пока говорил.

– Боже мой! – ужаснулась Кэрол, – бедняжка. Я так тебе сочувствую.

Голос ее звучал немного приглушенно. Он сразу представил, как она в своей обычной манере прижимает трубку подбородком, он помнил эту ее привычку, которая его слегка раздражала.

Может, ей приехать? Она приедет. Она считает, что так будет лучше. Сейчас только позвонит няне и сразу поедет к нему. Она настаивает. Не надо стесняться, каждому порою нужна поддержка.

Кэрол была секретарем директора в школе, где Карлайл преподавал рисование. Она была разведена и жила со своим десятилетним невротиком сыном, которого папаша назвал Доджем, в честь своей машины.

– Нет, пожалуй, не стоит, – сказал Карлайл. – Но все равно спасибо. Спасибо, Кэрол. Дети, конечно, уже легли, но понимаешь, мне сегодня хочется побыть одному.

Второй раз она предлагать не стала.

– Дорогой, я так тебе сочувствую. И понимаю, что тебе сейчас ни до кого. Я уважаю твои чувства. Увидимся завтра в школе.

Он понял, что она ждет от него еще каких-то слов.

– Недели не прошло, и снова надо искать няню, – сказал он. – Я так с ума сойду.

– Солнышко, не расстраивайся, – ответила она. – Что-то обязательно подвернется. На выходных я помогу тебе найти подходящего человека. Все будет нормально, вот увидишь.

– Еще раз спасибо, что поддержала в трудную минуту. Ты просто чудо.

– Спокойной ночи, Карлайл.

Уже повесив трубку, он пожалел, что не смог сказать чего-нибудь более нормального. Так он еще ни с кем не разговаривал. Нет, у них не было никакого романа, ничего такого, но она ему нравилась. Она знала, как ему было сейчас тяжело, и ничего от него не требовала.

Когда Эйлин уехала в Калифорнию, Карлайл первый месяц проводил каждую свободную минуту с детьми. Просто глаз с них не спускал, наверное, из-за потрясения от случившегося. И другими женщинами тоже не интересовался, и думал, что вряд ли вообще теперь заинтересуется. Как будто в трауре ходил. Все дни и ночи только с детьми. Готовил им еду – самому-то есть не хотелось – стирал и гладил их вещички, возил за город, где они собирали цветы и ели сэндвичи, завернутые в вощеную бумагу. Он приводил их в супермаркет и позволял выбирать все, что они захотят. Они часто куда-нибудь ходили: то в парк, то в библиотеку, то в зоопарк. В зоопарк брали с собой хлеб – кормить уток. А ночью, уложив детей в кровать, Карлайл читал им Эзопа, Ганса Христиана Андерсена или братьев Гримм.

– А когда вернется мама? – спрашивал иногда кто-то из них посреди сказки.

– Скоро, – отвечал он. – На днях. Слушайте дальше.

Он дочитывал сказку, целовал их и выключал свет.

И пока они спали, он бродил из комнаты в комнату со стаканом в руке, убеждая себя, что, да, конечно, Эйлин рано или поздно обязательно вернется. Потом вдруг кричал:

– Не хочу тебя больше видеть. Никогда тебя не прощу, сучка чокнутая!

А через минуту начинал умолять:

– Вернись, солнышко, прошу тебя. Я тебя люблю, ты нужна мне. И дети тоже по тебе скучают.

Иногда он засыпал прямо перед телевизором, а когда просыпался, обнаруживал, что тот все еще работает, а все программы давно кончились.

В то время он думал, что другие женщины вряд ли скоро его заинтересуют, а может, и вообще не заинтересуют. Ночью, сидя перед телевизором и отложив в сторону книгу или журнал, он часто думал об Эйлин, вспоминал ее милый смех, ее руку, поглаживающую его шею, там где болело. В такие моменты он был готов заплакать. Но напоминал себе: «Ты далеко не первый, с кем такое случилось».

А потом случился этот скандал с Дебби. Вот как все это было. Немного отправившись от потрясения и боли после отъезда жены, Карлайл позвонил в агентство по трудоустройству, рассказал о своей ситуации и требованиях к няне. Там все записали и пообещали, что скоро с ним свяжутся.

