Текст книги "Варфоломеевская ночь"

Автор книги: Проспер Мериме

Соавторы: Стэнли Уаймэн,Тюрпен де Сансэ,Джордж Генти
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 40 страниц)

X. Охота

Большое количество всадников и амазонок, богато одетых, суетились во дворе замка. Звук труб, лай собак, громкие шутки всадников – все это создавало шум, прелестный для охотничьего слуха и отвратительный для всякого другого человека.

Мержи машинально последовал за своим братом на двор и, сам не зная как, оказался около прекрасной графини, бывшей уже в маске, верхом на горячей андалузской лошади, которая била ногой о землю и нетерпеливо кусала удила; но даже на этой лошади, которая требовала особого внимания со стороны всадника, графиня сидела спокойно, словно в кресле в своей комнате.

Капитан подошел к ней под предлогом подтянуть цепочку мундштука у ее лошади.

– Вот мой брат, – сказал он амазонке вполголоса, но достаточно громко для того, чтобы Мержи мог слышать. – Обойдитесь с бедным мальчиком поласковей; он сам не свой с того дня, как видел вас в Лувре.

– Я уже забыла его имя, – ответила она довольно резко. – Как его зовут?

– Бернар. Обратите внимание, сударыня, что перевязь его такого же цвета, как ваши ленты.

– Умеет он ездить верхом?

– Вы сами убедитесь в этом.

Он поклонился и поспешил к некоей придворной даме из свиты королевы, которой с некоторого времени оказывал знаки внимания. Слегка наклонившись к луке и положив руку на поводья лошади своей дамы, он вскоре забыл и о брате и об его прекрасной и гордой спутнице.

– Оказывается, вы знакомы с Коменжем, господин Мержи? – спросила госпожа де Тюржи.

– Я, сударыня?.. Очень мало, – пробормотал тот с запинкой.

– Но вы только что с ним разговаривали.

– Я разговаривал с ним в первый раз.

– Я, кажется, догадываюсь, о чем вы говорили. – И глаза ее из-под маски словно хотели прочесть в душе Мержи его тайну.

Какая-то дама, обратясь к графине, прервала их разговор к большому удовольствию де Мержи, которого очень смущала начавшаяся беседа. Тем не менее, сам хорошенько не зная почему, он продолжал ехать рядом с графиней; быть может, он этим хотел доставить некоторое неудовольствие Коменжу, за ним наблюдавшему.

Выехали из замка. Олень был поднят и убегал в чащу, все охотники отправились вдогонку, и Мержи не без удовольствия обратил внимание на то, с каким искусством г-жа де Тюржи управляла лошадью и с какой неустрашимостью заставляла ее преодолевать все встречающиеся на пути препятствия. Благодаря отличному берберийскому скакуну, на котором ехал Мержи, он не отставал от своей дамы, но, к большой его досаде, граф де Коменж, у которого лошадь была ничуть не хуже, тоже ехал рядом с графиней и, невзирая ни на быстроту бешеного галопа, ни на исключительную его внимательность к охоте, часто обращался с речью к амазонке, меж тем как Мержи молча завидовал его легкости, беззаботности и особенно способности говорить приятные пустяки, которые, судя по досаде, которую испытывал Мержи, должны были нравиться графине.

Впрочем, для обоих соперников, одушевленных благородным соревнованием, не существовало ни достаточно высоких загородок, ни достаточно широких рвов, перед которыми они остановились бы, и уже раз двадцать они рисковали сломать себе шею.

Вдруг графиня, отделившись от общей массы охотников, свернула на лесистую дорогу, идущую под углом к той, по которой направился король и его свита.

– Что вы делаете? – воскликнул Коменж. – Вы собьетесь со следа! Разве вы не слышите, что рожки и лай – с той стороны?

– Так и поезжайте другой дорогой. Кто вас держит?

Коменж ничего не ответил и поскакал за нею. Мержи поступил так же, и когда они проскакали вглубь по этой дороге шагов сто, графиня задержала свою лошадь.

Коменж справа и Мержи слева последовали ее примеру.

– У вас хороший боевой конь, господин де Мержи, – заметил Коменж, – не видно ни малейшей испарины.

