Текст книги "Варфоломеевская ночь"

Автор книги: Проспер Мериме

Соавторы: Стэнли Уаймэн,Тюрпен де Сансэ,Джордж Генти
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 40 страниц)

Через плечо Круазета я прочитал письмо. Оно начиналось так, без всякого обращения: «У меня есть неотлагательное дело в Париже, мадемуазель, касающееся столько же вас, как и меня… Я должен увидеть Павана. Он отдал вам свое сердце; оно принадлежит вам, и поэтому я доставлю его вам вместе с его правой рукой, которую он также отдал вам… В этом я ручаюсь своим словом».

Письмо было без подписи и написано какою-то красною жидкостью… Может быть, кровью… Какая низкая, жалкая выходка!

На адресе написано грубым почерком «Мадемуазель де Кайлю». На конверте печать с гербом Видама – волчьей головой.

– Негодяй! Презренный негодяй! – воскликнул Круазет. Он первый прочел письмо и понял его смысл. Глаза его наполнились слезами, но это были гневные слезы.

Меня также охватило страшное негодование. Я был весь как в огне, поняв жестокость этого человека.

– Кто доставил это письмо? – воскликнул я. – Кто подал его мадемуазель? Как оно попало в ее руки? Отвечайте же!

Одна из горничных со слезами пролепетала, что письмо дал ей Франциск, для передачи мадемуазель.

Видам, без сомнения, захватил это письмо с собой в уверенности, что его не впустят. Уходя через ворота, он решил воспользоваться, представившимся случаем и, наверное, отдал письмо Франциску, прибавив к нему какую-нибудь мелкую монету.

Мы молча переглянулись с Круазетом, сообразив все это.

– Он будет ночевать сегодня в Кагоре, – сказал я мрачно.

– Я не думаю так, – отвечал тихим голосом мальчик, отрицательно покачав головою. – У него свежая лошадь и мне кажется, он будет продолжать путь. Он привык скоро путешествовать. А теперь, когда…

Я кивнул головою, хорошо понимая, что он хотел сказать далее.

Катерина опустилась на стул и склонила голову на руки, беспомощно распростертая на столе. Услышав эти последние слова, или под влиянием какой-нибудь новой мысли, она вскочила. Лицо ее подергивало, фигура вытянулась, как будто она испытывала физическое страдание.

– О, я не могу долее выносить этого! Неужто никто ничего не сделает? Я сама поеду к нему! Я скажу ему, что откажу Павану! Я сделаю все, все, что он захочет, только бы он пощадил его!

Круазет с рыданиями выбежал из комнаты. Для нас были просто невыносимы страдания Кит, и мы не могли ничем успокоить ее. Мы все понимали угрозу, которая заключалась в письме. Под влиянием междоусобных войн и религиозной вражды, а может быть и благодаря господству итальянских взглядов, соотечественники мои как будто превратились в диких зверей. Творились еще более ужасные дела, чем те, которыми угрожал Безер; и все это сходило безнаказанно. Но выдумать такое поистине дьявольское мщение, предметом которого была беззащитная, любящая девушка, по моему мнению, мог только один Рауль де Безер.

Мадам Клод поднялась с своего места и обвила руками шею Кит, подав при этом мне знак, чтобы я удалился. Я пошел к террасе и нашел там Мари и Круазета, безмолвных, со следами слез на лицах. Наши глаза встретились, и мы без слов поняли друг друга.

– Когда? – сказали мы все разом, причем остальные вопросительно взглянули на меня.

Я отвечал решительно:

– Завтра с рассветом. Теперь уже час пополудни. Нам нужны деньги, да и лошади угнаны. Через час они будут здесь и мы, пожалуй, успели бы попасть в Кагор к вечеру. Но тише едешь – дальше будешь. Выедем завтра на рассвете.

Они только кивнули головой в знак согласия.

