Текст книги "Бомарше(Beaumarchais) "

Последние слова относились к Сюару, которого из‑за худобы часто сравнивали с насекомым. Граф Прованский убедил Людовика XVI, что львы и тигрытакже имеют своих прототипов, это король и его министры. Цель графа не вызывает сомнений – он добивался ссоры.

Людовик XVI, сильно раздосадованный триумфом пьесы, которую он осудил и которая оскорбляла его чувства доброго христианина, так разгневался, что тут же за карточным столом, за которым он в тот момент находился, на первой попавшейся игральной карте – ею оказалась семерка пик – нацарапал карандашом приказ немедленно арестовать Бомарше. Суровость наказания король усугубил оскорбительным для возраста и положения Бомарше уточнением, что препроводить того следует не в обычную тюрьму, а в тюрьму Сен‑Лазар, куда заключали провинившихся подростков.

В письме от 16 марта 1785 года Гримм поведал об обстоятельствах ареста:

«В ночь с 7‑го на 8‑е сего месяца комиссар Шеню и инспектор полиции де Тронше явились, чтобы забрать г‑на де Бомарше, находившегося у себя дома в компании многочисленных друзей. Он попрощался с ними, сказав, что срочные дела требуют его присутствия в Версале. Но тут встал вопрос о том, что нужно опечатать его дом. Он горячо воспротивился этому, заявив, что ему предстоят крупные выплаты по текущим торговым делам и арест имущества может нанести ущерб его многочисленным партнерам. Комиссар отправился к начальнику полиции за соответствующим распоряжением, и тот разрешил дом не опечатывать. Г‑н де Бомарше поинтересовался, куда его собираются везти. „В Сен‑Лазар!“ – „В Сен‑Лазар? – удивился он. – Что ж! Едем!“ Он сел в карету и был препровожден к месту назначения. Прибыв туда, он обнаружил приготовленное для него помещение, состоящее из двух комнат, и хорошую постель. Перед тем как расстаться со своими провожатыми, он поблагодарил их за деликатность, с коей они исполнили столь трудную миссию, при этом он сохранял полнейшее хладнокровие. Монах, назначенный прислуживать ему, расположился на ночлег в передней комнате его апартаментов».

Тюрьма Сен‑Лазар находилась под попечительством монашеской братии. В этой своеобразной исправительной колонии, предназначенной для молодежи, вовсю применялись телесные наказания, и обыватели задавались вопросом, неужто дважды в день охаживали кнутом и эту знаменитость – доверенное лицо министров и одного из величайших писателей своего времени. Возмущение общественности по этому поводу выразилось, в частности, в распространении доморощенных картинок, изображавших сцену порки Бомарше монахом‑лазаристом.

На второй день заточения Бомарше взялся за перо, чтобы выразить свой протест. Не просто было писать мемуар, не зная точно, что же послужило поводом для королевского приказа, но скорее всего начальник полиции шепнул‑таки пленнику на ушко причину гнева Его величества.

Но как отвести от себя подозрения в том, что сам Бомарше назвал полнейшим сумасшествием? Как оправдаться перед королем, решившим, что именно его Бомарше сравнил с тигром?

«Сравнивая те огромные трудности, – писал он, – которые мне пришлось преодолеть, чтобы добиться постановки моей слабой комедии, с теми многочисленными нападками, которые после победы спектакля не могут не казаться ничтожными, я просто обозначил две крайние точки на шкале сравнений. И там, где я сказал о львах и тиграх, я с тем же успехом мог сказать: „После того как я в сражении победил гигантов, подыму ли я руку на пигмеев?“ или употребить любое другое образное выражение. Но даже если кто‑то продолжает настаивать на том, что во Франции может найтись человек настолько безумный, что осмелится оскорбить короля в письме, не только подвластном цензуре, но и опубликованном в газете, то я должен задать вопрос: неужели я до сих пор давал хоть какой‑нибудь повод считать меня настолько сумасшедшим, чтобы этот кто‑то решился безо всяких к тому оснований выдвинуть против меня столь чудовищное обвинение?»