– Это бербериец, брат купил его у одного испанца. Вот знак от сабельного удара, полученного им при Монконтуре.

– Вы были на войне? – спросила графиня у Мержи.

– Нет, сударыня.

– Так что у вас нет ни одной ружейной раны?

– Нет, сударыня.

– Ни одного сабельного удара?

– Тоже нет.

Мержи показалось, что она улыбается. Коменж хвастливо вздернул ус.

– Ничто так не красит молодого дворянина, – сказал он, – как хорошая рана. Не правда ли, сударыня?

– Да, если она честно заслужена.

– Что понимаете вы под этими словами: «честно заслужена»?

– Рана доставляет славу, если она получена на поле битвы. Дуэльные раны – совсем другого рода; я не знаю ничего более достойного презрения.

– Полагаю, что господин де Мержи имел с вами разговор перед тем как садиться на лошадь?

– Нет, – сухо ответила графиня.

Мержи направил лошадь к Коменжу и сказал ему тихо:

– Сударь, как только мы с вами присоединимся к остальной охоте, то сможем заехать в высокий кустарник, и там я надеюсь доказать вам, что я не предпринимал никаких шагов для того, чтобы избежать встречи с вами.

Коменж взглянул на него с выражением состраданья и удовольствия.

– Тем лучше, я вполне вам верю, – ответил он. – Что же касается сделанного вами предложения, я не могу его принять. Мы не какие-нибудь мужланы, чтобы драться без свидетелей, и наши друзья, которые должны принять участие в этом, никогда бы нам не простили, что мы их не подождали.

– Как вам будет угодно, сударь, – сказал Мержи и снова поехал рядом с г-жей де Тюржи, – которая отъехала на несколько шагов вперед. Графиня ехала, опустив голову на грудь, и, казалось, была всецело занята своими мыслями. Все трое в молчании доехали до перекрестка, которым кончалась их дорога.

– Слышите звук? Не рог ли это? – спросил Коменж.

– По-моему, звук долетает вон из того кустарника, налево от нас, – сказал Мержи.

– Да, это – рог, теперь я в этом уверен. И даже могу сказать, что это – болонская валторна. Черт меня побери, если это не валторна друга моего Помпиньяна. Вы не можете себе представить, господин де Мержи, какая огромная разница между болонской валторной и теми, что выделывают у нас жалкие парижские ремесленники.

– Эту слышно издалека.

– И какой звук! Как он насыщен! Собаки, заслышав его, забыли бы, что пробежали десяток лье. По правде сказать, хорошие вещи выделывают только в Италии и во Фландрии. Что вы думаете об этом воротнике в валонском вкусе? Для охотничьего костюма это очень подходит; у меня есть воротники и брыжи «смущение» для балов; но и этот колет, совсем простой, – вы думаете, его вышивали в Париже? Ничуть не бывало! Он привезен мне из Бреды. Если хотите, я попрошу прислать вам такой же через своего друга, который находится во Фландрии… Но… (он оборвал, расхохотавшись)… Вот рассеянность! Боже мой! Я совсем забыл!

Графиня остановила лошадь.

– Коменж, охота впереди вас, и, судя по рожкам, оленя уже начали травить.

– Я думаю, что вы правы, прекрасная дама.

– А вы не хотите присутствовать при травле?

– Обязательно; иначе наша слава охотников и наездников погибла.

– Ну, так надо торопиться.

– Да, лошади наши передохнули. Покажите нам пример.

– Я устала. Я остаюсь здесь. Г-н де Мержи побудет со мною. Ну, трогайтесь!

– Но…

– Что же, вам два раза повторять? Шпорьте!..

Коменж не двигался с места, краска залила ему лицо, и он с бешенством переводил глаза с Мержи на графиню.

– Госпоже де Тюржи необходимо остаться вдвоем? – сказал он с горькой улыбкой.

Графиня протянула руку по направлению к кустарнику, откуда доносились звуки рожка, и сделала концами пальцев многозначительное движение. Но Коменж, по-видимому, не был расположен предоставить поле действия своему сопернику.

– Кажется, с вами приходится объясняться напрямик. Оставьте нас, господин де Коменж, ваше присутствие докучает мне. Теперь вам понятно?

