Текст книги "Варфоломеевская ночь"

Автор книги: Проспер Мериме

Соавторы: Стэнли Уаймэн,Тюрпен де Сансэ,Джордж Генти
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 40 страниц)

II. На следующий день после пирушки

Солнце уже давно встало, когда проснулся Мержи. В его голове смутно проносились воспоминания вчерашнего вечера. Платье его валялось разбросанным по комнате, чемодан был открыт и стоял на полу. Он сел, не спуская ног, и некоторое время созерцал эту картину беспорядка, потирая лоб, словно для того, чтобы собраться с мыслями. Черты его лица выражали одновременно усталость, удивление и беспокойство.

На каменной лестнице, ведущей в его комнату, раздались тяжелые шаги. В двери даже не соблаговолили постучать, – они прямо открылись, и вошел трактирщик с еще более нахмуренной физиономией, чем накануне; но во взгляде его легко было прочитать наглость вместо прежнего страха. Он окинул взором комнату и перекрестился, словно его охватил ужас при виде беспорядка.

– Ах, молодой барин, – воскликнул он, – вы еще в постели? Пора вставать: нам надо с вами сосчитаться.

Мержи зевнул ужасающим образом и выставил одну ногу.

– Почему такой беспорядок? Почему мой чемодан открыт? – спросил он тоном не менее недовольным, чем том хозяина.

– Почему? Почему? – ответил тот. – А я почем знаю? Мне дела нет до вашего чемодана! Вы в моем доме устроили еще худший беспорядок. Но, клянусь, моим покровителем, святым Евстахием, вы мне за это заплатите!

Покуда он говорил, Мержи надевал свои пунсовые штаны, из незастегнутого кармана которых выпал его кошелек. Мержи показалось, что кошелек брякнул не так, как следовало. Он сейчас же тревожно его подобрал и открыл.

– Меня обокрали! – воскликнул он, оборачиваясь к хозяину.

Вместо двадцати золотых экю, находившихся в кошельке, оставалось только два.

Дядя Эсташ с презрительной улыбкой пожал плечами.

– Меня обокрали! – повторил Мержи, торопливо завязывая пояс. – У меня было двадцать золотых экю в этом кошельке, и я желаю получить их обратно; их стащили у меня в вашем доме.

– Я от души этому рад, провалиться мне на месте! – нагло воскликнул хозяин. – Это вас научит, как якшаться с ведьмами и воровками. Впрочем, – прибавил он, понижая голос, – рыбак рыбака видит издалека. Вся эта палачная пожива: еретики, колдуны и воры – всегда вместе хороводятся.

– Что ты толкуешь, негодяй! – закричал Мержи, рассерженный тем сильнее, что в душе он чувствовал справедливость упреков и, как всякий человек, который неправ, искал предлога для ссоры.

– Я толкую, – отвечал трактирщик, подбочениваясь, – я толкую, что вы все у меня в доме переломали, и требую, чтобы вы мне заплатили за убытки все до последней копейки.

– Свою долю я заплачу и ни гроша больше. Где капитан Корн… Горнштейн?

– У меня выпито, – продолжал все громче кричать дядя Эсташ, – у меня выпито больше двух сотен бутылок хорошего старого вина, и вы ответите мне за это.

Мержи совсем оделся.

– Где капитан? – закричал он громовым голосом.

– Два часа как убрался. И пусть бы он убирался к черту со всеми гугенотами, пока мы их всех не сожжем.

Здоровая оплеуха была единственным ответом, который в данную минуту нашелся у Мержи.

Сила и неожиданность удара заставили трактирщика отступить на два шага. Из кармана его штанов высовывалась костяная ручка большого ножа; он потянулся к ней. Несомненно произошло бы большое несчастье, уступи он первому движению гнева. Но благоразумие одержало верх над яростью; он заметил, что Мержи протягивает руку к длинной шпаге, висевшей над изголовьем кровати. Он сейчас же отказался от неравного боя и стремглав бросился вниз по лестнице, крича во все горло:

– Убивают! Жгут!

Оставшись хозяином поля битвы, но сильно беспокоясь за последствия своей победы, Мержи застегнул свой пояс, засунул за него пистолеты, запер чемодан и, взяв его в руку, решил идти с жалобой к ближайшему судье. Он открыл дверь и ступил на первую ступеньку, как вдруг внезапно перед его глазами предстала целая толпа врагов.