Людовик XVI довольно быстро понял, что заключение Бомарше в тюрьму только способствовало росту популярности этого человека, чье перо на протяжении десятка лет будоражило общественное мнение, заточение же писателя в тюрьму Сен‑Лазар, а не в Бастилию или Венсенский замок, куда обычно отправляли лиц благородного происхождения, еще больше возмутило публику.

Начальник полиции Ленуар лично навестил узника, но вместо того, чтобы допросить его в соответствии с установленным порядком, он принялся утешать Бомарше и согласился стать посредником в его переписке с Лафайетом и принцем де Нассау, которые предлагали Пьеру Огюстену деньги для погашения его первоочередных долгов. Бомарше заявил, что, несмотря на тюремное заключение, сам урегулирует все свои дела.

Принц де Нассау‑Зиген бросился к графу д’Артуа и стал горячо просить его замолвить слово за Бомарше. Поскольку начальник полиции Ленуар, со своей стороны, представил королю доклад, в котором характеризовал узника самым благоприятным образом, Людовик XVI пожалел о принятом им опрометчивом решении.

Ежедневно более сотни человек собирались на улице Конде, у дома Бомарше, «принцы, маршалы Франции и другие особы самого разного ранга спешили отметиться у его дверей».

Бомарше, до которого сразу же доходили все новости, понял, что заключение его продлится недолго. И тогда он гордо поднял голову и заявил, что не покинет своего узилища до тех пор, пока король не признает совершенной им ошибки.

Друзья поспешили к нему в тюрьму и стали уговаривать не противиться решению об освобождении – тем более что ждать это решение ему пришлось всего пять дней – и не провоцировать своим поведением «новой вспышки гнева, которая может стоить ему перевода в тюрьму Пьер‑Ансиз или на острова Святой Маргариты, в те самые замки забвения, сквозь стены которых не пробьется глас невинного и отважного узника и не долетит до трона».

Г‑жа де Виллер умоляла своего возлюбленного не упорствовать; в качестве последнего аргумента она использовала плачущую Евгению, которую взяла с собой на свидание в тюрьму. Слезы дочери вынудили Бомарше сдаться и возвратиться домой, но, чтобы продемонстрировать свою независимую позицию по отношению к власти, он отправил герцогу де Лавальеру письмо с просьбой об отставке с поста старшего бальи Луврского егермейства и Большого охотничьего двора Франции.

В письме Гримма от 20 марта 1785 года читаем:

«Сейчас только и разговоров, что о г‑не де Бомарше, все задаются вопросом, останется ли он теперь во Франции. Кое‑кто даже утверждает, что он распродает своих лошадей и готовится уехать за границу. Другие уверяют, что он ведет себя как обычно и все такой же наглец. Но большинство все же сходится на том, что его несколько приструнили во время заточения в тюрьме Сен‑Лазар, там он сказался больным и под этим предлогом добился, чтобы к нему допустили его врача, а также его кассира – якобы для решения неотложных дел.

Также все говорят, что в тюрьме г‑н де Бомарше перестал следить за собой и мыться, что он отрастил бороду и отказался покинуть тюрьму, когда комиссар полиции явился объявить ему, что он свободен; говорят, он требовал, чтобы ему объяснили причину его заточения, и этот комиссар, его друг, был вынужден вправить ему мозги и посоветовал принять оказанную милость без каких‑либо дополнительных условий, и тогда он завернулся в свой плащ и предоставил полицейским исполнить возложенное на них поручение, то есть доставить его домой».

Сегодня нам известно, что своим освобождением Бомарше обязан заступничеству графа д'Артуа, который со всей прямотой заявил Людовику XVI: «Сир, ваши подданные готовы пожертвовать ради вас своим благосостоянием и своей жизнью; вы имеете над ними власть, которую дает вам ваше верховное положение, но власть эта не распространяется на их честь, а вы посягнули на честь г‑на де Бомарше».