– Вполне, сударыня, – ответил он с яростью, и прибавил, понижая голос: – Но что касается этого прихвостня, – не долго он будет вас забавлять. Прощайте, господин де Мержи, до свидания. – Последние слова он произнес с особенным ударением; потом, дав обе шпоры, пустился в галоп.

Графиня удержала свою лошадь, которая хотела последовать примеру своего товарища, пустила ее шагом и сначала ехала молча, время от времени подымая голову и взглядывая на Мержи, будто собираясь заговорить с ним, потом отводила глаза, стыдясь, что не может найти фразы для начала разговора.

Мержи счел своим долгом заговорить первым.

– Я очень горд, сударыня, предпочтением, которое вы мне оказали…

– Господин Бернар… вы умеете драться?

– Да, сударыня, – ответил он в удивлении.

– Но я хочу сказать – хорошо драться… очень хорошо.

– Достаточно хорошо для дворянина и, конечно, нехорошо для учителя фехтования.

– Но в стране, где мы живем, дворяне лучше владеют оружием, чем профессиональные фехтовальщики.

– Правда, мне говорили, что многие из них тратят в фехтовальных залах время, которое они могли бы употребить гораздо лучше.

– Лучше?

– Конечно. Не лучше ли беседовать с дамами, – прибавил он, улыбаясь, – чем обливаться потом в фехтовальном зале.

– Скажите, вы часто дрались на дуэли?

– Слава богу, ни разу, сударыня. Но почему вы меня спрашиваете об этом?

– Заметьте себе на будущее, что никогда нельзя спрашивать у женщины, почему она делает то или другое. По крайней мере, так принято у благовоспитанных господ.

– Я буду соблюдать это правило, – ответил Мержи, слегка улыбаясь и наклоняясь к шее лошади.

– В таком случае… как же вы обойдетесь завтра?

– Завтра?

– Да. Не притворяйтесь удивленным.

– Сударыня…

– Отвечайте на вопрос. Мне все известно. Отвечайте! – воскликнула она, протягивая к нему руку царственным движением. Кончик ее пальца коснулся обшлага де Мержи, что заставило его вздрогнуть.

– Я постараюсь обойтись как можно лучше, – наконец, ответил он.

– Мне нравится ваш ответ! Это ответ не труса и не забияки. Но вам известно, что при первом дебюте вам придется иметь дело с очень опасным человеком?

– Что ж делать! Конечно, я буду в большом затруднении, в таком же, как и сейчас, – прибавил он с улыбкой. – Я видел всегда только крестьянок, и вот в начале своей придворной жизни я нахожусь наедине с прекраснейшей дамой французского двора.

– Будем говорить серьезно. Коменж – лучший фехтовальщик при этом дворе, столь обильном головорезами. Он – король «заправских» дуэлянтов.

– Говорят.

– И вы нисколько этим не обеспокоены?

– Повторяю, что я постараюсь вести себя как можно лучше. Никогда не нужно отчаиваться, пока располагаешь доброй шпагой, и, главное, помощью божьей.

– Божья помощь!.. – прервала она презрительно. – Разве вы не гугенот, господин де Мержи?

– Да, сударыня, – ответил он серьезно, как всегда привык отвечать на подобный вопрос.

– Значит, вы подвергаетесь еще большему риску.

– Почему?

– Подвергать опасности свою жизнь – это еще ничего, но вы подвергаете опасности нечто большее – вашу душу.

– Вы рассуждаете, сударыня, по канонам вашей религии; моя религия в этом отношении более утешительна.

– Вы играете в опасную игру. Вечные мучения поставлены на ставку, и почти все шансы – против вас.

– В обоих случаях получилось бы одно и то же; умри я завтра католиком, я умер бы в состоянии смертного греха.

– Это еще большой вопрос и разница очень большая! – воскликнула она задетая тем, что возражения Мержи были взяты им из ее же верований. – Наши богословы объяснили бы вам…

– О, не сомневаюсь в этом, они ведь все готовы объяснить, сударыня; они берут на себя смелость изменять даже евангелие ради собственной фантазии. Например…

– Оставим это! Нельзя минуты поговорить с гугенотом без того, чтобы он не начал цитировать священное писание.

– Потому что мы его читаем, а у вас даже священники его не знают. Но поговорим о другом. Как вы думаете, олень уже затравлен?