Впереди шел трактирщик со старым бердышом в руке, вслед за ним три поваренка, вооруженные вертелами и палками; арьергард составлял какой-то сосед с аркебузой. Ни та, ни другая сторона не ожидала такого быстрого столкновения. Каких-нибудь пять-шесть ступеней отделяли их друг от друга.

Мержи выпустил из рук чемодан и схватился за пистолет. Это враждебное движение дало понять дяде Эсташу и его спутникам, насколько было несовершенно их боевое расположение. Как персы при Саламине[12]12
  Персы при Саламине – намек на морскую битву при Саламине (480 г. до н. э.), где небольшой, но подвижный флот греков-афинян разбил огромный, но неповоротливый флот персидского царя.


[Закрыть], они не позаботились выбрать такой строй, который позволил бы им выгодно использовать свое численное преимущество. Единственный человек из их отряда, обладавший огнестрельным оружием, не мог им воспользоваться без того, чтобы не ранить находившихся впереди товарищей, между тем как пистолеты гугенота, казалось, могли уложить их всех одним выстрелом вдоль лестницы. Щелкнул курок, взведенный Мержи, и звук этот показался им таким же страшным, как самый выстрел. Естественным движением неприятельская колонна сделала полный поворот и побежала искать в кухне более обширное и благоприятное для себя поле сражения. Во время беспорядка, неразрывного с ускоренным отступлением, хозяин, желая повернуть бердыш, попал им себе между ног и свалился. Как великодушный противник, не удостаивающий пустить в ход оружие против бегущего врага, Мержи ограничился тем, что бросил в беглецов своим чемоданом, который, обрушившись на них, как обломок скалы, с каждой ступеньки ускоряя свое движение, докончил разгром. Лестница очистилась от неприятеля, и в виде трофея остался сломанный бердыш.

Мержи быстро спустился в кухню, где враг уже перестроился в одну шеренгу. Владелец аркебузы держал свое оружие наготове и раздувал зажженный фитиль. Хозяин, весь в крови, так как при падении сильно расквасил нос, держался позади своих приятелей, подобно раненому Менелаю[13]13
  Менелай – спартанский царь, вместе с другими греками осаждавший Трою (см. «Илиаду»).


[Закрыть], находившемуся в задних рядах греков. Вместо Махаона и Подалерия[14]14
  Махаон и Подалерий – древнегреческие князья, обладавшие искусством врачевания и участвовавшие в походе против Трои, в качестве врачей и воинов (см. «Илиаду»).


[Закрыть] его жена, с распущенными волосами и развязавшимся головным убором, вытирала ему лицо грязной салфеткой.

Мержи без колебаний принял решение. Он прямо подошел к человеку, державшему аркебузу, и приставил ему к груди дуло пистолета.

– Брось фитиль! Или ты умрешь! – закричал он.

Фитиль упал на пол, и Мержи, наступив сапогом на конец дымящегося жгута, потушил его. Остальные союзники сейчас же все сложили оружие.

– Что касается вас, – обратился Мержи к хозяину, – маленькое наказание, что вы от меня полумили, научит вас, конечно, повежливее обращаться с проезжающими. Стоит мне захотеть – и местный уездный судья снимет вашу вывеску; но я не злопамятен. Ну, сколько приходится на мою долю?

Дядя Эсташ, заметив, что Мержи спустил курок своего ужасного пистолета и даже засунул его себе за пояс, немного приободрился и, утирая лицо, печально пробормотал:

– Побить посуду, поколотить людей, расквасить нос добрым христианам… подымать шум, как черти… я не знаю, в конце-концов, чем можно вознаградить честного человека.

– Постойте, – прервал его Мержи, улыбаясь, – за ваш расквашенный нос я заплачу вам столько, сколько, по-моему, он стоит. За разбитую посуду – обращайтесь к рейтарам, это их рук дело. Остается выяснить, сколько я вам должен за свой вчерашний ужин.

Хозяин посмотрел на жену, поварят и соседа, как бы ища у них в одно и то же время совета и покровительства.

– Рейтары, рейтары! – промолвил он, – не легкое дело получить с них деньги; их капитан дал мне три ливра, а корнет – пинок йогою.

