Текст книги "Если спросишь, где я: Рассказы"

Автор книги: Реймонд Карвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

Он сделал шаг в нашу сторону. Потом еще один.

– Можно подержать малыша? – спросила Фрэн. Спросила так, будто это было невероятное одолжение.

Олла через стол передала ей ребенка.

Фрэн стала усаживать его к себе на колени. Но тот стал вырываться и пищать.

– Гарольд, – позвала Фрэн.

Олла смотрела, как Фрэн пытается угомонить ребенка. Потом сообщила вот что:

– Когда дедушке Гарольда было шестнадцать лет, он задумал прочитать энциклопедию от корки до корки. И ведь прочитал. Закончил в двадцать. Как раз перед тем, как познакомился с мамой.

– А где он теперь? – поинтересовался я. – Чем занимается?

Интересно было узнать, что стало с человеком, поставившим себе такую цель.

– Умер, – сказала Олла, продолжая смотреть на Фрэн, которая наконец уложила Гарольда на спинку поперек своих коленей. Фрэн пощекотала его под одним из подбородков. Чего-то залепетала и засюсюкала.

– Он работал на лесоповале, – пояснил Бад. – На него упало дерево.

– Мама получила деньги по страховке, – сказала Олла. – Но всё потратила. Бад ей посылает кое-что каждый месяц.

– Не так уж много, – уточнил Бад. – Больше у нас просто нет. Но она как-никак мать моей жены.

Тем временем павлин набрался храбрости и начал потихоньку, подпрыгивая и раскачиваясь, пробираться к кухне. Голову он держал неподвижно, слегка ее наклонив, и сверлил нас красным глазом. Над головой торчал хохолок, эдакий пучочек из небольших перьев, в несколько дюймов. Зато хвост украшали роскошные длинные перья. Он остановился, не дойдя до стола, и стал нас разглядывать.

– Не зря их называют райскими птицами, – заметил Бад.

Фрэн даже на него не посмотрела. Она была занята младенцем. Она играла с ним в «ладушки», и тому это нравилось. Ну, по крайней мере, он перестал пищать. Она подняла его и что-то шепнула ему на ухо.

– Только, – сказала она, – никому об этом ни гу-гу.

Ребенок уставился на нее своими выпученными глазами. Потом протянул руку и ухватил в кулачок прядку ее светлых волос. Павлин подошел ближе к столу. Все мы молчали. Маленький Гарольд увидел птицу. Он выпустил волосы Фрэн и встал у нее на коленях. Ткнул жирным пальчиком в птицу. Потом запрыгал и залепетал.

Павлин быстро обошел вокруг стола и двинулся к ребенку. Потерся длинной шеей об его ноги. Засунул клюв под рубашонку и помотал своей твердой башкой. Гарольд засмеялся и задрыгал ногами. Выгнувшись, он сполз с колен Фрэн на пол. Павлин продолжал его подпихивать, словно это у них была такая игра. Фрэн придерживала ребенка у своих ног, а он вырывался.

– Ну ничего себе! – воскликнула она.

– Чокнутый у нас этот павлин, честное слово, – сказал Бад. – Чертова птица не знает, что она птица, вот в чем беда.

Олла усмехнулась и опять показала зубы. Посмотрела на Бада. Бад отодвинулся от стола и кивнул.

Да, ребенок был урод уродом. Но, наверное, для Бада и Оллы это не имело значения. А если имело, они, наверное, просто сказали себе: ну, ладно, он урод. Но это же наш ребенок. И вообще, это у него такой период. А потом будет следующий. Сейчас один период, за ним будет другой. А как пройдем все периоды, всё станет хорошо. Наверное, что-нибудь такое они себе и сказали.

Бад подхватил Гарольда и стал подбрасывать его над головой, пока тот не завизжал. Павлин встопорщился, не сводя с него глаз.

Фрэн снова покачала головой. Разгладила платье там, где лежал ребенок. Олла взяла вилку и стала доедать фасоль.

Бад перекинул Гарольда на бедро и крикнул:

– Впереди еще кофе с пирогом!