– Значит, вы очень привязаны к вашей религии?

– Вы первая начинаете, сударыня.

– Вы считаете ее правильной?

– Больше того: я считаю ее наилучшей, единственно правильной, иначе я переменил бы ее.

– Брат ваш переменил же религию.

– У него были свои причины, чтобы стать католиком; у меня есть свои, чтобы оставаться протестантом.

– Все гугеноты упрямы и глухи к убеждениям рассудка! – воскликнула она в гневе.

– Завтра будет дождь, – произнес Мержи, глядя на небо.

– Господин Мержи, дружба к вашему брату и опасность, которой вы подвергаетесь, внушают мне к вам сочувствие.

Он почтительно поклонился.

– Ведь вы, еретики, не верите в мощи?

Он улыбнулся.

– И прикосновение к ним у вас считается осквернением … Вы бы отказались носить ладанку с мощами, как это в обычае у нас, католиков?

– Обычай этот кажется нам, протестантам, по меньшей мере бесполезным.

– Послушайте. Как-то раз один из моих кузенов повязал на шею охотничьей собаки ладанку, потом на расстоянии двенадцати шагов выстрелил в нее из аркебузы крупной дробью…

– И убил собаку?

– Ни одна дробинка ее не тронула.

– Вот это чудесно! Хотел бы я, чтобы у меня была такая ладанка!

– Правда? И вы бы стали ее носить?

– Разумеется; раз ладанка защитила собаку, то тем более… Но, впрочем, я не вполне уверен, стоит ли еретик собаки… принадлежащей, конечно, католику.

Не слушая его, г-жа де Тюржи быстро расстегнула верхние пуговицы своего узкого лифа, сняла с груди маленькую золотую коробочку, очень плоскую, на черной ленте.

– Возьмите, – сказала она, – вы мне обещали, что будете ее носить. Когда-нибудь вы отдадите мне ее обратно.

– Если смогу, конечно.

– Но послушайте, вы будете ее беречь… никаких кощунств! Берегите ее как можно тщательнее.

– Она мне досталась от вас, сударыня!

Она передала ему ладанку, которую он взял и надел себе на шею.

– Католик поблагодарил бы руку, вручившую ему этот священный талисман.

Мержи схватил ее руку и хотел поднести к своим губам.

– Нет, нет, теперь уже слишком поздно.

– Подумайте: быть может, мне никогда уже не выпадет такого счастья.

– Снимите перчатку, – сказала она, протягивая руку.

Когда он снимал перчатку, ему показалось, что ему слегка пожимают руку. Он запечатлел огненный поцелуй на этой белой, прекрасной руке.

– Господин Бернар, – произнесла графиня взволнованным голосом, – вы до конца останетесь упорным и нет никакой возможности склонить вас? В конце-концов, ради меня вы обратитесь в католичество?

– Право, не знаю… – ответил тот со смехом, – попросите хорошенько и подольше. Верно только то, что никто, кроме вас, меня не обратит.

– Скажите откровенно… если бы какая-нибудь женщина… которая бы сумела… – Она остановилась.

– Которая бы сумела?..

– Да. Разве… любовь, например… Но будьте откровенны, скажите серьезно.

– Серьезно? – Он постарался снова взять ее за руку.

– Да. Если бы вы полюбили женщину другой с вами религии… эта любовь не могла бы разве заставить вас измениться? Бог пользуется всякого рода средствами.

– И вы хотите, чтобы я ответил вам откровенно и серьезно?

– Я требую этого.

Мержи, опустив голову, медлил с ответом. На самом деле он подыскивал ответ уклончивый. Госпожа де Тюржи делала ему авансы, отстранять которые он не собирался. С другой стороны, он всего только несколько часов как находился при дворе, и его провинциальная совесть была ужасно щепетильна.

– Я слышу рожки! – вдруг воскликнула графиня, не дождавшись этого столь затруднительного ответа. Она ударила лошадь хлыстом и сейчас же пустилась в галоп. Мержи поскакал за нею, но ни взгляда, ни слова от нее он не мог больше добиться.

В одну минуту они присоединились к остальным охотникам.

