Текст книги "Бомарше(Beaumarchais) "

Автор книги: Рене де Кастр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

Так вот, моя дорогая, читая твое письмо, я словно видел тебя. Ты не менее сластолюбива, чем та шалунья, чьи выдумки я вспомнил благодаря тебе. У тебя самое красивое тело в мире, такое же, как было у нее. Ты умнее ее, но такая же взбалмошная. Возможно, ты любишь меня сильнее и более пылко, чем она. Ты описала мне, как проходит твоя утренняя молитва; при условии, что вечернюю молитву мы иногда будем возносить вместе, я разрешу тебе предаваться этой утренней молитве, но ты должна будешь подробно описать мне ее: все свои душевные и физические ощущения, все стадии сладострастия, главная прелесть коего заключается в умении по своему желанию замедлять или ускорять наступление оргазма. Вместо того, чтобы жаловаться мне на свои беды, лучше пиши мне о своих удовольствиях: и тогда одна мысль о том, что даже простое воспоминание обо мне способно возбудить тебя и довести до оргазма, всколыхнет мои чувства уже во время чтения твоего письма и, как и сейчас, составляя тебе ответ, я буду чувствовать, как любовь заставляет приподниматься мою столешницу.

Понедельник 18 августа 1777 г., без четверти одиннадцать».

А 22 августа 1777 года без четверти три Пьер Огюстен превзошел самого себя:

«Вопрос не в том, занимаемся ли мы любовью, потому что любим друг друга, или любим друг друга, потому что занимаемся любовью. Это бесконечный повод для споров и возможность блеснуть. Итак, тот, кто сказал:

„Любить, но не заниматься любовью, это нечто.

Заниматься любовью, но не любить – ничто“, не внес никакой ясности в этот вопрос; с тем же успехом он мог бы сказать и обратное. Если бы и я мог тебе сказать, но я больше не хочу ни говорить, ни позволять моему перу

Корябать своим заостренным кончиком

О том, что происходит в моем воспаленном мозгу.

Здравствуй, сердце мое! Ты мне сказала, что я вел себя как распутник! Но если человек уже создал себе дурную репутацию, то что еще ему остается делать, как не пользоваться ею в свое удовольствие?»

В этих словах один из ключиков к самой сути Бомарше, понять которую до конца невозможно, не познакомившись с этими откровенными и порой даже шокирующими письмами.

«Я вовсе не хотел бы иметь шлюху своей возлюбленной, но не возражаю, чтобы моя возлюбленная была немножко шлюхой», – писал он 28 августа 1777 года. Не догадавшись, что в этот самый момент она на какое‑то время взяла верх над Терезой де Виллер, г‑жа де Годвиль обиделась на Бомарше за эти слова, а он, разозлившись на нее за непонимание, нагрубил ей:

«Из‑за какой‑то несчастной фразы, которую вы сочли непристойно игривой, вы так рассердились на меня и так надменно со мной говорили, упрекая в том, что у меня в груди вовсе нет сердца. Но кто вам сказал, что его там нет? Или кто вам сказал, что у вас в груди оно есть? Эта чувственная любовь, которая живет в самой верхней части человеческого тела, а выражается излиянием из его нижней части, кажется мне чем‑то похожей на тот самый обет святости, что дается Богу перед алтарем, а заканчивается лишением девственности всех встречных девиц… которых есть чего лишать».

А спустя два дня добавил:

«Мой тон показался вам слишком смелым, и вы испугались, что не сможете ответить мне тем же. Да, я груб, но зато честен. А вот вы жеманны (я хотел сказать – кокетливы) и манерны, что почти то же, что фальшивы. У женщин есть лишь одни уста, которые говорят правду, это те уста, за которыми следует перо, записывая их слова на бумаге. С такой особой, как вы, надо… Вы поняли меня? Это чересчур сильное выражение. И это тоже… Как вы его находите?