Этот вечер у Бада и Оллы был особенным. Я знал, что он особенный. В этот вечер я был практически полностью доволен своей жизнью. И мне хотелось поскорее остаться с Фрэн вдвоем и поговорить о том, что я чувствую. В этот вечер я загадал желание. Сидя за столом, я зажмурил глаза и напряг мозги. Вот что я загадал – пусть этот вечер запомнится навсегда. И это мое желание сбылось. Правда, мне на горе. Но, конечно, тогда я не мог об этом знать.

– Ты о чем думаешь, Джек? – спросил Бад.

– Да так, просто думаю, – ответил я.

– Ну, поделись, – сказала Олла.

Но я только усмехнулся и покачал головой.

Когда в тот вечер мы вернулись от Бада с Оллой и забрались в постель, Фрэн сказала:

– Милый, наполни меня своим семенем!

Эти слова отозвались во всем моем теле, в каждой жилке, и я взревел и – сорвался.

Потом, когда все у нас изменилось, появился ребенок и все что за этим следует, Фрэн почему-то придумала, что именно этот вечер у Бада и стал началом перемен. Только она не права. Меняться все начало позднее, и когда начало, это будто бы происходило с другими, потому что с нами такого быть не могло.

– Черт бы побрал эту парочку с их уродливым младенцем, – бывает, говорит Фрэн ни с того, ни с сего, когда поздно вечером мы сидим у телевизора. – И эту их вонючую птицу, – добавляет она. – Надо же, завести себе такое! – говорит Фрэн.

Она часто говорит что-то в таком роде, хотя с тех пор ни разу не видела Бада и Оллу.

Фрэн больше не работает в молочном магазине, и волосы она давно остригла. И еще она растолстела. Мы об этом не говорим. Что тут скажешь?

Я по-прежнему встречаюсь с Бадом в цеху. Мы вместе работаем и вместе разворачиваем бутерброды в перерыв. Если я спрашиваю, он рассказывает про Оллу и Гарольда. С Джоуи всё. Однажды вечером он взлетел на дерево – и с концами. Больше не вернулся. Состарился небось, говорит Бад. А дальше совы разобрались. Бад пожимает плечами. Он жует бутерброд и мечтает, что Гарольд когда-нибудь станет полузащитником.

– Ты бы посмотрел на этого парня, – говорит Бад.

Я киваю. Мы, как прежде, друзья. Тут ничего не изменилось. Но я теперь думаю, что ему говорить, а что нет. И знаю, что он чувствует это, и хотел бы, чтоб все стало по-старому. Я и сам бы хотел.

Раз в год Бад вдруг спрашивает о моем семействе. И тогда я говорю, что всё ничего. «Всё ничего», – говорю я. Убираю бутерброды и достаю сигареты. Бад кивает и потягивает кофе. На самом деле, сын у меня растет шалопаем. Но я ни с кем об этом не говорю. Даже с его матерью. С ней – особенно. Мы с ней вообще говорим все меньше и меньше. В основном, сидим у телевизора. Но я не забыл тот вечер. Я помню, как павлин высоко задирал свои серые лапы, шагая вокруг стола. А потом мой друг с женой попрощались с нами на веранде. Олла дала Фрэн павлиньих перьев, взять с собой. Помню, как мы пожали друг другу руки, обнялись, сказали все слова, какие положены. В машине, по дороге домой, Фрэн сидела совсем рядом. И не снимала ладони с моего бедра. Так мы и ехали домой от моего друга.

Собор
(Перевод А. Рейнгольда)

Этот слепой, старый знакомый моей жены, собирался у нас переночевать. У него умерла супруга. Он навещал ее родственников в Коннектикуте. От них он нам и позвонил, сказать, что заедет. Он должен был приехать на пятичасовом поезде, а моя жена должна была его встретить на станции. Она не видела его лет десять, с тех пор как подрабатывала у него как-то летом в Сиэтле. Но они не прерывали общения. Наговаривали письма на магнитофон и отсылали пленку по почте. Я не очень-то был рад его приезду. Я ведь его вообще никогда не видел. И еще меня смущало, что он слепой. Слепцов я видел только в кино. Во всех фильмах слепые очень медленно передвигались и никогда не смеялись. Иногда их вели собаки-поводыри. В общем, я отнюдь не жаждал принимать в доме слепца.