Мержи взял одно из оставшихся у него золотых экю.

– Ну, – сказал он, – расстанемся по-хорошему. – И он бросил дяде Эсташу монету, но тот, вместо того чтобы подставить руку, пренебрежительно дал монете упасть на пол.

– Одно экю! – воскликнул он. – Экю за сотню разбитых бутылок! Одно экю за разорение всего дома! Одно экю за побои!

– Одно экю! Всего одно экю! – подхватила жена жалобным тоном. – Случается, что приезжают сюда и католические господа; иногда пошумят, но, по крайней мере, те цену вещам знают.

Если бы кошелек у Мержи был в лучшем состоянии, он, несомненно, поддержал бы репутацию своих единомышленников, как людей щедрых.

– В час добрый! – сухо ответил он. – Но католические эти господа не были обворованы. Ну, решайте, – прибавил он, – принимайте это экю, а то ничего не получите. – И он сделал движение, как будто хотел взять его обратно.

Хозяйка сейчас же подобрала монету.

– Ну! Пускай выведут мне лошадь! А ты там брось свой вертел и вынеси мой чемодан.

– Вашу лошадь, барин? – переспросил один из рабочих дяди Эсташа и сделал гримасу.

Хозяин, несмотря на огорчение, поднял голову, и глаза его на минуту блеснули злорадством.

– Я сам сейчас вам ее выведу, барин; я сейчас вам выведу вашу славную лошадку! – И он вышел, продолжая держать у носа салфетку.

Мержи вышел за ним следом.

Каково же было его удивление, когда вместо прекрасной рыжей лошади, на которой он приехал, он увидел пегую клячонку с засекшимся коленом, вдобавок еще обезображенную широким шрамом на голове! Вместо своего седла из тонкого фландрского бархата он увидел кожаное седло, обитое железом, – одним словом, обыкновенное солдатское седло.

– Что это значит? Где же моя лошадь?

– Пусть ваша честь потрудится спросить об этом у господ протестантских рейтаров, – ответил хозяин с напускным смирением, – достойные эти гости увели ее с собою; и надо думать, они обознались, – очень похожа.

– Знатный конь! – проговорил один из поварят. – Бьюсь об заклад, что ему не больше двадцати лет.

– Никто не будет отрицать, что это – боевой конь, – сказал другой. – Посмотрите, какой сабельный удар получил он по лбу.

– И масть славная! – подхватил третий. – Что твой протестантский пастор: белая с черным.

Мержи вошел в конюшню; она была пуста.

– Как же вы допустили, чтобы мою лошадь увели? – закричал он в бешенстве.

– О, господи, барии! – сказал работник, на попечении которого была конюшня, – ее увел трубач и сказал, что вы уговорились с ним поменяться.

Мержи задыхался от гнева; в такой беде он не знал, с кого спрашивать.

– Я отыщу капитана, – проворчал он сквозь зубы, – и он строго взыщет с негодяя, который меня обворовал.

– Конечно, – сказал хозяин, – ваша честь хорошо сделает. У этого капитана… как, бишь, его фамилия?., у него всегда было лицо вполне порядочного человека.

Мержи в уме уже решил, что кража совершена с соизволения, если и не по приказу самого капитана.

– Вы могли бы при этом воспользоваться случаем, – добавил хозяин, – и заодно вернуть свои золотые экю от молодой барышни; она, наверное, ошиблась, когда на рассвете связывала свои узлы.

– Прикажите привязать чемодан вашей милости к лошади вашей милости? – спросил конюх самым почтительным и приводящим в отчаяние тоном.

Мержи понял, что чем дольше он будет здесь оставаться, тем дольше ему придется подвергаться издевательствам этих каналий. Чемодан был уже привязан; он вскочил в скверное седло; но лошадь, почувствовав нового ездока, возымела коварное желание испытать его познания в верховой езде. Вскоре, однако, она заметила, что имеет дело с превосходным наездником, менее всего расположенным в данную минуту переносить ее милые шуточки; брыкнув несколько раз задними ногами, за что щедро была вознаграждена сильными ударами весьма острых шпор, она благоразумно решила подчиниться и пуститься крупной рысью в путь. Но часть своей силы она уже истощила в борьбе с наездником и с ней случилось то, что случается со всеми клячами в подобных случаях. Она упала, разбитая, как говорится, на все четыре ноги. Наш герой сейчас же поднялся на ноги, слегка помятый, но, главное, взбешенный улюлюканьем, раздававшимся по его адресу. С минуту он даже колебался, не пойти ли наказать насмешников ударами шпаги, но по здравом размышлении ограничился тем, что сделал вид, будто не слышит оскорблений, несшихся к нему издали, и медленно поехал снова по орлеанской дороге, преследуемый издали ватагой ребятишек; те, что постарше, пели песню о Жане Петакене[15]15
  Комический персонаж старой народной песни.


