Текст книги "Бомарше(Beaumarchais) "

Автор книги: Рене де Кастр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

Столь энергичная атака вызвала панику у нападавших. Первый бандит вырвался, вскочил на лошадь и умчался прочь. Второй запросил пощады; Пьер Огюстен перерезал ему пояс и нанес сильный удар по лицу рукояткой пистолета.

В этот момент Бомарше услышал рожок своего кучера, который уже начал волноваться. Побежав на звук рожка, путешественник вышел к своему экипажу, представ перед кучером и находившимся в карете слугой с рассеченным и залитым кровью лицом, перевязанной носовым платком рукой и галстуком в пятнах крови.

«Бандиты! – кричал Бомарше. – В меня стреляли!»

Кучер предложил раненому Бомарше отвезти его в полицейский участок в Нейштадте, чтобы заявить о случившемся, но тот отказался и велел следовать до почтовой станции в Эмскирхене, там он поменял лошадей и кучера и, постоянно подгоняя возницу, продолжил путь в Нюрнберг. В Нюрнберге он остановился на ночлег в гостинице «Красный петух» и вел себя там столь возбужденно, что Конрад Грубер, хозяин заведения, решил, что его постоялец не в себе. Тем не менее он предложил пригласить к нему хирурга. От лекаря Бомарше отказался, ограничился тем, что заклеил подбородок куском пластыря. Но согласился сделать официальное заявление о приключившейся с ним истории высокопоставленному чиновнику почтового ведомства, некому г‑ну Фецеру.

Факты, изложенные в этом заявлении, сделанном 16 августа, не совсем точно совпадают с теми, что описал Бомарше в своем письме во Францию. Г‑ну Фецеру Пьер Огюстен описал внешность напавших на него бандитов. У одного из них во время драки свалился с головы светлый парик, обнажив черноволосую шевелюру, что дало жертве основание предположить, что он еврей. Этот человек, ростом около пяти футов и двух дюймов, был одет в английский сюртук синего цвета с медными пуговицами, красную куртку и кожаные штаны. Сообщник, обращаясь к нему, называл его Анжелуччи. Второй был повыше ростом и носил серую безрукавку, на руке у него болтался синий плащ, а на голове была шляпа без полей. Это был полнолицый, белокожий блондин, по виду – англичанин, приятель называл его Хаткинсоном.

Таковым было это странное заявление, сохранившееся в Государственном архиве Вены. Предполагаемый автор, возможно, никогда не существовавшего памфлета вдруг раздвоился, и Хаткинсон отделился от Анжелуччи.

В протоколе беседы Фецера с Бомарше не упоминалось ни о выбитых рукояткой пистолета зубах, ни о перерезанном поясе, хотя эти приметы могли бы помочь в опознании так называемого Хаткинсона. Заявление Бомарше, составленное им в Нюрнберге, в качестве свидетелей подписали хозяин гостиницы Грубер и польский офицер барон Нитш. Полиция Нюрнберга, по‑видимому, отнеслась к этому заявлению с полной серьезностью, поскольку начала расследование и объявила розыск преступников.

В тот момент никто не подумал разыскать других свидетелей происшествия, а между тем кучер Георг Драц, взволнованный событиями в лесу близ Лихтенхольца и опасавшийся неприятностей с полицией, вечером того же дня, то есть 14 августа, сам явился к властям Нейштадта и рассказал им о случившемся, причем его версия очень отличался от версии Бомарше. По словам Драца, путешественник положил в карман бритву, вынутую из несессера, как раз перед тем как выйти из кареты. Он углубился в лес и вышел оттуда лишь через полчаса. За это время кучер никого не видел, кроме бригады плотников из трех человек, проследовавших мимо него со своим инструментом. Никаких выстрелов он не слышал. Когда г‑н де Ронак вернулся к карете, в его одежде не было никакого беспорядка, но он действительно сказал, что видел воров. Что касается его ранений, то кучер подумал, и, возможно, не без оснований, что это были обычные царапины, которые путешественник вполне мог сам себе нанести бритвой, так как, уходя в лес, он захватил с собой еще и зеркало и, видимо, брился там.

