Текст книги "Бомарше(Beaumarchais) "

Автор книги: Рене де Кастр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ВРЕМЯ ИСПЫТАНИЙ ( 1770–1775)

Глава 16 РОКОВОЙ ГОД (1770)

1770 год начался для Бомарше вполне благополучно: репетиции «Двух друзей» в «Комеди Франсез» проходили успешно, премьера спектакля была назначена на 13 января.

Казалось, победа в процессе против Ле Сюера и Груля ему обеспечена. Бомарше был из тех, кто считал (или, по меньшей мере, уверяли в этом), что простой люд всегда вынужден уступать сильным мира сего, и изо всех сил старался быть в стане победителей, «быть молотом, чтобы не быть наковальней».

А у счастливого семейного очага на улице Конде любовь продолжала плести свои сети. Овдовев вторично, старый папаша Карон, несмотря на свои семьдесят два года, начал напропалую волочиться за юбками, и надо было держать ухо востро и не допустить, чтобы какая‑нибудь шлюха затащила старика под венец. Что касается счастливицы Жюли, то, чтобы пересчитать всех ее ухажеров, не помешал бы калькулятор.

Г‑жа де Бомарше вновь была беременной. Супруги радовались, что их маленький Огюстен, старательно делавший свои первые шаги, не будет единственным ребенком в семье. Со стороны Женевьевы Мадлены, не отличавшейся отменным здоровьем и уже приближавшейся к сорокалетию, было не очень осторожно допустить вторую беременность через столь короткое время после первой. А Бомарше был в тот период настолько занят, что надолго оставлял свою очаровательную супругу одну дома лежать в шезлонге, но, верный своим обещаниям, неизменно делил с ней постель по ночам. Дела отнимали у него много времени: не принося ожидаемых прибылей, Шинонский лес, тем не менее, еще лет пять‑шесть мог оставаться выгодным вложением капитала. Появились перспективы новых коммерческих операций. В связи с этим Пьер Огюстен считал совершенно необходимым привести в порядок свои расчеты с Пари‑Дюверне, которому вот‑вот должно было исполниться восемьдесят шесть лет, и состояние его здоровья внушало серьезные опасения.

Но ничего нельзя было предпринимать до тех пор, пока «Два друга» не будут представлены на суд зрителей. Путь от улицы Конде до нынешней улицы Ансьен‑Комеди (Старой комедии), где в ту пору размешался театр, как раз напротив кафе «Прокоп», был совсем коротким, и каждый день, иногда не по одному разу, Бомарше приходил в «Комеди Франсез», чтобы лично следить за репетициями; он навязывал актерам свое видение постановки пьесы, отличавшееся маниакальной дотошностью. Результат такого титанического труда не оправдал надежд автора: премьера провалилась, свист в зрительном зале раздавался в этот вечер гораздо чаще аплодисментов. Всем очень понравились слова одного из зрителей, произнесенные сразу после того, как упал занавес: «Это и правда банкротство, пропали мои двадцать су». А кто‑то из злых шутников приписал на афише, висевшей у дверей театра, после названия «Два друга», – «автора, у которого вообще нет друзей».

Редко критика бывала столь уничижительной, так что Бомарше дорого заплатил за свое самодовольство и вызывающую манеру являться в театр на карете, хотя жил он от него всего в двух шагах. Гримм вынес свой приговор в наиболее оскорбительной для автора форме: «Лучше бы ему делать хорошие часы, чем покупать должность при дворе, бахвалиться и писать плохие пьесы». Это мнение разделял и Башомон, написавший 15 января 1770 года в «Журналь»: «Сюжет пьесы, негодный сам по себе, вызвал еще большее негодование из‑за манеры, в которой был представлен», а Гримм свой первый критический отзыв дополнил злобной статьей: «Эта пьеса была бы замечательной, если бы не была столь скучной, если бы не была лишена естественности и правды жизни, если бы в ней присутствовал здравый смысл, и если бы г‑н де Бомарше имел хотя бы немного таланта». В заключение Гримм процитировал четверостишие, автором которого, возможно, сам и был:

На драме Бомарше я умирал от скуки;

Там в обороте был огромный капитал,

Но, несмотря на банковские муки,

Он интереса не давал.

