Текст книги "Бомарше(Beaumarchais) "

Автор книги: Рене де Кастр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

Фрерон отказался от присланного ему Бомарше пригласительного билета на спектакль, но он был на премьере и как добросовестный критик обещал посмотреть и переделанный вариант «Евгении». Свое обещание он выполнил, после чего опубликовал вполне объективный отчет, где перечислил как сильные, так и слабые стороны пьесы и отметил, что если первые три акта ее свидетельствовали о драматургическом мастерстве автора, то два последних даже после переделки не шли ни в какое сравнение с ними, то есть мнение критика о «Евгении» осталось неизменным.

Несмотря на все ее недостатки и уязвимые места, «Евгения» стала популярной не только во Франции, но и в Англии, где актер Гаррик поставил ее под названием «The School for Rakes» («Школа разврата»).

Дебют Бомарше в театре принес ему успех, пусть не оглушительный, но вселяющий надежды. А в голове его уже зрел замысел новой пьесы. Она появилась на сцене лишь спустя три года, и три этих года были полны забот – финансовых, матримониальных и творческих, притом что одновременно наш герой был замешан в самых разных интригах.

Глава 14ШИНОНСКИЙ ЛЕС (1767–1768)

Благосклонность дочерей Людовика XV к Бомарше становилась все призрачнее, и он, словно предвидя, что судьба готовит ему новые испытания, завел весьма ценную для себя дружбу с начальником полиции г‑ном де Сартином, будущим морским министром Людовика XVI. Поводом для их сближения стало одно из тех трагикомических происшествий, которыми был усеян весь жизненный путь Бомарше. Несмотря на разрыв с Полиной Ле Бретон и крах надежд на богатое приданое, Пьер Огюстен продолжал жить на широкую ногу и держал чернокожего лакея, который всегда стоял в ливрее на запятках его кареты во время выездов.

Однажды, когда Бомарше направлялся в Лувр на очередное заседание суда, его карету остановил судебный пристав и арестовал этого лакея под тем предлогом, что тот незаконно состоит на службе и на самом деле является беглым рабом, принадлежащим г‑ну де Шайу, бывшему королевскому наместнику на Мартинике. Побагровев от ярости, Бомарше бросился на пристава, пытаясь отбить своего чернокожего слугу. Вскоре все они оказались в полицейском участке, где Пьер Огюстен «вновь принялся оскорблять представителя власти в самых грубых и непристойных выражениях». Его поведение было зафиксировано в полицейском протоколе.

Прибыв наконец в Лувр и заняв место рядом с другими судьями, Пьер Огюстен осознал непристойность своего поведения: как он мог себе позволить подобное! Он, королевский судья, опустился до того, что оскорблял и набрасывался с кулаками на находившегося при исполнении судебного пристава, действовавшего согласно ордеру на арест. Если бы делу дали ход, Бомарше потерял бы свое место в охотничьем суде и лишился уважения общества.

Поэтому он поспешил к г‑ну де Сартину, с которым несколько раз встречался при дворе. Не застав того на месте, Бомарше написал ему записку, в которой весьма эмоционально изложил случившееся и не преминул упомянуть о своих связях. Прочитав это послание, Сартин пометил на его полях: «Попросить г‑на Бомарше, чтобы он зашел ко мне завтра утром». Встреча состоялась. Сартин уладил дело, в его лице Бомарше приобрел надежного друга, чье высокое положение начал немедленно эксплуатировать, поскольку решил во что бы то ни стало заполучить обратно своего лакея. Но негра выставили‑таки на торги, несмотря на протесты Бомарше, довольно быстро забывшего о своих недавних планах поставлять чернокожих рабов в испанские колонии. В Париже этот несостоявшийся работорговец вновь превратился в чувствительного человека и принялся критиковать общество, допускающее рабство. Но на выкуп негра, которого уже приобрел шевалье де Сен‑Виктор, у Бомарше не хватило наличности, и он, отказавшись от этого намерения, вновь занялся совместно с Пари‑Дюверне, не державшим на своего компаньона зла за провал его миссии в Мадриде, коммерческими операциями.