Тем летом, в Сиэтле, моей жене очень нужна была работа. У нее не было денег, совсем. Жених ее учился в местной офицерской академии. И у него денег тоже не было. Но она его очень любила, а он ее, ну, и все такое прочее. Однажды она увидела объявление в газете: «Работа. Чтение корреспонденции слепому человеку», и там был указан номер телефона. Она позвонила, ей сказали адрес – и сразу же приняли. Она целое лето работала у этого слепого. Сам же он занимал небольшую должность в окружном отделении социальной помощи, и моя жена ему помогала. Они очень сильно сдружились – моя жена и этот слепой. Откуда я все это знаю? Она сама мне рассказала. И вот еще что. В последний день слепой попросил у нее разрешения потрогать ее лицо. Она согласилась. Она рассказывала, что он ощупал все лицо, нос, даже шею! Она об этом до сих пор помнит. Даже пыталась написать об этом стихотворение. Ей всегда очень хотелось написать стихотворение. Раз или два в год она сочиняла стих, обычно когда в ее жизни происходило нечто важное.

Когда мы начали с ней встречаться, она показала мне это стихотворение. В нем она рассказывала о том, как его пальцы двигались по ее лицу. О том, что чувствовала тогда, о том, какие мысли крутились у нее в голове, когда этот слепой касался ее носа и губ. Я помню, что слушал скорее из вежливости. Конечно, ей я об этом не сказал. Может быть, я плохо разбираюсь в поэзии. Признаюсь, – если мне вдруг захочется почитать, то уж точно это будут не стихи.

Как бы там ни было, первый возлюбленный моей жены, будущий офицер, был с ней знаком еще с детства. Это все так. Но вообще-то я говорил о том, что в конце того лета, десять лет назад, она разрешила слепому потрогать ее лицо, сказала ему «до свиданья», вышла замуж за этого своего друга детства, – его к тому времени комиссовали, – уехала из Сиэтла. Но они продолжали общаться, – я имею в виду ее и этого слепого. Первый раз она с ним связалась примерно через год. Позвонила ему как-то вечером с военно-воздушной базы в Алабаме. Ей хотелось поговорить. Поговорили. Он попросил, чтоб она рассказала про свою жизнь, но на пленку, и послала бы ее по почте. Она так и сделала. В своем «письме» она рассказывала о муже и об их жизни в армии. Она рассказала этому слепому, что любит своего мужа, но ей не нравится место, где они живут, и что муж – часть всей этой военной индустрии. Еще она рассказала, что написала стихотворение про него, ну, про слепого. Сказала, что сейчас пишет о том, как нелегко быть женой офицера военно-воздушных сил. Но это стихотворение все никак не закончит, дописывает. И слепой тоже послал ей пленку со своим рассказом. Она в ответ – другую. И это длилось годами. Офицера, мужа моей жены, постоянно направляли с одной военно-воздушной базы на другую. И она посылала пленки то из Муди, то из Макгвайера, то из Макконелла, и, наконец, из Тревиса, что близ Сакраменто. Вот там она однажды ночью почувствовала себя совсем одинокой и оторванной от всех тех, кого знала когда-то и с кем потеряла связь из-за бесконечных переездов. Она почувствовала, что больше не в состоянии так жить. Ну и проглотила все таблетки и пилюли, какие были в аптечке, и запила все это дело целой бутылкой джина. Потом она легла в горячую ванну и отрубилась.

