Текст книги "Любовь и пепел"

Автор книги: Пола Маклейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Глава 21

Я проснулась в номере Эрнеста под утро, откинула одеяло, отвернулась и начала одеваться, а он, приподнявшись на локте, наблюдал за мной.

– Уходишь работать, да? Ты пишешь что-то? Я хотел бы посмотреть.

– Пока мне немного страшно показывать.

– Да?

– Мне слишком нравится. Выходит нечто совершенно новое. Как будто я что-то преодолела. Не знаю, как объяснить.

– Покажи мне.

– Я могу. Но вдруг ошибаюсь и на самом деле получается ужасно? Что тогда?

– Знаешь, пока ты молода, важно научиться слушать мнение других и сравнивать со своим. Я рассказывал тебе о Стайн[8]8
  Гертруда Стайн – американская писательница, подруга Эрнеста Хемингуэя. – Примеч. пер.


[Закрыть], помнишь? Она отчитала меня и разбила в пух и прах, но именно это мне и было нужно.

Я наклонилась за ботинками и почувствовала, как кровь приливает к лицу. Он последний, от кого бы я хотела услышать критику моей работы. Не существовало писателя, которым я восхищалась бы больше. Да и дело не только в этом. У него получалось преодолеть все ежедневные ужасы происходящего, в то время как другие превращались в запуганных котят. Я постоянно задавалась вопросом: кто этот человек? Который ходит в грязных коричневых брюках и дырявой синей рубашке. Тот, кто боготворит клавиши пишущей машинки, бурбон и правду больше всего на свете. Который перешагивает ямы от снарядов там, где земля разверзлась до самых канализационных труб. Тот, кто ловит мой взгляд, когда потолок начинает дрожать, и говорит мне без слов, что я в безопасности, потому что он со мной. Какой путь надо пройти, чтобы оказаться с таким человеком?

Я не знала всех ответов, но со мной что-то происходило. Я влюблялась. Это было чудесно и это было ужасно. Мне хотелось убежать не оглядываясь. И одновременно хотелось закрыться с ним в номере и остаться там навсегда.

– Дай мне немного времени, ладно? – наконец ответила я, выпрямившись и глядя ему прямо в глаза. – Скоро покажу. Обещаю.

– А разве у нас осталось время?

– Наверное, уже не в Испании.

Он замолчал. У меня оставалось еще дней семь или десять. У него – немного больше. Мы старались не говорить об этом, но теперь, похоже, у нас не было выбора.

– Отсюда все, что осталось дома, кажется ненастоящим, – помолчав, сказал он. – У меня нет ни жены, ни трех сыновей, ни начатого романа. У меня нет счетов за квартиру и людей, которые рассчитывают на меня. Вообще ничего нет, кроме ежедневных корреспонденций и желания не получить пулю. И кроме тебя.

– Но как только ты вернешься в Ки-Уэст, это ощущение исчезнет, – закончила я за него, в то время как внутри все бушевало. – Именно это ты и имеешь в виду. Все поменяется местами, и Мадрид станет тем, что нереально.

– Похоже на то.

Я ждала, что он так ответит, но все равно удивилась. Его слова в точности соответствовали тому, чего я боялась. Он разобьет мне сердце, случайно, и не было ни шанса, что он станет моим. Эрнест вернется к Паулине, это было очевидно с самого начала. Но я пыталась убедить себя, что между нами каким-то образом останется крепкая дружба. Разве мы не были друзьями? Я не могла поверить, что мы просто исчезнем из жизни друг друга после всего, что было, но он, похоже, предлагал именно это. Мы были мимолетным явлением, интерлюдией. Чем-то несущественным. Я знала, что скоро стану для него никем. Было невыносимо больно осознавать, что он отдаляется от меня, и как раз тогда, когда я начала понимать свои чувства.

– Ты удивительный человек, – сказала я ему, стараясь говорить так, чтобы голос не дрожал. – Я буду по тебе скучать.

Его взгляд смягчился.

– У нас еще есть несколько дней.

– Я так не могу. – Я наклонилась к нему, коснулась лбом его лба и замерла, запоминая запах кожи, тепло хлопковых простыней, каждую деталь комнаты, словно все это готовилось исчезнуть и превратиться в призрак. Потом встала, расправила плечи и вышла не оглядываясь.

Пока я шла в свой номер, чувство одиночества и страх расползлись по всему телу. Они плотно и знакомо накрыли меня. Наполнили карманы и все свободное пространство внутри и снаружи, мне срочно надо было на что-то облокотиться, чтобы не упасть. За считаные минуты я осталась одна и без любви.

«Он никогда и не был твоим», – услышала я тихий внутренний голосок. Но разве это имело значение? Я все равно потеряла его.