Людовик XVI якобы ответил брату, не скрывая своего смущения: «Ну и что вы хотите, чтобы я сделал? Может быть, мне пойти извиниться перед ним?» Эти слова вполне соответствовали характеру короля. Он лично ознакомился с мемуаром, адресованным ему узником, и через Калонна ответил ему, что удовлетворен «высокой нравственностью и сдержанностью, кои тот продемонстрировал». Это были те самые извинения, которых добивался Бомарше: он требовал также правосудия, и король выразил сожаление по поводу своего решения, а ведь монаршая воля была высшей инстанцией в государстве. Что касается общества, то оно выразило свое отношение к Бомарше в том числе и тем, что на одном из спектаклей «Женитьбы» присутствовал кабинет министров в полном составе.

Тогда король пригласил Бомарше в Театр Трианона на поставленного там «Севильского цирюльника», в котором сама королева исполняла роль Розины, граф д’Артуа играл Фигаро, а граф де Бодрей – Альмавиву. «Вне всякого сомнения, – писал Гримм, – невозможно было принести ему извинение за нанесенное оскорбление в более деликатной и лестной форме».

В своем мемуаре Бомарше не забыл упомянуть о тех финансовых трудностях, которые ему приходилось терпеть из‑за недобросовестного отношения Америки к погашению своих долгов; он попросил выделить ему кредит и получил от Казначейства 800 тысяч ливров, не иначе как в качестве компенсации за свое тюремное заключение. Но то, что он приобрел в одном месте, он сразу же потерял в другом, поскольку архиепископ Парижский подал на него жалобу за аморальное поведение, но не в качестве автора «Женитьбы» – это был уже пройденный этап, а в качестве издателя Вольтера. 16 июня 1785 года, сообщается в «Тайной переписке», духовенство направило министру юстиции длинный мемуар, в котором потребовало уничтожить оба издания собрания сочинений Вольтера, печатающихся в Келе. Издатель, говорилось в мемуаре, не только потворствовал читателям в их тяге к роскоши, выпуская дорогие и богато оформленные тома, но также старался посеять ядовитые семена в среде простого народа, распространяя дешевые книжки. Когда об этом доложили королю, тот воскликнул: «Опять проделки Бомарше!» – и запретил продажу этих изданий Вольтера.

Этот королевский запрет принес Бомарше новые финансовые проблемы, превратившие предприятие по выпуску собрания сочинений Вольтера в самого настоящего банкрота. В этом эпизоде в полной мере раскрылось досадное непостоянство характера Людовика XVI, ставшее одной из причин падения трона. В 1785 году, помимо опрометчивого решения, ударившего по Бомарше, король принял еще одно подобное решение: 15 августа в порыве необузданного гнева он приказал арестовать прямо в Зеркальной галерее кардинала Рогана, облаченного в торжественные одежды и готового произнести перед всем королевским двором мессу по случаю праздника Успения Богородицы.

1785 год, роковой для монархии, собственными руками разрушавшей свой многовековой уклад, стал трагически переломным и для Бомарше: каким бы коротким ни было его заточение в тюрьме Сен‑Лазар, оно погубило его репутацию серьезного человека, а ведь он так долго боролся, доказывая, что отнюдь не легкомыслие, которое все видели в нем в первую очередь, главное, в его натуре. В том же самом году публика узнает о существовании еще одного полемиста, не только не уступавшего Бомарше, но в чем‑то даже превосходившего его. Это Мирабо, с которым Бомарше вскоре придется помериться силами в разразившейся между ними войне памфлетов.

Глава 42ПОЛЕМИКА С МИРАБО (1785)

Если бы в 1785 году пришлось сравнивать Мирабо с Бомарше, то первый не выдержал бы конкуренции со вторым.