Но она не умерла, ей просто стало плохо. Ее стошнило. Ее офицер – какая разница, как его звали? Просто друг детства – с него и этого хватит, – пришел домой, увидел ее и вызвал «скорую». Оправившись, она сразу надиктовала эту историю на пленку и отправила ее слепому. Все эти годы, когда что-то случалось, она сразу же – все на пленку и бегом на почту, чтоб поскорей ее отослать. Записи писем – на втором месте после стихов – тоже раза два в году, как средство для восстановления душевного равновесия. На одной из пленок она призналась, что хочет уехать от своего офицера и какое-то время пожить одна. На другой сообщила, что разводится. Когда мы с ней начали встречаться, она, естественно, мигом доложила об этом слепому. Она выкладывала ему вообще все, ну, или, по крайней мере, мне так казалось. Однажды она спросила меня, не хочу ли я послушать последнее письмо слепого. Это было где-то год назад. Она сказала, что он там обо мне говорит. Мне что? Ладно, давай послушаем. Я налил нам выпить, мы расположились на диване в гостиной и приготовились слушать. Она поставила пленку и подправила настройки. Потом нажала рычажок. Пленка пискнула, и кто-то начал громко говорить. Она убавила звук. Через несколько минут обычной болтовни я услышал свое имя, которое произнес этот незнакомец, этот слепой, которого я и в глаза не видел! А потом следующее: «Из того, что ты мне о нем рассказывала, могу сделать вывод, что…» Тут нас прервали – кто-то постучал в дверь, и мы так больше и не возвращались к этой записи. Может, оно и к лучшему. Я услышал то, что хотел.

А теперь этот самый слепой собирался переночевать в моем доме.

– Может, мне сходить с ним в боулинг поиграть? – спросил я жену. Она стояла у раковины, чистила картошку. Она отложила нож и повернулась ко мне.

– Если ты меня любишь, – сказала, – сделай это ради меня. Если нет, то ладно. Но учти: если твой друг, – не важно какой, – приехал бы к тебе в гости, я бы сделала все, чтоб он чувствовал себя как дома, – она вытерла руки кухонным полотенцем.

– У меня нет слепых друзей, – сказал я.

– У тебя никаких друзей нет, – уточнила моя жена. – Все, хватит. И, кроме того, черт возьми, у него жена только что умерла! Ты в состоянии это понять? Человек только что потерял жену!

Я не ответил. Она не сильно распространялась о жене этого слепого. Сказала только, что ее зовут Бьюла. Бьюла! Такое имя может носить только чернокожая.

– Его жена была черной? – спросил я.

– Ты что, дурак? – сказала моя жена. – У тебя крыша совсем поехала? – Она взяла картофелину. Потом швырнула ее на пол – подпрыгнув, картофелина закатилась под плиту. – Что с тобой такое? Перепил, что ли?

– Я же просто спрашиваю.

Сразу после этой моей фразы она начала описывать мне все с такими подробностями, которые меня и вовсе не волновали. Я налил себе выпить, сел за стол и слушал. Части истории потихоньку выстраивались во что-то внятное.

Бьюла начала работать на слепого через год после того, как уволилась моя жена. Очень скоро Бьюла и слепой уже венчались в церкви. На свадьбе было немного народу – да и кто захочет пойти на такую свадьбу? – только они вдвоем и еще священник с женой. Но как бы там ни было, венчались они в церкви. Он сказал, что так захотела Бьюла. Наверное, уже тогда у Бьюлы миндальные железы были поражены раком. После восьми неразлучных лет – жена так и сказала, «неразлучных лет», – здоровье Бьюлы начало резко ухудшаться. Она умерла в больничной палате, там, в Сиэтле, а слепой сидел у ее кровати и держал ее за руку. Они поженились, жили и работали вместе, спали вместе – наверняка и сексом занимались, – а потом слепому пришлось ее хоронить. И ведь он даже не знал, как она выглядела! Это было выше моего понимания. Когда моя жена мне все это рассказала, мне его даже стало немного жаль. А потом я поймал себя на мысли: какая, наверное, горькая жизнь была у этой женщины! Представьте, каково это – даже не знать, какой тебя видит твой возлюбленный. Женщина, которая ни разу за всю супружескую жизнь не слышала от своего мужа ни одного комплимента. Женщина, чей супруг не мог понять выражения ее лица, страдание на нем или радость. Она могла краситься, а могла и не краситься – ему-то какая разница? Могла бы, если бы захотела, накрасить зелеными тенями один глаз, вставить в ноздрю сережку, носить желтые брюки с фиолетовыми кедами – разницы никакой. А потом просто взять и умереть, слепой держит ее за руку, из его невидящих глаз ручьем текут слезы, – я себе это хорошо представляю. Ее последняя мысль, наверное, была такой: а ведь он даже не знал, как я выглядела, – и, после этого, прямиком в гроб. Все, что у Роберта осталось – это небольшая страховка и половинка мексиканской монетки в двадцать песо. Вторую половинку он положил ей в гроб. Очень трогательно.