– Желающих возиться с домашним хозяйством да еще сидеть с детьми не так много, – посетовали они, – но мы обязательно кого-нибудь найдем.

За несколько дней до начала занятий, Карлайл снова позвонил в агентство, где ему сказали, что завтра утром обязательно кого-нибудь пришлют.

«Кто-нибудь» оказался женщиной тридцати пяти лет с волосатыми ручищами и в стоптанных башмаках. Она пожала Карлайлу руку и молча его выслушала, не задав ни единого вопроса о детях – даже не спросила, как их зовут. А когда он провел ее в комнату, где играли дети, она с минуту просто тупо пялилась на них. Потом, наконец, улыбнулась, и Карлайл заметил, что у нее не хватает зуба. Сара бросила карандаши, подошла к отцу и взяла его за руку, не сводя глаз с незнакомой тетки. Кит тоже оглядел ее и снова занялся раскрашиванием. Карлайл поблагодарил женщину за то, что она любезно уделила им столько времени, и сказал, что свяжется с ней позже.

И тем же вечером он увидел объявление на доске в супермаркете – кто-то предлагал свои услуги в качестве няни, «все детали – при личном разговоре». Карлайл позвонил по этому номеру и попал на толстушку Дебби.

Летом Эйлин иногда присылала детям открытки, письма, фотографии и собственные рисунки пером, сделанные уже в Калифорнии. Еще она писала Карлайлу долгие путаные письма, в которых просила его понять сложившуюся ситуацию – сложившуюся ситуацию, это же надо! – но твердила, что счастлива. Счастлива. «Как будто, – думал Карлайл, – важнее счастья в жизни ничего нет». Она писала, что если он действительно ее любил, как сам говорил, и она ему верила, – она его, конечно, тоже любила, – то он сможет ее понять и принять то, что случилось. Она как-то раз написала: «Истинную связь ничто не разорвет». Карлайл не знал, имела ли она в виду их отношения или свою новую жизнь в Калифорнии. Ему не нравилось слово «связь» – разве оно выражало их чувства? Как будто о сообществе каком-то говорила. Совсем, видно, рехнулась. Он еще раз перечитал эту фразу и скомкал листок.

Но через несколько часов вытащил письмо из мусорного ведра и положил его в шкаф, на полку, где он хранил все ее письма и открытки. В одном из конвертов была фотография: Эйлин в купальнике и в большой мягкой шляпе. Там же лежал ее рисунок – на плотном листе бумаги карандашом была изображена женщина в легком платьице, сидящая на берегу реки. Она опустила плечи и закрыла лицо руками. Карлайл предположил, что этим рисунком Эйлин давала понять, как она переживает из-за их «ситуации». В колледже она занималась рисованием и, несмотря на замужество, говорила, что намеревается и дальше развивать свой талант. Карлайл тогда ответил, что иного даже и не мыслит, что это ее долг перед собой, долг перед ними обоими. В те дни они любили друг друга. Это он точно знал. Он не мог представить себе, что полюбит кого-нибудь так, как любил ее. И Эйлин тоже любила его. И вот, после восьми лет их совместной жизни, она удрала от него. Как она выражалась в своем письме, «решила рискнуть».

Поговорив с Кэрол, Карлайл заглянул в комнату к детям – те спали. Потом он пошел на кухню и налил себе выпить. Собрался было позвонить Эйлин, рассказать ей про все эти поиски подходящей няни, но решил, что все-таки не стоит. Нет, конечно, у него был ее новый адрес и телефон, но за все время он позвонил ей всего один раз, а писем вообще не писал. Удерживало недоумение от всей этой ситуации, и чувство гнева и унижения. Однажды, в начале лета, он, переборов себя, все же рискнул. Трубку снял Ричард Хупс.

– Привет, Карлайл, – так и сказал, как будто они до сих пор оставались друзьями. Потом, будто что-то вспомнив, добавил:

– Сейчас, подожди минутку.

К телефону подошла Эйлин.

– Карлайл, как ты? Как дети? – спросила она. – Расскажи, как у тебя дела.

Он ответил, что с детьми все хорошо. Но прежде, чем успел сказать что-то еще, она его перебила:

– Что с ними все хорошо, я знаю. Ты-то как?

