Текст книги "Варфоломеевская ночь"

Автор книги: Проспер Мериме

Соавторы: Стэнли Уаймэн,Тюрпен де Сансэ,Джордж Генти
сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 40 страниц)

Глава XII
Радостное утро

Я был слишком измучен, чтобы обойтись совершенно без сна. Бессонные ночи являются последствием беспокойства и волнения, а не одной печали. Долго я лежал с открытыми глазами, по, благодарение Богу, надежда не покидала меня, и часа за два перед рассветом я все-таки уснул. Когда я проснулся, солнце уже было высоко и косые лучи его освещали паше окно. Они оживили пашу комнату, наполнившуюся свежестью раннего утра, и я лежал несколько времени, подперев щеку рукой, как бывало в Каплю. Я почувствовал робкое прикосновение Мари к моему плечу и сразу вспомнил, где мы были.

– Вставай, Ан! – сказал Круазет. – Видам прислал за нами!

Я вскочил и прицепил шпагу. Круазет прислонился к стене, бледный и подавленный. В дверях как-то странно улыбаясь, стоял Бюре. Дав нам знак следовать за ним, он повел нас по мрачным коридорам. Они оканчивались каменною лестницей, ведущею наверх, где, казалось, было не так мрачно. Мы вошли в большую комнату, стены которой местами были расписаны, местами увешаны коврами; она освещалась тремя громадными стрельчатыми окнами, которые доходили до пола, покрытого камышовыми матами. Это была большая комната, украшенная оружием, с возвышением на одном конце, на котором стояло массивное резное кресло. Потолок ее был голубого цвета с рассыпанными по нему золотыми звездами? Теперь я припомнил это место; несколько лет тому назад я сопровождал сюда виконта, когда тот приезжал с церемониальным визитом к губернатору. О! Если бы виконт был здесь теперь!

Я подошел к среднему окну, которое было открыто и тотчас же отскочил от него: к нему в уровень с полом, а также покрытый матами, примыкал эшафот! На нем стояли в ожидании два или три человека. Я искал между ними Луи, но его не было; раздавшийся в это время шум заставил меня повернуть голову, и я увидел его, входящего под конвоем четырех солдат.

Лицо его было бледно и мрачно, но совершенно спокойно. В глазах было такое выражение, как будто он глядел куда-то вдаль, как будто он видел только холмы Керси и лицо Кит. Он держал себя спокойно и с полным достоинством, походка его была твердая и уверенная. Когда он увидел нас, лицо его просветлело, и он с улыбкой приветствовал нас; он даже с добродушным достоинством ответил на почтительный поклон Бюре. Круазет бросился к нему, называя его по имени. Но прежде чем Луи успел сжать его руку, дверь в другом конце залы отворилась и в нее вошел Видам.

Он был один. Он обежал глазами комнату, его отталкивающее лицо слегка покраснело, как будто он спешил, в глазах его сверкала злоба. Он не поклонился нам, но только дал знак, чтобы Бюре и солдаты отошли в другой конец залы. Потом повернулся к нам; он пристально смотрел на своего соперника, и взгляд его был полон невыразимой ненависти. Царила полная тишина.

Наконец Безер прервал молчание.

– Месье де Паван, – начал он, и голос его звучал хрипло, под насмешливой вежливостью скрывая бушевавшие страсти, – месье де Паван, я имею полномочие короля казнить всех гугенотов, находящихся в моей провинции Керси. Имеете вы что-нибудь возразить, если я начну с вас? Или, может быть, вы желаете возвратиться в лоно истинной церкви?

Луи презрительно пожал плечами и хранил молчание.

– Хорошо, – продолжал Видам, не обращая никакого внимания на нас и устремив свой взгляд на одного Луи. – Никогда еще ни один человек не сделал мне столько зла, как вы. Вы восторжествовали надо мною, месье де Паван, и отняли у меня женщину, которую я любил. Шесть дней тому назад я мог убить вас. Вы были в моей власти. Мне стоило только выдать вас толпе, и вы гнили бы теперь на Монфоконе, месье де Паван.

– Это справедливо, – сказал тихо Луи. – Но к чему столько слов?

– Я не оставил вас в их руках, – продолжал Безер, как бы не слыша его, – но еще никто не был мне так ненавистен, как вы, и я не склонен прощать обиды. Теперь наступил момент моего мщения! Я исполню слово в слово клятву, данную вашей невесте две недели тому назад. Я… – молчи, мальчик! – загремел он, внезапно повернувшись к нам, – или я исполню и над тобою то, что обещал!

