Текст книги "Бомарше(Beaumarchais) "

Автор книги: Рене де Кастр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

Разохотившись после столь явного успеха, друзья‑банкиры нацелили перо Мирабо на новую авантюру: на этот раз Паншо решил сыграть на понижении курса акций добропорядочной фирмы, пекущейся об общественных интересах.

Известные инженеры из Визиля братья Перье задумали провести воду в дома парижан, использовав для этой цели «пожарный насос». С его помощью они собирались накачивать воду из Сены в специальный резервуар, установленный на холме Шайо. В техническом плане данное предприятие было организовано наилучшим образом, и насос братьев Перье прослужил аж до Второй империи, до тех самых пор, когда Османн начал строить водопровод, действующий и поныне. Парижане отнеслись к идее инженеров Перье вполне благосклонно; акции их компании быстро поднялись в цене – при номинале в две тысячи ливров стали продаваться на бирже по четыре тысячи.

Стартовый капитал братья Перье нашли при помощи Бомарше: тот проникся их идеей, вложил в компанию часть собственных свободных средств и стал ее распорядительным директором. Посему появление памфлета Мирабо под названием «Об акциях Компании по распределению воды» было встречено Бомарше более чем неодобрительно. Выступление Мирабо привело к падению на пятьдесят процентов стоимости акций компании, что позволило Паншо, игравшему на их понижении, хорошо на этом нажиться. Генеральный контролер финансов Калонн, который поддерживал проект, потерял из‑за этой махинации большие деньги и призвал Бомарше дать публичный ответ на инсинуации Мирабо.

Бомарше выступал в этом деле не только как крупный держатель акций и функционер компании, но и как человек, радеющий об общественных интересах, ведь речь шла об улучшении условий жизни парижан. Поскольку все его прежние мемуары били точно в цель, можно было предположить, что и на этот раз он разнесет своего соперника в пух и прах.

Статья Бомарше в защиту Компании по распределению воды вроде бы была ничем не хуже других его творений подобного жанра: приводимые в ней доводы отличались взвешенностью и основательностью, да и писалась статья исключительно ради того, чтобы опровергнуть ошибочные и тенденциозные заявления. Но в какой‑то момент естество Бомарше, как обычно, взяло верх над серьезностью, которая приличествовала изложению весьма специфических финансовых проблем; он решил, что каламбур сомнительного вкуса поможет ему быть более убедительным.

«Когда‑то, – писал он, – гневные обличительные речи называли филиппиками. Может быть, однажды какой‑нибудь шутник назовет критические высказывания подобного рода мирабелями по имени графа де Мирабо. который mirabilia fecit».

Возможно, Мирабо и проглотил бы эту шутку, если бы Бомарше на том и остановился, но он стал упрекать Мирабо в продажности и рассказал о сделке последнего с двумя банкирами, чьим интересам послужило его перо. Этого Мирабо простить не мог, он обрушился на Бомарше со всей яростью, на какую только был способен. Почти забыв о Компании по распределению воды, он буквально вцепился в глотку автору «Женитьбы Фигаро»: весьма тенденциозно представив некоторые факты биографии Бомарше, он припомнил излишнюю вольность его произведений и выпады против существующего государственного устройства, а под конец обвинил в подозрительных связях с Тевено де Морандом.

Казалось бы, Бомарше легко мог отвести от себя все эти ужасные обвинения. А Мирабо не стал бы так на него набрасываться, если бы не хотел отомстить за старую обиду, которая выплыла наружу лишь значительно позже.

«Граф де Мирабо, – читаем мы у Гюдена, – жил исключительно в долг; однажды он явился к Бомарше; до этого они знали друг друга только понаслышке; меж ними завязалась оживленная и остроумная беседа; наконец, граф с легкостью, присущей людям, постоянно живущим в долг, попросил у Бомарше взаймы 12 тысяч франков. Бомарше отказал ему в той шутливой манере, которая всегда была ему свойственна. „Но ведь вам совсем не трудно дать мне эту сумму“, – заметил граф. „Верно, – ответил Бомарше, – но поскольку нам с вами, господин граф, все равно придется поссориться в тот день, когда наступит срок погашения долга, то я предпочитаю сделать это сегодня, в этом случае я сохраняю свои 12 тысяч франков“».