Дабы не ссорится, давайте останемся такими, какие мы есть. Я слишком пылкий любовник, чтобы быть деликатным. У меня несколько сперматочивый стиль, но разве я виноват, что я таков? Во всяком случае я вас не обманывал, так что меня нельзя упрекнуть в фальши. Ощущать сквозь строки, написанные возлюбленной, ее необузданное желание – это то же, что спать с ней, наслаждаться ею… ее (вы меня понимаете) каждое утро. Как я люблю все это…»

Хотя Бомарше продолжал эту легкомысленную переписку, он уже начал уставать от своей излишне требовательной любовницы, связь с которой потеряла для него пикантность новизны. Внимательно вчитываясь в его письма, трудно отделаться от мысли, что этот сорокапятилетний мужчина стремился любыми способами разжечь свою угасающую чувственность и наилучшим из всего возможного считал частую смену партнерш.

В сентябре 1777 года Бомарше стал реже встречаться с г‑жой де Годвиль под тем предлогом, что у него было много других дел, что, впрочем, соответствовало действительности. Пытаясь ее успокоить, он дал ей следующий совет: «Пусть моя бедная любовница попытается заменить меня и с помощью своего нежного пальчика сама сделает то, что с большим удовольствием предоставила бы делать мне».

«Ах, в каких изысканных выражениях!» изъяснялся в этом письме последователь Мольера! Но заканчивалось оно несколько обескураживающе: «Надо думать, что я все‑таки люблю тебя, поскольку мне совсем не хотелось бы, чтобы у меня пропадало к тебе желание».

Бомарше все больше и больше тяготился своей любовницей и уже не стремился увидеть ее, но 20 сентября 1777 года он писал г‑же де Годвиль:

«Все, что мне нужно, так это нравиться тебе. Но сам я не большой мастак делать приятные вещи. Ты хочешь моей любви? Так бери ее, кто тебе мешает? Ты желаешь, чтобы я тебя ласкал, так скажи об этом. „Поцелуй меня. Жако, дай мне свою руку, сынок!“ Ты хочешь, чтобы мой палец позабавил тебя! Так шепни мне своим прелестным ротиком:

„Пощекочи меня, дружок“. Ты хочешь, чтобы твоя куколка таяла от наслаждения и чтобы душа отлетала со вздохом счастья, для этого нужно нежно пройтись рукой по внутренней стороне бедра… Ты что‑то рассказывала мне о своем поясе, но так и не показала мне, что это такое. Иногда воспоминания о твоем местечке, покрытом растительностью и влажном от нахлынувшего желания, приходят мне в голову и отрывают меня от моих грустных занятий. Я вижу его, и мне хочется испить сладкую росу с него… Когда я прихожу к тебе, кто мешает тебе сказать мне: „Доставь мне удовольствие, я хочу этого, я не могу без этого, я умираю…“ Когда я не беру тебя и не вижу, как ты кончаешь, я просто твой друг, но когда ты загораешься сама и начинаешь распалять меня, я сразу же вспыхиваю, и хотя я всего лишь слабая спичка, но эта спичка всегда готова запылать для тебя сразу с двух концов… Жду твоего ответа, чтобы получить немного удовольствия, мечтая о наших удовольствиях».

Таковы эти письма, которые в обширной переписке Бомарше перемежались с деловыми посланиями главы торгового дома «Родриго Горталес» и с письмами политического характера Верженну, Франклину и американскому Конгрессу, при том, что все свое свободное время этот писатель‑драматург посвящал работе над «Женитьбой Фигаро».

Меж тем он все реже писал своей любовнице. В одном из посланий, от 22 сентября 1777 года, он позволил себе весьма скабрезную шутку:

«Кто‑то сказал мне вчера: „Чтобы добиться успеха в делах, сударь, нужно ввести в них женщин“. – С таким же успехом можно проделать обратное, – сказал я ему в ответ, – мы точно так же преуспеем, если „введем нечто в женщин!“»

Эта переписка продлилась, то затухая, то вновь разгораясь, до января 1778 года. Бомарше охладел к своей любовнице и пытался порвать эту связь, больше не доставлявшую ему удовольствия и истощавшую его кошелек, так как г‑жа де Годвиль не отличалась бескорыстием. Его последние письма к ней стали настолько непристойными, что нам все труднее и труднее решиться цитировать их. Всего одного примера будет достаточно, чтобы читатель составил о них представление:

«Я часто наблюдал, как слова „ну что, любовь моя, сейчас я задам тебе жару“, вовремя произнесенные возлюбленным в тот момент, когда он проворным пальчиком возбуждал ваши желания, заставляли волны сладострастия мощными толчками нестись от вашей головы к тому месту, которое вам так хорошо известно! Разве вы исчерпали все свои очаровательные средства возбуждения желания, чтобы жаловаться на свое полное бессилие? Я помню, как видел вас несколько раз в такой любовной истоме и в таком виде, что и евнух бы воспрянул; вы получали удовольствие от одного того, что, держа в руке мое орудие любви, словно молитву повторяли: „Ах, как он берет меня, ах, как он берет меня!“ – и сжимали его своими прелестными сладострастными ручками, будто хотели передать ему все свои чувства. В другой раз вы взяли его за головку и стали нежно водить им по самому чувствительному месту, грубо говоря, чесать там, где чешется, после чего мы слились в таком экстазе, что уже нельзя было в этом наслаждении осознать себя отдельно друг от друга, и каждый испытывал удовлетворение и за себя, и за партнера. Это был настоящий потоп, который тушил пожар. Так какого черта вам надо? Моя память не может подсказать мне всех способов, коими вы в моем присутствии добивались прекрасных результатов. Дорогая моя, нужно постараться распалить себя, пошевелить кое‑чем, собраться с мыслями и помолиться».

Эти игривые воспоминания, переданные в весьма смелых выражениях, не могли удовлетворить пылающую страстью женщину, предпочитавшую реальные любовные утехи их описаниям. Г‑жа де Годвиль была не единственной, кто заметил, что Бомарше стал избегать интимной близости, поскольку получила на свои упреки следующий ответ:

«То, что ты написала мне, только что слово в слово было повторено мне моей хозяйкой; если бы я мог поверить в невозможное, я решил бы, что либо она видела, как ты писала свое письмо, либо ты слышала ее слова. Она сказала, что я больше не тот, каким был раньше, что, запершись в своем кабинете, я бегу от всех наслаждений, что мне больше ничего не нужно, что холод старости гораздо горячее моих чувств, что я совсем перестал доверять ей, чья нежность мне так хорошо известна, что я перестал заниматься с ней любовью и совсем разлюбил ее. После этих слов слезы полились у нее из глаз. В кого же я превратился, друзья мои? Органическая материя, которая питает наш мозг, видимо, одного рода с той, что вызывает возбуждение в центрах наслаждения, таким образом, то, что происходит наверху, сразу же сказывается на том, что делается внизу».

В то время как нежная Тереза заливалась слезами, чувствуя себя покинутой, г‑жа де Годвиль завела себе нового любовника, более молодого и не подверженного приступам любовной депрессии. Бомарше философски отнесся к этому решению, сделавшему его свободным; отец Фигаро не был ревнив.

«На самом деле, если бы я мог как тот самый жеребец обхаживать вас, трепать за щечки, шлепать по попке, щипать за грудки и, наконец, довести вас к приходу вашего любовника до такого возбуждения, что ему осталось бы лишь взять вас и кончить, клянусь честью, я сделал бы это, потому что я добрый малый! Но последствия, моя дорогая, но последствия! Вы, к примеру, не сможете больше предаваться плотскому греху без такой вот подготовки. Мне же нельзя будет бросить ту, что дана мне лишь для того, чтобы я разогревал ее для своего приятеля… Ну нет, старушка, это уже не по мне, я тебе не доктор!»

Итак, пришло время поставить точку в этой любовной истории. Бомарше пообещал г‑же Годвиль, что и после их разрыва будет выплачивать ей содержание, но делал это нерегулярно, стараясь не осложнять свое и без того непростое финансовое положение. Его трудности меньше всего волновали бывшую любовницу, которая не только выражала недовольство по поводу задержки денег, но частенько требовала аванс.