Потом Эйлин начала рассказывать, что впервые за долгое время обрела гармонию с собой. Затем стала рассуждать о его гармонии и карме. Она уже изучала его карму. Та должна вскоре улучшиться, говорила она. Карлайл слушал все это, не веря собственным ушам, потом сказал:

– Эйлин, мне пора идти.

И повесил трубку. Примерно через минуту телефон снова зазвонил, но Карлайл не стал отвечать. Когда звонки прекратились, он снял трубку и положил ее рядом с телефоном.

Уже собираясь лечь, он захотел снова поговорить с ней, но побоялся набрать ее номер. Да, он все еще скучал по ней, ему так хотелось поделиться своими проблемами, снова услышать ее прежний голос – милый и спокойный, без тех маниакальных ноток, которые появились у нее в последние несколько месяцев. Но, если бы он сейчас позвонил, к телефону мог бы подойти Ричард Хупс, а снова услышать его голос Карлайлу точно не хотелось. Они с Ричардом были коллегами целых три года и, как думал Карлайл, почти друзьями. По крайней мере, он обедал с ним на работе за одним столом и говорил с ним о Теннеси Уильямсе и фотографиях Анселя Адамса. Но даже если бы на звонок ответила Эйлин, она могла бы снова пуститься в рассуждения насчет его кармы.

Пока он, зажав стакан в руке, пытался вспомнить, что он чувствовал, когда был женат и ему было с кем поговорить по душам, снова раздался звонок. Карлайл поднес к уху слегка потрескивающую трубку, уже наверняка зная, что это Эйлин.

– Я как раз о тебе думал, – сказал он, тут же пожалев о своих словах.

– Ага, я так и знала, Карлайл. Я тоже о тебе как раз думала. Поэтому, собственно, и позвонила.

Карлайл тяжко вздохнул. Нет, она точно рехнулась, уже никаких сомнений. Эйлин тем временем продолжала:

– А теперь слушай. Я решила с тобой поговорить, потому что знаю, дела у тебя сейчас не ахти. Не спрашивай, откуда я это знаю, прости, знаю и все тут. Я вот о чем: тебе ведь нужна приличная домработница и няня? Имей в виду, что такой человек живет почти по соседству с тобой! Нет, возможно, ты уже кого-нибудь нашел – хорошо, если так. Если нашел – не надо ничего менять. Но если вдруг у тебя проблемы, есть на примете одна женщина – она раньше работала у матери Ричарда. Я сказала Ричарду, что найти подходящего человека будет сложно, и он занялся этим вплотную. И угадай, что он сделал? Ты меня слушаешь? Он позвонил своей матери. Та женщина, о которой я говорю, раньше у нее работала. Зовут ее миссис Вебстер. Ну, она приглядывала за домом матери Ричарда, пока туда не приехала его тетка с дочерью. Представь себе, Ричард взял у матери телефон этой миссис Вебстер и сегодня с ней поговорил. Миссис Вебстер тебе сегодня позвонит. Ну, или, может, утром. Короче говоря, если нужно, она готова предложить свои услуги. Я подумала, вдруг тебя это заинтересует. Сейчас у тебя, возможно, все в порядке, то есть, я надеюсь, что все в порядке, но вдруг она тебе все-таки когда-нибудь понадобится. Ну ты понимаешь, о чем я. Если не прямо сейчас, то потом. А как дети? Что они сейчас делают?

– С детьми все в порядке, Эйлин. Они уже спят, – ответил он. Может, стоит ей рассказать о том, что они каждый вечер плачут перед сном. Или о том, что за последние две недели ни разу о ней даже не спросили. Но он решил промолчать.

– Я пыталась раньше дозвониться, но у тебя было занято. Я еще сказала Ричарду, уж не с подружкой ли ты болтаешь, – Эйлин усмехнулась. – Старайся думать о хорошем, голос у тебя какой-то грустный.

– Мне пора идти, Эйлин, – он уже собирался прекратить разговор и отвел трубку от уха, но она все не умолкала:

– Передай Киту и Саре, что я их люблю. Скажи, что скоро пришлю им свои новые картинки. Скажешь, договорились. Не хочу, чтобы они забывали, что их мама художник. Может, пока и не великий художник, конечно, но какая разница. Художник же все-таки. Для меня очень важно, чтобы они об этом не забыли.