Возможно, было бы разумнее найти общий язык с Мирабо, дав ему взаймы, но Бомарше недооценил тогда своего противника. К тому же у него было оружие против него – переписка Мирабо с Тевено де Морандом; в ней содержались сведения, компрометирующие Мирабо, чье положение осложнилось еще и тем, что разгневанный на него Калонн собирался обратиться к королю с просьбой подписать указ о его заключении в тюрьму, но в последний момент передумал и предпочел избавиться от памфлетиста, услав его с поручением за Рейн.

Между тем, несмотря на имевшиеся у него на руках козырные карты и поддержку министра, Бомарше, к всеобщему изумлению, отказался от нанесения ответного удара.

До сих пор остается непонятной причина его молчания, так сильно подорвавшего его репутацию.

Почувствовал ли он, что после своего заточения в тюрьму Сен‑Лазар утратил былую популярность? Или увидел в Мирабо более опасного противника, чем тот был на самом деле? А может быть, узнал о других готовящихся против него ударах и не хотел сражаться одновременно на нескольких фронтах? Все эти гипотезы имеют право на существование, но в любом случае бесспорно то, что это отступление, первое в его жизни, было расценено, как прелюдия к его закату.

Можно было подумать, что после этой перебранки отношения Бомарше с Мирабо никогда не наладятся, однако существуют свидетельства того, что бывшие противники помирились. Видимо, первый шаг сделал Мирабо, занявший к тому времени важный пост в Учредительном собрании.

11 сентября 1790 года он писал Бомарше:

«Надеюсь, сударь, вы благосклонно отнесетесь к моему письму, поскольку цель, которую я преследую, не может вызвать вашего осуждения: для выяснения вопроса, имеющего к вам отношение, я решил обратиться непосредственно к вам, а не прибегать к услугам посредников.

Будучи почти одного с вами возраста, а главное, имея сходные с вами вкусы, поскольку подобно вам хотел бы думать лишь о своих книгах и возделывании своего сада, я положил глаз на обитель монахов‑францисканцев в Венсенском лесу, национализированную и выставляемую сейчас на торги, и узнал, что вы тоже о ней подумываете; говорят даже, что вы даете за нее более высокую цену, чем я; нет сомнений, что, если вы захотите приобрести этот чудесный уголок, вы сможете заплатить за него много больше, чем я, поскольку располагаете гораздо большими средствами, чтобы это сделать, а коли так, то я считаю себя не вправе в ущерб вам набивать цену на вещь, которая все равно мне не достанется. Прошу вас сообщить мне, верно ли меня проинформировали, что вы заинтересованы в этом приобретении; если это так, то я сразу же откажусь от торга, но если же, напротив, вы не горите желанием приобрести эту обитель, а просто хотите поучаствовать в торгах, чтобы потом отказаться от участка, который расположен слишком близко от вашего прекрасного особняка, чтобы использоваться в качестве летней резиденции, то я уверен, что вы поступите по отношению ко мне так же, как я готов поступить по отношению к вам, и не станете специально поднимать цену на эту выставленную на продажу церковную собственность.

Остаюсь вашим… и т. д.

Мирабо (старший)».

На это любезное письмо Бомарше ответил с неменьшей любезностью:

«Я отвечу, сударь, на ваше письмо с полной откровенностью. Я давно искал случая отомстить вам, вы сами предоставили его мне, и я с радостью им воспользуюсь.