«Если бы вы хотели, чтобы вам заплатили всего на неделю раньше, я охотно бы на это согласился, и чтобы доказать вам, что это сердце подсказывает мне суровое решение не давать вам сегодня всего того, что должно быть выплачено по истечении трех месяцев, я, так и быть, согласен, из‑за той нужды, в которой вы сейчас находитесь, выдать вам деньги за истекший январь и истекающий февраль. Но запомните, что с этого момента я буду неукоснительно и строго соблюдать установленные мною сроки».

У Бомарше было множество других финансовых обязательств, а дама, даже после того, как он выполнил свое обещание, вновь принялась просить у него денег, жалуясь, что ей вскоре придется продать весь свой гардероб и остаться совершенно голой. Для Фигаро это стало поводом окончательно порвать с бывшей любовницей, вместо денег она получила от него очередную непристойность:

«Ругайтесь теперь и говорите про меня гадости. Все ваши юбки будут проданы, и вы останетесь голой, как моя рука, и мне будет только удобнее хватать вас!»

Еще задолго до этого финала Гюден де ла Бренельри, расстроенный тем, что его друг предается разврату, тогда как множество важных дел требуют незамедлительного решения, задумал разлучить любовников, увезя Бомарше из Парижа. Во‑первых, нужно было проинспектировать портовые склады, куда свозилось оружие и другие товары, предназначенные для воюющих за свою свободу американцев. Во‑вторых, необходимо было вплотную заняться судебным процессом, слушания по которому вот‑вот должны были начаться в Экс‑ан‑Провансе; этот процесс должен был наконец поставить точку в длившемся восемь лет споре между графом де Лаблашем и Бомарше, от его исхода зависело восстановление доброго имени и материального благополучия последнего.

Глава 35СУД В ЭКС‑АН‑ПРОВАНСЕ (1778)

Когда Гюден размышлял о том, как увезти друга подальше от Парижа и его соблазнов, Бомарше получил письмо, которое заслуживало особого внимания, поскольку было написано внучатой племянницей г‑жи де Севинье, г‑жой де Сен‑Венсан, эта особа была помимо всего прочего женой одного из членов кассационного суда Прованса, то есть одного из тех, кому предстояло поставить точку в его тяжбе с Лаблашем.

Бомарше ознакомился с посланием: это была просьба о помощи. Поскольку на письме стоял штемпель Консьержери, уместно было проявить некоторую осторожность.

Г‑жа де Сен‑Венсан была любовницей маршала де Ришелье; тот обвинил ее в изготовлении и использовании от его имени фальшивых ассигнаций на сумму в 240 тысяч ливров, за что она была отправлена в тюрьму.

Дама уверяла, что Ришелье сам передал ей эти ассигнации, прекрасно зная, что они фальшивые. Будучи в курсе дружеских отношений, связывавших Бомарше с Ришелье, пленница умоляла Пьера Огюстена не писать мемуаров в пользу маршала:

«У меня остается единственная надежда на то, что Святой Дух, появляющийся там, где ему заблагорассудится, не станет навевать вам какие‑либо мысли или подсказывать фразочки. Вам придется обратиться к дьяволу, но в этом случае советую вам вспомнить Закон Божий, дабы осознать, что с помощью крестного знамения мы сможем уничтожить ваш мемуар. Я хорошо знаю стиль адвоката маршала. Если вдруг появится мемуар, если, читая его, я не начну зевать с первой же страницы, если не засну на второй и не захочу, окончив чтение, вышвырнуть его в окно, я скажу: это г‑н де Бомарше сочинил его, записал и издал. И тогда, сударь, я заточу свое перу и сама отвечу вам.

Пока же, видя в вас весьма приятного для себя человека, человека, с коим я не отказалась бы потягаться, окажись я на месте г‑жи Гёзман, пока же, сударь, честь имею оставаться вашей нижайшей и покорнейшей слугой».