Сын знаменитого автора «Друга людей», родившийся в 1749 году, прославился к тому времени лишь своими скандальными историями. Брак, который принес ему богатство, но не счастье, стал причиной заключения графа Мирабо по королевскому указу вначале в замок Иф, а потом в форт Жу, расположенный в горах Юра. К этому времени относятся его первые литературные опыты и, в частности, «Эссе о деспотизме», которое было анонимно издано Фошем в Невшателе и, возможно, сразу бы сделало Мирабо знаменитым, признай он свое авторство. Но у него были веские причины не усугублять те неприятности, которые повлекло за собой похищение им жены г‑на де Монье, той самой Софи, любовный роман с которой превратился в легенду. Эти его безумства стоили ему трех тяжких лет, проведенных в башне Венсенского замка, откуда он вышел лишь благодаря стараниям начальника полиции Ленуара. Оказавшись на свободе, Мирабо затеял бракоразводный процесс с женой, и его дело слушалось в парламенте Экс‑ан‑Прованса почти сразу после дела Бомарше. Подобно автору «Цирюльника», он сам защищал себя в суде; его красноречие не принесло ему победы, но было замечено и востребовано теми, у кого была нужда, но не было умения сочинить памфлет или мемуар в свое оправдание.

Этот аспект деятельности Мирабо мог бы сподвигнуть нас на то, чтобы сравнить его произведения с произведениями того же жанра Бомарше, при этом нам следовало бы помнить, что последний прибегал к ним лишь тогда, когда дело касалось его собственных интересов, а Мирабо свой талант продавал другим, и определяющим для него были деньги, которые ему за это платили, причем денег этих было явно недостаточно, чтобы удовлетворить его насущные потребности и уменьшить долги, шлейфом тянувшиеся за ним еще со времен его разгульной юности.

В 1784 году Мирабо был одним из немногих, кто выступал с политической критикой «Женитьбы Фигаро», уверяя, что эта пьеса покушается на социальные устои общества. Эта позиция была замечена кое‑кем из недоброжелателей Бомарше и его конкурентов в финансовой сфере. Среди них был друг Мирабо, некто Клавьер. Этот человек, которому при Конвенте суждено было стать министром финансов Франции, был по происхождению швейцарцем, родился он в Женеве в состоятельной семье протестантов, позже стал членом Совета двухсот и вынужден был бежать из родного города из‑за волнений 1782 года, будучи заочно приговоренным к лишению всех гражданских прав. Убежище он нашел в Невшателе, где познакомился с Мирабо и оценил его полемические способности. После того как Клавьер перебрался в Париж и обеспечил себе прочное положение в тамошнем деловом мире, он призвал к себе Мирабо, чтобы использовать его талант в своих биржевых махинациях.

В тот период Франция переживала серьезные финансовые трудности: чтобы поддержать государственную казну, министры финансов брали займы под кабальные проценты; рантье обогащались, становясь кредиторами государства, а государство, несмотря на все жертвы, не выдерживало конкуренции частного капитала: начиналась эра индустриализации, акции теснили на рынке облигации, разгул спекуляций напоминал о временах Лоу; играя на резком изменении курса акций, дельцы в одночасье наживали или теряли целые состояния; постепенно разоряющаяся аристократия пристрастилась к биржевым играм.

Вокруг Клавьера объединилась группа довольно известных личностей, среди которых были герцог де Лозен, граф де Норбонн‑Лара – побочный сын Людовика XV и будущий военный министр и Талейран. Обычно они собирались у соотечественника и партнера Клавьера – женевского банкира Паншо, учредителя Дисконтной кассы. Многие махинации этой компании так и остались тайной, но афера с прекращением выплат Дисконтной кассы, созданной Паншо в надежде добиться государственной гарантии для своих ценных бумаг, выплыла наружу. Калонн разгадал маневр Паншо и попытался пресечь его деятельность. Тот, в отместку, попросил Клавьера заказать Мирабо несколько памфлетов. Эти памфлеты, в частности «О Дисконтной кассе» и «Письма г‑ну Лекуте де Ланоре об Испанском банке и Дисконтной кассе», получили большой общественный резонанс и помогли Паншо и Клавьеру, в очередной раз сыгравшим на бирже на разнице курсов, получить солидную прибыль.