Текст книги "Варфоломеевская ночь"
Автор книги: Проспер Мериме
Соавторы: Стэнли Уаймэн,Тюрпен де Сансэ,Джордж Генти
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 40 страниц)
Между тем Буа-Дофен и его спутники пили вовсю, провозглашали тосты и подымали страшный шум.
– Послушайте! – закричал Буа-Дофен, изо всей силы ударив кулаком по столу, чтобы добиться тишины, – я предлагаю выпить за здоровье нашего святейшего папы и за гибель всех гугенотов. Нужно, чтобы и наши долгополые и тетка Марго выпили с нами вместе!
Предложение было встречено одобрительными возгласами трех его товарищей.
Он поднялся, пошатываясь, будучи уже больше чем наполовину пьян, и из бутылки, что была у него в руках, налил стакан молодому монаху.
– Ну, отче, – сказал он, – за святость его здоровейшества… Ошибся! За здоровье его святейшества и за гибель…
– Я никогда не пью между трапезами, – холодно ответил молодой человек.
– О, черта с два, вы выпьете, или, черт меня бери, вы мне объясните, почему вы не хотите пить.
С этими словами он поставил бутылку на стол и, взяв стакан, поднес его к губам молодого монаха, который склонился к своему молитвеннику, по-видимому, с большим спокойствием. Несколько капель вина упало на книгу. Монах сейчас же поднялся, взял стакан, но вместо того, чтобы выпить его, выплеснул содержимое стакана в лицо Буа-Дофену. Все засмеялись. Монах, прислонившись к стене и скрестив руки, пристально смотрел на мерзавца.
– Знаете ли, монашек, ваша шутка мне совсем не нравится. Черт возьми, если бы не ваш сан, я бы вас научил обращению с людьми!
С этими словами он протянул руку к лицу молодого человека и кончиками пальцев коснулся его усов.
Лицо монаха побагровело. Одной рукой он схватил за шиворот наглого разбойника, другою взял бутылку и с такой яростью разбил ее об голову Буа-Дофена, что тот без сознания упал на пол, залитый кровью и вином.
– Превосходно, парень! – воскликнул старый монах. – Для скуфейника вы проворны на руку!
– Буа-Дофен убит! – закричали трое разбойников, видя, что их товарищ лежит без движения. – А, негодяй! Сейчас мы зададим тебе знатную трепку!
Они схватились за свои шпаги. Но молодой монах с удивительным проворством засучил длинные рукава, завладел шпагой Буа-Дофена и встал в оборонительную позицию с самым решительным видом. В то же время его собрат вытащил из-под своей рясы кинжал, клинок у которого был дюймов восемнадцати длиною, и встал рядом с ним с не менее воинственным видом.
– А, канальи! – закричал он, – мы вас научим хорошему обращенью, поставим вас на место!
В одно мгновение трое негодяев, – кто раненый, кто обезоруженный, принуждены были выскочить в окно.
– Господи Иисусе! – воскликнула тетка Маргарита, – какие вы вояки, отцы мои! Вы делаете честь религии. Но при всем том, вот мертвое тело, а это неприятно для репутации гостиницы.
– О, ничуть не бывало. Он жив! – сказал старый монах. – Я вижу, что он шевелится, но я его сейчас пособорую. – И он приблизился к раненому, взял его за волосы и, приставив ему к горлу свой острый кинжал, собирался было отрезать голову, если бы его не удержала тетка Маргарита и его товарищ.
– Что вы делаете, боже мой! – говорила Маргарита. – Убить человека! Да еще человека, который считается добрым католиком, хотя, как я погляжу, на самом деле он не таков!
– Я предполагаю, – сказал молодой монах своему собрату, – что спешные дела вас призывают, как и меня, в Божанси. Барка пришла. Спешим!
– Вы правы, я иду с вами. – Он вытер свой кинжал и снова спрятал его под рясу. Затем оба храбрых монаха расплатились с трактирщицей и вместе отправились по направлению к Луаре, оставив Буа-Дофен на попечении Маргариты.
– Если не ошибаюсь, я вас где-то видел? – обратился молодой человек к старому францисканцу.
– Черт меня побери, ваше лицо мне тоже знакомо, но…
– Когда мы встретились с вами в первый раз, на вас было другое платье.