[Закрыть], а малыши кричали изо всех сил:

– Бей гугенота! Бей гугенота! На костер!

Проковыляв довольно печально около полуверсты, Мержи подумал о том, что рейтаров он сегодня едва ли догонит, что лошадь его, наверно, уже продана, что, в конце концов, более чем сомнительно, чтобы эти господа согласились ее вернуть.

Мало-помалу он примирился с мыслью, что лошадь его пропала безвозвратно; и так как, допустив такое предположение, он и не имел никакой надобности в орлеанской дороге, то он снова пустился по парижской или, вернее сказать, по проселку, чтобы избегнуть необходимости проезжать мимо злополучной гостиницы, свидетельницы его злоключений. Так как он с малых лет приучился во всех событиях жизни находить хорошие стороны, то мало-помалу пришел к убеждению, что в сущности он счастливо и дешево отделался: его могли бы дочиста обокрасть, может быть даже убить, а между тем ему оставили еще одно золотое экю, почти все его пожитки и лошадь, правда, безобразную, но на которой можно все-таки ехать.

Сказать откровенно, воспоминание о хорошенькой Миле не раз вызывало у него улыбку.

Короче говоря, после нескольких часов пути и хорошего завтрака он почти был тронут деликатностью этой честной девушки, взявшей только восемнадцать экю из кошелька, в котором их было двадцать. Труднее было ему примириться с потерей своего славного рыжака, но он не мог не согласиться, что вор, более закоренелый, чем трубач, увел бы его лошадь, не оставив никакой взамен.

Вечером он приехал в Париж незадолго до закрытия ворот и остановился в гостинице на улице Сен-Жак.

III. Придворная молодежь

Отправляясь в Париж, Мержи надеялся, заручиться влиятельными рекомендациями к адмиралу Колиньи и получить службу в армии, которая собиралась, по слухам, выступить в поход во Фландрию под предводительством этого великого полководца. Он льстил себя надеждой, что друзья его отца, к которым он вез письма, поддержат его хлопоты и доставят ему доступ ко двору Карла и к адмиралу, у которого тоже было подобие двора. Мержи знал, что брат пользуется некоторым влиянием, но еще далеко не решил, следует ли его отыскивать. Отречение Жоржа де Мержи отделило его от семьи, для которой он сделался совсем чужим человеком. Это был не единственный пример семейного раскола на почве религиозных убеждений. Уже давно отец Жоржа запретил в своем присутствии произносить имя отступника, приводя в подтверждение своей строгости евангельский текст: «Если правое твое око соблазняет тебя, вырви его». Хотя молодой Бернар не вполне разделял такую непреклонность, тем не менее перемена религии казалась ему позорным пятном на их семейной чести, и, естественно, чувства братской нежности должны были пострадать от такого мнения.

Раньше чем он пришел к какому-нибудь решению, как себя вести по отношению к брату, раньше даже чем он успел разнести рекомендательные письма, он решил позаботиться о том, как бы пополнить свой пустой кошелек, и с такой целью вышел из своей гостиницы и направился на мост Сен-Мишель к золотых дел мастеру, который был должен известную сумму его семейству и на получение каковой у Мержи была доверенность.

При входе на мост он встретился с несколькими молодыми людьми, очень изящно одетыми, которые, взявшись за руки, загораживали почти совершенно узкий проход, оставленный на мосту между множеством лавок и ларьков, подымавшихся двумя параллельными стенами и целиком закрывавших от прохожих вид на реку. Позади этих господ шли их лакеи; у каждого из лакеев в руках была длинная обоюдоострая шпага в ножнах, так называемая «дуэль», и кинжал, чашка которого была так широка, что при случае могла служить щитом. Вероятно, вес этого оружия казался слишком тяжелым для этих молодых господ; а может быть, они были рады показать всему свету, что у них есть богато одетые лакеи.