Это письмо ставило Бомарше в крайне затруднительное положение: он не был осведомлен о том, что г‑жа де Сен‑Венсан, нарушив супружеский долг, жила отдельно от мужа, но знал, что по рождению (в девичестве она носила фамилию Вильнёв‑Ванс) и по мужу она принадлежала к самым известным семействам парламентариев Прованса. С другой стороны, как отказать в помощи герцогу де Ришелье, с которым его связывали узы дружбы и на чью поддержку в разрешении спора с «Комеди Франсез» он очень рассчитывал?

Чтобы выйти из этой тягостной ситуации, Бомарше призвал на помощь весь свой такт, которого обычно ему не хватало, и ответил просительнице письмом, которое признано одним из лучших образцов эпистолярного стиля:

«Я как нельзя более тронут тем, что вы говорите мне о чести и долге, но, будучи самого высокого мнения о своем собственном остроумии, кое поддерживает несчастных в беде, я почти с болью открыл для себя, что в таком мрачном месте, в коем вы сейчас находитесь, среди всех этих неприятностей, искрится и рвется наружу такой ум, такое очарование и такой веселый нрав. Чувство, которое движет сейчас моим пером, лучше, чем самая веселая шутка в мире докажет вам, как далек я от того, чтобы использовать это перо во вред вам, сударыня, к кому я испытываю самое искреннее уважение…»

Эта переписка, из которой мы приводим только короткий отрывок, совпала по времени с полемикой, начавшейся между ним и вернувшейся во Францию в женском обличье кавалершей д’Эон; все это очень осложняло жизнь Бомарше, которому в тот момент нужно было срочно отвечать на мемуар графа де Лаблаша.

Гюден настоял‑таки на их срочном отъезде из Парижа, и вскоре друзья прибыли в устье Шаранты, а потом в Бордо, чтобы проинспектировать состояние судов, принадлежавших торговому дому «Родриго Горталес». В Бордо Бомарше оказали поистине восторженный прием, по которому он мог судить о своей необыкновенной популярности. Затем он отправился в Марсель под именем Дюрана, посетив по пути «с познавательной целью» Лангедок. Из Марселя Бомарше отправил в Америку свой корабль «Счастливый», десять месяцев простоявший на приколе в Старом порту из‑за козней лорда Стормонта, и, наконец, появился в Экс‑ан‑Провансе, где узнал, что по его делу до сих пор не назначены слушания.

По возвращении в Париж Бомарше поранил правую руку и воспользовался этим, чтобы не отвечать письмом на очередные просьбы г‑жи де Годвиль, а отправил к ней Гюдена. Однако верный Гюден, приложивший столько усилий, чтобы вырвать Бомарше из объятий его любовницы, видимо, тоже не устоял перед чарами этой обольстительницы. Пьер Огюстен был не прочь использовать влюбленность друга, чтобы окончательно порвать с ней, но ничего не получилось: г‑жа де Годвиль не могла забыть подвигов своего экс‑возлюбленного и жаждала денег. Отвергнув Гюдена, она вытянула у Бомарше двенадцать луидоров, который сопроводил свой вынужденный щедрый подарок следующим предостережением: «Заклады и лотерея – вот два неиссякаемых источника разорения».

Как раз в это время в Париж приехал Вольтер (это было последнее его посещение французской столицы). Все мало‑мальски известные люди Франции, от кавалерши д’Эон до Бомарше, считали своим долгом нанести ему визит. Когда‑то, придя в восторг от мемуаров, направленных против Гёзмана, фернейский старец причислил автора «Севильского цирюльника» к своим ученикам: он тепло отозвался о его разносторонних талантах и борьбе за свободу во всех ее проявлениях. Похвалы из столь авторитетных уст польстили самолюбию Бомарше. Он оказался среди тех, кто громче других аплодировал на знаменитой постановке «Ирины» на сцене «Комеди Франсез», когда бюст Вольтера увенчали лавровым венком, а спустя несколько лет воспоминания об этих встречах сыграли решающую роль, когда Бомарше принял решение издать полное собрание сочинений Вольтера. Он не успел поделиться своими планами со знаменитым старцем, поскольку тот вскоре умер.