После долгих бесплодных поисков прибыльных дел неожиданно подвернулась выгодная сделка: король выставил на продажу две тысячи арпанов Шинонского леса. Лесоразработки сулили быстрое обогащение, но вначале требовалось уплатить 600 тысяч ливров наличными. Что касалось денег, проблема разрешилась просто: Пари‑Дюверне вошел в долю и субсидировал сделку. Гораздо сложнее оказалось обойти административные препоны: будучи членом суда Луврского егермейства, Бомарше не имел права приобретать в собственность или заниматься эксплуатацией угодий, принадлежащих короне. Пьер Огюстен придумал, как обойти этот запрет: при заключении сделки он использовал чужое имя – имя своего лакея Шарля Сезара Ле Сюера, которое фигурировало в документах рядом с именами других компаньонов: лионца Пернона, естественно, Дюверне и г‑на Пиона с Черного острова.

Контракт был подписан в декабре 1766 года, но занятый репетициями «Евгении» Бомарше все никак не мог выкроить время, чтобы посетить свои новые владения. Лишь после премьеры он смог испытать себя в роли лесоразработчика и посвятил этому занятию большую часть 1767 года.

Из Парижа до Шинона можно было добраться меньше чем за сутки. Бомарше часто проделывал этот путь: он был околдован буколической красотой лесов Турени, а суровая жизнь лесорубов казалась ему романтичной, поскольку была связана с природой. Он мечтал заменить дедовские методы рубки леса на более современные, применив технику, которую хотел усовершенствовать, как когда‑то усовершенствовал часовой механизм. Но новая сфера деятельности требовала от него скорее таланта театрального режиссера, нежели мастерства часовщика: ему нужно было наладить отношения между приказчиками, бригадирами и рубщиками, без конца враждовавшими друг с другом; контролировать сбыт леса; следить, как прокладываются новые дороги для его доставки на баржи; покупать сотни лошадей и фураж для них. Он занимался строительством шлюзов и порта на реке Эндре, откуда баржи с лесом должны были плыть к Луаре и по ней в города Тур, Сомюр, Анжер и Нант.

«Летом этот каторжный труд совсем мне не в тягость, с тех пор как я прибыл в этот край, в котором нет места тщеславию, я видел только простых людей, общающихся друг с другом без всяких церемоний, таких, каким часто я сам хотел бы быть… В моей комнате с побеленными стенами из мебели есть лишь скверная кровать, на которой я сплю как младенец, четыре соломенных стула, дубовый стол и огромный очаг без всякой отделки и столешницы… Добрый грубый хлеб, более чем скромная пища и отвратительное вино – вот из чего состоят мои трапезы».

Эта пастораль, в которой парижанин, оказавшийся в деревне, знакомится с сельчанами, будто сошедшими с полотен Брейгеля, дала Бомарше ценный материал, использованный им при создании сцен сельской жизни в «Женитьбе Фигаро».

«В охотничьих угодья и на лугах, покрывающих склоны холма, на котором я живу, множество крепких загорелых мужчин косит траву и грузит сено на фуры, запряженные волами; женщины и девушки работают граблями, громко распевая песни, которые доносятся до моего стола».

Интересно, как по‑разному писатели воспринимали одни и те же места: например, этот уголок Турени, где завтра окажется в изгнании Шуазель, где когда‑то Леонардо да Винчи рисовал свои мечты, где сегодня Бомарше находит персонажей второго плана для своих пьес, и где через несколько лет Поль Луи Курье будет черпать яд для своих памфлетов, а Бальзак утирать чистые слезы Мадлене де Морсо.