Эти чистосердечные и наивные показания, о которых поначалу не было известно полиции Нюрнберга, наводят на мысль, что вся эта история с бандитами не более чем плод фантазии Бомарше, преследовавшего определенную цель: ему нужно было привести в исполнение заранее составленный план, отправной точкой которого и было это так называемое нападение.

В Нюрнберге Бомарше провел всего одну ночь, а утром отправился в Регенсбург; заночевав там, на другой день он нанял лодку и продолжил свой путь вниз по Дунаю до Вены, где нашел пристанище в гостинице «Труа курер».

Едва устроившись, он сразу же написал это удивительное письмо. Адресовано оно было самой императрице Марии Терезии.

«Сударыня,

умоляю Ваше величество поверить, что, нарушая этикет и не прибегая к помощи высокопоставленных посредников для того, чтобы предстать перед Вами, я даю Вам доказательства своего самого глубокого уважения.

С западного побережья Европы я мчался день и ночь, чтобы доставить Вашему величеству сведения, от которых зависит Ваше счастье и Ваше спокойствие, и которые, осмелюсь сказать, могут до глубины души взволновать Ваше величество.

Сударыня,

Ваше величество может судить о важности этой тайны уже по одному тому, что мне приходится предпринимать столь странные шаги, дабы добиться встречи с Вами, но еще лучше Ваше величество поймет, что нельзя терять ни минуты и нужно немедленно выслушать меня, когда узнает, что, несмотря на то, что, будучи подло атакован разбойниками под Нюрнбергом, сильно ранен ими и невыносимо страдая от боли, я не останавливался в пути ни на секунду и пересел в лодку, чтобы по Дунаю добраться до Вены, лишь тогда, когда невыносимая боль сделала невозможным мое дальнейшее передвижение в почтовой карете из‑за тряски.

Если вдруг Ваше величество сочтет это письмо от незнакомого ей человека бредом раненого, коему лихорадка помутила разум, умоляю Вас, окажите мне милость и пришлите ко мне как можно быстрее человека, на которого вы полностью можете положиться, это больше в Ваших интересах, чем в моих. Я не смогу открыться этому человеку, поскольку должен сделать это единственно перед Вашим величеством, но я скажу ему достаточно, чтобы получить от Вас, сударыня, тайную аудиенцию, о коей ни ваши министры, ни наш посол ничего не должны знать.

Пусть Ваше величество не сочтет себя оскорбленной, ежели я осмелюсь умолять Вас выдать той особе, которую Вы пошлете ко мне, записку за Вашей подписью примерно следующего содержания: „Г‑н де Ронак может откровенно говорить с подателем сего письма. Он облечен моим доверием“.Такая мера предосторожности необходима, дабы я был уверен в том, что мое письмо попало не в чужие руки, а в руки Вашего императорского величества.

Ожидая Ваших распоряжений в гостинице „Труа курер“ на площади Святого Михаила близ Дворца правосудия в Вене, я выражаю самую беззаветную преданность Вашему императорскому величеству и остаюсь Вашим нижайшим и преданнейшим слугой.

Де Ронак.

Вена, 20 августа 1774 года».

Таким образом эта, возможно, выдуманная от начала и до конца история с разбойниками неожиданно вошла в Историю. Бомарше по собственной инициативе искал встречи с императрицей. Именно ей хотел он рассказать о той опасности, которой подвергалась Мария Антуанетта, и на этот раз он действительно мог соперничать с д’Артаньяном.