Все побудительные причины, которые вы перечислили, действительно сыграли свою роль в принятии мною решения об этом приобретении. Но была еще одна, самая важная, и как бы странно это ни звучало, именно она оказалась решающей. В возрасте двенадцати лет, перед первым причастием (вы смеетесь?), меня отправили к монахам‑францисканцам. Висевшее в их ризнице огромное полотно, изображавшее сцену Страшного суда, настолько потрясло меня, что я стал часто приходить смотреть на него. Старый и мудрый монах решил воспользоваться этим, чтобы оторвать меня от мирской жизни; каждый раз, когда я появлялся в ризнице, он пересказывал мне библейские тексты, пояснявшие изображенное на картине, и подкармливал меня во время своей проповеди чем‑нибудь вкусным. Я любил общество старика и его нравоучения и сразу же бежал к нему, едва у меня появлялось свободное время. С тех пор я всегда с радостью обращал свой взор на эту обитель и, узнав, что имущество наших несчастных святых братьев выставляется на торги, сразу же предложил за него хорошую цену. Такое множество побудительных причин делает это приобретение необычайно ценным для меня, но жажда мести еще сильнее, так как я давно уже не такой добрый, каким был в детстве. Итак, вы тоже хотите заполучить эту обитель? Я уступаю ее вам, отказываясь от всех претензий на нее, и совершенно счастлив, что могу таким образом запереть своего врага в четырех стенах! Лишь я один могу позволить себе подобное после падения всех бастилий.

Если вы в своем гневе сможете проявить великодушие и откликнуться на зов моей души, то отдайте мне, сударь, картину с изображением Страшного суда. Это прекрасное полотно, по моему мнению, просто создано для того, чтобы украсить мою домовую церковь. Таким образом вы так же отомстите мне, как я отомстил вам. Если вам понадобятся дополнительные сведения или даже мое содействие в покупке этой обители, только скажите, и я сделаю все, что вы захотите, так как, хотя, сударь, я и являюсь самым беспощадным из ваших врагов, но, как уверяют, смеясь, мои друзья, я самый лучший из злых людей.

Бомарше».

На это письмо, раскрывшее самые глубокие тайники души его автора, Мирабо немедленно прислал ответ:

«Нужно быть излишне самовлюбленным, таким, каким я был не так давно, чтобы медлить с ответом на столь любезное письмо. Помимо чистосердечия того возраста, о котором вы вспоминали в своем письме, оно дышит весельем и лукавством, и никогда еще самые лучшие побуждения не были выражены в более занятной форме. Конечно же, полотно, столь поразившее ваше воображение на всю жизнь, заставлявшую вас порой забывать о Страшном суде, будет вашим, если я заполучу эту обитель; мое стремление к этому возрастает еще по одной причине: я хочу, чтобы вы лично приехали на развалины ризницы и признали, что нет неискупимой вины и вечных обид.

19 сентября 1790 года.

Мирабо (старший)».

Последнее письмо Бомарше завершает эту короткую переписку:

«Сударь, ваше письмо тронуло меня гораздо больше, чем сам я решаюсь в том себе признаться… Поскольку вы благосклонно отнеслись к моей шутке, примите мои самые искренние уверения, что прошлое полностью забыто. Устройте в знакомой мне с давних времен ризнице столовую, и я с радостью приму от вас приглашение на скромную гражданскую трапезу. Благодаря революции ушла в прошлое традиция роскошных пиров, и мы чувствуем себя богаче от того, что больше нет необходимости, тщеславия ради, идти на такие расходы, которые истощали наши средства, не принося взамен настоящей радости. Сделайте благое дело, восстановите этот уголок; он всегда будет прекрасен, лишь бы вы поскорее завершили это дело.

Примите наилучшие пожелания от возделывателя сада.

Бомарше».

Такова эта трогательная переписка, ни во что в результате не вылившаяся, поскольку Мирабо вскоре неожиданно скончался, так и не став владельцем обители монахов‑францисканцев; но сами эти письма позволяют нам проникнуть в тайники души их авторов!