Буколическая идиллия Пьера Огюстена была вскоре нарушена. Лакей, чье имя он использовал при заключении контракта на покупку леса, оказался отъявленным плутом: он предал интересы своего хозяина, связавшись с неким г‑ом Грулем, «главным приказчиком на лесоразработках», которому не нравилось, что Бомарше сам всем руководил и распоряжался прибылью. Итак, наш герой опять был вынужден вступить в борьбу, на сей раз с неверным слугой, недобросовестным приказчиком и местными судейскими. Мало того что лесоразработки в Шиноне не принесли сколько‑нибудь значимой прибыли, из‑за них Бомарше оказался на грани разорения и позора. Первые тучи начали сгущаться еще в 1767 году, когда Ле Сюер попытался шантажировать Бомарше, потребовав от него взятку в сумме двух тысяч ливров. Пьер Огюстен сумел нейтрализовать шантажиста, уст‑поив ему свой собственный суд, на котором сам же он и выступил в роли председателя, а два пистолета, выложенные на стол, послужили дополнительным аргументом в его пользу. Под давлением, как когда‑то Клавихо, лакей был вынужден подписать отказ от своих притязаний.

В отместку Ле Сюер вместе с уволенным приказчиком Грулем создали под вымышленными именами новую компанию, оформили ее у шинонского нотариуса и под ее вывеской начали эксплуатировать принадлежавший Бомарше участок, присваивая себе всю прибыль. Разразилась настоящая война: в октябре 1767 года Бомарше в сопровождении конных приставов прибыл в Шинон, схватил Груля, приказал привязать его к хвосту одной из лошадей и в таком виде доставил его к королевскому прокурору Шинона. Тот пришел в ужас от подобных методов.

Бомарше свысока заявил ему:

«Хозяин имеет полное право подвергнуть аресту своего слугу». Именно в таком тоне заговорит в скором времени граф Альмавива.

«Этот слуга вор?» – спросили Бомарше.

«Нет», – вынужден был признать он, поскольку Груль, будучи ловким дельцом, действовал в рамках закона, а незаконные операции совершал через подставное лицо.

Вновь Пьеру Огюстену пришлось прижать к стенке Ле Сюера: тот признался в плутовстве, но сделал это не в присутствии прокурора, а без свидетелей в конторе Бомарше в Кинсее, на лесоразработках. Разозлившись на хозяина за примененное к нему новое насилие, неверный слуга бросился к Грулю в Шинон, и там они обратились к эксперту с тем, чтобы тот помог им повернуть дело в их пользу. Эксперт мастерски справился с поручением: после увольнения Груля на лесоразработках не соблюдались кое‑какие формальности. Признавшись, что он был всего лишь подставным лицом, Ле Сюер возложил всю ответственность за непорядки на Бомарше. В результате он добился того, что по приговору суда от 27 ноября 1767 года ему были переданы все права на Шинонский лес, а Бомарше предстояло понести наказание за «насильственные действия и угрозы в адрес истца».

Узнав об этом решении, Пьер Огюстен в порыве гнева подал апелляцию в Парижский суд, прозванный «Мраморным столом». Немного поостыв, он осознал, чем рискует: суд мог установить, что член суда Луврского егермейства приобрел на торгах лесные угодья, принадлежащие короне, что было противозаконно. Следовало найти обходной путь: при посредничестве Пари‑Дюверне Бомарше получил аудиенцию у первого председателя Мопу и убедил его вынести благоприятный для себя приговор. Ле Сюера в любой момент мог сделать какой‑нибудь опасный выпад и выступить с разоблачениями, поэтому нужно было как можно быстрее нейтрализовать его. Будущий борец с беззаконием, ничтоже сумняшеся, стал добиваться королевского указа о заточении в тюрьму без суда и следствия своего неверного слуги. Предпринятые Бомарше шаги обернулись двойной несправедливостью: Ле Сюера обвинили в мошенничестве, а Пьера Огюстена «Мраморный стол» восстановил в правах законного владельца леса, при этом никто даже не вспомнил, что это противоречит закону. Альмавива, поправ правосудие, одержал верх, но побежденные им слуги продемонстрировали ту самую ловкость и изворотливость, которая однажды принесла славу Фигаро.