– А на вас?
– Вы – капитан…
– Дитрих Горнштейн, к вашим услугам. А вы – тот молодой дворянин, с которым я обедал недалеко от Этампа.
– Он самый.
– Ваша фамилия – Мержи?
– Да, но теперь я называюсь иначе: я – брат Амброзий.
– А я – брат Антоний из Эльзаса.
– Отлично. А куда вы направляетесь?
– Если смогу, в Ла-Рошель.
– И я тоже.
– Очень рад с вами встретиться… Но, черт! Вы меня поставили в ужасно затруднительное положение вашей предобеденной молитвой. Ведь я ни слова из нее не знаю, А вас я принял сначала всерьез за монаха.
– И я вас так же точно.
– Откуда вы убежали?
– Из Парижа. А вы?
– Из Орлеана. Мне пришлось прятаться целую неделю. Мои бедняги рейтары… мой корнет… все в Луаре.
– А Мила?
– Она перешла в католичество.
– А как моя лошадь, капитан?
– А! ваша лошадь! Я наказал розгами негодяя-трубача, который ее у вас украл… Но, не зная, где вы находитесь, я не мог вам ее вернуть. Я ее сохранял, поджидая, что буду иметь честь с вами встретиться. Теперь, несомненно, она принадлежит какому-нибудь негодяю паписту.
– Тс, не говорите этого слова так громко. Ну, капитан, соединим нашу судьбу и будем помогать друг другу, как мы только что сделали.
– Согласен! И пока у Дитриха Горнштейна останется хоть капля крови в жилах, он будет готов всегда драться рядом с вами.
Они радостно пожали друг другу руки.
– Но, послушайте, что за чертовщину они несли с этими курами, с карпом и окунем? Нужно сознаться, глупый народ эти паписты!
– Тс… еще раз. Вот и барка!
В таких разговорах они дошли до лодки, в которую и сели. До Божанси они доехали без особых приключений, если не считать того, что навстречу им по Луаре плыло много трупов их единоверцев.
Лодочник заметил, что большинство из них плывет лицом вверх.
– Они взывают к небу об отмщении, – произнес тихонько Мержи, обращаясь к капитану рейтаров.
Дитрих молча пожал ему руку.
XXIV. Осада Ла-Рошели
Ла-Рошель, почти все жители которой исповедывали реформатскую религию, была в то время как бы столицей южной провинции и наиболее крепким оплотом протестантской партии. Обширные торговые сношения с Англией и Испанией открыли доступ значительным богатствам и сообщили городу тот дух независимости, который они порождают и поддерживают. Горожане, рыбаки или матросы, часто корсары, с юности знакомые с опасностями жизни, полной приключений, обладали энергией, заменявшей им дисциплину и военный навык. При известии о резне 24 августа ларошельцы не поддались тупой покорности, охватившей большинство протестантов и лишавшей их последней надежды, они были воодушевлены активной и грозной храбростью, которая приходит иногда в минуты отчаянья. С общего согласия они решили терпеть до последней крайности, но не открывать ворот врагу, только что давшему такой разительный образчик своего коварства и жестокости. В то время как пасторы своими фанатическими речами поддерживали этот пыл, женщины, дети, старики наперебой работали над восстановлением старых укреплений и возведением новых. Делали запасы провианта и оружия, снастили барки и корабли, – одним словом, не теряя ни минуты, организовывали и подготовляли все средства защиты, на какие был способен город. Многие дворяне, избегшие избиения, присоединились к ларошельцам, и их описание варфоломеевских злодейств придавало отвагу самым робким. Для людей, спасшихся от верной смерти, случайности войны – то же, что легкий ветерок для матросов, только что выдержавших бурю.
Мержи и его товарищ принадлежали к числу этих беглецов, увеличивших ряды защитников Ла-Рошели.