Глава 43ТРЕТИЙ БРАК (1786)

Выйдя из тюрьмы Сен‑Лазар, Бомарше, уставший от борьбы, вновь почувствовал вкус к семейной жизни. Хотя ему было всего пятьдесят три года, он уже начал ощущать вокруг себя некоторую пустоту, теряя друзей, поскольку, по меркам XVIII века, его возраст превысил среднюю продолжительность жизни. Один за другим покинули этот бренный мир несколько самых дорогих ему людей: в 1782 году умер маркиз д’Аржансон, в его Ормском замке Бомарше не раз останавливался во время своих поездок по портовым городам атлантического побережья; через год за ним последовал Тевено де Франси, едва успевший вступить при дворе в должность, которую великодушно уступил ему патрон. Примерно в то же время Бомарше потерял и двух племянников: во цвете лет ушли из жизни сыновья его сестры, жившей когда‑то в Испании.

Двум оставшимся у него сестрам Пьер Огюстен решил преподнести долгожданный подарок: узаконить положение своей дочери Евгении, женившись на ее матери – г‑же де Виллер.

Идея эта была не нова. Еще в 1782 году Бомарше разыграл спектакль в духе Грёза и Дидро: он собрал всю семью и перед лицом Терезы де Виллер объявил близким о своем намерении вознаградить, дав ей свое имя, любящую его женщину, которая стала самой преданной спутницей его жизни. Но вот трогательная сцена сыграна, занавес упал, а Тереза так и осталась матерью‑одиночкой. Все говорит о том, что в этот самый период у Бомарше были другие многочисленные любовные связи, по всей видимости, с актрисами, поскольку он постоянно вращался в театральной среде.

А меж тем ни материнство, ни волнения, связанные с ее двусмысленным положением, в котором она пребывала уже более десяти лет, не сказались на красоте и привлекательности Терезы де Виллермавлаз. Мужчины продолжали оборачиваться ей вслед, но она отвергала все ухаживания, не позволяя себе никакого кокетства. При этом она никогда не скрывала, что предпочитает мужское общество женскому, находя его более полезным для своего ума. Но она прекрасно умела держать дистанцию. «Моя живость и веселый нрав помогают мне найти верный тон в любой ситуации, – как‑то призналась она одной из подруг. – С молодыми людьми я полна жизни, с мыслителями – вдумчива, с сумасшедшими – хохочу до слез, а с занудливыми стараюсь, по возможности, отвлечься на что‑нибудь другое, чтобы поскорее о них забыть».

Сохранилось множество писем г‑жи де Виллер, они отличаются глубоким содержанием и прелестным стилем. Достоинства просвещенной женщины органично сочетались в Терезе с ценными качествами хорошей хозяйки большого дома. «Подобно солнцу и луне, никогда не нарушающих своего размеренного движения», вела она свой домашний корабль решительной рукой, больше заботясь об интересах хозяина, чем о своих собственных. Как многие ее современницы, она обожала природу и радости деревенской жизни и проявила себя такой же прекрасной фермершей, какой была конторской служащей. Часто покидаемая Бомарше, Тереза научилась мириться со своим относительным одиночеством. Она не стремилась к созерцательному образу жизни, считая его «недостойным человека», и осуждала чрезмерную набожность Жюли, ставшей вдруг проповедницей добродетели, но при этом не впадала она и в эпикурейство, свойственное ее возлюбленному. Она много читала, отдавая предпочтение авантюрным романам, самым любимым из которых был «Тристрам Шенди». «Оставим сутану ради темляка», – частенько повторяла она. Эта чувствительная женщина была нежно привязана к Пьеру Огюстену и всегда была верна своему чувству, несмотря на все обиды, что ей приходилось терпеть от своего избранника. Нет сомнений, она глубоко страдала от того двусмысленного положения, в котором оказалась из‑за своей чрезмерной любви.

И вот, наконец, Бомарше решился‑таки узаконить свой союз с Терезой. Этот брак мог бы стать для нее скромным вознаграждением за все годы терпения и выражением законной благодарности, но Пьер Огюстен со свойственной ему бестактностью и здесь умудрился все испортить из‑за своей любви к публичности и саморекламе.