Круазет пробормотал что-то, и это обратило на него грозный взгляд Безера. Но угроза подействовала, и Круазет замолчал.

Этот перерыв, однако, сильно раздражил Видама. Пробормотав проклятие, он несколько раз прошелся к окну и обратно.

– Слушайте! Я мог предать вас адской смерти! И я не сделал этого. Мне стояло только поднять руку, и вас разорвали бы на части! Но волк не охотится вместе с крысами, и Безер не нуждается ни в чьей помощи, – нм короля, ни уличного сброда. Если я преследую моего врага, то преследую его один, слышите вы меня? И, клянусь небом, – он остановился на мгновение, – если я только еще раз встречусь с вами, месье де Паван, я убью вас на месте!

На мгновение лицо Видама вспыхнуло, глаза сверкнули, точно перед ним открылась завеса, застилавшая их. Я всеми силами старался понять смысл его слов; но вот он опять обратил на свою жертву мрачное лицо и продолжал прежним суровым тоном.

– Слушайте, месье де Паван, – сказал он с величавым видом. – Двери открыты! Ваша невеста в Кайлю. Дорога пред вами свободна, поезжайте к ней… поезжайте к ней и скажите, что я спас вашу жизнь и что я дарю вам ее, не по дружбе, а из ненависти! Если бы я заметил в вас малейшее колебание, я убил бы вас, потому что это заставило бы вас более страдать, месье де Паван. Теперь же берите вашу жизнь, как дар от меня! И страдайте так же, как я бы страдал, если бы меня спас и пощадил мой враг!

Не сразу я понял смысл его слов. Я оцепил их только, когда услышал отрывочные фразы Павана, в которых гордость боролась с чувством смирения, благодарившего за такое великодушие. Видам же прерывал Павана грубыми колкостями, отвечал дерзостями и угрозами на выражение его благодарности.

– Уходите! Уходите! – кричал он вне себя. – Я не затем привез вас сюда живого, чтобы вы в последний момент лишили меня моего мщения и заставили убить себя! Прочь! И берите с собой этих щенков! Считайте меня своим врагом по-прежнему! И если я встречусь с вами когда-либо, то как враг! Уходите, месье де Паван, уходите!

– Но, месье де Безер, – продолжал настаивать Лун, – выслушайте меня. Нужно…

– Уходите, уходите! А то я не отвечаю за себя! – Видам пришел в совершенное исступление. – Каждое ваше слово в этом топе раздражает меня! Оно только лишает меня моего мщения! Идите! Заклинаю вас именем Бога!

И мы пошли, потому что не было заметно ни малейшего проблеска смягчения в этом злобном лице. Мы шли медленно, стараясь уловить малейший повод к тому, чтобы остановиться в естественном желании благодарить его. Но, суровый и непреклонный, он оставался таким, пока мы не вышли из залы.

Таким видел я с моими товарищами в последний раз Рауля де Мар, Видама де Безер.

Это человек, о котором нельзя судить, применяясь к нынешним взглядам; потому что таких людей как он, со всеми его пороками и добродетелями (если они были), в наше время не существует; он сделал много зла на свете и, если верить его друзьям, немало доброго. Но злое забывается, а добро живет дольше в памяти людской. И даже если бы все сделанное им добро было похоронено вместе с ним, то один этот поступок его – поступок истинного дворянина – еще долго будет предметом рассказов, доколе существует Франция и сохранится добрая память о нашем покойном короле.

* * *

Закрыв глаза, я, как сейчас, вижу маленькую группу из пяти человек, – потому что наш слуга Жан также присоединился к нам, – пробирающуюся в этот летний день через покрытые дубами холмы Кайлю, пускающуюся в галоп по их склонам, распугивая притаившихся зайцев, оживляя своими веселыми криками и хохотом запрятанные в ложбинах фермы и вдыхая при подъемах полною грудью смолистый запах смятых лошадьми папоротников, которые, казалось, гибли для того, чтобы доставить нам лишнее удовольствие в этот радостный для нас день. Редко выдаются такие счастливые дни, когда, по-видимому, вся природа живет только для нашего счастья.