Часть 3. По дороге домой
(Май 1937 – февраль 1939)

Глава 22

Уже позже я поняла, что мне надо было вернуться в Сент-Луис, повидаться с мамой и пожить в своей старой спальне под крышей дома на Макферсон-авеню. По крайней мере, пока не удастся излечиться от Мадрида, как от лихорадки. Но вместо этого я решила поехать в Нью-Йорк, туда, где вместо очередей за хлебом и грузовиков, набитых ранеными с перепачканными лицами, были цветущие каштаны, розовые облака и потоки желтых такси. А вместо танков на улицах и «юнкерсов», ревущих высоко в небе, дорогие машины везли веселые компании на коктейльные вечеринки. Витрины магазинов сверкали всевозможными, никому не нужными вещами: вечерними платьями, сапфировыми часами и пирожными, настолько изысканными, что их было жалко есть. Все было так красиво, и все было так неправильно.

А еще Нью-Йорк означал, что я могу помочь Джорису Ивенсу. Там он заканчивал работу над «Испанской землей»: монтировал отснятый материал и накладывал звук, который нужно было сделать таким же проникновенным и захватывающим, как и сам видеоряд. Для этого требовалось воображение. В течение нескольких недель мы встречались в специальной студии в кампусе Колумбийского университета с группой инженеров. Они пытались воспроизвести артиллерийскую стрельбу с помощью воздушного шланга, футбольного мяча, щелчков пальцев, топота ног и стука ногтей по проволочной сетке.

Мы не уходили из студии, пока от полученного результата у меня и Ивенса не побежали мурашки.

– Мне кажется, я смогу устроить нам просмотр в Белом доме, – сообщила я Ивенсу, когда работа над фильмом завершилась. – Миссис Рузвельт очень интересуется нашим фильмом. Она тебе понравится. Она всем нравится, хотя может быть и ужасно свирепой.

– Если у тебя получится, то мы можем встретиться в Вашингтоне в июле или в августе. Я напишу Эрнесту. Он будет на седьмом небе.

– Я тоже ему напишу, – сказала я, как будто это было так просто. Я думала о нем почти постоянно, а потом ругала себя за это. Было глупо продолжать так дальше, скучать по тому, чего у нас, возможно, и вовсе не было. Помимо Эрнеста, сама Испания лишила меня покоя – война проникла в мое сознание. Там я остро ощущала, каким важным, живым и настоящим был каждый день и какой нужной и значимой была я. Наконец-то нашлось место, куда получилось идеально вписаться, а люди вокруг были такими, о которых нравилось заботиться и переживать. Но все это закончилось, и как дальше жить?

Я начала засиживаться допоздна, слишком много курить и подолгу смотреть в темные окна, думая об Амелии Эрхарт[9]9
  Известная американская писательница и летчица, первая женщина-пилот, перелетевшая Атлантический океан. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Все следили за ее полетом, отмечая маршрут в заголовках ежедневных газет, и представляли, каково это быть свободными. А потом она пропала, радиосигналы поначалу были слабыми и прерывистыми, а затем исчезли вовсе. Президент Рузвельт пошел на неслыханные расходы и отправил на поиски половину Военно-морских сил США. Но пока все было тщетно: казалось, что море или небеса разверзлись и поглотили ее.

Это окончательно выбило у меня почву из-под ног и заставило чувствовать себя ужасно одинокой. И вспоминать Испанию еще острее. Все в этом мире, включая меня, может исчезнуть, если рядом нет людей, которые по-настоящему тебя понимают. Они встретятся на твоем пути в нужный момент, даже если жизнь будет жуткой и мрачной. Узнают тебя, даже если ты сам перестанешь узнавать себя в зеркале.

Мы решили, что восьмого июля покажем фильм Рузвельтам. Договорились встретиться на Пенсильванском вокзале в Ньюарке. Я приехала первой и ждала под сводчатым потолком, выложенным голубой плиткой, чувствуя одновременно и возбуждение и раздражение. Когда приехали мальчики, сначала Ивенс, а потом Эрнест, я попыталась замаскировать свою нервозность шутками о еде в Белом доме. Смеялась, что нам понадобится целая куча контрабандных бутербродов. Когда мы сели в поезд, я, дурачась, изобразила, что засунула один в ботинок. Без умолку болтала о том, как великолепна миссис Рузвельт во всех отношениях, кроме планирования меню. Никак не могла перестать шутить, потому что понимала, что если остановлюсь, то могу разрыдаться.

В тот вечер мы поужинали сквобом, который напоминал подошву, безвкусным молочным супом неизвестного происхождения и салатом, обильно сдобренным влажными ломтиками ананаса. Мы с Эрнестом ни разу не остались наедине, чему я была очень рада. Мне никак не удавалось понять, что нужно чувствовать, говорить и желать.