Мы задумали большое дело: отправиться в незнакомый нам Париж, разыскать там месье де Павана и предупредить его о грозившей опасности. Мы должны были спешить. Если бы мы доехали в Париж ранее Безера или даже вместе с ним в первые сутки, то мы успели бы предупредить Павана. Нашею первою мыслью было взять с собой сколь можно более народа и при первом удобном случае напасть на Безера, чтобы убить его. Но люди, оставленные виконтом с нами в замке, далеко не отличались храбростью.

У Безера же была подобрана шайка отчаянных швейцарских кондотьеров, готовых на все, подобно своему хозяину. Поэтому мы решили, в конце концов, что будет благоразумнее ограничиться только предупреждением Павана и, в случае надобности, защищаться вместе с ним против общего врага.

Мы могли бы еще отправить посланца. Но все наши слуги, за исключением Жиля, слишком старого, чтобы вынести такое путешествие, не имели никакого понятия о Париже. Да и никому из них нельзя было доверить такое серьезное поручение. Мы подумали было о посланце Павана, но он был уроженец Рошеля и никогда не бывал в столице; так что нам ничего не оставалось, как ехать самим.

Мы задумывали опасное предприятие, и нам делалось страшно. Но мы были молоды и к чувству страха примешивалась известная доля приятного возбуждения. Мы пускались теперь в опасное предприятие, подобно древним странствующим рыцарям, и нам представлялся случай заслужить наши шпоры. Нам предстояло увидеть большой свет и разыграть роль взрослых людей! Мы спасали своего друга и делали счастливой девушку, которой поклонялись.

Мы сделали все нужные распоряжения; но ничего не сказали Катерине или мадам Клод, поручив Жилю сообщить им обо всем, только после нашего отъезда. Мы позаботились, чтобы о нашей поездке немедленно дали знать виконту в Байону и внушили Жилю, чтобы до нашего возвращения ворота были всегда заперты и чтобы он строго следил за кухонным спуском. Только после всего этого, мы легли, но от волнения долго не могли сомкнуть глаз.

– Ан! Ан! – сказал Круазет, подымаясь на локтях, часа через три после того, Как мы улеглись, – как ты думаешь, что подразумевал Видам, когда он говорил сегодня утром о сроке в десять дней?

– Какие десять дней? – спросил я сердито. Я только что начинал засыпать.

– Он говорил, что через десять дней все увидят, чья истинная вера.

– Право, я не знаю. Ради Бога, не мешай мне спать, – отвечал я.

Круазет выводил меня из терпения своей болтовней, когда у нас на уме было такое серьезное дело.

Глава III
По дороге в Париж

Солнце еще не поднялось над холмами, когда мы были уже в конце долины и, приготовляясь к подъему, придержали лошадей, бросив последний взгляд на Кайлю, на эти серые нагроможденные друг на друга постройки маленького городка с подымающимися над ними башнями.

Нам предстояло серьезное предприятие, а времена были опасные.

Но юность и свежий утренний воздух скоро разгоняют заботы; выбравшись на возвышенность, мы весело скакали то через широкие, прогалины в редком дубовом лесу, где все деревья были наклонены в одну сторону; то по голым равнинам, где разгуливал ветер; иногда мы спускались на дно мелового оврага, где в густой листве папоротника журчал ручеек и ютилась среди зелени одинокая ферма.

После четырехчасовой езды мы увидели перед собой при повороте реки, Кагор. Проскакав по Валандрскому мосту, перекинутому здесь через Ло, мы остановились у постоялого двора на городской площади, где обыкновенно останавливался наш дядя. Тут мы заказали себе завтрак и объявили с гордостью хозяину, что едем в Париж.

Наш хозяин всплеснул при этом руками:

– Экое горе! – воскликнул он с сожалением. – Будь вы здесь вчера, вы могли бы продолжать путь вместе с Видамом де Безер! И… простите ваши сиятельства… вас немного, а дороги теперь похвалить нельзя!

– Но с Видамом было только шесть человек! – отвечал я небрежно.

Хозяин покачал головою.