Церемония бракосочетания состоялась в церкви Сен‑Поль в присутствии лишь самых близких новобрачным людей, что было продиктовано правилами приличия, поскольку любовная связь их давно была известна всему Парижу, а их общему ребенку было почти десять лет. Зато, что касается официального объявления об этом браке, то Бомарше сделал его в такой форме, что заставил смеяться парижан и глубоко страдать свою жену: он опубликовал в газете письмо, якобы написанное им новоиспеченной супруге перед своим отъездом в Кель:

«Я больше не хочу, дорогая моя, лишать вас счастья занять то положение, кое принадлежит вам по праву; вы моя жена, но были лишь матерью моей дочери, теперь все стало на свои законные места и нечего больше исправлять, но я хочу, чтобы с этого момента, когда я вновь уезжаю, вы достойным образом представляли меня в моем доме и носили мое имя, которое стало вашим. Нежно поцелуйте нашу дочь и объясните ей, если сможете, причину вашей радости. Я выполнил свой долг по отношению к ней и по отношению к вам. В этот раз я уезжаю без чувства горечи, не оставлявшего меня в прежних поездках; мне всегда казалось, что мы все трое можем одновременно погибнуть в результате какого‑нибудь несчастного случая! Теперь я спокоен и в мире с самим собой, я могу умереть со спокойной совестью.

Не нужно устраивать торжеств по этому поводу и приглашать друзей, однако пусть каждый из них узнает от вас о том, что я воздал вам по справедливости. Но молю вас сохранять скромность вида и поведения, лишь этого прошу у вас взамен, дабы не дать повода ни моим, ни вашим врагам чернить самый серьезный и самый продуманный шаг, какой я когда‑либо совершал в своей жизни.

Навестите двух моих сестер и попросите их стать вашими добрыми и искренними друзьями. Они не откажут мне в нежном и уважительном отношении к вам, они не могут не любить мою дочь и ее мать; мои благодеяния окружающим будут теперь соизмеряться с тем, как эти окружающие будут относиться к вам. Я не даю никаких рекомендаций племяннику моему Евгению, который и без того привязан к вам. А моя племянница де Мирон всегда будет относиться к вам с должным почтением.

Смело берите бразды правления в доме в свои руки; пусть мой казначей г‑н де Гюден обсуждает с вами все вопросы, как со мной самим. К моему возвращению оденьте наших слуг скромно, но по вашему вкусу. Отведите нашу дочь к тому доброму кюре из церкви Сен‑Поль, который проявил к вам такое трогательное почтение во время совершения свадебного обряда. Оставайтесь всегда сама собой, моя дорогая, с честью носите ваше новое имя, это имя человека, который любит вас и который с радостью подписывает это письмо как ваш муж и ваш друг.

Карон де Бомарше».

Это нравоучительное послание, на наш взгляд, весьма красноречиво характеризует Бомарше того времени: перед нами удручающие доказательства преждевременного угасания блестящего когда‑то ума и недостатка вкуса. В пятьдесят четыре года Фигаро превратился в Бартоло и Бридуазона в одном лице, его речи не уступают в комичности речам этих персонажей. А главное, его вновь потянуло к нравоучениям, которыми грешили его первые пьесы, видимо, именно поэтому одновременно с «Женитьбой», с успехом шедшей на сцене и уже сыгранной более ста раз, он возобновил в «Комеди Франсез» постановки «Евгении» и «Двух друзей», произведений, которые, вероятно, были созвучны самым чувствительным струнам его души. По натуре Бомарше прежде всего был поборником справедливости, но вот выразить это наилучшим образом ему удалось лишь в своих сатирических произведениях: мемуары против Гёзмана написаны пером Фигаро, но с возрастом Бомарше явно стал впадать в заунывный пафос. А между тем именно в это время Моцарт, очарованный «Женитьбой Фигаро», заказал Да Понте написать по ней либретто, которое обрело бессмертие не только благодаря музыке Моцарта, но и благодаря пьесе, ставшей источником вдохновения композитора.