Парижский двор, напуганный этими приготовлениями, жалел, что не успел их предупредить. Маршал де Бирон приближался к Ла-Рошели с предложениями мирных переговоров. У короля были некоторые основания надеяться, что выбор Бирона будет приятен ларошельцам; маршал не только не принимал участия в Варфоломеевской бойне, но спас жизнь многим выдающимся протестантам и даже направил пушки арсенала, которым он командовал, против убийц, носивших знаки королевской службы. Он просил только, чтобы его впустили в город и признали королевским губернатором, обещая уважать привилегии и вольности жителей и предоставить им свободу вероисповедания. Но после избиения шестидесяти тысяч протестантов[61]61
Избиение 60 тысяч протестантов (в дальнейшем говорится даже о 100 тысячах) – явное преувеличение. Всего в Париже было убито 2 тысячи человек, а в провинции – около 30 тысяч.
[Закрыть], можно ли было верить обещаниям Карла IX? К тому же во время этих самых переговоров в Бордо продолжалось избиение, солдаты Бирона грабили окрестности Ла-Рошели и королевский флот блокировал порт.
Ларошельцы отказались принять Бирона и ответили, что они не могут заключать договоров с королем, покуда он в плену у Гизов, не то считая этих последних единственными виновниками всех бед, претерпеваемых кальвинистами, не то стараясь этой выдумкой, часто повторявшейся с их легкой руки, успокоить совесть тех, которые находили, что верность королю должна быть поставлена выше интересов религии. Переговоры были прерваны. Тогда король выбрал другого посредника, – это был ла Ну, прозванный «Железной рукой» из-за искусственной руки, заменявшей ему руку, потерянную в сражении. Ла Ну был ревностным кальвинистом, проявившим в последнюю гражданскую войну большую храбрость и военный талант.
У адмирала, с которым он был дружен, не было более искусного и преданного помощника. Во время Варфоломеевской ночи он находился в Нидерландах, руководя недисциплинированными отрядами фламандцев, восставших против испанского владычества. Счастье ему изменило, и он принужден был сдаться герцогу Альбе, обошедшемуся с ними довольно хорошо. Когда потоки пролитой крови вызвали в Карле IX нечто вроде угрызений совести, он призвал ла Ну и, вопреки всяким ожиданиям, принял его с величайшей любезностью. Этот монарх, не знавший ни в чем меры, осыпал милостями протестанта, а сам только что перерезал их сто тысяч… Судьба, казалось, хранила ла Ну; еще во время третьей гражданской войны он попал в плен сначала при Жарнаке, потом при Монконтуре, и оба раза брат короля[62]62
Герцог Анжуйский, впоследствии Генрих III. (Прим, автора.)
[Закрыть]отпустил его без выкупа, несмотря на доводы военачальников, которые настаивали, чтобы он пожертвовал человеком, слишком опасным для того, чтобы его выпускать из рук, и слишком честным, чтобы его можно было подкупить. Карл подумал, что ла Ну не забыл его милосердия, и поручил ему уговорить ларошельцев подчиниться. Ла Ну согласился, но поставил условием, что король не будет требовать от него ничего такого, что было бы несовместимо с его честью. Уехал он в сопровождении итальянского священника, который должен был присматривать за ним.
Сначала ему пришлось испытать чувство унижения, видя, что ему не доверяют. Он не сумел добиться пропуска в Ла-Рошель, и для свидания ему назначили маленькую деревушку в окрестности Тадон. Там встретился он с делегатами от Ла-Рошели. Он всех их знал, как знают старых товарищей по оружию; но при виде его никто не протянул ему дружеской руки, никто, по-видимому, не узнал его. Он назвал свое имя и изложил королевские предложения. Сущность его речи сводилась к следующему:
«Доверьтесь обещаниям короля: нет большего зла, как междоусобная война».
Городской голова Ла-Рошели ответил с горькой усмешкой:
– Мы видим человека, похожего на ла Ну; но ла Ну никогда бы не предложил своим братьям покориться убийцам. Ла Ну любил покойного адмирала и скорей захотел бы отомстить за него, чем заключать договоры с его убийцами. Нет, вы совсем не ла Ну.
Несчастный посланец, которого упреки эти пронзали до глубины души, напомнил о своих заслугах в деле кальвинизма, показал свою искалеченную руку и протестовал против обвинения в недостаточной преданности вере. Мало-помалу недоверие ларошельцев рассеялось; их ворота открылись для ла Ну; они показали ему свои боевые припасы и даже уговорили стать во главе их войска. Предложение было соблазнительно для старого вояки. Клятва Карлу была дана в таких условиях, что истолковать ее можно было сообразно со своею совестью. Ла Ну надеялся, что, становясь во главе ларошельцев, он легче сможет привести их в миролюбивое настроение: он думал, что ему удастся одновременно соблюсти верность присяге и преданность вере. Он ошибался.