Уже был вечер, когда мы взобрались на последнюю возвышенность и посмотрели вниз на Кайлю. Лучи заходящего солнца еще падали около нас, но долина в низу еще была наполнена густым мраком; так что мы даже не могли различить скалу, на которой ютилось наше родное гнездо, и только видели несколько огней, мелькавших на ее вершине. В глубоком молчании мы стали спускаться вниз по знакомой тропе.

Весь день мы ехали, объятые восторгом, сердца наши были полны счастья и торжества, и мы радовались не только за себя, но и за Кит. С наступлением ночи и мрака явились мысли о том, кому мы были обязаны нашим счастьем, – этом колоссе, – покинутом нами среди его величия и силы в полном одиночестве. Меня бросало в жар при мысли о том, что вышло бы, если бы мне удалось поступить по-своему; если бы я убил его, как два раза намеревался сделать…

Паван, несомненно, погиб бы тогда. Только Видам, с его сильным отрядом, мог спасти его, весьма у немногих, как бы ни были они сильны, хватило бы смелости выхватить его у разъяренной толпы; пожалуй, из всех бывших тогда в Париже, на это мог решиться только один Безер. Я останавливаюсь на этом как на предостережении моим внукам; хотя вряд ли они когда увидят такие дни.

Лошади наши застучали копытами по крутым улицам Кайлю, и нас все еще не покидало чувство полугрустной задумчивости, особенно когда мы проезжали мимо мрачных ворот Волчьего логова, с их тяжелыми запорами, и под тем самым окном, – теперь темным и опустелым, – и которого Безер натравливал городскую чернь на посланного Павана.

Нам не потребовалось звонить в большой колокол: едва только раздался крик Жана: «Эй, там, у ворот! Открывайте сеньорам!» как нас уже впустили. Мы еще не достигли конца подъема, как увидели какую-то фигуру, опередившую всех, – и прислугу, и старого Жиля и мадам Клод, – высыпавших нам навстречу. Я увидел легкую белую фигуру, быстро приближавшуюся к нам, бледное лицо, казавшееся еще белее ее платья; в нем выделялись только одни глаза, полные томительного вопроса.

Я отошел в сторону с низким поклоном, держа шляпу в руке и сказал просто, – это был величайший эффект в моей жизни:

– Вот Паван!

И тут я увидел, как лицо ее озарилось счастьем.

* * *

Видам де Безер умер также, как и жил.

Он еще был губернатором в Кагоре, когда Генрих Великий осадил город 17 июня 1580 года.

Захваченный врасплох, Видам был ранен во время штурма, но продолжал защищаться с отчаянной храбростью; и в течение пяти дней и пяти ночей боролся с осаждающими, переходя из улицы в улицу, из дома в дом. Пока он был жив, судьба великого Генриха, а с ним и всей Франции, колебалась на весах счастья. Но он пал наконец, пронзенный ружейною пулею в голову и умер вечером 22 июля.

Защитники города тотчас же сдались после этого.

Я и Мари участвовали в этом деле на стороне короля наваррского и, по поручению этого государя, поспешили отдать те последние почести телу Видама, которые он заслуживал, благодаря своему мужеству и которыми мы могли выразить свое чувство благодарности. Год спустя останки его были перенесены из Кагора и погребены (где они находятся и по сию пору) в церкви его собственного аббатства Безер, под памятником, вкратце упоминающим подвиги его жизни.

Но такой человек, имя которого живет в истории страны и его современников, не нуждается в памятнике.

Тюрпен Де-Сансэ
Мясник Карла IX

I. Первая встреча

Около десяти часов вечера человек, закутанный в длинный плащ, шел по берегу Сены. Ночь была темна, и гроза собиралась в воздухе. Вдруг раздались громкие голоса дозорных. Остановившись было, незнакомец продолжил свой путь. Но через несколько шагов дозорные подошли к нему.

– Кто идет?

Незнакомец не отвечал. Тогда тот, который казался начальником, отделился от своих солдат и подошел к человеку в плаще.

– Кто ты? – спросил он. – Для чего ходишь по улице, когда давно уже был звон о тушении огня?

– Вели отойти твоим солдатам, – сказал незнакомец. – Я объяснюсь с тобой одним.

Начальник дозора – это был мессир Габастон, наблюдавший за безопасностью парижан в этот час – сделал знак солдатам, и они отступили на несколько шагов.

Как только незнакомец шепнул несколько слов, начальник дозора с живостью снял шляпу; он поклонился с уважением, смешанным со страхом, и, замахав своей саблей, сказал своим солдатам:

– В путь! Нам нечего здесь делать.