И словно завороженный этими божественными песнопениями, склонный к нравоучениям супруг Марии Терезы де Виллермавлаз вдруг вновь бросился в пучину страсти, той страсти, что не отпустит его до последних дней жизни.

Глава 44МАДЕМУАЗЕЛЬ НИНОН (1787)

Однажды у дверей особняка голландских послов появилась некая дама и сказала, что хочет повидать Бомарше. Хотя имя посетительницы, назвавшейся г‑жой Уре де Ламарине, было ему незнакомо, он приказал провести ее к себе: и вот в его гостиную вошла женщина лет тридцати со светло‑каштановыми волосами, голубыми глазами и живым взглядом. Чистый лоб и прямой нос, наводившие на мысль о древнегреческих статуях, позволяли предположить, что она уроженка Средиземноморья. Ее небольшой рот с довольно тонкими губами, с которых не сходила прелестная улыбка, стройная и грациозная шея и восхитительная грудь были живой иллюстрацией фразы знаменитого скульптора: «Она слишком хорошенькая, чтобы называться красавицей». Нет никаких сомнений в том, что это создание приковывало к себе мужские взгляды. Знавшие ее уверяли, что душа ее была столь же прекрасна, как и тело. Она отличалась умом, рассудительностью и твердым характером; была образована, умела мило поддержать беседу, и речь ее была презабавна.

Уверенная в своей красоте (если судить по тому, как она сама описала себя в письме от 30 жерминаля IV года, то она была вылитой г‑жой Дюбарри) и своих умственных способностях, Амелия Уре де Ламарине не слишком следила за модой, а некоторая небрежность в одежде придавала ей еще больший шарм.

Нам неизвестны подробности их первой встречи, на самом же деле они уже давно были знакомы. Возможно, чтобы объяснить свое вторжение в его дом, посетительница просто сказала: «Бывшая Нинон», а если Пьер Огюстен сразу не понял ее, добавила: «Нинон из Экс‑ан‑Прованса». Этого уточнения должно было хватить, чтобы оживить его воспоминания. Действительно, после процесса в парламенте Прованса, когда он окончательно выиграл тяжбу с графом де Лаблашем, Бомарше получил множество писем от женщин, одно из которых настолько поразило его, что он вступил в переписку с его отправительницей. Эпистолярный роман начался вот с этого послания, написанного в Эксе 1 декабря 1778 года:

«Сударь,

юная особа, изнемогающая от тяжести своего горя, ищет вашего участия. Ваши душевные качества, известные ей, служат ей порукой в том, что вы не осудите шаг, на который она осмелилась и который показался бы безрассудным, обратись она к кому‑то другому, а не к вам… Я чувствую к вам какое‑то необыкновенное доверие. Вам не стоит на это обижаться, мое сердце велит мне поступать так, как оно мне подсказывает. Оно говорит, что вы не откажете мне в помощи. Да, вы поможете мне, вы поддержите оскорбленную невинность, ведь у вас слава именно такого человека. Меня оставил мужчина, ради которого я пожертвовала своей честью; я оказалась жертвой соблазна, но отнюдь не предавалась греху. Плача, но не краснея, я признаю, что отдалась любви – чувству, а не пороку и распутству, которые стали обычным делом в наш распущенный век. Даже в объятиях своего возлюбленного я сожалела о содеянном. Но чем больше я оплакивала свою мучительную жертву, тем больше верила в то, что достойна уважения за совершенный поступок. Да, я осмеливаюсь говорить это, поскольку, даже предаваясь любви, сохранила чистоту своего сердца».

Эта незнакомка, зачитывавшаяся, видимо, «Новой Элоизой», чем‑то напоминала Евгению, героиню первой пьесы Бомарше. Со все возрастающим интересом он продолжал читать письмо, в котором ему стремились доказать с помощью довольно откровенных подробностей, что чем больше влюбленная женщина отдавалась чувственному наслаждению, тем чище становилось ее сердце.