Королевская армия осадила Ла-Рошель. Ла Ну руководил всеми вылазками, убивал множество католиков; затем, вернувшись в город, уговаривал жителей заключить мир. Чего же он достиг? Католики кричали, что он изменил слову, которое дал королю; протестанты обвиняли его в том, что он их предает.
При таком положении дел ла Ну, полный отвращения к жизни, искал смерти, двадцать раз в день подвергаясь опасности.
XXV. Ла Ну
Осажденные только что произвели удачную вылазку против ближайших осадных сооружений католической армии. Они засыпали вражеские траншеи, опрокинули туры и убили с сотню солдат. Отряд, имевший такую удачу, возвращался в город через Тадонские ворота. Впереди шел капитан Дитрих с отрядом стрелков, которые, судя по тому, какие воспаленные у всех были лица, как все запыхались и просили пить, не щадили себя; за ними следовала большая толпа горожан, между которыми видно было несколько женщин, принимавших участие в сражении, дальше – десятка четыре пленных, из которых большинство были покрыты ранами, сопровождаемые двумя шеренгами солдат, с большим трудом охранявших их от ярости народа, собравшегося на их пути. Человек двадцать кавалеристов составляли арьергард. Ла Ну, у которого Мержи служил адъютантом, ехал последним. Его кираса была помята пулей и лошадь дважды ранена. В левой руке он держал разряженный пистолет, а посредством крюка, который торчал у него из правого наручника, заменяя ему руку, управлял поводом.
– Дайте пройти пленным, друзья мои! – восклицал он поминутно. – Будьте человечны, добрые ларошельцы! Они ранены и беззащитны, они нам больше не враги.
Но чернь отвечала ему диким воем: «Петлю папистам!», «На виселицу!» и «Да здравствует ла Ну!»
Мержи и кавалеристы подкрепляли великодушные увещания их начальника, нанося при удобном случае удары древками своих копий. Наконец, пленные были отведены в городскую тюрьму и помещены под крепкую стражу, так что им нечего было бояться народной ярости. Отряд рассеялся, и ла Ну, в сопровождении нескольких дворян, спешился перед городской ратушей в ту минуту, когда из нее выходил голова, а за ним кучка граждан и пожилой пастор по фамилии Лаплас.
– Ну, доблестный ла Ну, – произнес голова, протягивая руку, – вы только что доказали этим убийцам, что не все храбрецы умерли вместе с господином адмиралом.
– Дело обошлось довольно благополучно, сударь, – ответил ла Ну со скромностью. – У нас только пятеро убитых и мало раненых.
– Раз вы руководите вылазкой, господин ла Ну, – продолжал голова, – мы заранее можем быть уверены в успехе.
– А что бы значил ла Ну без помощи божьей? – с горечью воскликнул старый пастор. – Бог сил сражался сегодня за нас; он услышал наши молитвы.
– Бог дает и отнимает победы по своему усмотрению, – сказал спокойным голосом ла Ну, – и только его следует благодарить за успех на войне. – Потом он обернулся к городскому голове: – Ну, как, сударь, обсудил ли совет новые предложения его величества?
– Да, – ответил голова, – только что отправили обратно трубача к брату короля, прося его больше не беспокоиться и не присылать нам своих предложений. Отныне мы будем отвечать на них только выстрелами.
– Следовало бы повесить трубача, – заметил пастор, – ибо не писано ли есть: «и из среды твоей вышли некие злые, восхотевшие возмутить обитателей их города… но ты не преминул предать их смерти, твоя рука первою легла на них, за нею рука всего народа»?
Ла-Ну вздохнул и, ничего не говоря, возвел очи к небу.
– Как! Нам? Сдаться? – продолжал городской голова, – сдаться, когда стены наши еще стоят, когда враг не смеет еще подойти к ним близко, меж тем как мы ежедневно смеемся над ним в его же окопах? Поверьте мне, господин ла Ну, если бы в Ла-Рошели совсем не было солдат, одних женщин хватило бы, чтобы отразить парижских живодеров.