И вот, в назначенный час, моя жена пошла встречать его на станцию. Мне оставалось только сидеть и ждать – естественно, из-за этого злился на слепого, – я сидел со стаканом перед телевизором, когда их услышал, ну, как подкатила машина. Я встал с дивана и подошел к окну, чтобы оценить обстановку.

Я увидел, что моя жена, хохоча, паркуется. Вот она вышла из машины, захлопнула дверь, а сама все улыбается. Просто невероятно. Вот, обогнув машину, подошла с другой стороны, слепой уже сам начал выбираться. Нет, вы только представьте, у него большая окладистая борода! Слепой, да еще с бородой! По-моему, это перебор. Слепой полез на заднее сиденье и вытащил чемодан. Жена взяла его под руку, заперла машину и, не умолкая ни на минуту, повела его к крыльцу. Я выключил телевизор. Допил пиво, сполоснул стакан и вытер руки. Потом подошел к входной двери.

– Познакомься, это Роберт, – сказала жена. – Роберт, это мой муж. Я тебе о нем много рассказывала.

Она просто вся сияла, вцепившись в рукав его куртки.

Слепой поставил чемодан и протянул руку.

Я протянул ему свою. Он крепко ее стиснул, подержал немножко, прежде чем отпустить.

– У меня такое чувство, что мы с вами уже знакомы, – пробасил он.

– Аналогично, – ответил я. А что еще можно было ответить? Потом добавил:

– Добро пожаловать, много о вас слышал.

Мы двинулись с крыльца в гостиную, жена вела его под руку. В другой руке слепой держал чемодан. А моя жена не унималась и то и дело твердила:

– Так, Роберт, здесь налево. Правильно. Аккуратней, Роберт, здесь стул стоит. Вот так. Пожалуйста, садись. Здесь диван. Мы его купили всего пару недель назад.

Я начал было рассказывать про старый диван, он мне очень нравился, но так ничего, собственно, и не сказал. Потом я собирался сказать что-то еще, – так, ничего особенного, о том, какие виды на Гудзон открываются из окон поезда. О том, что когда едешь в Нью-Йорк, стоит покупать билет на места с правой стороны вагона, а когда возвращаешься, то, естественно, с левой.

– Хорошо доехали? – в итоге спросил я. – С какой стороны вы сидели, справа или слева?

– Что значит, с какой стороны? – возмутилась жена. – Какая разница, с какой?

– Я же просто спросил.

– Справа, – ответил слепой. – Я на поезде уже больше сорока лет не путешествовал. С тех пор, когда был еще совсем маленьким. С родителями ездил. Давненько это было. Я уж и забыл, каково это. Видишь, у меня борода заиндевела, – сказал он, обращаясь к моей жене. – Так мне сказали. Что, солидно выгляжу, солнце мое? – спросил ее слепой.

– Очень солидно, Роберт, – ответила она. – Роберт, Роберт, я так рада тебя видеть.

Жена наконец-то оторвала взгляд от слепого и посмотрела на меня. Мне показалось, что ей совсем не понравилось, что она увидела. Я только пожал плечами.

Я никогда еще не встречал незрячих людей, и уж тем более, никогда не был лично с ними знаком. Нашему гостю было сильно за сорок: коренастый, лысеющий мужчина, вдобавок он сильно сутулился, как будто постоянно таскал огромные тяжести. На нем были коричневые штаны, коричневые ботинки, светло-коричневая рубашка, галстук и спортивная куртка. Просто отпад! И еще эта борода лопатой. Правда, у него не было палочки и темных очков. Я всегда думал, что все слепые просто обязаны носить темные очки. Вообще-то лучше бы он их носил. На первый взгляд глаза у него – самые обыкновенные. Но если приглядеться, что-то в них было не так. Радужная оболочка была слишком светлой, это первое, а зрачки двигались будто бы произвольно, будто он не мог ими управлять. Жутковато. Вглядываясь в его лицо, я заметил, что один зрачок начал двигаться в сторону носа, а второй на мгновение как бы попытался остаться там, где и был. Но попытка не удалась, и через секунду и этот зрачок пришел в движение, о чем слепой, видимо, даже не знал.