«Я долго боролась, – писала та, что назвалась Нинон, – но не смогла справиться с собой. Горькая утрата, постигшая меня, произошла пять лет назад. В течение пяти лет не видеть человека, которого обожаешь – это противоестественно. Я пользовалась уважением окружающих, но он лишил меня его. Мне всего семнадцать лет, а у меня уже загубленная репутация. Имея чистое сердце и честные помыслы, я буду всеми презираема. Я не могу смириться с этой мыслью, она убивает меня и лишает надежды. Нет, я не хочу быть жертвой обманщика, который оказался настолько подлым, что позволил себе растоптать такую любовь. Неблагодарный! Двенадцатилетней девочкой я влюбилась в него. Я его обожала. Я готова была отдать всю свою кровь до последней капли, лишь бы доставить ему удовольствие. Увы! Я чувствую, что он все еще очень дорог мне. Я не могу без него жить. Он должен стать моим супругом, и он им станет. Если бы я была свободной, я бы уже в этот момент находилась у подножия трона. Моя юность, мои несчастья, моя наружность – отнюдь не безобразная – все это вызвало бы участие ко мне, но, будучи, с позволения сказать, пленницей моих отца и матери, которые не спускают с меня глаз, я ничего не могу предпринять без их на то согласия. Боже сохрани меня от того, чтобы они узнали о моем любовном приключении! Тогда я погибла… Сударь! Помогите мне, протяните великодушно мне вашу руку, дайте надежду и утешение моей страдающей душе!.. Если вы соблаговолите помочь мне, я отдам вам все… Не покидайте меня, вручаю вам свою судьбу… Лишь вы один можете скрасить мое существование, которое опостылело мне из‑за моих страданий. Если вы окажете мне милость и ответите на мое письмо, будьте любезны направить его г‑ну Виталису, проживающему в Эксе на улице Гранд‑Орлож, с пометкой: для мадемуазель Нинон».

Когда это необычное письмо попало в руки Бомарше, он буквально разрывался между своей деятельностью арматора, решением политических проблем, редактированием «Женитьбы Фигаро», зашитой прав драматургов и покупкой рукописей Вольтера, тем не менее он взялся за перо и 19 декабря 1778 года написал ответ:

«Если вы, юная незнакомка, сами написали письмо, которое я от вас получил, то следует признать, что вы столь же умны, сколь чувствительны; вы очень хорошо описали ваше несчастное состояние, но недостаточно ясно выразились насчет того, какую помощь ждете от меня… Давайте посмотрим, чем я могу вам услужить. Полупризнание ни к чему не ведет, а знание истинных обстоятельств грехопадения неопытного существа могло бы подсказать мне способ уничтожить препятствия, не позволяющие возлюбленному быть рядом со столь очаровательной девушкой. Но хочу вам напомнить, что, требуя от меня сохранения тайны, вы ничего еще мне не открыли. Если вы искренне считаете меня порядочным человеком, на чью помощь можно рассчитывать, то должны без колебаний назвать мне ваше имя, имя вашего возлюбленного, сообщить, какое положение оба вы занимаете в обществе, рассказать о характере вашего избранника и его намерениях, а также прояснить вопрос о вашем имущественном положении, разница в коем, по‑видимому, является причиной того, что он не может быть вместе с той, кого соблазнил… Добродетель заключается не в том, чтобы расточать любовь на недостойный объект, а в том, чтобы победить в себе любовь к недостойному объекту. Что до остального, то я могу лишь повторить слова обычных наставлений в применении к вашей частной беде, подробности каковой мне неизвестны. Возможно, что именно ваша неосмотрительность станет залогом вашего будущего счастья. Ваш недостойный возлюбленный никогда не сможет воспользоваться тем, что вы проявили когда‑то слабость. Забудьте его, моя прекрасная клиентка, и пусть этот горький опыт поможет вам избежать других подобных соблазнов. Но если ваше сердечко, остающееся в плену столь притягательного для вас прошлого, не готово последовать моему жестокому совету, откройте мне его до конца, и тогда, обдумав все детали, я посмотрю, смогу ли я чем‑то утешить вас и посоветовать что‑то полезное и приятное для вас…»