– Сударь, сильнейшему подобает говорить осмотрительно о своем враге; слабейшему же…
– Э, кто сказал вам, что мы – слабейшие? – прервал его Лаплас. – Разве бог не сражается за нас? И Гедеон с тремястами израильтян, не был ли он сильнее полчищ мадианитских?
– Вам лучше, чем кому бы то ни было, известно, господин голова, о количестве нашего провианта. Пороха очень мало, я принужден запрещать стрелкам далекий прицел.
– Монгомери нам пришлет его из Англии! – ответил голова.
– Огонь с неба снизойдет на головы папистов! – сказал пастор.
– Хлеб с каждым днем дорожает, господин голова.
– Со дня на день мы можем увидеть английский флот, и в городе восстановится изобилие.
– Бог пошлет манну с небес в случае нужды, – пылко воскликнул Лаплас.
– Что касается помощи, о которой вы говорите, – продолжал ла Ну, – то ведь достаточно, чтобы поднялся южный ветер, и тогда корабли не смогут войти в нашу гавань. К тому же флот этот может попасться в плен.
– Ветер будет с севера. Я тебе это предвещаю, маловерный! – произнес пастор. – Ты потерял правую руку, а вместе с нею и мужество.
Ла Ну, по-видимому, решил не отвечать на его замечания. Он продолжал, обращаясь все время к городскому голове:
– Для нас потеря одного человека важнее, чем для врагов десятка. Я боюсь, что если католики усилят осаду, нам придется принять условия тяжелее тех, которые вы теперь с таким презрением отвергаете. Если, как я надеюсь, король захочет удовлетвориться только признанием его власти в этом городе, не требуя жертв, которых мы принести не можем, я полагаю, что наша обязанность – открыть ему ворота; потому что, в конце концов, он – наш владыка.
– У нас один владыка – Христос, и только нечестивец может называть владыкой этого жестокого Ахава – Карла, пьющего кровь пророков…
Ярость пастора удваивалась при виде невозмутимого хладнокровия ла Ну.
– Что касается меня, – сказал голова, – я отлично помню, как при последнем своем проезде господин адмирал сказал нам: «Король дал мне слово, что со всеми его подданными, протестантами и католиками, будут обращаться одинаково». Через полгода король, давший слово адмиралу, приказал убить его. Если мы откроем ворота, у нас произойдет Варфоломеевская ночь, как и в Париже.
– Король был обманут Гизами. Он очень раскаивается в этом и хотел бы искупить пролитую кровь. Если вашим упрямым нежеланием заключить договор вы раздражите католиков, все силы королевства будут направлены против вас, и тогда будет разрушено единственное пристанище для реформатской религии… Мир, мир! Поверьте мне, господин голова.
– Трус! – закричал пастор. – Ты жаждешь мира потому, что боишься за свою жизнь…
– О, господин Лаплас… – произнес голова.
– Короче сказать, – холодно продолжал ла Ну, – последнее мое слово таково: если король согласится не оставить гарнизона в Рошели и сохранит за нами свободу вероисповедания, нужно передать ему наши ключи и засвидетельствовать нашу покорность.
– Ты – предатель, – закричал Лаплас, – ты подкуплен тиранами.
– Господи боже, что вы говорите, господин Лаплас! – повторил городской голова.
Ла Ну слегка улыбнулся с видом презрения.
– Видите, господин голова, в какое странное время мы живем. Военные люди говорят о мире, а духовенство проповедует войну… Дорогой пастор, – продолжал он, обращаясь, наконец, к Лапласу, – по-моему, уже пора обедать, и ваша жена, вероятно, ждет вас домой.
Последние слова окончательно привели пастора в бешенство. Он не смог найти никаких оскорбительных слов, и так как пощечина освобождает от рассудительного ответа, то он и ударил старого полководца по щеке.
– Господи боже мой, что вы делаете! – закричал голова. – Ударить господина ла Ну, лучшего гражданина и храбрейшего воина Ла-Рошели?!