Олень сначала бросился в середину пруда, выгнать его оттуда стоило немалых усилий. Многие всадники спешились и, вооружившись длинными шестами, заставили бедное животное снова пуститься в бег. Но холодная вода окончательно истощила его силы. Он вышел из пруда, задыхаясь, высунув язык, и побежал неровными скачками. У собак, наоборот, пыл, по-видимому, удвоился. На небольшом расстоянии от пруда олень, чувствуя, что бегством спастись невозможно, казалось, сделал последнее усилие и, повернувшись задом к большому дубу, отважно встретил нападение собак. Первые, что на него напали, взлетели на воздух с распоротыми животами. Какая-то лошадь со всадником была опрокинута наземь. Сделавшись поневоле благоразумнее, люди, лошади и собаки образовали большой круг около оленя, не осмеливаясь, однако, подходить настолько близко, чтобы их могли достать его грозные развесистые рога.

Король проворно спешился, с охотничьим ножом в руке ловко обошел дуб сзади и наотмашь перерезал у оленя поджилки. Олень испустил какой-то жалобный свист и тотчас осел. В ту же минуту штук двадцать собак бросились на него. Они вцепились ему в горло, в морду, в язык, не давая пошевелиться. Крупные слезы текли из его глаз.

– Пусть приблизятся дамы! – воскликнул король.

Дамы приблизились; почти все они сошли с лошадей.

– Вот тебе, «парпайо»! – сказал король, вонзая свой нож оленю в бок, и повернул лезвие в ране, чтобы расширить ее. Кровь брызнула и покрыла лицо, руки и одежду короля.

«Парпайо» была презрительная кличка, которую католики часто давали гугенотам. Выражение это и обстоятельства, при которых оно было применено, многим не понравилось, меж тем как другие встретили это шумными одобрениями.

– Король похож на мясника, – сказал довольно громко, с выражением гадливости, зять адмирала, молодой Телиньи.

Сострадательные души, которых при дворе особенно много, не преминули довести это до сведения короля, а тот этого не забыл.

Насладившись приятным зрелищем собак, пожиравших оленьи внутренности, двор тронулся обратно в Париж. По дороге Мержи рассказал брату об оскорблении, которому он подвергся, и о последующем за этим вызове на дуэль. Советы и упреки были уже бесполезны, и капитан согласился назавтра сопровождать его.

XI. Заправский дуэлянт из Пре-О-Клер

Несмотря на усталость после охоты, Мержи добрую часть ночи провел без сна. Лихорадочный жар заставлял его метаться на постели, воображение напрягалось до отчаяния. Тысяча мыслей, побочных и даже вовсе не относящихся к предстоящему событию, осаждали и мучили его; не раз он думал, что усиливающаяся лихорадка, которую он ощущал, – только предвестие серьезной болезни, которая обнаружится через несколько часов и пригвоздит его к постели. Что тогда останется с его честью? Что будут говорить, особенно г-жа де Тюржи и Коменж? Он многое дал бы, чтобы час, назначенный для дуэли, наступил скорее.

По счастью, к восходу солнца он почувствовал, что кровь у него успокоилась, и с меньшим волнением стал думать о предстоящей встрече. Оделся он спокойно и даже не без некоторой заботливости. Ему представлялось, что на место поединка прибегает прекрасная графиня, находит его слегка раненным, делает перевязку своими собственными руками и не скрывает больше своей любви. На часах в Лувре пробило восемь, это оторвало его от мечтаний. В ту же минуту в комнату вошел его брат.

На его лице видна была глубокая печаль, и, по-видимому, он провел ночь не лучше, чем Бернар. Тем не менее, пожимая руку Мержи, он старался придать своему лицу веселое выражение.

– Вот рапира, – произнес он, – и кинжал с защитной чашкой; и то и другое от Луно из Толедо; попробуй, по руке ли тебе шпага? – И он бросил на кровать Мержи шпагу и кинжал. Мержи вынул шпагу из ножен, согнул ее, попробовал острие и, казалось, остался доволен. Затем кинжал привлек к себе его внимание; щиток рукоятки был прорезан множеством дырочек, предназначенных для того, чтобы останавливать острие неприятельской шпаги и задерживать его так, чтобы не легко было вытащить.