Глава 26БОМАРШЕ И ИМПЕРАТРИЦА МАРИЯ ТЕРЕЗИЯ (1774)

Итак, Бомарше оказался в Вене под чужим именем с секретным поручением и совсем не желал, чтобы об этом узнал французский посол барон де Бретейль. В подобных условиях установление контактов с двором императрицы превращалось в предприятие рискованное, если не безумное. Пьер Огюстен решился на небывалую дерзость: он явился к секретарю императрицы барону де Нени, который согласился принять его, и попросил передать свое письмо Марии Терезии, отказавшись при этом сообщить содержание послания. Нежелание посвятить барона в суть дела чуть было не провалило его, но Бомарше пошел на еще большую дерзость, заявив, что вся ответственность за возможные последствия бездействия барона де Нени ляжет именно на него. В заключение он сказал, что, даже если ему будет отказано в аудиенции, он все равно будет испытывать удовлетворение, поскольку исполнил свой долг, а чувство долга всегда главенствовало у него над всеми остальными чувствами. Покоренный красноречием Бомарше, г‑н де Нени передал письмо по назначению, и уже на следующий день Пьер Огюстен был извещен о том, что г‑н де Сейлерн, глава Правящего совета, лично доставит его в замок Шенбрунн для встречи с Марией Терезией.

Аудиенция, по всей очевидности, длилась долго. На этот раз Бомарше достал‑таки свой драгоценный медальон с письмом Людовика XVI и обратил внимание императрицы на вмятину, оставленную на нем кинжалом разбойника. Теперь его рассказ о приключении в лесу близ Лихтенхольца во многом отличался от всех предыдущих версий. По этой новой версии, Пьер Огюстен якобы повстречал на лесной дороге всадника и узнал в нем Анжелуччи; еврей, в свою очередь узнавший Бомарше, попытался скрыться в чаще леса. После рукопашной схватки с ним Бомарше обнаружил в багаже Анжелуччи украденный им экземпляр памфлета и полторы тысячи фунтов стерлингов, переданных автору скандальной книжонки еще в Лондоне. Он сохранил Анжелуччи жизнь и оставил ему половину денег. Чуть позже, возвращаясь к своей карете, Бомарше подвергся нападению разбойников, которые отобрали у него неожиданно возвратившиеся к нему деньги; он и сам бы погиб, если бы не золотой медальон, висевший у него на груди и принявший на себя удар кинжала.

В подтверждение своих слов он предъявил императрице отобранный у Анжелуччи экземпляр памфлета и попросил ее отдать приказ полиции о розыске его автора. Потрясенная этим рассказом императрица не смогла удержаться от вопроса, который повторила несколько раз:

«Но, сударь, откуда у вас такое пылкое рвение к защите интересов моего зятя и в особенности моей дочери?

– Сударыня, в конце прошлого царствования я был одним из самых несчастных людей во Франции. В те страшные для меня времена королева не погнушалась выказать мне, обвиненному во всяческих ужасах, свое участие. Служа ей сегодня и даже не надеясь на то, что она когда‑либо об этом узнает, я лишь возмещаю свой неоплатный долг; чем труднее мое предприятие, тем с большим усердием я стремлюсь довести его до успешного завершения. Королева однажды соблаговолила заявить во всеуслышание, что я защищаюсь слишком мужественно и умно для человека, действительно виновного в тех преступлениях, кои мне вменяют. Что же она сказала бы, сударыня, сегодня, если б увидела, что в деле, затрагивающем одновременно ее и короля, мне не хватает того мужества, которое ее поразило, и той ловкости, которую она назвала умом? Она заключила бы из этого, что мне недостает рвения. Этому человеку, сказала бы она, хватило недели, чтобы уничтожить пасквиль, оскорблявший покойного короля и его любовницу, в то время как английские министры на протяжении полутора лет тщетно пытались воспрепятствовать его изданию. А сейчас, когда на него возложено подобное же поручение, касающееся нас, ему не удается его выполнить; либо он изменник, либо дурак, и в обоих случаях он равно не заслуживает доверия, коим удостоен. Вот, сударыня, высшие мотивы, заставившие меня бросить вызов всем опасностям, пренебречь всеми страданиями и преодолеть все препятствия.