Ускользнув от полиции, Ле Сюер и Груль при посредничестве одного комиссара из Шатле – резиденции уголовной полиции Парижа – вновь подали иск на Бомарше, объявив его узурпатором и гонителем свободы. Истцы взывали к «авторитету короля и власти его министров, чтобы положить конец подобной практике, столь явно ограничивающей свободу французов». Это предреволюционное воззвание, прозвучавшее из уст смиренных подданных, осуждавших те самые «летр де каше» – королевские указы об изгнании или заточении без суда и следствия в тюрьму, которые вскоре будет клеймить Мирабо, повлияло на позицию Сартина. Несмотря на дружбу с Бомарше, Сартин не только аннулировал ордер на арест Ле Сюера и Груля, но и воздержался от удовлетворения ходатайства о специальном расследовании. Не получив «летр де каше» на своих противников, Бомарше был вынужден вернуться к обычной судебной процедуре. Чтобы засадить‑таки слугу в тюрьму, он заставил мадам Ле Сюер подать жалобу на своего мужа – мол, он ушел из дома, захватив все движимое имущество, бросил ее в нищете и грозился убить. Этот гнусный ход возымел действие. Ле Сюер перепугался, и 10 марта 1768 года признал перед судом, что истинным владельцем Шинонского леса является Бомарше; в качестве компенсации за это признание он потребовал две тысячи ливров.

С помощью какой‑то уловки, следы которой затерялись в истории, Бомарше все же засадил своего лакея в тюрьму Шатле. Это произошло 21 марта 1768 года. 8 июля Ле Сюера выпустили на свободу до окончания расследования, которое шло своим чередом; оно тянулось еще два года, до тех пор. пока 4 июля 1770 года прокурор Шатле не прекратил дело, так и не рассудив тяжущихся: по его мнению, нельзя было возлагать всю вину лишь на одну из сторон. Так что Фигаро был не совсем прав, когда обвинял правосудие в пристрастии: умный слуга мог порой одержать верх над своим не слишком добродетельным господином.

Эта незначительная, но весьма показательная история, ставшая предвестницей новых несчастий, казалось, не очень беспокоила Бомарше. В течение двух лет, пока шло судебное расследование по поводу разработок Шинонского леса, Бомарше занимался и другими делами: много места в его жизни занимал театр, которым он страстно увлекся, но главным для него в этот период, конечно же, стало устройство семейного очага.

Глава 15ВТОРОЙ БРАК (1768–1770)

Чтобы отрешиться от забот, связанных с управлением Шинонским лесом, Бомарше часто уединялся в особняке на улице Конде и предавался своему любимому занятию: сочинял драматические произведения.

Однажды, в начале 1768 года, он работал в своем кабинете – набрасывал план мещанской комедии, прославлявшей благородные чувства и порядочность, и размышлял о том, как ее назвать: «Ответная услуга», «Торговец из Лондона», «Жена генерального откупщика» или «Лионский купец и три друга», – когда его сестра Жюли постучала в дверь и сообщила о приходе некой г‑жи Бюффо.

Эта особа, жена торговца шелком, которая очень интересовалась театром, была одной из самых красивых женщин столицы и пользовалась большим успехом. Ее единственным огорчением было то, что она была дочерью кухарки и женой торговца… Она всячески холила свое тело. Чтобы смыть с себя грязь и заставить забыть о своем низком происхождении, она создала своего рода салон, где собирались разные талантливые люди, в том числе художники и литераторы, и где она выступала в роли законодательницы моды. Бомарше предстал перед этой красавицей в весьма непрезентабельном виде: поглощенный работой, он перестал следить за собой, недельная щетина покрывала его лицо, всклокоченные волосы торчали во все стороны, а отсутствующий взгляд говорил о сосредоточенности на своих мыслях. Не обратив внимания на его вид, г‑жа Бюффо сразу же приступила к делу, приведшему ее в этот дом.