– С таким прекрасным оружием, – сказал он, – полагаю, можно будет защищаться. – Потом показал ладанку, данную ему г-жей де Тюржи и спрятанную у него на груди, и прибавил, улыбаясь: – Вот еще одно средство, предохраняющее от ударов лучше кольчуги.

– Откуда у тебя эта игрушка?

– Отгадай! – И тщеславное желание показаться любимцем дам заставило его в эту минуту позабыть и Коменжа, и боевую шпагу, которая, уже обнаженная, готовая к бою, лежала перед ним.

– Бьюсь об заклад, что тебе дала ее эта сумасбродка графиня. Черт бы побрал ее вместе с ее коробкой!

– А знаешь, что это – талисман, который она дала мне специально для того, чтобы я сегодня им воспользовался.

– Лучше бы она не снимала перчаток и не искала всякого случая показать свою прекрасную белую руку.

– Я не верю этим папистским ладанкам, – продолжал Мержи, густо краснея, – боже, избави! Но если мне суждено будет пасть, я хочу, чтобы она знала, что, умирая, я носил на груди этот залог.

– Какая суетность! – воскликнул капитан, пожимая плечами.

– Вот письмо к матушке, – сказал Мержи слегка дрожащим голосом. Жорж принял его, ничего не сказав, и, подойдя к столу, открыл маленькую библию и стал читать, чтобы чем-нибудь заняться, покуда брат его заканчивал туалет и завязывал массу шнурков и ленточек, которые тогда носили на платье.

На первой же попавшейся ему на глаза странице он прочитал следующие слова, написанные рукой его матери:

«1-го мая 1547 г. родился у меня сын Бернар. Господи, веди его на путях твоих! Господи, сохрани его от всякого зла!»

Он с силой закусил губу и бросил книгу на стол. Мержи увидел это движение и подумал, что брату в голову пришла какая-нибудь нечестивая мысль. Он поднял с серьезным видом библию, вложил ее обратно в вышитый футляр и запер в шкаф со всеми знаками высочайшего почтения.

– Это библия моей матери! – сказал он.

Капитан ходил по комнате и ничего на это не ответил.

– Не время ли уже идти? – сказал Мержи, застегивая портупею.

– Нет, мы еще успеем позавтракать.

Оба сели за стол, уставленный разного рода пирогами, между которыми стоял большой серебряный жбан с вином. За едою они не спеша и с притворным интересом обсуждали достоинства этого вина по сравнению с другими винами из капитанского погреба. Каждый старался за этим пустым разговором скрыть от собеседника свои настоящие чувства.

Капитан поднялся первым.

– Идем, – сказал он хриплым голосом. Он надвинул шляпу на глаза и стремительно спустился по лестнице.

Они сели в лодку и переехали через Сену. Лодочник, догадавшись по их лицам, что заставляет их ехать в Пре-о-Клер, был особенно старателен и, не переставая грести, рассказал им со всеми подробностями, как в прошлом месяце двое господ, один из которых назывался графом де Коменж, удостоили его чести нанять у него лодку, чтобы в ней спокойно драться, не боясь, что им помешают. Противник г-на де Коменжа, фамилии которого он, к сожалению, не знает, был проколот насквозь и свалился вниз головой в реку, откуда он, лодочник, так и не мог его вытащить. В ту же минуту, как они причаливали, они заметили лодку с, двумя мужчинами, которая пересекала реку шагах в ста ниже.

– Вот и они! – сказал капитан. – Оставайся здесь. – И он побежал к лодке, в которой ехали Коменж и виконт де Бевиль.

– Ах, это ты! – воскликнул последний. – Кого же Коменж сейчас убьет: тебя или твоего брата? – С этими словами он обнял его, смеясь.

Капитан и Коменж обменялись торжественными поклонами.

– Сударь, – обратился капитан к Коменжу, как только освободился от объятий Бевиля, – я считаю, что на мне лежит долг сделать попытку предотвратить пагубные последствия ссоры, не основанной на затрагивающих честь причинах; я уверен, что друг мой (он указал на Бевиля) присоединит свои старания к моим.

Бевиль скорчил отрицательную гримасу.