Известие о кончине Вольтера застало Бомарше в Провансе, где наконец начались слушания по его делу. Он с возмущением узнал, что церковь отказала усопшему в погребении по христианскому обычаю, и хотел даже ехать в Версаль, чтобы вымолить у Морепа разрешение торжественно похоронить Вольтера на Новом мосту в Париже у подножия памятника Генриху IV и воздвигнуть статую автора «Генриады» рядом со статуей воспетого им монарха. Этим планам не суждено было осуществиться: Бомарше не смог покинуть юг Франции и был вынужден удовольствоваться тем, что слушал Гюдена, незадолго до того принятого в Марсельскую академию, который выступил перед этой провинциальной аудиторией со своей весьма посредственной поэмой, прославлявшей автора «Кандида».

Бомарше предстояло важное дело – покончить, наконец, с графом де Лаблашем, который гораздо раньше своего противника начал обхаживать парламент Прованса и уже подготовил там почву для своей победы в процессе. Выпустив очень ловко составленный мемуар, он попытался уговорить всех адвокатов Экс‑ан‑Прованса поставить под ним свои подписи. Часть из них отказалась, но Лаблаш заручился поддержкой самых авторитетных, тех, кто пятью годами позднее перед тем же самым судом будет беспощадно клеймить Мирабо; среди них были отец и сын Симеоны, оба известные юрисконсульты; будущий составитель «Гражданского кодекса» Порталис, уже успевший снискать себе славу; Гассье, слывший самым красноречивым человеком в этих местах, и, наконец, Барле, про которого Мирабо скажет, что у него голова быка, а мозги орла. Мемуар Лаблаша, изданный тиражом шесть тысяч экземпляров, быстро разошелся и наделал много шума. Этот главный удар сопровождался более мелкими, но столь же хорошо продуманными. Проницательный и хитрый, искушенный в дворцовых интригах и остроумный Лаблаш обхаживал судей днем в их кабинетах, а вечером в светских салонах. Перед ним – богатым, титулованным, носившим генеральское звание – были распахнуты все двери, а он всюду жаловался на свою горькую судьбу:

«Ну разве я не несчастен? На свете всего один Бомарше, так судьбе было угодно наслать его именно на меня!»

Слушатели благосклонно внимали всему, что говорил этот высокопоставленный вельможа, никому и в голову не приходило заподозрить во лжи человека, принадлежавшего к высшему обществу. А Лаблаш уверовал в свой успех еще и потому, что Бомарше медлил с приездом в Экс‑ан‑Прованс, временно обосновавшись в Марселе, поскольку после подписания 6 февраля 1778 года союзнического договора между Францией и Америкой его деятельность в качестве арматора получила новый импульс. И хотя отныне с этого его занятия был сброшен покров тайны, обвинения графа де Лаблаша, называвшего своего противника контрабандистом и мошенником, уже успели скомпрометировать Бомарше в глазах общественности и его будущих судей.

Лаблаш и не подозревал, что его противник готовит наступление: однажды утром Бомарше тайно прибыл в Экс‑ан‑Прованс и остановился у своего поверенного в делах мэтра Матье. На следующий день город наводнили тысячи экземпляров потрясшего всех произведения под названием «Невинный ответ Пьера Огюстена Карона де Бомарше на гнусную сплетню, которую граф Жозеф Александр Фалькоз де Лаблаш распространил в Эксе». За этим мемуаром, сравнимым по силе воздействия с теми, что были написаны в свое время против Гёзмана, последовал еще один, озаглавленный «Татарин легиону» и принадлежавший перу того же автора.

Мы не будем подробно анализировать эти два текста, вошедших в полное собрание сочинений Бомарше, по той простой причине, что в них повторяется все, что нам уже известно; автор пересказывает в них столь же остроумно, сколь талантливо историю своей жизни, пополнившуюся после 1773 года еще несколькими пикантными эпизодами, один из которых связан с кавалером д’Эоном, на чей счет он отнес слова Филиппа Кино из его либретто к опере Глюка:

Как ни грозна Армида,

Более еще она мила.