По-видимому, они находились в хорошем настроении, по крайней мере если судить по беспрерывным взрывам смеха. Если мимо них проходила прилично одетая женщина, они ей кланялись полупочтительно, полунагло; большинству из этих повес доставляло удовольствие грубо толкать серьезных горожан в черных плащах; те отходили в сторону, вполголоса проклиная нахальство придворных молодчиков. Один из компании шел, опустив голову, и, казалось, не принимал никакого участия в общих развлечениях.

– Порази меня бог, Жорж, – воскликнул один из молодых людей, хлопая его но плечу, – ты делаешься невозможным букой! Вот уже целых четверть часа как ты рта не раскрыл. Ты хочешь сделаться молчальником?

Мержи вздрогнул при имени «Жорж», но он не расслышал, что ответил человек, названный этим именем.

– Ставлю сто пистолей, – продолжал первый, – что он все еще влюблен в какое-нибудь чудовище добродетели. Бедный друг мой, жалею я тебя. Это большая неудача – встретить в Париже неприступную красавицу!

– Пойди к колдуну Рюдбеку, – заговорил другой, – он даст тебе приворотное питье, чтобы тебя полюбили.

– А может быть, – начал третий, – а может быть, наш друг капитан влюблен в монахиню. Эти черти гугеноты, обращенные или необращенные, что-то имеют против невест христовых.

Голос, который Мержи сейчас же узнал, отвечал с грустью:

– Черт возьми! Если бы дело шло только о любовных делах. Но, – прибавил он тише, – я поручил де Пону отвезти письмо к моему отцу. Он вернулся и передал мне, что тот упорствует и не желает слышать обо мне.

– Твой отец – человек старой закваски, – сказал один из молодых людей. – Он один из тех гугенотов, которые еще собирались взять Амбуаз.

В эту минуту капитан Жорж случайно обернулся и заметил Мержи.

Вскрикнув от удивления, он бросился к нему с распростертыми объятиями. Мержи ни минуты не колебался: он протянул ему руки и прижал его к своей груди. Будь встреча не столь неожиданной, он, может быть, попытался бы вооружиться равнодушием, но непредвиденность восстановила все права природы. После этой первой минуты их встреча протекала, как встреча друзей, не видевшихся после долгих странствий.

После объятий и первых расспросов капитан Жорж обернулся к своим друзьям, часть которых остановилась и наблюдала эту сцену.

– Господа, – сказал он, – видите, какая неожиданная встреча! Простите меня, если я вас покину, чтобы побеседовать с братом, с которым я не видался более семи лет.

– Нет, черт возьми, мы и слышать не хотим, чтобы ты сегодня не был с нами. Обед заказан, ты должен в нем участвовать. – Говоривший таким образом схватил Жоржа за плащ.

– Бевиль прав, – сказал другой, – мы тебя не отпустим.

– Какого черта! – снова начал Бевиль, – пускай твой брат идет с нами обедать. Вместо одного приятного сотрапезника мы получим двоих.

– Простите, – сказал тогда Мержи, – у меня много дел, которые нужно сегодня же окончить. Я должен передать несколько писем.

– Вы передадите их завтра.

– Необходимо передать их сегодня… К тому же… – продолжал Мержи, улыбаясь с некоторым смущением, – признаюсь, я без денег и мне нужно идти их доставать.

– Нечего сказать, славная отговорка! – воскликнули все в один голос. – Мы никак не допустим, чтобы вы отказались отобедать с истинными христианами вроде нас и вместо этого пошли занимать деньги к евреям.

– Пожалуйста, друг мой! – произнес Бевиль, подчеркнуто потряхивая длинным шелковым кошельком, засунутым за пояс. – Считайте меня своим казначеем. Последние две недели мне здорово везло в кости.

– Идем! Идем! Не останавливаться! Идем обедать к «Мавру», – подхватили остальные молодые люди.

Капитан взглянул на своего брата, все еще остававшегося в нерешительности.

– Пустяки! Ты найдешь время передать свои письма. Что же касается денег, то у меня их вдоволь. Идем с нами! Ты познакомишься с парижской жизнью.