Из всех этих жестоких насмешек, что сыпались на Бомарше со всех сторон, до нас дошла одна, спровоцированная им самим, когда после фиаско своей пьесы он утешал себя тем, что подобная же участь постигла и оперу «Зороастр». Он имел неосторожность сказать Софи Арну: «Через неделю у вас совсем не будет зрителей или же будет очень мало», на что остроумная актриса язвительно ответила: «Ваши друзья нам их пришлют».

После одиннадцатого спектакля пьеса была исключена из репертуара «Комеди Франсез»; это был полнейший провал, в следующем месяце театр предпринял еще одну попытку возобновить постановку, но отказался от этой идеи после того, как три вечера подряд зрительный зал оставался абсолютно пустым. С тех пор «Два друга» больше никогда не ставились на сцене.

В феврале в «Меркюр де Франс» можно было прочесть следующее: «Идея этой пьесы чересчур запутанна, а ее сценическое воплощение не придало ей ни достаточной ясности, ни достаточной глубины».

Критика в адрес Бомарше не утихала весь 1770 год. До потомков дошло двустишие Палиссо:

Бомарше слишком невразумителен, чтобы быть интересным,

Он жалкое подражание своему кумиру Дидро,

а также мнение обычно доброжелательного к Бомарше Фрерона, которое было опубликовано в четвертом номере «Анне литерер» за 1770 год: «Пока г‑н де Бомарше не откажется от этого ограниченного и пошлого жанра, коей он, видимо, избрал для себя, я советую ему не искать сценических лавров». Этот совет, как оказалось впоследствии, был весьма дельным. Но тогда Бомарше не внял ему, поскольку был поглощен другими, более неотложными заботами. 1770 год, который почти сразу начал преподносить Бомарше неприятные сюрпризы, приготовил ему еще более страшные испытания.

Здоровье его жены, ослабленное беременностью, резко ухудшилось; ее начали мучить приступы тяжелого кашля. Врач, признавший у Женевьевы Мадлены туберкулез, настойчиво убеждал Бомарше больше не делить с ней супружеское ложе, дабы не заразиться, но тот категорически отказался последовать этому совету, демонстрируя презрение к опасности, верность данным обещаниям, любовь к жене и даже, возможно, чувственное влечение к ней. При этом нежность не лишила его здравого смысла и способности считать: Бомарше осознавал, что, если жена не оправится от болезни, он останется с двумя детьми на руках и потеряет пожизненную ренту Женевьевы Мадлены. Тогда он решил произвести окончательные расчеты с Пари‑Дюверне, что дало бы ему средства для новых коммерческих предприятий. «У меня есть ребенок, моя жена вновь беременна и очень больна. Если со мной или с вами произойдет какой‑нибудь несчастный случай, мои дети будут разорены», – сказал он своему компаньону.

Пари‑Дюверне, прикованный к креслу из‑за болезни и преклонного возраста, никак не мог решиться на эти расчеты не потому, что не любил Бомарше, а потому, что боялся, что его наследник граф Лаблаш устроит ему из‑за этого скандал. Последний ненавидел Пьера Огюстена и постоянно следил за своим дядей, поэтому тот даже не осмеливался пригласить к себе нотариуса. Оба компаньона получили анонимные письма, возможно, составленные по наущению Лаблаша продажным помощником нотариуса по фамилии Шатийон, и послания эти заставляли их быть настороже.

В письме, прибегнув к языку, понятному лишь им двоим, Бомарше объяснил своему старому другу, что если его визит к нему вместе с нотариусом может стать причиной неприятностей, то визит одного нотариуса не должен вызвать недовольства Лаблаша, ведь целью этого визита будет не изменение завещания, а всего лишь подписание некого акта, регулирующего отношения между компаньонами. Пари‑Дюверне признал справедливость этих рассуждений, и 1 апреля 1770 года ему на подпись был представлен договор, составленный в двух экземплярах и уже подписанный Бомарше. В этом акте, содержание которого нам известно, поскольку именно он лег в основу всех последующих судебных разбирательств, перечислялись взаимные обязательства каждой стороны. В нем подтверждалось, что Бомарше возвратил Пари‑Дюверне 160 тысяч ливров в векселях на предъявителя и дал согласие на ликвидацию их совместной компании по владению Шинонским лесом. Пари‑Дюверне, со своей стороны, удостоверял, что Бомарше вернул ему все долги и признавал свой долг последнему в сумме 15 тысяч ливров. Получив копию подписанного Пари‑Дюверне договора, Бомарше в течение двух месяцев ожидал его исполнения. Но тщетно. Тогда он отправил своему компаньону следующее письмо на условном языке:

«Я вновь прибегаю к нашему восточному стилю, чтобы внести нотку веселья в наше дело. Как здоровье, дорогая крошка? Давненько мы не целовались. Забавные мы любовники! Мы не смеем встречаться из‑за родственников, которым это может не понравиться, но это не мешает нам по‑прежнему любить друг друга… Пусть моя крошка посчитает цветочки, причитающиеся мне по одному из пунктов наших с ней расчетов из известного ей документа, и составит для меня самый красивый букет. Думаю, лучше всего для этой цели подойдут желтые цветы, те прекрасные желтые цветы с изображением царственного лика, которые мы когда‑то заставили сослужить добрую службу моей крошке!.. Пусть крошка назовет день, когда я могу прислать за ними».

Этот цветистый язык довольно прозрачен, и Пари‑Дюверне прекрасно понял его, поскольку уже на следующий день ответил Бомарше в той же манере: «Будьте завтра в девять часов у своей крошки, она преподнесет вам праздничный букет. Не без труда нам удалось собрать самые редкие в это время года цветы».

Ответ не оставлял никаких сомнений: несмотря на постоянный надзор, Пари‑Дюверне сумел раздобыть необходимые средства и готов был выполнить свои обязательства перед Бомарше.

Но в день, когда Пьер Огюстен намеревался поехать к Пари‑Дюверне за обещанными «цветочками», его свалил приступ жесточайшей лихорадки, и он оказался на длительное время прикованным к постели. Едва придя в себя и собравшись с силами, он при первой же возможности нанес визит своему компаньону, которого уже поставил в известность о своей болезни. Но нашел своего должника в таком немощном состоянии, что это вызвало его беспокойство: Пари‑Дюверне жаловался Бомарше на неприятности, которые доставляла ему Военная школа, и ни словом не обмолвился об их окончательном расчете. Это дело так и повисло в воздухе. Безрезультатное свидание с Пари‑Дюверне почти совпало по времени со столь же безрезультатно закончившейся тяжбой по Шинонскому лесу.

Спустя несколько дней Пари‑Дюверне умер. Он оставил почти два миллиона ливров своему племяннику Лаблашу, и Бомарше следовало теперь обращаться именно к нему с тем, чтобы тот уплатил ему долг покойного и выполнил остальные пункты соглашения с Пари‑Дюверне.

Бомарше сразу же понял, что добиться желаемого ему будет непросто, и поведение графа де Лаблаша подтолкнуло бы его к решительным действиям, если бы на него не навалились другие, более серьезные проблемы.

Вторые роды, которые принимал у г‑жи де Бомарше знаменитый доктор Пеан, были очень тяжелыми, а появившийся на свет ребенок прожил всего несколько дней. Физические и моральные страдания, перенесенные несчастной женщиной, ухудшили ее и без того подорванное болезнью здоровье, она стала быстро угасать.

Муж, читавший по глазам жены, какие страхи одолевали ее, окружил больную еще большей заботой и лаской и оказывал ей всяческие знаки внимания, за что, безусловно, заслуживает похвалы и уважения. Болезнь не только нанесла урон красоте Женевьевы Мадлены, но и подорвала ее моральный дух.

Отец, сестры и остальные родственники Бомарше были растроганы его преданностью жене, но дрожали при мысли, что он заразится и последует за ней в могилу. Своими опасениями они поделились с известными докторами Троншеном и Лорри, искусство которых продлевало дни умирающей.