– О, месье Видам знает свет! Он не попадет впросак! Один из его людей шепнул мне, что к ним присоединятся еще двадцать бравых молодцов в Шатору. Говорят, что война кончилась, но… – и добрый человек при этом пожал плечами и бросил выразительный взгляд на несколько превосходных окороков, коптившихся в устье громадного камина. – Но, конечно, вашим сиятельствам все это известно лучше меня, – прибавил он скороговоркой. – Я маленький человек и я только желаю жить в мире с моими соседями, все равно куда бы они не ходили – к обедне или на проповедь.

Подобный взгляд был настолько обыкновенным явлением в те времена между состоятельными людьми, как в городах, так и в провинции, что мы не высказали при этом никакого мнения; но, подкрепив свои силы и заручившись содействием почтенного человека для перемены лошадей в Лиможе, мы тронулись в дальнейший путь не без глубокого раздумья.

Свита в двадцать пять человек, за исключением тех случаев, когда ехали дамы, казалась в это время чем-то необычным, даже для самого Безера, у которого было много врагов. Очевидно, кроме уже известного нам, у Безера был еще другой план. Но тут наши догадки останавливались, так как распоряжение о подкреплении из Шатору было, видимо, сделано им, когда он еще ничего не знал о предстоящей свадьбе Катерины. Может быть, еще раньше в нем пробудилось чувство ревности, или задуманное нападение на Павана составляло только часть другого, более обширного, плана. Во всяком случае, поездка наша представлялась теперь еще более спешною, а шансы на успех ее значительно уменьшились.

Вид дороги и разнообразные сцены, встречавшиеся по пути не давали сосредоточиться на этих грустных мыслях. Все обращало наше внимание; будь то хорошенькая девушка, отставшая от цыганской шайки, или пара бродяг, идущих из Валенсии, «жонглеры», как они еще называли себя, распевавших какую-нибудь песню на провансальском диалекте, или нормандский лошадиный барышник, с длинною вереницею лошадей, привязанных одна за другую хвостами к головам, или вершины Пюи де Дома, подымавшиеся с востока над овернскими холмами, или оборванный, раненый солдат, безразлично дравшийся на той или другой стороне, по желанию господ, – созерцание всего этого доставляло нам удовольствие.

Мы почти не встречали знатных путешественников. Чуть не половина французского дворянства была в Париже на праздниках по случаю предстоявшей королевской свадьбы; так что мы не имели затруднения в перемене лошадей. Хотя до нас доходили вести, что дороги были не безопасны от множества распущенной после войны солдатчины, но мы еще ни разу не были остановлены и не подвергались каким-нибудь неприятностям.

Однако в Шатору нам пришлось испытать горькое разочарование.

Мы ожидали, что у Безера, когда к его отряду присоединится подкрепление в Шатору, будет задержка в перемене лошадей и что поэтому, двигаясь быстрее, мы можем нагнать его и даже проскользнуть раньше его в Париж. Но мы узнали в Шатору, что люди его ранее получили приказание ехать вперед в Орлеан и ждать его там, так что он мог продвигаться вперед без задержки до этого города. Он, видимо, спешил. Потому что, выехав из Орлеана на свежих лошадях, он достиг в полдень Ангервиля, находившегося в сорока милях от Парижа и, не останавливаясь, двинулся далее; между тем как мы добрались туда только к вечеру, то есть на шестые сутки после выезда из Кайлю.

Мы въехали в большой постоялый двор, который казался еще больше благодаря сумеркам, до того измученные, что едва были в состоянии слезть с седел. Наш слуга Жан взял в поводья лошадей и повел их в конюшню, загнанные животные, понурив голову, покорно следовали за ним. Мы стояли несколько времени, топая ногами и расправляя одеревеневшие спины. Из открытого окна над воротами доносился звон посуды, мелькали огни и слышался топот ног людей, бегавших по коридорам. В полумраке двора виднелись два только что зажженных фонаря и в одном из углов двое кузнецов подковывали лошадь.

– Они говорят, что нашим лошадям нет места, – объявил вслед затем Жан, почесывая голову, с недовольным сконфуженным видом.

– Да, места нет! – крикнул один из собравшейся перед нами кучки. Слова эти были произнесены нахальным тоном, и толпа, видимо, была расположена поддержать его. Он подбоченился и смотрел на нас с вызывающей усмешкой. При свете стоявшего на земле фонаря я мог разглядеть, что все они носили значки одного хозяина.