Я предложил:

– Может, хотите чего-нибудь выпить? Что вы предпочитаете? У нас всего есть понемножку. Собираем всякие напитки – есть у нас такая маленькая слабость.

– Старик, я вообще-то виски люблю, – сказал он своим густым басом.

– Ладно, – ответил я. Старик – ничего себе! – Сейчас принесу.

Слепой пальцами ощупал свой чемодан, стоявший рядом с диваном. Он явно пытался познакомиться с новым для него пространством. Ну и ладно, я не обижался.

– Давай, я отнесу его в твою комнату, – предложила моя жена.

– Нет, не стоит беспокоиться, – ответил он. – Я сам отнесу, когда пойду наверх.

– Добавить немного содовой в виски? – спросил я.

– Совсем чуть-чуть.

– Понятное дело.

Слепой сказал:

– Совсем капельку. Знаете ирландского актера Барри Фицджеральда? Я в этом смысле его копия. Когда я пью воду, говорил он, то я пью воду. А когда пью виски, то пью только виски.

Моя жена засмеялась. Слепой выставил вперед подбородок, поглаживая снизу эту свою бороду.

Я приготовил нам напитки – три больших стакана шотландского виски с капелькой содовой. Потом мы все уселись поудобнее и начали обсуждать маршруты, которые преодолел Роберт по пути сюда. Сначала поговорили о долгом перелете с Западного побережья в Коннектикут, потом из Коннектикута поездом до нас. За обсуждением этой части пути мы незаметно пропустили еще по стаканчику.

Я вспомнил, что где-то прочел, почему слепые не курят. Там говорилось, что не курят они потому, что не видят дым, который выдыхают. Я вспомнил об этом как о непреложной истине, но этот слепой выкуривал сигарету чуть ли не до самого фильтра, а потом прикуривал новую. Он доверху наполнил пепельницу, и жене моей пришлось пойти ее опорожнить.

За ужином мы все выпили еще. Жена положила Роберту в тарелку огромный стейк, чуть ли не ведро картошки и зеленых бобов. Я отрезал два куска хлеба и намазал их маслом:

– Вот два куска хлеба с маслом, возьмите, – сказал я и сделал большой глоток виски. – Давайте теперь помолимся, – предложил я. Слепой опустил голову. Моя жена посмотрела на меня, разинув рот.

– Давайте помолимся, чтоб телефон нам сегодня не мешал, а еда не остыла, – сказал я.

Мы набросились на пищу – смолотили все, что было на столе. Мы ели так, будто завтра конец света, и это последняя возможность наесться вдоволь. Мы не разговаривали. Мы просто ели. Уминали. Все смели со стола. Все подчистую. Слепой быстро освоился и прекрасно знал, что и где лежит на его тарелке. Он вполне уверенно резал стейк ножом, придерживая его вилкой. Он отрезал два кусочка мяса, потом отправлял их в рот, принимался за картофель, потом за бобы, и, наконец, отрывал кусок хлеба, намазанного маслом, и все это с удовольствием пережевывал. Еду он запивал молоком, мы налили ему огромный стакан. Кстати сказать, все это не мешало ему пускать в ход пальцы, если нужно было что-то нащупать.

Мы все съели, все-все, включая половину клубничного пирога. Потом несколько секунд просто сидели без движения. На лицах выступили капельки пота. Наконец, все вышли из-за стола, оставив гору грязной посуды. Не оборачиваясь, мы направились обратно в гостиную и плюхнулись на наши прежние места. Моя жена и Роберт сели на диван. Я сел в кресло. Пока моя жена и Роберт обсуждали самые значительные события в их жизни, произошедшие за десять лет, мы выпили еще по два стаканчика. Я, в основном, слушал. Изредка вставлял какую-нибудь фразу. Я не хотел, чтоб он думал, что меня вообще в гостиной нет, а она – что мне не интересно. Они говорили о том, что случилось с ними – подчеркиваю, с ними! – за эти десять лет. Я с нетерпением ждал того момента, когда сахарные уста моей жены произнесут, например, такую фразу: «А потом в моей жизни появился мой дорогой муж». Но ничего подобного я не услышал. Больше говорили о Роберте. Роберт, похоже, все на этом свете успел перепробовать, такой вот слепой мастер на все руки. Но в основном он и его жена занимались распространением косметики фирмы «Эмвей», на это, как я понял из разговора, они и существовали. Еще слепой был радиолюбителем. Очень громким голосом он рассказывал, как общался с такими же любителями с острова Гуам, с Филиппинских островов, Аляски и даже Таити. Сказал, что в этих местах у него полно друзей, и он может в любой момент туда поехать. Время от времени он поворачивал голову, смотрел на меня своими невидящими глазами и о чем-нибудь спрашивал, поглаживая бороду. Сколько лет я уже занимаю эту должность. (Три года.) Люблю ли я свою работу. (Нет, не люблю.) Не собираюсь ли я увольняться. (А чем я тогда заниматься буду?) Наконец, когда я почувствовал, что слепой притомился, я встал и включил телевизор.