«Друг мой, о чем вы думаете, когда прелестная вдова, осаждаемая роем поклонников, возможно, отдала бы вам предпочтение перед всеми? Она очень богатая особа, и ее состояние помогло бы вам поправить ваши дела, а она нашла бы в вас то, что не идет ни в какое сравнение с ее богатством – прекрасного мужа. Завтра утром я должна буду отправиться вместе с ней на прогулку на ту дальнюю аллею Енисейских полей, что называют Аллеей вдов. Садитесь на лошадь и скачите туда, там мы как бы случайно встретимся, вы заговорите со мной, а дальше будет видно, подойдете ли вы друг другу».

Как было устоять перед такой очаровательной сводней? Бомарше охотно согласился поехать на Аллею вдов, ведь сведения, полученные им от г‑жи Бюффо, были достойны самого пристального внимания.

Молодая вдова, о которой шла речь, была близкой подругой г‑жи Бюффо: родилась она 11 ноября 1731 года на улице Муано и звалась Женевьевой Мадленой Уотблед. Ее отец был краснодеревщиком короля и десятским Парижа. В 1754 году эту красавицу удостоил своим вниманием весьма важный господин по имени Антуан Анжелик Левек, интендант королевских зрелищ и увеселений. Щедрость этого высокопоставленного чиновника восхищала не только королевский двор, но и весь Париж; у всех на устах еще была постановка «Психеи», для которой на театральной сцене был построен дворец Венеры, украшенный бриллиантами стоимостью 120 тысяч ливров; эти декорации привели зрителей в такой восторг, что Людовик XV приказал до двух часов ночи не запирать зал «малых забав» («Меню‑Плезир»), где шел спектакль, чтобы все могли полюбоваться этой роскошью. В 1767 году Левек скоропостижно скончался, оставив супруге солидное состояние. Было очевидно, что по истечении траура у вдовы не будет недостатка в претендентах на ее руку. Так почему бы не поспешить и не опередить других?

И вот на следующее утро свежевыбритый и принарядившийся Бомарше гарцевал на своей великолепной испанской лошади по Аллее вдов; он постоянно улыбался и был так хорош, что сразу же привлек к себе внимание прогуливавшихся там женщин. Вскоре появилась карета г‑жи Бюффо. Поприветствовав дам, Бомарше спешился, передал поводья своей лошади слуге и сел в карету к дамам. Он не скрывал своего восхищения красотой г‑жи Левек и белизной ее кожи искусно оттененной траурной вуалью. Благоприятное впечатление, которое Бомарше произвел на женщин своим скакуном, своим умением великолепно держаться в седле и своей импозантной внешностью, он подкрепил искрометностью своего ума. Пьер Огюстен завел с дамами разговор и так понравился им, что они вовсе не спешили с ним расстаться.

Бомарше принялся уговаривать г‑жу Левек отобедать с ним в кругу его семьи на улице Конде, та пыталась уклониться от приглашения, ссылаясь на траур, но в конце концов уступила. Бомарше отправил слугу со своей лошадью домой: это было условным сигналом для Жюли, что в доме будут гости и нужно накрывать на стол. Когда наступило время обеда, Бомарше с новой знакомой прибыл на улицу Конде. Г‑жа Левек пришла в восхищение от убранства дома, остроумия Жюли и выражения благородной печали на лице старика Карона, недавно похоронившего свою вторую жену г‑жу Анри. Обед проходил в такой непринужденной и милой атмосфере, что еще до того, как подали кофе, г‑жа Левек дала себе слово, что станет г‑жой де Бомарше. Что же касается Пьера Огюстена, то, помимо того, что он был очарован своей гостьей, ему еще весьма импонировала мысль о том, что доходы г‑жи Левек, которые она может прибавить к двадцати тысячам его ренты, сделают его очень богатым человеком. Это взаимное влечение, видимо, сразу же переросло в нечто большее, поскольку вскоре г‑жа Левек обнаружила, что может стать матерью еще до того, как закончится официальный траур по ее первому мужу. Вопреки правилам, она скоропалительно обвенчалась с Бомарше 11 апреля 1768 года, а спустя восемь месяцев, точнее – 14 декабря, то есть за неделю до годовщины смерти г‑на Левека, на свет появился маленький Огюстен де Бомарше. Похоже, Пьер Огюстен, еще не забывший неудачную попытку создать семью с Полиной Ле Бретон, решил на этот раз подстраховаться.