– Брат мой очень молод, – продолжал Жорж – неизвестен и неопытен в дуэльном деле; из этого вытекает, что он принужден выказывать себя более щепетильным, чем всякий другой. Вы же, сударь, наоборот, имеете прочную репутацию, и ваша честь только выиграет, если вы соблаговолите признать перед г-ном де Бевилем и мною, что только по неосмотрительности…

Коменж прервал его взрывом смеха.

– Шутите вы, что ли, дорогой капитан? Или вы считаете меня способным так рано покинуть постель своей любовницы… ехать за реку, и все это для того, чтобы извиниться перед сопляком?

– Вы забываете, сударь, что лицо, о котором вы говорите, – мой брат и что это оскорбляет…

– Пусть он был бы вашим отцом, мне что до этого! Мне нет никакого дела до всего вашего семейства!

– В таком случае, сударь, с вашего разрешения, вам придется иметь дело со всем семейством. И так как я старший, то вы начнете с меня.

– Прошу прощения, господин капитан, я принужден, по всем дуэльным правилам, драться с тем лицом, которое меня вызвало раньше. Ваш брат имеет право на первенство, непререкаемое право, как говорится в судебной палате; когда я покончу с ним, я буду к вашим услугам.

– Совершенно правильно! – воскликнул Бевиль. – И я, с своей стороны, не допущу, чтобы было иначе.

Мержи, удивленный, что разговор так долго тянется, медленно приблизился. Подошел он как раз вовремя, потому что услышал, как брат его осыпал Коменжа всевозможными оскорблениями, вплоть до «труса», меж тем как этот последний отвечал с непоколебимым хладнокровием:

– После вашего брата я займусь вами.

Мержи схватил своего брата за руку.

– Жорж, – сказал он, – так-то ты мне помогаешь? Разве ты согласился бы, чтобы я сделал для тебя то, что ты хочешь сделать для меня?.. Сударь, – сказал он, оборачиваясь к Коменжу, – я к вашим услугам. Мы можем начать, когда вам будет угодно.

– Сию же минуту, – отвечал тот.

– Вот это превосходно, дорогой мой, – произнес Бевиль, пожимая руку Мержи. – Если я сегодня, к моему сожалению, не похороню тебя здесь, ты далеко пойдешь, мой милый.

Коменж скинул камзол и развязал ленты на туфлях, как бы показывая этим, что он намерен не отступать ни на шаг. Между профессиональными дуэлянтами была заведена такая мода. Мержи и Бевиль последовали его примеру; один капитан даже не сбросил своего плаща.

– Что же ты, друг мой Жорж? – сказал Бевиль. – Разве ты не знаешь, что тебе придется со мной схватиться? Мы не из таких секундантов, что сложа руки смотрят, как дерутся их друзья, у нас в ходу андалузские обычаи.

Капитан пожал плечами.

– Ты думаешь, я шучу? Клянусь честью, тебе придется драться со мною. Черт тебя побери, если ты не будешь драться!

– Ты сумасшедший и дурак, – холодно произнес капитан.

– Черт возьми! Ты мне ответишь за эти слова или вынудишь меня… – Он поднял шпагу, еще не вынутую из ножен, словно хотел ударить ею Жоржа.

– Тебе угодно? – сказал капитан. – Отлично! – Через минуту он был уже в одной рубашке.

Коменж с совершенно особенной грацией махнул шпагой в воздухе, и ножны мигом отлетели шагов на двадцать. Бевиль хотел сделать так же, но ножны только наполовину слезли с лезвия, что считалось и признаком неловкости и дурной приметой. Братья обнажили свои шпаги с меньшим блеском, но тоже отбросили ножны, которые могли бы им помешать. Каждый встал против своего противника с обнаженной шпагой в правой руке и с кинжалом в левой. Четыре лезвия скрестились одновременно.

Посредством приема, именовавшегося тогда у итальянских фехтовальщиков liscio di spada é cavare alia vita[45]45
  «Бить по шпаге, отражая опасный для жизни удар». Все фехтовальные термины в то время были заимствованы из итальянского языка.


[Закрыть] и состоявшего в том, чтобы противопоставить слабому материалу сильный и таким образом отразить и обезвредить оружие своего противника, Жорж первым же ударом выбил шпагу из рук Бевиля и приставил острие своей к его груди; но, вместо того чтобы пронзить ему грудь, он холодно опустил свое оружие.