– Слушайте, – сказал я строго, – конюшни большие и они не могут быть заняты одними вашими лошадьми. Вы должны найти место и для моих.

– Конечно! Дорогу королю! – отозвался он. – Между тем, другой закричал – Да здравствует король! – прочие подняли смех, в котором звучали зловещие ноты.

Ссоры между господской прислугой были также часты тогда, как и в наше время; но хозяева редко вмешивались в них, предоставляя челяди разобраться между собою.

– Берегитесь, чтобы вам не пришлось плохо, – продолжал я, удерживая Круазета. – Лошади принадлежат виконту де Кайлю. Если только ваш господин приятель его, что вероятно, то вы попадете в беду.

Мне послышалось, что при этом были произнесены вполголоса слова: «Папист!» Вдруг кто-то из толпы прокричал несколько раз: «Ку-ку-реку!» и захлопал руками.

– Вот так задорный петух! – закричал он в том же тоне, обращаясь с усмешкой к своим товарищам.

Меня разбирала страшная охота наказать этого нахала, хотя я и опасался серьезных последствий, когда на сцене появилось новое действующее лицо.

– Стыдитесь, звери! – послышался сверху, точно из облаков, чей-то пронзительный голос. Я взглянул наверх и увидел у освещенного окна двух красивых, хотя и грубого вида девушек.

– Стыдитесь! Разве вы не видите, что это дети? Оставьте их в покое!

Толпа засмеялась пуще прежнего; а я уж совсем вышел из себя, когда меня на их глазах назвали ребенком.

– Сюда! – воскликнул я, вызывая человека, стоявшего в воротах. – Иди сюда, каналья, и я покажу тебе, как следует разговаривать с господами!

Из толпы выдвинулся громадный человек, куда выше меня и шире в плечах. При взгляде на него сердце мое сжалось. Но делать было нечего. Хотя и худощавый, я был ловок, как борзая и в раздражении я совсем позабыл об усталости. Выхватив у Мари тяжелый хлыст, который тот держал в руках, я сделал шаг вперед.

– Берегись, малютка! – закричали сочувственно сверху. – Эта толстая свинья убьет тебя!

Мой противник, впрочем, на этот раз не присоединился к общему смеху. Я заметил, что глаза его блуждали и что он не обнаруживал особой охоты вступить в единоборство со мною. Но прежде чем мне пришлось испытать его мужество, чья-то рука опустилась на мое плечо. Откуда-то, должно быть, из задних рядов толпы, появился человек и отстранил меня.

– Оставьте его мне! – сказал он спокойным тоном, выступая вперед. – Не стоит вам пачкать руки об эту каналью. Я скучаю от безделья, и эта работа как раз подойдет мне! Я живо сделаю из него корм для червей!

Я взглянул на незнакомца. Это был плотный, среднего роста человек, с смуглым лицом и резкими чертами.

Перо на его шляпе было сломано, но она была надета набекрень, и вообще он имел такой отчаянный, внушительный вид, что когда, звякнув шпорами, вытащил из ножен свою длинную рапиру, то ближайшие из толпы попятились назад.

– Выходи! – закричал он громким голосом, размахивая ею по сторонам и расчищая место, причем сверкающий клинок кинжала в его левой руке завертелся вокруг его головы. – Кто участвует в игре? Кому охота обменяться ударом в честь адмирала Колиньи? Выходите двое, трое сразу, а то все вместе? Все равно, выходите же… – И он закончил свой вызов целым потоком страшных ругательств.

– Эта ссора меня не касается, – пробурчал верзила, пятясь назад и не выказывая ни малейшего намерения обнажить свое оружие.

– Все ссоры меня касаются! И, видно, ни одна не касается тебя! – был ловкий ответ нашего защитника, который сопровождался ударом рапирою, заставившим нахала отскочить в сторону.

При этом засмеялись даже его сообщники.