Женевьева Мадлена, всерьез влюбившаяся в Бомарше, также приняла меры предосторожности: когда Пьер Огюстен начал осаждать ее своими предложениями, она заявила ему:

«Господин де Бомарше, я вдова, и мне известно, что большинство мужчин не держат клятв, которые они произносят перед алтарем. Я знаю по себе, как трудно устоять перед вами. Я знаю, как нежно вы относитесь к женщинам, но вы человек чести; пообещайте мне, и я вам поверю, что вы никогда не огорчите меня и никогда не оставите одну проливать слезы в холодной постели во власти ревнивых подозрений».

Он дал ей это обещание, и она сдалась. Убежденный в том, что союз с г‑жой Левек в любом случае сделает его материально обеспеченным, что имело для него немаловажное значение, Бомарше пошел на поводу у чувства и не проверил, каково в действительности финансовое состояние его избранницы. Дальнейшие события показали, что это было легкомысленно – от наследства, полученного г‑жой Левек, после выплаты всех долгов осталась лишь пожизненная рента. Герцог Омон, новый интендант королевских зрелищ и увеселений, предъявил наследнице Левека счета на солидную сумму, обвинив ее покойного супруга в излишней расточительности. Чтобы оплатить эти счета, вдова продала все движимое имущество и отдала в королевскую казну свои драгоценности, но этого оказалось мало, для погашения остатка долга ей пришлось пожертвовать частью своего основного капитала, чтобы сохранить хоть какие‑то доходы. Так как новоиспеченная г‑жа де Бомарше была еще довольно молода и в случае нового вдовства могла рассчитывать на собственные средства, ее второй муж вынужден был примириться с уплатой долгов по счетам первого в ущерб собственному состоянию, ему пришлось пойти на это еще и потому, что совсем недавно из‑за своего чрезмерного остроумия он лишился покровительства короля, а придворные уже судачили о его поспешной женитьбе. В одном из своих писем Бомарше подробно рассказал о том, при каких обстоятельствах он настроил против себя Людовика XV:

«Помню, в 1768 году в страстную пятницу герцог де Лавальер вез меня в Версаль, где у меня уже была репутация человека, свободно и независимо выражающего свои мысли, что, естественно, многим не нравилось. В то время, как мы мчались по дороге в карете, как то приличествовало таким важным вельможам, герцог сказал мне: „Сегодня вечером я ужинаю в малых покоях короля, где будет г‑жа Дюбарри и несколько избранных особ, приглашенных лично королем. Я хотел бы чем‑нибудь позабавить общество, поскольку обычно эти вечера бывают ужасно скучными“. Я расценил его слова как просьбу помочь ему и, улыбнувшись, ответил: „Если хозяева будут слишком серьезны, перескажите им прелестный анекдот о том, что ответила наша певица Арну графу де Лораге, когда тот сказал ей: „Помнишь, Софи, наши первые свидания, когда мне приходилось пробираться по ночам в дом твоего отца‑виноторговца, прибегая к разного рода ухищрениям?“ „Ах, – воскликнула Арну, – какое было прекрасное время, и как мы были несчастны!“ Этот милый ответ остроумной женщины может повернуть вашу беседу к теме, способной позабавить ваших сотрапезников, как это случилось в тот вечер, о котором я вам рассказываю.