«Как вам могла прийти в голову мысль, что я соглашусь отдалиться от нее, – ответил Бомарше на их увещевания, – когда мы все делаем для того, чтобы развеять ее мысли о кончине? Неужто своими действиями я стану убивать ту надежду, которую пытаюсь внушить ей своими речами? Если я перестану делить с ней ложе по ночам, что бы я ни сказал при этом, я нанесу ей смертельный удар. Она вообразит, что я покинул ее ради другой женщины или что пришел ее последний час».

«Хорошо, теперь моя забота помочь вам выйти из этой непростой ситуации», – ответил доктор Троншен.

Он прошел к больной и сообщил ей, что теперь будет навещать ее не в определенное время, а в разные часы, чтобы следить, как изменяется ее самочувствие в течение дня. На следующее утро он приехал очень рано и застал мужа рядом с ней в постели. Сделав вид, что возмущен, доктор принялся упрекать Бомарше за невнимание к несчастной женщине, которая, несмотря на свою болезнь и страдания, не смеет ни кашлянуть, ни пожаловаться и терпит невыносимые муки из боязни его разбудить. Напрасно г‑жа Бомарше пыталась смягчить гнев доктора и оправдать мужа: он‑де поступал так, чтобы лично ухаживать за ней и предупреждать все ее желания. Троншен не желал слушать никаких оправданий и категорически потребовал от Бомарше оставить супружеское ложе. Он сказал, что разрешит ему вернуться на него только после полного выздоровления больной. Тот подчинился, но из самых благих побуждений продолжал разыгрывать перед женой комедию: чтобы она не заподозрила, что приказ доктора был инспирирован, он распорядился поставить в ее спальне отдельную кровать для себя и предпочел рисковать жизнью, вдыхая болезнетворные миазмы, нежели стать причиной слез Женевьевы Мадлены. Несмотря на все заботы близких, скрасивших ее последние дни, 17 ноября 1770 года г‑жа Бомарше скончалась.

Это новое несчастье принесло Пьеру Огюстену не только моральные страдания. Оно осложнило его материальное положение: Бомарше остался с ребенком на руках, и ребенок этот не мог рассчитывать на материнское наследство, ибо весь капитал Левека был опрометчиво переведен в пожизненную ренту. Казалось, судьба, сулившая Бомарше блестящие перспективы, коварно обманула его. На этого честолюбца, который всего год назад чувствовал себя способным завоевать мир, свалились все мыслимые и немыслимые несчастья: провал в театре заставил его усомниться в своем таланте; судебный процесс завершился таким образом, что в глазах публики в моральном плане он оказался на одном уровне с двумя прохвостами, воспользовавшимися его ошибками при организации лесоразработок в Шиноне; ушел из жизни его старинный и могущественный друг, который всегда был его опорой в финансовых делах, но окончательные расчеты с которым остались неурегулированными; и, наконец, трагическая смерть унесла из жизни его новорожденного ребенка и его молодую красавицу‑жену, которую он любил так, как ему позволяло его легкомыслие, и которой он был по‑настоящему верен – случай для него исключительный.

Под градом сыпавшихся одно за другим несчастий мог пасть любой, но не Бомарше. А ведь это была лишь прелюдия к новым, еще более тяжелым испытаниям, в результате которых он будет не только полностью разорен, пострадает его честь, и до последних дней своих он так и не сможет до конца отмыться от вылитой на него грязи.

Перед смертью жены Бомарше обменялся с графом де Лаблашем письмами и убедился в том, что полюбовно договориться с ним о погашении долга Пари‑Дюверне вряд ли удастся. Очень скоро он узнал, что в лице Лаблаша имеет дело с безжалостным врагом, решившим любым способом – от суда до клеветы – погубить его.

В то время как Пьер Огюстен искренне оплакивал супругу, Лаблаш и его приспешники распускали гнусные слухи о том, что богатые женщины, имевшие несчастье стать женами г‑на де Бомарше, слишком быстро покидали этот мир.

Эти слухи дошли до семьи первой жены Бомарше – Обертенов и вселили в них надежду возбудить дело, завершившееся не в их пользу четырнадцать лет назад; все это породило очередную волну сплетен, превративших Фигаро в Синюю бороду.