Эти новые произведения снискали настоящий успех: они были смешны и убедительны.

«Вы перевернули весь город, – сказал мэтр Матье своему клиенту. – Это непостижимо».

Часть пущенных Бомарше стрел попала в яблочко. Если граф де Лаблаш обеспечил себе поддержку в аристократических салонах, то Бомарше задался целью привлечь на свою сторону простой народ. Атакуя своего соперника, он умышленно прибегал к самому что ни на есть плебейскому стилю:

«Как вы горячи, грубы и бесцеремонны с этими несчастными простолюдинами, господин граф! Сразу видно, что вы человек благородного происхождения».

Это была дерзость, характерная для Фигаро; что касается графа де Лаблаша, то Бомарше решил напомнить ему о благодеяниях Пари‑Дюверне:

«Благодаря ему вы теперь бригадный генерал, и я хочу верить, что вы заслужили это, поскольку действительно стали им… Показывая, как вы вели себя в разные моменты наших сложных отношений, я сказал достаточно, чтобы можно было составить представление о том, у кого из нас двоих низкая душа… Этот Бомарше, к коему вы демонстрируете свое презрение, пытаясь скрыть свой страх перед ним, не искал вас; и если бы в процессе, в каковой вы вовлекли его, не была поставлена на карту его честь, то уже давным‑давно этот бедный простолюдин бросил бы свою квитанцию в лицо вельможному миллионеру, и тот подобрал бы ее».

Подобные речи воспламеняли сердца тех, кто десятью годами позже совершит революцию. К общественному мнению взывал человек из народа, и народ встал на его сторону, а не на сторону вельможи. Но понравятся ли подобные выступления судьям? Бомарше предусмотрел это и, чтобы завоевать и их симпатии, использовал другую тактику. На суде он говорил только по существу рассматриваемого дела: предъявил письма Пари‑Дюверне, которые Лаблаш считал сгоревшими, перевел их с языка условностей и доказал, что был в дружеских отношениях с Пари‑Дюверне. Даже спустя два столетия четкость и логичность речи Бомарше вызывает восхищение. Она была настолько хорошо аргументирована и так хорошо раскрывала суть дела, что выступления адвокатов из Экса показались после нее слабыми и блеклыми.

Сбитые с толку защитники Лаблаша в ответ на речь Бомарше не придумали ничего лучшего, как потребовать уничтожения его мемуара, а он вновь взялся за перо, чтобы нанести последний удар:

«Сколько вас, господа, тех, кто на меня нападает, кто формулирует, подписывает и подает против меня всевозможные жалобы, кто мечет громы и молнии по поводу моей законной защиты? Четыре, пять, шесть, десять, легион! Не имея возможности говорить с таким количеством людей сразу, я беру на себя смелость обратиться лично к тому, кто стоит во главе всех; остальные, если захотят, пусть тоже меня слушают.

Итак, у вас дурное настроение, ваше превосходительство? Еще бы! Для этого оснований хоть отбавляй: ведь, несмотря на то что вы здесь командуете целым легионом, нельзя не согласиться с вами, что ваша провансальская кампания проходит бесславно, а это, должно быть, не очень лестно для бригадного генерала; в то время как ваши соперники по военному делу спешат на звуки битвы, чтобы ратными подвигами доказать свою преданность родине и приумножить ее величие, вы затеяли здесь со мной постыдную войну. Я прекрасно понимаю, что это не может не уязвить вашего самолюбия.

Но чья в том вина? Неужто моего мемуара, на который нужно все свалить и предать его огню во искупление того, от чего сами вы открещиваетесь?»