Незнакомец продолжал идти вдоль берега Сены.

Скоро он дошел до ворот на северной стороне Малого моста. Он перешел эти ворота, которые никто не сторожил, поднялся по каменной лестнице и очутился напротив мельниц, выстроенных на сваях.

– Ах, черт побери! Надо еще отыскивать дорогу!.. – пробормотал незнакомец.

Вглядываясь в темноту, он начал считать быки моста. Вдруг светлый луч промелькнул сквозь щель двери.

– Тут, – сказал он. – Конечно, в такой час только одна моя змея могла не погасить лампу.

Человек в плаще быстро прошел по доске, служившей мостиком, и постучался в дверь одной из мельниц.

– Проходи, иди себе дальше, – раздалось изнутри.

– Сент-Женевьевская гора! – прошептал незнакомец.

Дверь отворилась, и он вошел. Маленькое худощавое существо с красными глазами находилось одно в комнате мельника.

– Убей тебя громом! Зачем ты заставил меня прийти в такое опасное место?.. – воскликнул пришедший.

– Это самое лучшее место, какое только я мог выбрать.

– Да, да, знаю… оно очень близко к нашему месту свидания; но все равно, если бы мостик сломался под моими ногами…

– Утешься тем, что тебя никто не мог видеть. Эта мельница заброшена.

– Хорошо. Ты готов? Возьми эту шкатулку. Задуй лампу и пойдем.

Оба осторожно вышли на улицу и направились по набережной Турпелль к площади Мобер.

На площади недалеко от них прошла колышущаяся тень.

– Черт побери! – сказал человек с рыжей бородой. – Мы пришли вовремя.

Тень, которую они увидали, была от носилок. Они скоро догнали их и вошли вместе с ними в узкую и грязную улицу Мэтр Альберт. Там находился дом с низкой дверью, перед которой носилки остановились. Из них вышла женщина, высокая и величественная. Лицо ее было закрыто плотной маской. Незнакомцы поклонились таинственной особе и все трое вошли в дом.

Что произошло в этом доме в ту июльскую ночь, в которую начинается наша история, мы скоро объясним. Но через час оба незнакомца одни вышли из улицы Мэтр Альбер и начали подниматься на холм святой Женевьевы. Они принуждены были идти вдоль стен, чтобы не заблудиться, потому что ночь сделалась еще темнее.

Когда они убедились, что никто не может их слышать, человек с рыжей бородой первый прервал молчание.

– Партнер был очень льстив сегодня, – сказал он очень тихо своему спутнику.

– Награда должна быть велика.

– Я не спрашиваю у тебя заключения, Серлабу.

– Зачем же ты меня расспрашиваешь, мэтр…

– Какой мэтр? – перебил человек с рыжей бородой.

– Мэтр…

– Дурак! Разве ты забыл, что мое имя теперь Жан Гарнье? Постарайся запомнить это.

После этого краткого назидания ночное шествие продолжалось.

Они шли ощупью, спотыкаясь о неровную землю, и дошли, наконец, до квартала Сен-Марселя, наверху холма святой Женевьевы, до угла улицы Муфтар.

– Тут! – шепотом сказал Серлабу, показывая на мясную лавку, которая была заперта.

Серлабу постучал молотком, прикрепленным к двери мясника Лорасса.

Несмотря на звон о тушении огня, несмотря на позднее время, мясник Лорасс, сорокалетний холостяк, еще не ложился спать. Он подводил месячные счета вместе с двумя своими приказчиками, Кажэ и Симоном, и бутылкой сюренского вина.

Тогда ремесло мясника было очень прибыльно. С незапамятных времен мясничество было собственностью ограниченного числа семейств, пользовавшихся привилегией убивать животных, необходимых для города, и продавать говядину в лавках, им принадлежавших и переходивших от отца к сыну. Таким образом, по прямому потомству Лорасс наследовал мясную лавку своих предков, один из которых, по городской хронике, вел борьбу в 1162 году с Людовиком VII, хотевшим уничтожить монополию мясников, но который был принужден, опасаясь бунта корпораций и даже мещан, утвердить древние обычаи.

Лорасс был очень богат. Деньги он копил в железных сундуках в погребе на улице Говорящего Колодезя и думал, что о них не знает никто. Но он ошибался.