– Но, сударь, какая у вас была необходимость менять имя?

– Сударыня, к сожалению, меня слишком хорошо знает под моим собственным именем вся просвещенная Европа, записки, кои напечатал я в свою защиту перед последним процессом, настолько воспламенили умы в мою пользу, что повсюду, где я появляюсь под именем Бомарше, я возбуждаю такой дружеский, или сочувствующий, или хотя бы просто любопытствующий интерес к себе, что у меня нет отбоя от визитов, приглашений, меня окружают со всех сторон, и я лишаюсь свободы действовать втайне, необходимой при таком деликатном поручении. Вот почему я вымолил у короля разрешение путешествовать под именем де Ронака,на которое мне и был выдан паспорт.

Мне показалось, что императрица горит желанием прочесть произведение, уничтожение которого стоило мне таких трудов. Она принялась за чтение тотчас после нашего объяснения. Ее величество соблаговолила обсудить со мной самые интимные подробности, связанные с этим делом; она соблаговолила также выслушать мои пространные объяснения. Я оставался с ней более трех с половиной часов и несколько раз умолял ее самым настоятельным образом, не теряя времени, послать кого‑нибудь в Нюрнберг.

– Но осмелится ли этот человек там показаться, зная, что может встретить вас? – сказала мне императрица.

– Сударыня, чтобы побудить его отправиться именно туда, я обманул его, сказав, что немедленно поворачиваю обратно и возвращаюсь во Францию. Впрочем, может, он там, а может, и нет. В первом случае, препроводив его во Францию, Ваше величество окажет неоценимую услугу королю и королеве, во втором его розыски, на худой конец, окажутся безрезультатными, как и операция, которую я умоляю Ваше величество провести тайно, приказав обыскивать в течение некоторого времени все нюрнбергские типографии, чтобы удостовериться, не печатается ли там вновь эта мерзость; в других местах я уже принял меры предосторожности и за Англию и Голландию отвечаю.

Императрица простерла свою доброту до того, что поблагодарила меня за пылкое и разумное усердие, выказанное мной; она попросила меня оставить ей эту книжонку до завтрашнего дня, дав мне свое святое слово, что вернет ее через г‑на де Сейлерна.

– Ступайте и немедленно ложитесь в постель, – сказала она мне милостиво, – пусть вам поскорее пустят кровь. И да не забудется никогда ни здесь, ни во Франции, какое рвение вы выказали при сем случае, дабы услужить вашим государям».

Из этого знаменитого отчета, который Бомарше чуть позже отправил Людовику XVI, следовало, что у императрицы, поначалу сильно взволнованной его рассказом, тем не менее вскоре возникли некоторые сомнения: хотя Бомарше и предъявил ей письмо короля Франции, рассказанная им история изобиловала неправдоподобными деталями. Едва Бомарше покинул замок, Мария Терезия поделилась своими сомнениями с канцлером Кауницем.

Этот просвещенный министр, долгие годы вершивший политику Австрии и стоявший на страже ее интересов, знал репутацию Бомарше и относился к нему с некоторым недоверием. Кауниц прочел оставленный императрице памфлет и обнаружил, что ряд описанных в нем эпизодов касался событий, произошедших уже после того, как книжка вышла в свет. В частности, там говорилось о прививке против оспы, сделанной Людовику XVI, но дата, стоявшая на обложке книжки, на целый месяц опережала это событие. Одолеваемый сомнениями, Кауниц поднял на ноги своих агентов в Нюрнберге и довольно быстро получил от них письменные показания хозяина гостиницы Грубера из Нюрнберга и кучера Драца из Нейштадта. Помимо того, что сами эти показания были весьма противоречивы, они во многом расходились с тем, что Бомарше рассказал Марии Терезии. Выводы, которые сделал канцлер на основе собранных им сведений, представляются нам весьма близкими к истине.