Если же, наоборот, хозяин будет под хмельком и излишне весел, то прочтите ему нравоучение, как это обычно делают в Потсдаме на пиршествах прусского короля, например, такое, оно не лишено интереса и будет весьма кстати именно сегодня. Начните так: „Мы вот здесь смеемся, а не приходило ли вам когда‑нибудь в голову, сир, что в силу августейших прав, полученных вами вместе с королевской короной, ваш долг, исчисляемый в ливрах по двадцать су, превышает число минут, истекших со смерти Иисуса Христа, годовщину которой мы отмечаем сегодня?“ Столь странное утверждение привлечет всеобщее внимание и, возможно, вызовет возражения; предложите тогда каждому взять карандаш и заняться подсчетами, чтобы доказать вашу ошибку и повеселиться за ваш счет. А вот вам готовый расчет. Сегодня – 1768 лет со дня, когда Иисус Христос умер, как известно, во спасение рода человеческого, который с момента, когда тот принес себя в жертву, застрахован от ада, чему мы имеем бесспорные доказательства. Год наш состоит из 365 суток, каждые сутки из 24 часов по 60 минут в каждом. Сосчитайте и вы сами увидите при сложении, что 1768 годовых оборотов Земли вокруг Солнца, если прибавить по одному лишнему дню на каждый високосный год, то есть раз в четыре года, дают в сумме девятьсот двадцать миллионов девятьсот сорок восемь тысяч сорок восемь минут, а король не может не знать, что долг его давно превысил миллиард ливров и уже приближается к двум“.

Герцог проверил эти расчеты и вечером, надеясь блеснуть и, возможно, даже в результате войти в министерство, с глубокомысленным видом поспешил пересказать услышанный в дороге анекдот во время ужина, может быть, и впрямь излишне веселого для дня смерти Спасителя. Другие придворные, уязвленные тем, что герцог обошел их, завладев вниманием короля, набросились на него с упреками: „Будь на вашем месте один из тех горемычных кредиторов государства, но не короля, явившийся со своими требованиями в Министерство финансов, ему еще можно было бы простить все эти подсчеты минут, но вам‑то, чтобы не портить нам ужин этими сомнительными вычислениями, неужто нечего было рассказать другого?“

А король, которому пришлось совсем не по вкусу, что ему напоминали о его расточительности, самым серьезным тоном, обычно ему несвойственным, добавил: „Сия остроумная история весьма напоминает человеческий скелет, который, как рассказывают, подавался под цветами и фруктами на египетских пиршествах, дабы умерить слишком бурное веселье гостей. Вы сами до этого додумались, герцог де Лавальер?“ Наш придворный, пораженный мрачным эффектом, который произвело позаимствованное им нравоучение, чтобы выкрутиться, тут же все свалил на автора: „Нет, сир, это Бомарше заморочил мне голову своими вычислениями, которые сразу показались мне сомнительными“.

Король молча встал со своего места. И тут кто‑то язвительно заметил: „Этот Бомарше, с его романтическими идеями о финансах и свободе, довольно опасный тип. Он что, экономист?“ „Нет, он сын часовщика“, – ответил Лавальер. „Я так и подумал, – произнес другой придворный, – только часовщику могло прийти в голову заняться подсчетом минут“. Эти слова так всем понравились, что каждый счел своим долгом добавить какую‑нибудь колкость в мой адрес и заделаться моим врагом… Так я поплатился за то, что заставил короля задуматься над анекдотом, пользовавшимся успехом у парижан».

На самом деле все эти вычисления были уже давным‑давно проделаны Вольтером, а Лавальер просто выбрал неподходящий момент для пересказа старого анекдота, нанеся тем самым непоправимый вред Бомарше. Но последний еще не догадывался об этом, он наслаждался вновь обретенным семейным счастьем, а 1768 год, подаривший ему сына, дал ему надежду на то, что имя, которое он стремился прославить, останется жить в веках. Бомарше был довольно умен, чтобы не понимать, что ему никогда не видать высоких государственных постов, ибо его дворянство не имеет глубоких корней, а его язвительность пугает слишком многих, поэтому славы он пытался добиться на литературном поприще. Если не считать нескольких поездок в Шинон, то можно сказать, что весь 1769 год он посвятил работе над пьесой, задуманной в момент его знакомства с г‑жой Левек и в окончательном варианте получившей название «Два друга».