Глава 17ТЯЖБА С ГРАФОМ ДЕ ЛАБЛАШЕМ (1770–1772)

В жизни, такой пестрой и бурной, какую вел Бомарше, все события, словно медали, имели две стороны: да, 1770 год был для Пьера Огюстена сплошной чередой несчастий, но правда и то, что он стал для него преддверием новой эры: пережив ночь тяжких испытаний и обретя друга, на которого он всегда мог опереться, Бомарше уже видел на горизонте восходящее солнце своей мировой славы.

Этот друг вошел в его жизнь примерно тогда же, когда он потерял свою жену.

Г‑жа Жано де Мирон, самая младшая из сестер Бомарше, была приглашена в один литературный салон послушать произведения начинающего автора. Звали писателя Поль Филипп Гюден де ла Бренельри. Он родился в Париже 6 июня 1738 года, как и Бомарше, в семье часовщика, но отец его был родом из водуазской деревни Селини, что близ Нийона. Будучи протестантом, Гюден поддерживал связи со своими собратьями по вере, проживавшими в Женеве и ее окрестностях. Оказавшись в тех краях, он навестил Вольтера в его пристанище «Наслаждения», а позже и в фернейском замке. Вольтер, ознакомившись с первым литературным опытом молодого человека, нашел его весьма слабым и дружески посоветовал Гюдену заняться чем‑нибудь другим. Тот не внял совету фернейского старца. Имея четыре тысячи ливров ренты, обеспечивавшей ему некоторую финансовую независимость, Гюден де ла Бренельри в 1760 году принес в «Комеди Франсез» трагедию «Клитемнестра, или Смерть Агамемнона», которая, несмотря на благоприятный отзыв мадемуазель Клерон, так и не была поставлена на сцене. Гюден не пал духом, а написал вторую пьесу под названием «Лотарь и Вальрад, или Запретное королевство» и опубликовал ее в Женеве. Пьеса была замечена. В 1768 году ее поставили в Берлине, а в Риме по приказу Святой инквизиции она была торжественно предана огню как крамольная. Из всех произведений Гюдена это было единственное, которое наделало хоть какой‑то шум, другие же просто остались без всякого внимания, среди них: «Великий Гуго», «Кориолан», «Ликург и Солон». Написанная им «История Франции» в тридцати пяти томах осталась неопубликованной, и до сего времени никто так и не прочел «Нравоучений о приличных манерах, составленных братом Полем, монахом с берегов Сены» или «Эссе о развитии науки и искусства в период царствования Людовика XV». И все же до потомков дошли две стихотворные строчки из двух разных поэм Гюдена дела Бренельри. Первая: «Настоящий король лишь тот, кто остался в памяти бедняка» – из его оды, посвященной Генриху IV и увидевшей свет в 1779 году. Вторая – из его пьесы, которая в 1781 году была представлена на суд Французской академии и не получила ее одобрения; эта строка была начертана на триумфальной арке, воздвигнутой в 1790 году в честь празднования Дня федерации: «Только король свободного народа может быть поистине могущественным».

И если эти две цитаты известны всему миру, то автор их несправедливо забыт, хотя на его счету есть и другие заслуги перед потомками, в их числе увидевшее свет в 1809 году первое издание полного собрания сочинений Бомарше, в качестве введения к которому он написал «Историю Бомарше» – произведение это так и не напечатали полностью, но до сих пор оно остается самым ценным источником информации о жизни нашего героя.

В 1770 году тогда еще начинающий писатель Гюден де ла Бренельри работал над эпопеей о завоевании Италии Карлом VIII, назывался этот опус «Неаплиадой» и был подражанием Вольтеру. Иногда Гюдена просили почитать отрывки из его эпопеи во второразрядных литературных салонах, именно таким образом зимой 1770 года он и познакомился с г‑жой Жано де Мирон. Та вначале сомневалась, стоит ли ей идти на эти чтения, но, послушав писателя, не могла не выразить ему своего восхищения. Она заговорила с Гюденом о своем брате. Обнаружив, что хотя ее собеседник по достоинству оценил «Евгению», но имел предубеждение против ее создателя, она решила представить своего нового знакомого Бомарше и пригласила Гюдена на обед, который давала по случаю выступления в ее салоне аббата Делиля. Вечер прошел очень мило, но Бомарше задержали дела, и прийти он на него не смог. Их знакомство отложилось, но ненадолго. Спустя всего несколько дней в доме у г‑жи де Мирон Гюден читал Бомарше свои стихи, снискал его похвалу и получил приглашение к нему на ужин. Это событие стало прелюдией к их нерушимой дружбе, продлившейся до самой смерти Пьера Огюстена, а после нее превратившейся в культ его памяти.