Еще в пору своего общения с Тевено де Морандом Бомарше имел возможность убедиться, что бесчестное поведение гораздо выгоднее честного. Он был потрясен тем, с какой легкостью обманщик и шантажист добивался желаемого, играя на страхе своей жертвы. Возможно, он взял на заметку эти методы, весьма удобные тем, что, принося хорошие барыши, они позволяли оставаться безнаказанным. В этом случае возникает резонный вопрос: а не была ли история с памфлетом против Марии Антуанетты плодом воображения самого Пьера Огюстена, вел ли он какие‑либо переговоры с Анжелуччи‑Хаткинсоном, и существовал ли вообще этот пресловутый памфлетист? Кауниц в своих умозаключениях пошел еще дальше: он предположил, что Бомарше сам написал этот памфлет и от начала и до конца выдумал историю с нападением на него разбойников с единственной целью – «предстать в выгодном свете перед императрицей, дабы добиться ее расположения и ее милостей».

На наш взгляд, в целом эти рассуждения были не так уж далеки от истины, хотя некоторые выводы не являются бесспорными. Так, чересчур громоздкое название, равно как и слог дошедших до нас пассажей памфлета, совсем не похожи на стиль Бомарше; этот текст определенно писал кто‑то другой, хотя, возможно, по заказу Пьера Огюстена. Не исключено, что этим другим был сам Тевено де Моранд, Бомарше поддерживал с ним дружеские отношения, а брат памфлетиста – Тевено де Франси – служил у него секретарем. Возможно, он заплатил автору «Секретных записок публичной женщины» часть из тех полутора тысяч фунтов стерлингов, что якобы были переданы Анжелуччи. Такого человека, вероятнее всего, никогда и не было, а посему план Бомарше был просто гениальным: ведь если в результате своей хитрости он добивался благосклонности императрицы, то через нее ipso facto– благосклонности Марии Антуанетты, а значит, и Людовика XVI, что автоматически обеспечивало ему отмену приговоров по делам с Лаблашем и Гёзманом, его реабилитацию и пересмотр тех судебных решений, которые подрывали его благосостояние и мешали карьере.

Поскольку Кауница довольно мало занимала карьера какого‑то авантюриста, то он сразу же подумал о мерах предосторожности. Бомарше, естественно, рассчитывал на то, что Мария Терезия поспешит проинформировать королеву Франции о его подвигах и что похвальный отзыв о нем августейшей особы послужит на благо его репутации еще до возвращения на родину. Бомарше составил для императрицы мемуар, в котором советовал ей опубликовать злополучный памфлет, изменив в нем некоторые детали. Он был уверен, что Анжелуччи не будет предъявлять претензий за искажение его текста.

В тот момент, когда шевалье де Ронак шлифовал свой мемуар в гостинице «Труа курер», туда вошли два офицера в сопровождении восьми гренадеров, вооруженных ружьями с примкнутыми штыками. Секретарь Правящего совета предъявил Бомарше ордер на его арест за подписью г‑на де Сейлерна, рекомендовавшего ему не оказывать сопротивления.

«Сударь, я иногда оказываю сопротивление грабителям, но императорам – никогда», – с достоинством ответил Бомарше.

Его багаж обыскали, часть вещей изъяли, а бумаги опечатали. Позже Бомарше так описывал Людовику XVI этот арест:

«Я прошу разрешения написать императрице, мне в этом отказывают! У меня отбирают все мои вещи, нож, ножницы, даже парик, и оставляют при мне всю эту многочисленную охрану, здесь же, прямо в моей комнате, где она и пребывает тридцать один деньили сорок четыре тысячи шестьсот сорок две минуты, ибо если для людей счастливых часы бегут быстро, и один час незаметно сменяет другой, несчастные дробят время своих страданий на минуты и секунды и находят, что каждая из них в отдельности весьма длинна».

Находясь под арестом и наблюдением, шевалье де Ронак будто вновь стал Кароном – подмастерьем часовщика – и в своем поднадзорном одиночестве коротал время, прислушиваясь к мерному ходу часов, который обеспечивал придуманный им когда‑то анкерный механизм.