Лорасс остался единственным мясником в квартале холма святой Женевьевы и даже в квартале Сен-Марсель. Девушки мечтали о таком женихе. Лорасс же сватался за единственную, которая за него не шла, за Алису, дочь Перрена Модюи, сен-медарского звонаря. Он за ней ухаживал, посылал множество подарков; но все его сети остались пустыми. Мясник ей не нравился. После отказа Алисы Лорасс решился остаться холостяком; но, пересчитывая ежедневный барыш, он и сейчас думал об Алисе.

Лорасс клал серебро в холстиный мешок, осматриваясь. Приказчики Кажэ и Симон смотрели на него глазами, в которых сверкали и зависть и ревность.

– Кому вы оставите вашу лавку, хозяин? – спросил Кажэ.

– Что тебе за дело? Но уж, наверно, не таким лентяям, как вы, – пробормотал Лорасс. – Вам только бы все сделать кое-как, а потом напиться во всех тавернах нашего доброго Парижа.

– Я думаю, что хорошо вам служу, – сказал Кажэ.

– Довольно!.. Пошел, вымой себе руки, скотина! На них еще кровь быка, убитого вчера…

– Хозяин прав, Кажэ, – сказал Симон. – Он не может отдать нам свою лавку – нам, его верным приказчикам, – у него есть наследник…

– Наследник? У меня? – с насмешкой сказал Лорасс. – Я не знаю никакого…

– В самом деле?.. А кузен Жан Гарнье из Амбльтёва близ Арраса?

– Я его не знаю и никогда о таком не слышал.

– Ваш кузен Жан Гарнье уже приходил вчера и третьего дня повидаться, но ведь вас никогда дома нет, когда вас спрашивают.

– А вы мне ничего не сказали, негодяи! Ступайте на свои полати, скоты… завтра я с вами рассчитаюсь.

При этих словах Кажэ и Симон зловеще улыбнулись. В эту же минуту раздался стук молотка. Лорасс поспешно спрятал в сундук холстиные мешки.

– Кто там? – закричал он.

– Я, Жан Гарнье, ваш кузен.

Лорасс посмотрел на своих приказчиков. Взгляды тех как будто отвечали ему: «Ну! Разве мы обманули вас?»

После переговоров через дверь мясник решился наконец отпереть.

Жан Гарнье и Серлабу вошли.

При виде рыжей бороды того, который назвался его кузеном и при виде хитрого взгляда Серлабу Лорасс вздрогнул, но скоро успокоился при ласковых словах Жана Гарнье. Тот показал ему пергаменты, доказывающие, что он был его кузен по линии матери; а завещание дяди Лорасса окончательно уничтожило недоверчивость мясника; в этом завещании ему была отказана значительная сумма.

Кажэ и Симон незаметно исчезли, когда мясник отпирал дверь лавки.

– Что же вы так поздно, кузен? – спросил Лорасс, ставя на стол бутылку вина и три стакана.

– Боже мой! – отвечал Жан Гарнье, придавая своим словам тяжелый северный акцент, – я был уже несколько раз в эти два дня… и… так как я уезжаю завтра утром на восходе солнца… я думал, что лучше разбудить вас, чем не повидаться вовсе; тем более, что я приехал в Париж нарочно для этого.

– Какой вы славный человек!.. За ваше здоровье!

Чокаясь, Лорасс настороженно посмотрел на Серлабу. Жан Гарнье уловил этот взгляд.

– Ну, кузен Лорасс, – сказал он развязным тоном, – теперь, когда я сообщил тебе приятное известие, есть еще другое, принесенное товарищем, который указал мне дорогу к тебе.

– Каким товарищем?

– Вот этим, – отвечал Жан Гарнье, указывая на Серлабу. – Это трактирщик, у которого я остановился. Но ты увидишь…

– Что такое?

– Вот! – сказал Серлабу, ставя на стол шкатулку.

Жан Гарнье открыл ее. Шкатулка была наполнена золотом.

– Это уж не для меня ли? – спросил Лорасс и стал перебирать золотые монеты.

– А для кого же?.. Наследство нашего дяди состояло в землях; я их продал и приношу тебе твою часть, – сказал Жан Гарнье.

– О, достойный, честный человек! Кузен, может быть, ты с твоим товарищем заночуете у меня? – сказал Лорасс вне себя от радости. – В нашем добром Париже улицы не безопасны и…

– Невозможно, я еду на рассвете.