Как и в случае с «Евгенией» и вопреки мнению Вольтера, сказавшего про него, что он скорее способен вызывать смех, нежели слезы, Бомарше вновь создал слезоточивую драму, основная коллизия которой была построена на проблеме неоплаченных векселей. Главное достоинство его произведения, по мнению автора, заключалось в раскрытии характеров персонажей через призму их социального положения.

Два друга – это откупщик Мелак‑отец и лионский купец Орели. Орели ожидает денег из Парижа, чтобы в конце года оплатить векселя. Мелак, узнав, что никто ничего не собирается посылать его другу, изымает требуемую сумму из кассы своего откупного ведомства и отсылает ее Орели, поверившему, что это именно те деньги, которые он ждет из Парижа. Генеральный откупщик, прибывший с инспекцией к Мелаку, вскрывает недостачу и требует вернуть деньги. Заподозренный в растрате Мелак отказывается давать какие‑либо объяснения и навлекает на себя упреки не только со стороны генерального откупщика, но и Орели, остающегося в неведении, чем он обязан другу. Пьеса заканчивается тем, что посвященный в истинное состояние дел генеральный откупщик улаживает все проблемы.

Чтобы такая неправдоподобная и малоинтересная история могла увлечь людей, далеких от коммерции, Бомарше ввел в нее линию любви между сыном Мелака и дочерью Орели. Добротно сработанное и тщательно выписанное произведение давало автору надежду на его успех. «Два друга» были приняты к постановке в «Комеди Франсез», премьеру назначили на январь 1770 года. Этот год начинался для Бомарше вполне благополучно, и он с гордостью мог подвести некоторые итоги своего восхождения по социальной лестнице.

По рождению ему была предназначена достойная и скромная карьера часовщика, и, достигнув совершеннолетия, он добился известности на этом поприще. Благодаря ловкости и талантам, в тридцать лет он изменил свой социальный статус, приобретя дворянство. В этом возрасте он уже нашел себе имя, которое впоследствии смог сделать знаменитым, снискал благосклонность дочерей Людовика XV и прославился как автор парадов для любительского театра. Подружившись с самыми маститыми финансистами своего времени, он добился материальной независимости, дававшей ему надежду на то, что однажды он будет ворочать крупными делами, теми, что дают человеку власть. Получив признание как драматург, одолеваемый многочисленными идеями и планами, он стал также счастливым супругом красивой, любящей и богатой женщины, подарившей ему наследника.

Как же ему не быть оптимистом, несмотря даже на то, что неудачная шутка лишила его на время благосклонности государя? Такие вот мысли могли занимать Бомарше в последние дни 1769 года, когда он руководил репетициями «Двух друзей».

Следующий год станет для него решающим, но отнюдь не оправдает его надежд: его ожидал период двойного траура, провала в театре, неудачных сделок, судебных разбирательств и подозрений. Так начиналась роковая полоса в его жизни, продлившаяся несколько мучительных лет.

Но несчастье принесет Бомарше то, чего он не смог добиться в счастливые годы. Облитый грязью, покинутый, заключенный в тюрьму и разоренный, он увидит в этих испытаниях рождение своей славы.

Итак, в первые дни 1770 года Бомарше был всего лишь безвестным новоиспеченным дворянином, пожертвовавшим своим состоянием и снискавшим славу драматурга‑любителя. Но пройдя сквозь горнило несчастий, он станет известным всей Европе, познает настоящую славу, власть над публикой и благоденствие. Когда люди будут говорить о его произведениях, то слово «талант» уступит место слову «гениальность».

Но до этих славных дней, которые, впрочем, тоже будут не вечными, ему еще предстояло пройти тягостный путь.