Мержи уступил настояниям. Брат представил его по очереди своим друзьям: барону де Водрейль, шевалье де Рейнси, виконту де Бевиль и пр. Они засыпали вновь прибывшего любезностями, причем ему пришлось со всеми по очереди перецеловаться. Последним поцеловался с ним Бевиль.

– Ого! – воскликнул он, – разрази меня бог! Приятель, я чувствую, попахивает еретиком. Ставлю золотую цепь против одной пистоли, что вы – протестант.

– Вы правы, сударь, но не такой хороший протестант, как бы следовало.

– Ну что, умею я из тысячи узнать гугенота? Волк меня заешь, какой серьезный вид принимают господа кальвинисты, когда заговорят о своей вере.

– Мне кажется, никогда не следовало бы говорить шутя о таких вещах.

– Господин де Мержи прав, – сказал барон де Водрейль, – а с вами, Бевиль, непременно стрясется какая-нибудь беда за ваши неуместные шутки над священными вещами.

– Посмотрите только на этот святой лик! – сказал Бевиль, обращаясь к Мержи. – Он самый отъявленный распутник из всех нас, а между тем от времени до времени принимается нам читать проповеди.

– Оставьте меня таким, каков я есть, Бевиль, – ответил Водрейль. – Я распутник, потому что не могу победить свою плоть; но, по крайней мере, я уважаю то, что достойно уважения.

– А я весьма уважаю… свою мать. Это единственная честная женщина, какую я знал. К тому же, мой милый, для меня все равно: католики, гугеноты, паписты, евреи, турки. Меня их споры интересуют, как сломанная шпора.

– Нечестивец! – проворчал Водрейль и перекрестил свой рот, тщательно стараясь прикрыть это движение носовым платком.

– Нужно тебе сказать, Бернар, – сказал капитан Жорж, – что между нами ты едва ли встретишь таких спорщиков, как наш ученый Теобальд Вольфштейниус. Мы не придаем большого значения богословским беседам и, слава богу, находим лучшее применение своему времени.

– Быть может, – ответил Мержи с некоторой горечью – быть может, для тебя было бы полезнее прислушиваться внимательно к ученым рассуждениям достойного священнослужителя, которого ты только что назвал.

– Довольно об этом, братишка; в другое время я, может быть, с тобою об этом возобновлю разговор. Я знаю твое мнение обо мне… Ну, все равно… сюда мы собрались не для подобных разговоров… я считаю себя порядочным человеком, и ты, конечно, со временем это увидишь… Однако довольно об этом, будем думать только о развлечении.

Он провел рукой по лбу, как будто отгоняя тягостные мысли.

– Дорогой брат мой! – тихонько сказал Мержи, пожимая ему руку. Жорж ответил ему на пожатие, и оба поспешили присоединиться к своим товарищам, опередившим их на несколько шагов.

Проходя мимо Лувра[16]16
  Лувр – дворец в Париже, бывший в те времена резиденцией французских королей.


[Закрыть], из которого выходило множество богато одетых людей, капитан и его друзья почти со всеми знатными господами, которые им встречались, обменивались поклонами или поцелуями.

В то же время они представляли им молодого Мержи, который, таким образом, в одну минуту познакомился со множеством знаменитых людей своей эпохи. В то же время он узнавал их прозвища (тогда каждый выдающийся человек имел свою кличку), равно как и скандальные слухи, распускавшиеся про них.

– Видите, – говорили ему, – этого советника, такого бледного и желтого. Это мессер Petrus de finibus, по-французски – Пьер Сегье, который во всех делах, что он предпринимает, ведет себя так ловко, что достигает желанного конца. Вот капитанчик «Егоза», Торе де Монморанси; вот «Бутылочный архиепископ», который довольно прямо сидит на своем муле, пока не пообедал. Вот один из героев вашей партии, храбрый граф де Ларошфуко, прозванный «Капустным истребителем». В последнюю войну он из аркебуз обстрелял капустный огород, приняв его, сослепу, за ландскнехтов[17]17
  Ландскнехты – наемные немецкие войска, набиравшиеся из крестьян, мещан и мелкого дворянства и служившие при всех дворах Европы.


[Закрыть].