– На рассвете? Кажэ? Эй, Кажэ! Проворнее! Принеси что есть лучшего в погребе! – закричал Лорасс.

Жан Гарнье и Серлабу сделали вид, будто хотят уйти.

Мясник заставил их сесть, потом, рассердившись на своих приказчиков, которые не торопились исполнять его приказания, закричал вне себя:

– О, скоты, негодяи! Вот слуги – днем пьянствуют, а ночью спят… Я пойду сам, подождите меня, кузен. Как можно вам уйти, такому честному человеку!

Лорасс зажег другую лампу и вышел.

Дверь затворилась без шума. Было слышно, как Лорасс поет в погребе.

– Ну! Быстрее! – приказал Жан Гарнье.

Серлабу вынул из кармана синеватую склянку и налил в стакан Лорасса каплю жидкости.

Вскоре мясник, распевая, явился со жбанами, на которых толстый слой пыли показывал, что в них находится напиток, достойный королевского стола. Он с шумом поставил их на стол.

– Надо спрыснуть наследство, кузен. Попробуй-ка, и если когда-нибудь тебе придется пить такое вино у короля, ты, наверное, не найдешь его вкуснее.

Мясник налил три стакана и в избытке радости разом опорожнил свой. Жан Гарнье и Серлабу также поднесли свои стаканы к губам, не спуская глаз с Лорасса.

– Ну, – сказал мясник, прищелкнув языком, – что вы думаете об этом нектаре, господа?

– Очень хорош, – сказал Серлабу, толкая Жана Гарнье, который казался вне себя от изумления.

– Не действует! – не смог удержаться Гарнье.

– Как! Что не действует? – удивился Лорасс. – Или вы думаете, что вино производит такое же действие, как и взгляд на хорошенькую девушку… воспламенишься тотчас. Что это с вами? Глядя на вас, подумаешь, что вы никогда не пили вино.

Жан Гарнье поспешил выйти из оцепенения.

– За твое здоровье, кузен! – сказал он, вставая.

Потом, как бы пораженный внезапной идеей, он прибавил:

– Прежде позволь передать тебе последний поцелуй нашего дяди. Он поручил мне это, когда отдавал душу Богу.

– С удовольствием, кузен, – отвечал Лорасс.

Они встали из-за стола, подошли друг к другу и обнялись.

Это был поцелуй Иуды. Серлабу понял, что ему надо сделать, и вылил почти всю синеватую склянку в стакан мясника.

Лорасс прочувственно выпил за упокой души дяди и тотчас, даже не вскрикнув, не изменившись в лице, упал замертво.

Человек с рыжей бородой свистнул, Кажэ и Симон прибежали.

– Возьмите все, что находится в шкатулке, – сказал Жан Гарнье, – это вам наследство от мясника Лорасса.

Оба приказчика с жадностью схватили сокровище. Потом глаза их остановились на трупе хозяина.

– Черт побери! Ни капли крови, – сказал Кажэ, – как опрятно сделано!

– Это, наверное, колдовство, – пробормотал Симон.

– Теперь будете иметь дело только со мной, – продолжал Жан Гарнье, – молчите!.. До завтра.

– Вы знаете вашу роль?.. – продолжал Серлабу, – если вы дурно сыграете ее, отправитесь на тот свет… так же, как и ваш хозяин.

Завернувшись в плащи, убийцы ушли, оставив Кажэ и Симона делить золото.

Жан Гарнье и Серлабу воротились той же дорогой к переулку, где жил Ренэ парфюмер. Носилки оставались там же, у дверей.

– Как долго вы ходили!.. – сказал нетерпеливый женский голос.

– Дело требовало осторожности, – отвечал, поклонившись, Жан Гарнье.

– Понимаю… Что?

– Все кончено.

– Так что, начиная с нынешнего дня…

– С нынешнего дня я буду следить за тем, что будет происходить на Патриаршем дворе, у гугенотов.

– Хорошо, но не забудьте моих приказаний о бывшей любовнице короля, – проговорила женщина в маске.

– Через месяц Мария Тушэ погибнет!.. – смиренно прошептал Жан Гарнье.

«Если это будет мне выгодно…», – докончил он мысленно.

Носилки отправились по набережной Турнелл к луврскому подъемному мосту. Услыхав пароль, подъемный мост опустили и часовой отдал честь Екатерине Медичи, возвращавшейся в свои королевские покои.