Тактика Бомарше оказалась верной. Наученный горьким опытом в истории с Гёзманом, он даже не пытался подступаться к своим судьям. В то время как Лаблаш при полном параде разгуливал по улицам Экса, Бомарше избегал появляться на людях, заявив во всеуслышание, что он просит лишь об одном одолжении – дать ему возможность выступить в парламенте с речью в свою защиту. Он получил такую возможность, поскольку все судьи были уверены, что это выступление станет для Бомарше роковым. Они ожидали, что перед ними предстанет буйный тип или просто хулиган, а увидели одетого в строгое черное платье человека, который держался с большим достоинством, говорил спокойно, уверенно и самым уважительным тоном и ничего не пытался от них скрывать. Ни разу не прервав свою речь, он говорил пять часов сорок пять минут.

На следующий день ответную речь держал граф де Лаблаш. Несмотря на все свое красноречие, он не смог затмить Бомарше и сгладить впечатление, произведенное его выступлением.

Из письма Гюдена от 23 июля 1778 года нам известно, как развивались дальнейшие события:

«Бомарше выиграл наконец процесс в Эксе. Суд единодушно вынес приговор в его пользу с компенсацией ему всех издержек и ущерба с набежавшими процентами, а Фалькозу было отказано в удовлетворении его исков и претензий, как необоснованных и клеветнических.Это слово было в приговоре. Дело было изучено и рассмотрено здесь с особой тщательностью, а все правовые вопросы получили такую четкую и хорошо обоснованную оценку, что это должно делать честь всей судейской коллегии этого города… который буквально жил этим процессом и с нетерпением ждал его завершения.

Пока судьи совещались, двери Дворца правосудия осаждал народ; толпы женщин, зевак и любителей развлечений запрудили бульвар рядом с дворцом, праздная публика заполнила все расположенные тут же кафе. Фалькоз находился в своей ярко освещенной гостиной, которая выходила окнами на бульвар; наш друг уехал в один из самых удаленных кварталов города; наступила ночь; двери дворца распахнулись и прозвучали слова:

Бомарше выиграл!

Толпа подхватила их и повторяла на тысячи ладов, аплодисменты прокатились по всему бульвару; окна и двери апартаментов Фалькоза резко захлопнулись, а толпа с приветственными криками направилась к нашему другу; мужчины, женщины, знакомые и незнакомые люди обнимали его, поздравляли и всячески славили. Эта всеобщая радость, эти возгласы и проявления чувств так подействовали на него, что он залился слезами и, словно большой ребенок, бросился в наши объятия и потерял сознание. Все наперебой принялись оказывать ему помощь: кто предлагал уксус, кто нюхательную соль, кто требовал вынести его на воздух; но, как говорил он сам, от счастья не умирают. Вскоре он пришел в себя, и мы вместе отправились к первому председателю парламента, чтобы поблагодарить его. Со строгостью, приличествующей главе августейшего суда, тот указал Бомарше на излишнюю вольность его мемуаров. У него были причины так поступить: как человек, он мог бы одобрить их, но как судья, добросовестно исполняющий свой долг, сделать этого он не мог. Парламент счел мемуары настолько легкомысленными, что постановил уничтожить второй из них, но сделать это должен был не палач, как того требовал Фалькоз, а судебный исполнитель, что вовсе не одно и то же. Чтобы наказать Бомарше за излишне вольные шутки, помимо того, что порвали его мемуар, самого его еще обязали пожертвовать тысячу экю в пользу неимущих Экса, а он подарил им две тысячи, „чтобы поздравить с тем, что в их городе такие добрые и честные судьи“. Мемуары Фалькоза также были уничтожены.

Возвратившись домой от первого председателя парламента, мы застали там то же столпотворение: тамбурины, флейты, скрипки сменяли друг друга до ужина и после него; со всей округи тащили хворост и жгли праздничные костры. Просвещенные люди, проходя под нашими окнами, кричали:

Покажите Геракла народу, который ждет его!

Дамы, находившиеся в комнате, захотели насладиться этим зрелищем и заставили нашего друга приблизиться к окну, а не строить из себя скромника, жестоко лишающего народ, который выказывал ему такое расположение, удовольствия видеть себя. Городские ремесленники написали в его честь песенку на провансальском языке и пришли исполнить ее под его окнами. Все сердца разделяли его радость, и все вокруг видели в нем прославленного человека, честь которого наконец была по справедливости восстановлена».