Пока узник томился в заточении, Кауниц писал австрийскому послу в Париже графу де Мерси‑Аржанто:

«Это чистой воды выдумка, с помощью которой Бомарше пытался представить выполнение своей задачи как сопряженное с многими трудностями и опасностями, и тем самым набить себе цену».

28 августа 1774 года императрица также отписала своему представителю во Франции:

«Не хочу от вас скрывать, что я даже не предполагала, насколько прочно сидит в сердцах французов эта застарелая ненависть к австрийцам, ко мне самой и к бедной невинной королеве. Так вот к чему привела вся эта лесть и угодничество! И это называется любовью к моей дочери! Никогда не знала я ничего более чудовищного, все это породило в моем сердце глубочайшее презрение к этой безбожной, безнравственной и бесчувственной нации. Я не хочу входить в детали сего дела, вам отправили лишь весьма расплывчатое описание его, но я очень рассержена, а этот человек арестован. Я собиралась поступить с ним, как с ничтожным обманщиком, выслать его в два часа не только из столицы, но и вообще из моих владений, дав ему понять, что ему не удалось провести нас и что мы обошлись с ним таким образом лишь из человеколюбия, не желая окончательно губить его, как он того заслуживает. Я предвижу еще множество осложнений из‑за этого ужасного дела; порой лучше оставаться в неведении, чем слишком много знать. Злосчастное имя этого мошенника привлекло к себе внимание принца Кауница, узнавшего в нем человека, который участвовал в знаменитом процессе против некого Гёзмана, мемуарами о котором все здесь зачитывались».

Пока представители высших эшелонов власти обменивались письмами, Бомарше, которому удалось наконец заполучить бумагу, чернила и перья, бомбардировал принца Кауница прошениями. Он хотел представить судье, ведшему его дело, доказательства в свою защиту.

Глас пленника был услышан: канцлер отрядил к нему советника фон Зонненфельса; тот, покоренный обаянием и красноречием Бомарше, участливо выслушал его, а позже даже посвятил этой истории книгу. Следствие тянулось еле‑еле, и Бомарше никак не мог добиться удовлетворения своего требования, которое заключалось в том, чтобы его немедленно препроводили во Францию, пусть даже связанным по рукам и ногам и под конвоем.

Пока пленник маялся в Вене, судьба его решалась в Версале. Мерси‑Аржанто нанес визит Сартину; тот не предал друга, а взял под свою защиту: он подтвердил, что именно король отправил Бомарше с поручением, выдав ему письменное распоряжение, а также постарался преуменьшить значение инцидента, ибо вовсе не желал, чтобы эксцентричные выходки его протеже скомпрометировали и его самого.

Сартин не скрывал своего возмущения тем, что Австрия столь бесцеремонно арестовала французского агента, тем более что речь шла о такой важной персоне, пусть с излишне развитым воображением, но неспособной на преступление. Он подверг анализу текст памфлета и доказал, что некоторые из его пассажей настолько резко контрастировали с общеизвестной позицией Бомарше, что никак не могли принадлежать его перу. Хотя это последнее утверждение было весьма спорным, Мерси‑Аржанто ушел от Сартина, поверив в невиновность Бомарше, и 11 сентября 1774 года написал императрице, что узника следует освободить.

Мария Терезия прислушалась к мнению своего посла и 17 сентября даровала Бомарше свободу; в качестве компенсации за причиненный ему ущерб она велела выдать ему тысячу дукатов. Кауниц исполнил приказ императрицы, хотя счел ее щедрость излишней.

«Я распорядился выплатить этому негодяютысячу дукатов, – писал он Мерси‑Аржанто, – поскольку такой жест показался мне достойным императрицы, хотя сам этот тип, разумеется, не стоит ни тех трудов, ни тех денег, что мы на него потратили».