Жена посмотрела на меня довольно свирепо. Могла просто взорваться от злости. Потом она повернулась к слепому и спросила:

– Роберт, а у тебя есть телевизор?

Слепой ответил:

– Солнце мое, у меня их целых два. Цветной и совсем допотопный черно-белый. Забавно, но когда я включаю телевизор, а он у меня почти всегда включен, то всегда только цветной. Забавно, правда?

Я даже не знал, что на это можно сказать. Ни единой мысли. В голове пусто. Поэтому я стал смотреть новости, пытаясь сосредоточиться на словах диктора.

– У вас цветной телевизор, – сказал вдруг слепой. – Не спрашивайте, как я догадался, я просто знаю и все.

– Да, мы его не так давно купили, – заметил я.

Слепой сделал еще глоток. Потом поднес кончик бороды к носу, понюхал и снова ее отпустил. Чуть подавшись вперед, нащупал пепельницу на кофейном столике, поднес зажигалку к сигарете. Снова откинулся на спинку дивана и скрестил ноги.

Жена прикрыла рот рукой, зевнула.

– Пойду наверх накину халат. Надо переодеться. Роберт, а ты не стесняйся, располагайся поуютней, – сказала она.

– А мне и так уютно, – ответил слепой.

– Чувствуй себя как дома, – повторила она.

– Я чувствую, – сказал он.

Она ушла, а мы молча слушали прогноз погоды и обзор спортивной хроники. Новости закончились, а ее все еще не было, и я уже начал сомневаться, что она вернется. Решил, что она уже легла. Хоть бы она спустилась, молил я. Не хотел оставаться один на один с этим слепым. Я спросил, как он насчет еще выпить, и он согласился. Потом спросил, курнет ли он со мной. Сказал, что уже свернул косяк. На самом деле, я только собирался.

– Да, конечно, давай покурим, – ответил он.

– А вот это правильно. Трава у меня – отпад.

Я поставил наши стаканы на кофейный столик и сел рядом с ним на диван. Потом скрутил два толстых косяка, прикурил один и передал ему, так, чтобы он сразу нащупал косяк пальцами. Он нащупал и затянулся.

– Держите дым в легких, сколько сможете, – посоветовал я, потому как был уверен, что он первый раз в жизни курит травку.

Тут пришла жена в своем розовом халате и розовых тапочках.

– Чем это пахнет? – спросила она.

– Мы решили немножко марихуаной побаловаться, – ответил я.

Жена бросила на меня испепеляющий взгляд. Потом повернулась к слепому:

– Роберт, я не знала, что ты куришь травку.

Он ответил:

– Теперь курю, солнце мое. Все когда-нибудь случается в первый раз. Только я пока ничего не чувствую.

– Да она слабенькая, – объяснил я. – Сорт такой. Не бьет по мозгам. Ничего от нее не будет.

– Совсем ничего не будет, старик, – сказал он и засмеялся.

Жена уселась между нами. Я передал ей косяк. Она затянулась и отдала назад.

– Как вообще она действует?

Чуть погодя она сказала:

– Вообще мне, наверное, не стоило курить. Глаза и так слипаются. Меня от ужина совсем разморило. Нельзя столько есть.

– Это, наверное, клубничный пирог виноват. Точно, он и разморил, – сказал слепой и снова громко засмеялся. Потом покачал головой.