– У нас неравные силы, – произнес он, – перестанем. Берегись, чтобы я не рассердился.

Бевиль побледнел, увидев шпагу Жоржа на таком близком расстоянии от своей груди. Немного сконфуженный, он протянул ему руку, и оба, воткнувши свои шпаги в землю, занялись исключительно наблюдением за двумя главными действующими лицами этой сцены.

Мержи был храбр и хорошо владел собою. Он обладал достаточными познаниями в фехтовальном искусстве, и физические его силы превосходили силы Коменжа, который к тому же, по-видимому, был утомлен после предшествовавшей ночи. В течение некоторого времени Мержи ограничивался тем, что с крайней осторожностью парировал удары, отступая, когда Коменж слишком приближался, и не переставая направлять ему в лицо острие своей шпаги, меж тем как кинжалом он прикрывал себе грудь. Это неожиданное сопротивление раздражало Коменжа. Видно было, как он побледнел. У человека такой храбрости бледность служит признаком крайнего гнева. Он с удвоенной яростью продолжал нападать. Во время одной из схваток он с большой ловкостью отбросил вверх шпагу Мержи и, сделав стремительный выпад, неминуемо пронзил бы его насквозь, если бы не одно обстоятельство, почти чудо, которое отвело удар: острие рапиры встретило ладанку из гладкого золота и, скользнув по ней, приняло несколько наклонное направление. Вместо того чтобы вонзиться в грудь, шпага проткнула только кожу и, пройдя параллельно пятому ребру, вышла на расстоянии пальцев двух от первой раны. Не успел Коменж извлечь обратно свое оружие, как Мержи нанес ему в голову удар кинжалом с такой силой, что сам потерял равновесие и упал на землю. Коменж упал в одно время с ним, так что секунданты сочли их обоих убитыми.

Мержи сейчас же вскочил на ноги, и первым его движением было – поднять шпагу, которая у него выпала из рук во время падения. Коменж лежал неподвижно. Бевиль приподнял его. Лицо Коменжа было покрыто кровью; вытерев кровь платком, Бевиль увидел, что удар кинжала попал в глаз и что друг его убит наповал, так как, по-видимому, клинок прошел до самого мозга.

Мержи смотрел на труп остановившимся взором.

– Ты ранен, Бернар? – сказал, подбегая к нему, капитан.

– Ранен! – произнес Мержи и только теперь заметил, что вся рубашка у него в крови.

– Это ничего, – сказал капитан, – удар только скользнул по ребру. – Он остановил кровь своим платком и попросил у Бевиля его платок, чтобы закончить перевязку. Бевиль опустил на траву тело, которое он держал, и сейчас же дал свой платок и платок Коменжа, вынутый им из камзола убитого.

– Ого, приятель, какой удар! У вас бешеная рука! Черт побери! Что же заговорят парижские завзятые дуэлянты, если из провинции к нам будут приезжать молодцы вроде вас? Скажите на милость, сколько раз вы дрались на дуэли?

– Увы, – ответил Мержи, – я дрался первый раз. Но ради бога, окажите помощь вашему другу.

– Черт возьми! Вы его так ублаготворили, что никакой помощи ему не надо; клинок вошел в мозг, и удар был таким верным и крепким, что… Взгляните на его бровь и щеку, рукоятка кинжала туда вошла, как печать в воск.

Мержи задрожал всем телом, и крупные слезы одна за другой потекли по его щекам.

Бевиль вынул кинжал и внимательно стал смотреть на кровь, наполнявшую выемки на клинке.

– Вот инструмент, которому младший брат Коменжа должен поставить толстую свечу. Прекрасный этот кинжал сделал его наследником знатного состояния.

– Пойдем отсюда… Уведи меня, – произнес Мержи угасшим голосом, беря своего брата за руку.

– Не огорчайся, – сказал Жорж, помогая брату надеть камзол. – В конце концов, человек, которого ты сейчас убил, не заслуживает большого сожаления.

– Бедный Коменж! – воскликнул Бевиль. – И подумать, что тебя убил молодой человек, дравшийся первый раз в жизни, – тебя, который дрался около сотни раз! Бедный Коменж!