А между тем популярность Бомарше в Европе была очень велика, поэтому отношение к его приключению отличалось такой снисходительностью, какой вовсе не заслуживало.

На обратном пути во Францию он всего на несколько часов остановился в городе Аугсбурге и успел побывать на одной из первых постановок пьесы Гёте «Клавиго».

В Париж Бомарше приехал в конце сентября 1774 года. Первый его визит был к Сартину, ставшему к тому времени морским министром. Пьер Огюстен все еще не мог понять, почему императрица вдруг резко изменила к нему свое отношение. И Сартину пришлось ему объяснить, что она приняла его за авантюриста.

Потрясенный этим открытием, экс‑шевалье де Ронак с достоинством изрек, что в таком случае он не может оставить у себя тысячу дукатов, которую ему вручили при отъезде из Вены. Но он не возражал бы, если бы Мария Терезия взамен подарила ему что‑нибудь на память об этом приключении, и хорошо бы, на ту же сумму.

Сартин мудро посоветовал Бомарше не затевать скандал, а самому купить на полученные деньги хороший бриллиант и носить его в память о встрече с императрицей. Пьер Огюстен решил последовать совету приятеля, который ни в коей мере не оскорблял его самолюбия. Помимо всего прочего, он утешился тем, что в память о своих мытарствах сочинил «безудержно веселую» песенку, сразу же снискавшую популярность. Всякий раз, когда Бомарше узнавали на улице, в театре или другом общественном месте, всегда находился кто‑нибудь, кто запевал первый куплет этой песенки, а толпа обычно сразу же хором ее подхватывала:

Все тот же он – его дела неплохи,

Доволен он житьем‑бытьем.

Пасхальным днем Или постом.

Все нипочем веселому пройдохе;

Пусть будет солнце или мгла.

От вас – хула иль похвала,

Все тот же он – его дела неплохи[11].

Глава 27ПОСТАНОВКА «СЕВИЛЬСКОГО ЦИРЮЛЬНИКА» (1775)

Можно было подумать, что все опять закончилось песнями, но на самом деле сразу после возвращения Бомарше в Париж на него навалилось множество проблем, требующих срочного решения.

Часть из них касалась семьи: престарелый папаша Карон в свои семьдесят семь лет задумал жениться в третий раз. Его заманила в свои сети одна старинная приятельница – мадемуазель Сюзанна Леопольда Жанте, у которой он проживал. Эта особа смотрела далеко вперед и уже видела себя наследницей старика. Помешать этому браку не удалось, и продлился он совсем недолго. 23 октября 1775 года папаша Карон скончался. Бомарше, находившийся на ножах с вдовой отца, с трудом отделался от нее лишь после того, как заплатил ей 6 тысяч ливров из отцовского наследства.

К неприятностям, связанным с этим браком по расчету, присовокупились слушания по тяжбе с Обертенами. Бомарше, над которым по‑прежнему висел приговор о шельмовании и который по‑прежнему был лишен всех гражданских прав, вызывал у судей особую неприязнь еще и потому, что в его мемуарах досталось всему судейскому корпусу в целом. Так что у Бомарше были все шансы проиграть этот процесс, и он его проиграл: суд первой инстанции приговорил Бомарше к выплате 33 тысяч ливров семье его первой жены, но поднаторевший в ведении тяжб ответчик сразу же подал апелляцию.

Финансовые проблемы не слишком осложняли его жизнь: так как при выполнении королевских поручений он тратил свои собственные деньги, то теперь смог предъявить счета казначейству, и большая их часть была оплачена. По распоряжению Людовика XVI Бомарше выдали 72 тысячи ливров в качестве компенсации дорожных расходов и понесенного ущерба, а также 100 тысяч ливров за выкупленный у Анжелуччи памфлет. Поскольку у нас есть основания полагать, что на самом деле покупка эта либо вообще не состоялась, либо состоялась, но по более низкой цене, то Бомарше был в состоянии расплатиться с графом де Лаблашем, что было необходимо для снятия ареста с его имущества. Таким образом, он вновь смог въехать в принадлежавший ему дом на улице Конде и восстановить семейное гнездо.