– Там еще немного пирога осталось, – сказал я.

– Роберт, ты не хочешь еще кусочек пирога? – спросила жена.

– Можно, но чуть позже, – ответил он.

Мы переключились на телевизор. Жена снова зевнула и сказала Роберту:

– Кровать я тебе застелила, так что если хочешь, можешь ложиться, Роберт. У тебя сегодня был длинный день. Захочешь спать, скажи, – она тронула его за плечо. – Роберт?

Он вздрогнул и выпалил:

– Мне все очень понравилось. Это почище магнитофонных записей, правда?

– Сейчас тебя проймет, – я вложил косяк ему в руку. Он затянулся, подержал дым в себе, потом выдохнул. Так все лихо проделал, будто с девяти лет травкой балуется.

– Спасибо, старина, – сказал он, наконец. – Мне, наверное, хватит: уже накрывает, – и он передал косяк моей жене.

– Да, точно, – сказала она. – Меня тоже проняло уже, – она взяла косяк и сразу же передала мне. – Я тут посижу немножко с закрытыми глазами, ладно? Не обращайте на меня внимания. Оба. А если я вам помешаю, лучше сразу скажите. Иначе я так и буду здесь сидеть, пока вы не отправитесь спать. Я постелила тебе, Роберт, надумаешь лечь – все готово. Это вверх по лестнице, соседняя дверь с нашей спальней. Когда отдохнуть захочешь, мы тебя проводим. Вы меня, ребята, разбудите, если я засну, – и с этими словами закрыла глаза и уснула.

Новости закончились. Я встал и переключил канал. Потом снова сел на диван. Досадно было, что жена уснула. Голова ее запрокинулась на спинку дивана, рот приоткрылся. Она так повернулась, что полы халата разошлись, и стали видны ее аппетитные бедра. Я слегка нагнулся, чтобы поправить ее халат, и в тот самый момент посмотрел на слепого. Какого черта, подумал я, и снова оголил бедра моей жены.

– Когда захотите еще клубничного пирога, скажите.

– Скажу непременно.

Потом я спросил:

– А вы не устали? Может, мне проводить вас до кровати? Небось, сразу заснете.

– Пока неохота, – ответил он. – Я еще немного с тобой тут посижу, старик, если ты не возражаешь. Я пойду спать, когда ты соберешься. Нам с тобой так ведь и не удалось поболтать. Понимаешь, о чем я? Мы с ней весь вечер тебе и слова сказать не давали. – Он на миг приподнял свою бороду, а когда она опала, потянулся за сигаретами и зажигалкой.

– Да все нормально, – сказал я и, помолчав, добавил: – Спасибо вам за компанию.

И, честно признаться, я действительно был ему благодарен. Каждый вечер я курил траву и сидел допоздна, пока не засыпал. Мы с женой редко ложились в одно и то же время. Когда же я засыпал, мне такие снились сны… Иногда я резко просыпался на середине сна, и сердце стучало как сумасшедшее.

По телевизору показывали что-то про церковь и Средние века. Это вам не какое-нибудь паршивенькое телешоу. Я переключил несколько каналов, но там ничего стоящего не было. Тогда я снова переключился на первый и извинился.

– Не переживай, парень, – сказал слепой. – Мне без разницы. Смотри, что хочешь. Я всегда стараюсь из всего извлекать полезную информацию. Учиться можно всю жизнь. Не переломлюсь, если сегодня узнаю еще что-нибудь интересное. У меня ведь есть уши, – сказал он.

Какое-то время он молчал. Только иногда чуть наклонялся вперед, повернув голову ко мне, так чтобы правое ухо было ближе к экрану. Меня это сильно сбивало с толку. Веки его то закрывались, то вновь широко распахивались. Еще он изредка теребил свою бороду, будто обдумывая то, о чем говорили по телеку.

А на экране происходило вот что: толпу мужчин, одетых в монашеские сутаны, изводила толпа в костюмах скелетов и чертей. У чертей были рога и длинные хвосты. Вся эта чертовщина была обязательной частью представления. Англичанин, который про все это рассказывал, сказал, что такие маскарады раньше проводились в Испании ежегодно. Я попытался описать слепому то, что показывали по телику.