Менее чем в четверть часа он узнал имена любовников почти всех придворных дам и количество дуэлей, возникших из-за их красоты. Он увидел, что репутация дамы находилась в зависимости от числа смертей, причиненных ею; так, г-жа де Куртавель, любовник которой уложил на месте двух соперников, пользовалась куда большей славой, чем бедная графиня де Померанд, послужившая поводом к единственной маленькой дуэли, окончившейся легкой раной.

Внимание Мержи привлекла статная женщина, ехавшая в сопровождении двух лакеев на белом муле, которого вел конюх. Платье ее было сшито по новейшей моде и все топорщилось от множества вышивок. Насколько можно было судить, она была красива. Известно, что в ту эпоху дамы выходили обязательно с маской на лице, – у нее была черная бархатная маска; судя по тому, что было видно в отверстия для глаз, можно было заключить или, вернее, предположить, что кожа у нее должна быть ослепительной белизны и глаза темно-синие.

Проезжая мимо молодых людей, она задержала шаг своего мула; казалось даже, что она с некоторым вниманием посмотрела на Мержи, лицо которого было ей незнакомо. При ее приближении перья всех шляп касались земли, а она грациозно наклоняла голову в ответ на многочисленные приветствия, которые слал ей строй поклонников, сквозь который она проезжала. Когда она уже удалялась, легкий порыв ветра приподнял подол ее длинного шелкового платья, и как молния блеснула маленькая туфелька из белого бархата и полоска розового шелкового чулка.

– Кто эта дама, которой все кланяется? – спросил Мержи с любопытством.

– Уже влюбился! – воскликнул Бевиль. – Впрочем, иначе и быть не может; гугеноты и паписты все влюблены в графиню Диану де Тюржи.

– Это одна из придворных красавиц, – добавил Жорж, – одна из самых опасных цирцей[18]18
  Цирцея – в древнегреческой мифологии – волшебница, завлекавшая мужчин и обращавшая их в животных.


[Закрыть] для нас, молодых ухаживателей. Но, черт! Крепость эту взять не шутка.

– Сколько же за ней считается дуэлей? – спросил со смехом Мержи.

– О! она иначе не считает как десятками, – ответил барон де Водрейль, – но лучше всего то, что она сама хотела драться. Она послала форменный вызов одной придворной даме, которая перебила ей дорогу.

– Какие сказки! – воскликнул Мержи.

– В наше время она не первая дерется на дуэли. Она послала по всем правилам вызов Сент-Фуа, приглашая ее на смертный поединок, на шпагах и кинжалах, в одних рубашках, как это делают заправские дуэлянты.

– Хотел бы я быть секундантом в этой дуэли, чтобы посмотреть обеих их в рубашках, – сказал шевалье де Рейнси.

– И дуэль состоялась? – спросил Мержи.

– Нет, – ответил Жорж, – их помирили.

– Он же их и помирил, – заметил Водрейль, – он был тогда любовником Сент-Фуа.

– Фи! Не больше, чем ты! – скромно ответил Жорж.

– Тюржи вроде Водрейля, – заговорил Бевиль, – она делает окрошку из религии и современных нравов: хочет драться на дуэли, что, насколько мне известно, смертный грех, и каждый день выстаивает по две обедни.

– Оставь меня в покое с твоей обедней! – воскликнул Водрейль.

– Ну, к обедне она ходит, – вступился Рейнси, – для того, чтобы показаться без маски.

– Я думаю, потому за обедней и бывает так много женщин, – заметил Мержи, обрадовавшись, что нашел случай посмеяться над религией, к которой не принадлежал.

– Совсем так, как и на протестантских проповедях! – сказал Бевиль. – Когда кончается проповедь, тушат свет, и хорошенькие вещи тогда происходят, черт возьми! Это возбуждает во мне сильное желание сделаться протестантом.

– И вы верите таким нелепицам? – возразил презрительно Мержи.

– Как же не верить! Маленький Ферран, которого мы все знаем, ходил в Орлеане на протестантскую проповедь, чтобы иметь свидание с женой нотариуса, великолепной женщиной, ей-богу! У меня слюнки текли от одних его рассказов о ней. Он только там и мог с ней видеться. Один из его друзей, гугенот, сообщил ему условный пароль для входа в церковь; он пришел на проповедь – и потом в темноте, можете мне поверить, приятель наш времени даром не терял.