Будучи посредственным писателем. Гюден был столь преданным другом, что неизвестно, смог бы Бомарше без его поддержки найти в себе достаточно сил и хладнокровия, чтобы выстоять в несчастьях, которые уже стучались в его двери. Публика была так поражена столь долгой и тесной дружбой, что в своих гаданиях на сей счет дошла до предположения, что Гюден был литературным негром Бомарше и что благодаря именно его неоценимому вкладу в создание мемуаров и театральных пьес их автор снискал славу. Это утверждение не соответствует действительности. При изучении сохранившихся рукописей Гюдена стало совершенно очевидным, что его стилю далеко до виртуозного стиля Бомарше. Но то, что Гюден обсуждал со своим другом его произведения, внимательно читал их, давал советы и критиковал, более чем вероятно. Он вошел в жизнь Бомарше в один из ее критических моментов, когда Пьер Огюстен, не прекращая борьбы с графом де Лаблашем, работал над первым вариантом «Севильского цирюльника», задуманного как опера. Судебная тяжба и литературный процесс шли параллельно, поэтому мы, для ясности, о каждом из них расскажем по отдельности.

Итак, после смерти Пари‑Дюверне Бомарше понял, что произвести окончательные расчеты по долгам последнего, закрепленные соглашением от 1 апреля 1770 года, будет трудно. Выждав надлежащее время, он направил Лаблашу письмо с напоминанием о том, что за Пари‑Дюверне остался долг в сумме 15 тысяч ливров, и просил уплатить ее. Такой подход к делу представляется нам вполне разумным и соответствующим обстоятельствам, но, видимо, с Лаблашем вести себя нужно было по‑другому.

Александр Фалькоз граф де Лаблаш, бригадный генерал и супруг мадемуазель де Руасси – внучатой племянницы Пари‑Дюверне, имел множество причин, чтобы ненавидеть Бомарше, и всю глубину своего чувства к нему выразил в словах: «Я ненавижу этого человека так же сильно, как любовник любит свою возлюбленную».

Эта ненависть удивляла многих современников наших героев. Лагарп вообще рассматривал ее как одну из причуд судьбы Бомарше, которыми изобиловал его жизненный путь, но, на наш взгляд, все было гораздо проще. В течение десяти лет Бомарше на пару с Пари‑Дюверне занимался различными махинациями, и все говорит о том, что оба компаньона были заинтересованы в сохранении их операций в тайне, подтверждением тому служит исчезновение из архивов обоих всех финансовых документов.

При всей своей значительности состояние, оставшееся после смерти Пари‑Дюверне (а это почти два миллиона ливров), не соответствовало тому образу жизни, который вел финансист на протяжении долгих лет. Возможно, правда, что из‑за его чрезмерной щедрости и строительства Военной школы состояние значительно уменьшилось. Поддержание своей доброй репутации представлялось Пари‑Дюверне делом более важным, нежели сохранение наследства для дальних родственников. Но поскольку ходили слухи о его огромном богатстве, Лаблаш a priori был убежден, что его надули и что Бомарше был одним из участников махинаций с наследством его дядюшки.

Не подлежит сомнению, что своей материальной независимостью Бомарше был обязан исключительно Пари‑Дюверне, который помогал ему с 1760 года. Благодаря ему Бомарше стал обладателем ренты, размеры которой колебались между пятнадцатью и двадцатью тысячами ливров, и особняка на улице Конде. Состояние Бомарше оценивалось более чем в 350 тысяч ливров, и не было никакой возможности доказать, что его рост происходил без ущерба для г‑на де Лаблаша, который отнюдь не числился среди тех наследников Пари‑Дюверне, кто имел право на определенную долю его наследства; на самом деле граф должен был бы радоваться, что на него столь неожиданно, буквально с неба, свалилось такое богатство, поскольку Пари‑Дюверне именно его сделал своим единственным наследником.