Этот период, в течение которого над Бомарше продолжала висеть угроза приведения в исполнение старых приговоров, все же был отмечен несколькими радостными событиями. Бомарше вновь встретился с мадемуазель де Виллермавлаз, и та скрашивала минуты его досуга, правда, крайне редкие.

И действительно, как бы странно это ни выглядело, но Бомарше, будучи лишенным всех гражданских прав, официально получил поручение короля и правительства подготовить доклад по проблеме, возникшей в связи с планами упразднения парламента Мопу и возврата к тому положению дел, которое существовало до января 1771 года, когда Людовик XV своей волей изменил его. В этом мемуаре Бомарше собирался «без напыщенности и прикрас изложить свои принципы, понять которые мог любой здравомыслящий человек, даже если бы ему не хватало образования».

Пьер Огюстен назвал свой труд «Простейшие мысли о восстановлении парламента». Он изложил в нем принципы, которыми руководствовалась в прежние времена эта структура, и настаивал на возврате ей права «просвещать короля мудрыми наставлениями». Однако, демонстрируя, насколько он стал благоразумнее, автор ограничивал рамки этой привилегии, «обозначив тот предел, у коего парламент должен остановиться, ежели король настаивает на своем, дабы твердость судьи не обратилась слабостью или противлением власти». Этот доклад, весьма умеренный по тону и содержавшимся в нем идеям (про который принц де Конти сказал, что «если это те самые принципы, с коими готов согласиться король, то сам он и парламент подпишутся под ними на коленях»), был неоднозначно встречен министрами, что и понятно, ведь, по сути, он чуть ли не провозглашал конец всякой власти. Министры внесли в него изменения ограничительного характера: основополагающим стало положение о том, что судьи не могли коллективно подать в отставку, это приравнивалось к должностному преступлению. Эдикт о восстановлении прежнего парламента оставлял королю право участия в его заседаниях и принятии решений, что не наносило бы вреда новой политике, если бы монарх имел твердый характер и был последовательным в суждениях.

Бомарше, по нашим предположениям, подверг критике эти оговорки и постарался доказать, что созыв пленарного заседания суда, предназначенного заменить парламент в случае, если тот уклонится от выполнения своих обязанностей, не сможет привести ни к чему хорошему; его слова оказались пророческими, справедливость их подтвердил кризис, разразившийся в мае 1788 года.

Между тем Бомарше не стоило перегибать палку с критикой, сколь бы уместной она ни была, ведь ему предстояло добиться от новых структур пересмотра прежних обвинительных приговоров, поэтому свои чувства он чаще всего изливал в письмах Сартину, например, таким образом:

«Надеюсь, вы не хотите, чтобы я так и остался ошельмованным этим проклятым парламентом, который вы только что погребли под обломками его собственного бесчестия».

В начале 1775 года Бомарше развил бурную деятельность. Поскольку Сартин ничего не возразил на его замечание, Пьер Огюстен подал кассационную жалобу на решение суда по тяжбе с Лаблашем, вынесенное на основе доклада Гёзмана, а также написал по этому поводу мемуар, столь резкий, что ни один адвокат в Государственном совете не решился поставить под ним свою подпись. Автор, которого убедили ограничиться подачей в суд апелляции, обратился к новому министру юстиции Мироменилю, ярому противнику парламента Мопу, с просьбой разрешить ему опубликовать свою обвинительную речь против Лаблаша в качестве «необходимого элемента своей защиты».

Просьба Бомарше была удовлетворена, и для того, чтобы дать ему время на издание речи, заседание по рассмотрению его жалобы было перенесено на более поздний срок. Но как это часто случалось с Бомарше, он потерял чувство меры: эта речь, опубликованная 22 января 1775 года, стала блестящей демонстрацией его правоты, но написана она была в форме непристойного памфлета.