Мержи, присутствовавший при этом, собирался проучить Лапласа так, чтобы тот долго помнил; но ла Ну его удержал. Когда к седой бороде прикоснулась рука старого безумца, было мгновение, быстрое, как мысль, когда глаза ла Ну блеснули негодованием и гневом. Но сейчас же его лицо приняло прежнее бесстрастное выражение; можно было подумать, что пастор задушил мраморный бюст римского сенатора или лица ла Ну коснулся какой-нибудь неодушевленный, случайно приведенный в движение предмет.
– Уведите этого старика к его жене, – сказал он одному из горожан, которые поволокли старого пастора. – Скажите ей, чтобы она за ним присматривала, – положительно ему сегодня нездоровится… Господин голова, прошу вас собрать мне полторы сотни добровольцев из жителей города: я хотел бы произвести вылазку завтра на рассвете, потому что в этот момент солдаты, проведшие ночь в окопах, окоченевшие от холода, пошли на медведей, на которых нападают во время оттепели. Я замечал, что люди, спавшие под кровлей, поутру стоят большего, чем те, что провели ночь под открытым небом… Господин де Мержи, если вы не слишком торопитесь обедать, не хотите ли пройтись со мною к Евангельскому бастиону? Я хотел бы посмотреть, насколько подвинулись работы у врагов.
Он поклонился городскому голове и, положив руку на плечо молодого человека, направился к бастиону.
Они пришли туда минуту спустя после того, как пушечным выстрелом было смертельно ранено двое людей. Все камни были окрашены кровью, и один из этих несчастных кричал своим товарищам, чтобы они его прикончили. Ла Ну, опершись локтем на парапет, некоторое время молча смотрел на работу осаждающих; затем, обернувшись к Мержи, он произнес:
– Ужасная вещь – война, но гражданская война… Этим ядром была заряжена французская пушка; француз же навел прицел и зажег запал, и убито ядром этим – двое французов. И это еще ничего – убить на расстоянии полумили; но, господин де Мержи, когда приходится вонзать свою шпагу в тело человека, который на родном языке умоляет вас о пощаде!.. А между тем не далее как сегодня утром мы это делали…
– Ах, сударь, если бы вы видели бойню 24 августа, если бы вы переправлялись через Сену, когда она была красной и несла больше трупов, чем льдин во время ледохода, вы бы не испытывали жалости к людям, с которыми мы сражаемся. Для меня всякий папист – убийца…
– Не клевещите на вашу страну! В армии, которая нас осаждает, очень мало подобных чудовищ. Солдаты – французские крестьяне, бросившие плуг ради королевского жалованья. А дворяне и офицеры сражаются потому, что они поклялись в верности королю. И, может быть, они правы, а мы… мы – бунтовщики.
– Бунтовщики?! Наше дело правое, мы сражаемся за свою веру и за свою жизнь.
– Насколько я вижу, у вас нет сомнений. Вы счастливы, господин де Мержи. – И Старый воин глубоко вздохнул.
– Черт побери! – сказал солдат, только что разрядивший аркебузу, – заколдован, что ли, этот черт? Третий день в него целюсь, – никак попасть не могу.
– Кто такой? – спросил Мержи.
– Да вон, видите, там молодец в белом камзоле с красной перевязью и пером. Каждый день он тут у нас под носом разгуливает, будто дразнит. Один из придворных золотошпажников, которые пришли вместе с братом короля.
– Расстояние большое, – сказал Мержи; – но это ничего не значит, дайте-ка мне аркебузу.
Какой-то солдат дал ему в руки оружие. Мержи положил конец дула на парапет и с большим вниманием прицелился.
– А если это кто-нибудь из ваших друзей? – спросил ла Ну. – Почему вам вздумалось выполнять обязанности аркебузира?
Мержи собирался уже спустить курок; он задержал палец.
– У меня нет друзей среди католиков, кроме одного. А тот, я уверен, не участвует в этой осаде.
– А если это ваш брат, который, сопровождая принца…
Выстрел раздался; но рука у Мержи дрожала, и видно было, что от пули поднялась пыль на довольно далеком расстоянии от пешехода. Мержи не думал, что его брат может находиться в католической армии, но тем не менее был рад, что промахнулся. Человек, в которого он только что стрелял, продолжал медленно идти, а затем исчез за грудами только что выкопанной земли, которые возвышались вокруг города.