К первой нестерпимой обиде, причиной которой был ненавистный Лаблашу Бомарше, добавлялась вторая, куда более серьезная. Дело в том, что этот самый Бомарше все время пытался убедить Пари‑Дюверне оставить наследство не Лаблашу, а другому его племяннику – Пари де Мейзьё, человеку более чем достойному, прекрасно проявившему себя при строительстве Военной школы, контроль за которым он осуществлял. Благородство этого родственника Пари‑Дюверне никогда бы не позволило ему опуститься до захвата чужого наследства. Бомарше был тесно связан с Пари де Мейзьё и интриговал в его пользу, о чем последний, видимо, даже не подозревал. Разбирая бумаги Пари‑Дюверне, Лаблаш наткнулся на письмо Бомарше, которое дядюшка, видимо, забыл уничтожить. Бомарше в этом письме не стал употреблять их «восточный стиль»:

«9 марта 1770 года.

Я не могу смириться с мыслью о том, что в случае вашей смерти вы оставите меня лицом к лицу с графом де Лаблашем, к которому я отношусь со всем почтением, но который после нашей дружеской встречи у г‑жи д’Отвиль ни разу не снизошел до того, чтобы поздороваться со мной. Вы делаете его своим наследником, мне нечего на это сказать, но ежели вдруг, в случае самого большого несчастья, какое я только могу себе представить, мне придется решать с ним вопрос о погашении долгов, то, будучи готовым урегулировать это с вами, ему я не пойду ни на какие уступки. Оставьте меня лицом к лицу с моим хорошим другом Мейзьё, он порядочный человек, коему, мой драгоценный друг, вы уже давно должны воздать по заслугам; осознав, что был несправедлив к нему, дядюшка должен не прощения просить у племянника, а выказать ему свою доброту и осыпать его своими благодеяниями. Я никогда не скрывал от вас своего мнения на этот счет. Поставьте меня лицом к лицу с ним. Сей подарок, каковой вы оставите ему в память о себе и каковой он менее всего ожидает, пробудит в его сердце признательность, достойную вашего благодеяния. Итак, это мое последнее слово: либо я произвожу расчеты с вами, либо с Мейзьё, либо никаких уступок. У меня есть и другие причины, кои заставляют меня настаивать на этом последнем пункте, но я изложу их вам только при личной встрече…»

Можно представить себе реакцию Лаблаша, когда он читал это письмо, ведь из‑за него он мог лишиться наследства. Но, с другой стороны, не вдаваясь в утомительные детали расчетов, полностью приведенных в мемуарах, посвященных Лаблашу, следует заметить, что Пари‑Дюверне и Бомарше не урегулировали всего одну сумму, зафиксированную в их соглашении от 1 апреля 1770 года. Это соглашение было оформлено следующим образом: на двойном листе бумаги формата «тельер» (34 х 44 см) Бомарше собственноручно заполнил первые две страницы (лицевую и оборотную стороны фолио 1), детально изложив взаимные обязательства сторон, и поставил свою подпись в правом нижнем углу второй страницы, а в левом нижнем углу той же страницы в знак согласия с вышеизложенным указал дату и расписался Пари‑Дюверне.