– У, жирная свинья! Плюнуть на тебя! – воскликнула сверху девушка и действительно плюнула на совершенно опешившего теперь верзилу.

– Не принести ли вам кусочек его мясца, моя милая, – продолжал наш галантный приятель, взглянув наверх и размахивая своим кинжалом около самого носа струсившего нахала. – Только маленький кусочек, моя дорогая? Чуточку печенки с соусом.

– Не хочу я этой гадости! – воскликнула девушка среди всеобщего смеха.

– Ни одного кусочка? Даже если я отвечаю за нежность мяса… Совсем подходящая закуска для дам!

– Нет, не нужно! – и она снова плюнула.

– Слышишь? Ты противен даме, гасконская свинья! – После этого он вложил в ножны свой кинжал и, схватив за ухо верзилу, быстро повернул его и дал ему такого пинка, что тот полетел через ведро прямо к стене. Тут он и оставался, посылая проклятия и потирая ушибленные места, между тем как победитель воскликнул с торжеством:

– Будет с него! Если есть желающие продолжить поединок, то Блез Бюре к их услугам. Если нет, то пора кончить это. Пусть кто-нибудь отыщет стойла для лошадей этого господина. Они совсем прозябли и конец делу. Что касается меня, – продолжал он, обращаясь к нам и снимая с грациозным жестом свою помятую шляпу, – то я покорный слуга ваших сиятельств.

Я горячо благодарил его, хотя и был поражен его видом. Плащ его был в лохмотьях, спускавшиеся до колен панталоны, когда-то очень красивые, теперь были покрыты грязью и кружева все оборваны. Он выступал с забавной гордостью и вообще имел вид предводителя шайки. Но тем не менее, он оказал нам услугу. Кроме того, нельзя не уважать храбрость, а он, без сомнения, был храбрец.

– Вы ведь из Орлеана, – сказал он скорее утвердительно.

– Да, – отвечал я, немало удивленный. – Разве вы заметили, когда мы подъехали сюда?

– Нет, но я посмотрел на ваши сапоги, господа, – отвечал он. – Если на них белая пыль, то едут с севера; красная пыль – с юга. Видите теперь?

– Да, вижу, – сказал я с изумлением. – Вы прошли, должно быть, строгую школу, месье Бюре.

– У строгих учителей бывают сметливые ученики, – отвечал он с усмешкой. И этот ответ мне пришлось припомнить впоследствии.

– Ведь вы также из Орлеана? – спросил я, когда мы собирались идти в дом.

– Да, также из Орлеана, господа; но раньше вас. Я везу письма… важные письма, – сказал он с таким видом, как будто удостаивал нас своего доверия.

Я опасался, что нам будет трудно отделаться от него, но оказалось все наоборот. Он с видимым удовольствием выслушал вторичное выражение нашей признательности, поклонился нам и удалился с важным видом.

При входе нас встретил хозяин гостиницы и с любопытством спросил, потирая руки и низко кланяясь:

– Из Парижа, сеньоры, или с юга?

– С юга, – отвечал я, – из Орлеана… голодные и усталые, хозяин.

– А! – воскликнул он, пропуская мимо ушей последние слова, и удовольствие засветилось в его маленьких глазах, – вы, наверное, не знаете последней новости!

– Новости! – отвечал я, мучимый усталостью и голодом. – Мы ничего не слышали, и самая лучшая новость для нас теперь, – это услышать от вас, что для нас готовится ужин.

Но даже и этот ответ не охладил его.

– Адмирал де Колиньи… Разве вы не слыхали, что с ним случилось?

– С адмиралом? Нет, что такое? – спросил я быстро, заинтересованный наконец его известием.

Но здесь я должен сделать небольшое отступление от моего рассказа.

Некоторые из моих сверстников припомнят, а молодежь слышала от других, что в то время итальянка королева-мать управляла всею Францией.

Главной целью Екатерины Медичи было сохранить влияние над сыном, бесхарактерным, слабым Карлом IX, уже приговоренным к ранней могиле. Второю ее задачею было сохранение престижа королевской власти, путем уравновешения сил двух враждующих партий – гугенотов и крайних католиков; в виду этого она заигрывала то с той, то с другой партией.