– Это невозможно, – сухо сказал Мержи.

– Почему невозможно?

– Потому что никогда протестант не будет так низок, чтобы привести паписта к нам на проповедь.

Ответ этот возбудил взрывы смеха.

– Ха-ха! – засмеялся барон де Водрейль, – вы полагаете, что раз человек – гугенот, так он не может быть ни вором, ни изменником, ни посредником в любовных делах.

– Он с луны упал! – воскликнул Рейнси.

– Что касается меня, – заметил Бевиль, – то, если бы мне нужно было передать любовную записочку какой-нибудь гугенотке, я обратился бы к их пастору.

– Без сомнения потому, – ответил Мержи, – что вы привыкли вашим священникам давать подобные поручения.

– Нашим священникам!.. – сказал Водрейль, краснея от гнева.

– Бросьте эти скучные споры, – прервал их Жорж, заметив оскорбительную горечь каждого выпада: – оставим ханжей всех сект. Я предлагаю: пусть каждый, кто произнесет слово: «гугенот», «папист», «протестант», «католик», – платит штраф!

– Идет! – воскликнул Бевиль. – Пусть он угостит нас прекрасным кагором в гостинице, куда мы идем обедать.

С минуту помолчали.

– После смерти этого бедняги Ланнуа, убитого под Орлеаном, у Тюржи не было официального любовника, – сказал Жорж, не желая задерживать внимание своих друзей богословскими темами.

– Кто посмеет утверждать, что у парижской женщины нет любовника? – воскликнул Бевиль. – Верно то, что Коменж не отстает от нее ни на шаг.

– То-то маленький Наварет отступился от нее, – сказал Водрейль: – он испугался такого грозного соперника.

– Значит, Коменж ревнив? – спросил капитан.

– Ревнив, как тигр, – ответил Бевиль, – и готов убить всякого, кто посмеет полюбить прекрасную графиню; так что, в конце концов, чтобы не остаться без любовника, ей придется взять Коменжа.

– Кто же такой этот опасный человек? – спросил Мержи, который, сам того не замечая, с живейшим любопытством относился ко всему, что так или иначе касалось графини де Тюржи.

– Это, – ответил ему Рейнси, – один из самых пресловутых наших «заправских хватов»; я охотно объясню вам, как провинциалу, значение этого слова. Заправский хват – это доведенный до совершенства светский человек, – человек, который дерется на дуэли, если другой заденет его плащом, если в четырех шагах от него плюнут, или по любому, столь же законному поводу.

– Коменж, – сказал Водрейль, – как-то раз затащил одного человека на Пре-о-Клер[19]19
  Традиционное место дуэлей, Пре-о-Клер, находилось напротив Лувра, на пространстве между улицей Малых Августинцев и улицей Бак. (Прим. автора.)


[Закрыть]. Снимают камзолы, обнажают шпаги. «Ведь ты – Берни из Оверни?» – спрашивает Коменж. – «Ничуть не бывало, – отвечает тот, – моя фамилия Вилькье, я из Нормандии». – «Тем хуже, – отвечает Коменж, – я принял тебя за другого, но, раз я тебя вызвал, нужно драться». И он тут же его уложил.

Каждый привел какой-нибудь пример ловкости или воинственного нрава Коменжа. Тема была богатая, и этого разговора хватило на столько времени, сколько нужно, чтобы выйти за город и дойти до гостиницы «Мавр», расположенной посреди сада, недалеко от места, где шла постройка замка Тюильри, начатая в 1564 году. Там сошлось много знакомых Жоржа и его друзей дворян, и за стол сели большой компанией.

Мержи, сидевший рядом с бароном де Водрейль, заметил, как, садясь за стол, тот перекрестился и, закрыв глаза, пробормотал следующую странную молитву: «Laus Deo, pax vivis, salutem defunctis et beata viscera virginis Mariae, quae portaverunt Aeterni Patris Filium»[20]20
  Хвала Господу, мир живущим, покойным спасение и блаженно чрево Приснодевы Марии, что носило Сына Предвечного Отца.


[Закрыть].

– Вы знаете латынь, г-н барон! – спросил у него Мержи.

– Вы слышали мою молитву?

– Да, но, признаться, не понял ее.