Мадемуазель Нинон ничего и не просила, кроме советов. В целой серии писем она сообщила и свое имя, и имя своего соблазнителя, а также со странной смесью наивности и искушенности описала все перипетии своего любовного романа. Переписка их прервалась с началом Франко‑английской войны, объявленной в 1778 году, поскольку Бомарше оказался настолько занят, что уже не мог найти времени отвечать этой беззастенчивой Нинон, но письма ее он сохранил, сложив в папку с пометкой: «Письма Нинон или дело юной незнакомки».

И вот героиня этого эпистолярного романа стояла перед ним: прекрасная, улыбающаяся, соблазнительная. С юных лет посвященная в тайны любви, а ныне уже порочная и сластолюбивая, эта женщина в полном расцвете красоты выставила напоказ все свои прелести в гостиной особняка голландских послов.

И если экс‑Нинон, памятуя об участии, что проявил к ней Бомарше в 1778 году, возможно, пришла к нему всего лишь затем, чтобы получить некоторую помощь в виде протекции для брата и финансовой поддержки для матери, то пятидесятипятилетний мужчина, совсем недавно узаконивший наконец свой брак, вдруг вновь ощутил себя покорителем женщин и почуял близость нового любовного приключения: он воспылал желанием к этой Нинон, чье раннее грехопадение разожгло когда‑то его любопытство, и она, будучи женщиной доступной, почти сразу же отдалась ему.

Пойдя на поводу у чувственности, неожиданно проснувшейся в тот самый момент, когда его мастерство блестящего полемиста заметно поблекло, Бомарше повторил ошибку тех мужчин, которые считают себя молодыми до тех пор, пока способны загораться от любви. Дошедшие до нас фрагменты переписки рассказывают о первой вспышке этой страсти, которая не оставит его до самой смерти:

«Я не хочу вас больше видеть, вы поджигательница сердец. Вчера, когда мы расстались, мне казалось, что я весь осыпан раскаленными углями. Мои бедные губы, о Боже, они только попытались прижаться к вашим губам и запылали, будто снедаемые огнем и жаром… Нет, нет, я не хочу больше видеть вас; не хочу, чтобы ваше дыхание раздувало пламя в моей груди. Я счастлив, холоден, спокоен. Да что вы могли бы мне предложить? Наслаждение? Такого рода наслаждений я больше не хочу. Я решительно отказался от вашего пола, он больше ничего не будет для меня значить…»

Но спустя несколько дней он писал:

«Вы предлагаете мне дружбу, но поздно, дорогое дитя, я уже не могу подарить вам такую простую вещь. Я люблю вас, несчастная женщина, так люблю, что сам удивляюсь! Я испытываю то, что никогда прежде не испытывал! Неужто вы красивее и духовнее всех тех женщин, которых я знал до сих пор?

…Этой ночью я думал, что было бы большим счастьем, если б я мог в охватившем меня бешенстве слиться с вами, проглотить вас живьем. „Ее руки покоились бы тогда в моих руках, думал я, ее тело – в моем теле. Кровь из сердца уходила бы не в артерию, а в ее сердце, а из ее сердца снова в мое. Кто бы мог догадаться, что она во мне? Всем бы казалось, что я дремлю, а внутренне мы бы все время болтали“. И тысяча столь же невероятных идей питали мое безумие.

Как видите, сердце мое, теперь вы не можете хотеть со мной встретиться. Моя любовь особого закала: чтобы что‑то могло быть между нами, надо, чтобы вы меня любили, а я, оценивая себя по справедливости, понимаю, что вы меня любить не можете… Поскольку я уже вышел из того возраста, когда нравишься женщинам, я должен бежать от несчастья любить. Надеюсь, что все это постепенно успокоится, если только я не буду вас видеть.