На третьей странице (лицевой стороне фолио 2, соединенного с фолио 1, поскольку это был просто‑напросто лист бумаги большого формата, сложенный пополам) были повторены цифры, резюмирующие расчеты, произведенные на первых двух страницах. Мы приводим здесь эти расчеты, которые в течение семи лет изучались всеми судебными инстанциями Франции:

«Г‑н де Бомарше должен г‑ну Дюверне сумму равную 139 000 ливров

К оплате…………………139 000 ливров

Г‑н де Бомарше предъявил квитанцию

от 27 августа 1761 года на сумму 20 000 ливров

То же от 16 июля 1765 года 18 000 ливров

Доходы от пожизненной ренты из

расчета 6000 ливров годовых за период

с июля 1762 года по апрель 1770‑го

составили 46 500 ливров

………………………….. 237 000 ливров

Средства, привлеченные г‑ном Дюверне

в предприятие по эксплуатации леса

в Турени 75 000 ливров

Проценты с этой суммы 8000 ливров

Сумма, помещенная под пожизненную

ренту в размере 6000 ливров годовых,

которую г‑н Дюверне вновь присоединил

к своему капиталу 60 000 ливров

Общая сумма выплат, произведенных

г‑ном де Бомарше составила 237 000 ливров

В результате всех этих выплат г‑н Дюверне

оказался должным г‑ну де Бомарше сумму 98 000 ливров»

Из всего вышеизложенного следует, что Бомарше, поначалу должный Пари‑Дюверне сумму в 139 тысяч ливров, в результате их взаимных расчетов не только расплатился со своим компаньоном, но и стал его кредитором, поскольку общая сумма, выплаченная им Пари‑Дюверне, составила 237 тысяч ливров, то есть тот оказался должным Бомарше 98 тысяч ливров. По этой сумме были произведены отдельные расчеты:

«Г‑н Дюверне должен г‑ну де Бомарше

сумму……………………… 98 000 ливров

В погашение долга:

Г‑н Дюверне отказывается в пользу г‑на де

Бомарше от своего пая в предприятии

по эксплуатации леса в Турени в размере

1/3 от общего капитала, списывая таким

образом из своего долга сумму в…….. 75 000 ливров

Г‑н де Бомарше, со своей стороны,

отказывается от процентов с этой суммы,

что уменьшает долг г‑на Дюверне еще на… 8000 ливров

Кроме того, по другим статьям

г‑н Дюверне остается должным

г‑ну де Бомарше……………….. 15 000 ливров

Произведя все эти платежи, г‑н Дюверне погасит свой долг г‑ну де Бомарше:

Баланс……………………… 98 000 ливров»

Безупречные с точки зрения бухгалтерии, эти расчеты, после семи лет судебных разбирательств, были признаны верными, а г‑н де Лаблаш был приговорен in extremisк уплате г‑ну Бомарше 15 тысяч ливров долга и компенсации за нанесенный ему ущерб. С точки зрения истории и правосудия, к чести Бомарше, эти расчеты были признаны достойными доверия, хотя, возможно, и являлись плодом чистейшей фантазии. Итак, a prioriказалось, что для г‑на де Лаблаша, только что получившего в наследство два миллиона ливров, разумнее всего было сразу же заплатить требуемые у него 15 тысяч ливров и утешиться оставшимся 1 миллионом 985 тысячами. Но если бы в этой истории все действовали, руководствуясь исключительно разумом, то более чем вероятно, что литература Франции не обогатилась бы такими шедеврами, как «Севильский цирюльник» и «Женитьба Фигаро», а сама жизнь Бомарше не представляла бы для нас такого интереса, поскольку именно этот, начавшийся из‑за пустяка судебный процесс побудил его обрушить на общество град памфлетов, ставших предвестниками Великой французской революции и ускоривших ее приближение.

Взвесив все факты, приходишь к выводу, что в момент подписания договора с Пари‑Дюверне у Бомарше не было никаких причин подделывать этот документ ради получения каких‑то ничтожных 15 тысяч ливров – в то время острой нужды в деньгах он не испытывал, ведь его жена еще была жива и богата. Конечно, расчеты Бомарше и его пояснения нельзя назвать совершенно ясными и прозрачными, тем более что большая часть расписок, на которые он ссылался, вообще не была обнаружена, но, поскольку именно эти аргументы использовались против Бомарше адвокатами Лаблаша, не стоит придавать им особого значения, ведь в своих измышлениях эти дельцы дошли до того, что подвергли сомнению подлинность документа, предъявленного Бомарше, на том лишь основании, что на его экземпляре подпись Пари‑Дюверне стояла слева, а на всех документах, имевшихся у Лаблаша, она была справа.