В этот момент она удостаивало особенным вниманием гугенотов. Их предводители: адмирал Гаспар де Колиньи, король Наваррский и принц Конде, по-видимому, пользовались большим расположением с ее стороны, между тем как вожаки другой партии, герцог Гиз и два кардинала из его дома, Лоррен и де Гиз, были в опале, и даже сторонник их при дворе, ее любимый сын Генрих Анжуйский, не в состоянии был склонить ее на сторону последних.

Таково было положение вещей в августе 1572 года, но ходили слухи, что Колиньи, воспользовавшись своим новым назначением при дворе, удалось приобрести такое влияние над молодым королем, что даже грозила опасность и самой Екатерине Медичи. Поэтому адмирал, на которого гугенотская часть Франции смотрела как на своего вождя, был в это время предметом особенного внимания. Партия гизов, считавшая его убийцей герцога Гиза, ненавидела его, пожалуй, с еще большей силою.

Тем не менее многие и не из числа гугенотов относились к нему с большим уважением, как к великому Французу и храброму воину. В нашей семье, хотя мы держались старинной веры и принадлежали к другой партии, мы слышали о нем много хорошего. Виконт считал его великим человеком, хотя и заблуждающимся, но мужественным, честным и даровитым, несмотря на все его ошибки.

– В него стреляли вчера, сеньоры, в то время, как он проезжал по улице Фосс, – проговорил он вполголоса. – Пока еще неизвестно выживет ли он. Весь Париж в волнении и многие опасаются беспорядков.

– Но кто же осмелился напасть на него? – спросил я с некоторым сомнением. – Ведь у него была охранная грамота от самого короля!

Хозяин наш ничего не отвечал, он только пожал плечами и, открыв дверь, ввел нас в общую столовую.

Здесь на конце большого стола уже были сделаны некоторые приготовления для нашего ужина. На другом конце сидел пожилой человек в богатом, но простого покроя костюме. Его большая голова с коротко остриженными волосами и серьезное, решительное лицо с массивными челюстями и глубокими морщинами – все это внушало почтение, независимо от его одежды. Мы поклонились ему.

Он ответил на наше приветствие, бросил на нас проницательный взор и принялся опять за свой ужин. Я заметил, что его шпага с перевязью была прислонена к ручке кресел, а на столе около него лежал, по-видимому, заряженный пистолет. Два лакея стояли за его стулом и носили тот же фамильный значок, который я заметил и между прислугою на дворе.

Мы разговаривали вполголоса, чтобы его не обеспокоить. Нападение на Колиньи, если только это известие верно, имело большое для нас значение. Если уж такому знаменитому гугеноту, пользовавшемуся расположением самого короля, могла угрожать опасность в Париже, то каким же опасностям подвергался там Паван? Мы надеялись найти город в полном спокойствии. Что, если уже начались смуты… Все это было в пользу Безера, и тем менее оставалось шансов на успех дела бедной Кит.

Наш компаньон между тем окончил ужин, но продолжал сидеть и посматривал на нас с любопытством. Наконец он заговорил.

– Едете в Париж, молодые сеньоры? – спросил он резким повелительным голосом.

Мы отвечали утвердительно.

– Завтра? – спросил он опять.

– Да, – отвечали мы, ожидая, что он будет продолжать разговор; но вместо того он впал в глубокое молчание, устремив неподвижный взгляд на стол. Занятые нашей едой и разговором, мы уже почти забыли об его присутствии, когда подняв глаза, я увидел его у ручки моего стула: он держал в руках клочок бумаги.

Я вздрогнул – у него было такое серьезное лицо. Но, увидев, что в комнате было еще несколько других посетителей, более скромного звания, я догадался, что он хотел сообщить нам нечто по секрету, и поспешил взять у него бумажку, на которой было написано только два слова, условный пароль гугенотов – «Изгоняй идола».

Я взглянул на него вопросительно, ничего не понимая. После меня Круа с тем же результатом глубокомысленно посмотрел на записку. Поэтому и не стоило передавать ее Мари.

– Вы не понимаете? – продолжал незнакомец, положив записку в мешок, висевший у его пояса.

– Нет, – отвечал я, покачав головою. Из уважения, мы поднялись и стояли теперь вокруг него.

– Значит, нечего опасаться, – отвечал он, посмотрев на нас полусерьезно и полудобродушно. – Ничего. Поезжайте своей дорогой. Но… у меня есть сын там… немного моложе вас, молодые сеньоры. И если бы вы поняли, я сказал бы вам: «Вернитесь назад». И без того достаточно овечек для стрижки.

С этими загадочными словами он повернулся и хотел уходить, когда Круазет прикоснулся к его руке.

– Позвольте вас спросить, – сказал в волнении мальчик, – правда ли, что вчера был ранен адмирал де Колиньи?

– Это правда, дитя мое. Господь часто испытывает своих избранных. И, да простит мне Бог эти слова, Он часто лишает рассудка тех, кто обречен Им на смерть.

При этом он взглянул с особенною ласкою на нежное лицо Круазета: мы с Мари были смуглы и казались грубыми рядом с этим мальчиком. Но вслед за тем он отвернулся от него с каким-то странным возбуждением и стукнул по полу своею тростью с золотым набалдашником. Он позвал резким голосом своих лакеев, из которых один нес перед ним два подсвечника, а другой его пистолет, и как будто чем-то рассерженный вышел из комнаты.

Когда я спустился вниз, рано утром, я встретил первым Блеза Бюре. Он имел еще более разбойничий и обтрепанный вид при дневном освещении. Но он вежливо поклонился, что отчасти расположило меня в его пользу, так как он вообще отличался грубостью с другими. Так всегда бывает: чем злее собака, тем более мы ценим ее внимание. Я спросил его, кто такой был гугенотский дворянин, ужинавший вместе с нами: не подлежало сомнению, что это был гугенот.

– Барон де Рони, – отвечал он, и потом прибавил с насмешкою: – Это осторожный человек! Если бы они все были похожи на него, с глазами на затылке и заряженным пистолетом под рукой… ну тогда, сеньор, был бы еще один лишний король во Франции, или другого не хватало бы! Но они слепы, как летучие мыши. – Он что-то еще пробормотал и я мог разобрать слова: «сегодня ночью». Но вообще я плохо его расслышал и не обратил внимания на то, что он говорил.

– Ваши сиятельства едут в Париж? – начал он совершенно другим тоном. Когда я отвечал утвердительно, он посмотрел на меня таким взглядом, в котором его прирожденная наглость боролась с нерешительностью. – Я прошу вас об одном одолжении, – сказал он. – Я также еду в Париж. Я не трусливого десятка, как вы видели. Но дороги будут далеко небезопасны, если что-нибудь случится в Париже, и… одним словом, я предпочел бы ехать вместе с вами, господа.

– Мы будем рады вам, – сказал я. – Но мы выезжаем через полчаса. Знакомы ли вы с Парижем?

– Так же, как с рукояткой моей шпаги, – отвечал он с оживлением, должно быть, довольный моим согласием, как мне казалось. – Я вырос в нем. И если вы захотите сыграть партию в мяч, или поцеловать хорошенькую девушку, то я вам укажу дорогу.

При той боязни большого города, которая свойственна вообще провинциалам, мне показалось, что наш развязный приятель может оказать нам некоторую помощь.

– Знаете ли вы месье де Павана, – почти невольно вырвалось у меня. – То есть, где он живет в Париже?

– Месье Луи де Павана? – повторил он.

– Да.

– Я знаю… – продолжал он, медленно потирая свой подбородок, – я знаю, где была его городская квартира раньше, до тех пор… А! Знаю! Теперь я вспомнил! Когда я был две недели тому назад в Париже, то мне сказали, что его поверенный взял для него квартиру на улице Сент-Антуан.

– Прекрасно! – воскликнул я радостно. – Мы остановимся у него, если вы можете проводить нас прямо до его дома.

– Это я могу, – отвечал он с неподдельной искренностью. – И вы не пожалеете, что я с вами. Париж не особенно приятное место в смутное время, и вашим сиятельствам попался хороший проводник.

Я не спросил его, какие смуты он подразумевал, но поспешил в гостиницу, чтобы захватить мое оружие и сообщить Мари и Круазету о найденном попутчике. Они, естественно, обрадовались этому; и мы выехали в самом веселом настроении духа, рассчитывая после полудня попасть в Париж. Но по дороге лошадь Мари потеряла подкову и мы долго разыскивали кузнеца. Затем в Этампе, где мы останавливались завтракать, нас долго заставили ждать. Так что уже солнце садилось, когда мы в первый раз в жизни подъезжали к Парижу.

Красный отблеск заката покрывал восточные холмы, на которых облитые ярким светом выделялись башни и одиноко стоящая колокольня. Несколько высоких крыш, выделявшихся над другими, были также облиты ярким светом, и огромное темное облако, похожее на человеческую голову, висело над городом, постепенно переходя через все цвета, начиная с кроваво-красного, потом фиолетового и кончая черным, по мере того, как спускались сумерки.

Проехав через ворота и потом через несколько мостов, мы были совершенно ошеломлены непривычным шумом и суетою.

Сотни людей двигались взад и вперед по узким улицам. Женщины перекрикивались из окон домов. Колокола нескольких церквей звонили к службе. Наши непривычные к этому уши были оглушены. Глаза наши разбегались, глядя на эти высокие дома с их крутыми крышами, с прилепившимся местами к стене башням, на эти причудливой архитектуры церкви и на группы горожан, – некоторые из них были самого свирепого вида, – столпившихся по углам вонючих переулков и смотревших на нас, в то время как мы проезжали.

Но вскоре нам преградила дорогу толпа, собравшаяся смотреть на кавалькаду из шести сеньоров, которые переезжали улицу. Они ехали попарно, небрежно развалившись в седлах, перекидываясь словами и не обращая никакого внимания на собравшихся около них людей. Их изящная осанка и великолепие костюмов и вооружения превосходили все виденное нами до сих пор. За ними шли пешком с дюжину лакеев и пажей и через головы толпы до нас долетали их шутки и смех.

В то время как я смотрел на них, лошадь Бюре, испуганная, может быть, движением в толпе, попятилась на мою, и Бюре разразился ничем не вызванными проклятиями; но в тот же момент внимание мое было отвлечено Круазетом, который прикоснулся к моей руке своим хлыстом и воскликнул в большом волнении:

– Посмотри-ка! Разве это не он?

Я стал смотреть в указанном им направлении, насколько мне позволяла бесившаяся подо мною лошадь, испуганная Бюре, и взгляд мой остановился на последней паре кавалеров. Они переезжали поперек нашу улицу, так что я мог видеть их только сбоку ближайшего к нам всадника.

Это был чрезвычайно красивый молодой человек, лет двадцати двух, или двадцати трех, с длинными локонами, падавшими на его кружевной воротник, и в шелковом оранжевого цвета плаще. У него было чрезвычайно симпатичное и доброе лицо. Но он был незнаком мне.

– Я готов поклясться, – воскликнул Круазет, – что это сам Луи… Месье де Паван!

– Этот? – отвечал я, когда толпа стала расходиться и мы могли двигаться далее. – Ни в коем случае!

– Нет, не он! Другой, рядом! – воскликнул Круазет.

Но мне не удалось разглядеть другого всадника. Мы повернулись в седлах и пристально глядели вслед ему; насколько можно было видеть в сумерках, мне казалось, что фигура его напоминала Луи. Но Бюре, по его словам, знавший Павана, только смеялся над этим.

– Ваш друг гораздо шире в плечах! – И мне думалось, что он был прав, хотя много значил и покрой платья. – Они, наверное, возвращаются из Лувра, после игры в мяч! – продолжал он. – Адмиралу, верно лучше, потому что ближайший к нам был месье де Телиньи, его зять. Другой же, о котором вы говорили – граф де Ларошфуко.