Фильм отлично отвлекал от этих мыслей. Президент и миссис Рузвельт казались очень заинтересованными, они задавали вдумчивые, проницательные вопросы о нашем пребывании в Мадриде, как и Гарри Хопкинс, которого я не видела много лет. Все они согласились, что фильм получился по-настоящему сильным и полезным. Единственный их совет заключался в том, чтобы повествование было менее сдержанным. Они ждали сильной антифашистской пропаганды и не видели смысла в художественных изысках. Но поскольку фильм уже был доделан, пламенную речь можно было произнести для аудитории перед показом.

Ивенс был рад, что все прошло так гладко. Нас всех пригласили остаться на ночь, и пока Ивенс и Эрнест допоздна корпели над речью, я постучала в дверь миссис Рузвельт.

– Не знаю, как вас и благодарить, – сказал я, усаживаясь в одно из ее спартанских кресел. – Вы с президентом были очень добры к моим друзьям.

Она посмотрела на меня, и ее взгляд пронзил меня раньше, чем слова:

– Надеюсь, ты не потеряешь голову. Хемингуэй кажется сложным человеком.

Я хотела было возразить или солгать, но она легко увидела то, что я изо всех сил старалась скрыть даже от самой себя.

– Он такой. Я не питаю никаких иллюзий относительно него, если вас это беспокоит. Да и как я могу? Но когда рядом кто-то вроде него, особенный, гений, а ты нет, это оставляет пустоту внутри, не правда ли?

– Возможно. Но никто другой не сможет заполнить ее. Ты же понимаешь это, правда? – Она внимательно посмотрела на меня, а затем опустила взгляд. – Должно быть, я говорю, как твоя мать.

– Я всегда рада узнать ваше мнение… И вы это знаете. Вы очень проницательны.

– Не во всем. – На ее письменном столе стояла баночка, из которой она достала немного вазелина и начала втирать в руки. Миссис Рузвельт была очень закрытым человеком и никогда бы не стала обсуждать свою личную жизнь, но всегда ходили слухи о президенте и его женщинах. Его секретарша, ее секретарша, иностранные принцессы, дальние родственницы. Если хотя бы половина из этих романов была правдой, то она, должно быть, испытывала ужасный стыд и чувствовала полное поражение. Пережить такое непросто, это изменило ее. То, что было между ней и Ф. Д., стало просто партнерством, а не браком. Не любовью.

– Я совсем ничего не знаю о браке, – попыталась я объяснить. Мне было важно, чтобы она правильно поняла меня и мои намерения. – Эрнест женат. И здесь нет скалы, с которой я могла бы сброситься, если бы захотела. Но мне этого и не хочется.

– Как я могу судить тебя? Каждый должен сам сделать свой выбор, а затем найти способ жить с ним. И если не получается, то это признак того, что пора что-то менять.

Я поблагодарила ее за совет и пожелала спокойной ночи. А позже засиделась допоздна в своей комнате, делая вид, что читаю, хотя на самом деле просто смотрела на тени на стене. Она сказала, что никто другой не сможет заполнить пустоту внутри нас самих. Наверное, так и есть, но, может быть, она просто устала от бесконечных попыток. Ее сердце было разбито, хоть она и скрывала это от других. И потом, когда миссис Рузвельт сказала про принятие своего выбора, я почувствовала, что она делится со мной чем-то очень сокровенным, тайной печалью, сожалением. Она была сильнее меня в сотню раз, она – самая сильная женщина из всех, которых я когда-либо знала, настоящая, с чувством собственного достоинства. Но спала эта женщина в одиночестве.

На следующее утро Эрнест и Ивенс отправились в Голливуд, чтобы показать фильм там, где был шанс привлечь внимание, а я поехала в Коннектикут, чтобы работать над романом о войне, с героиней, очень похожей на меня, но с более мудрым сердцем. Но, прежде чем я успела приступить к книге, редактор из «Колльерс» сообщил новость: они решили опубликовать статью, которую я написала в Мадриде. Теперь миллионы людей прочтут ее и увидят то, что видела я.

Той ночью, полная восторга, я позвонила маме, ошущая каждой клеточкой своего тела, что наконец-то спасена.

– Теперь ты настоящая журналистка, – сказала она.

– Да! Еще они пообещали рассмотреть и другие статьи, если я захочу вернуться и снова писать от их имени.

– Ты хочешь вернуться?

Я услышала отчаяние в ее голосе и поспешила добавить:

– Если бы ты только знала, что это за люди! Как храбро они сражаются и как трудятся вместе! Такой войны еще не было прежде. Я должна быть там.

– Ты поедешь одна?

Я не рассказывала ей о нас с Эрнестом, но его имя было в каждом письме, отправленном из Испании, а мама была очень догадливой.

– Пока не знаю.

– Что ж, делай так, как будет лучше для тебя.

Ее слова напомнили слова миссис Рузвельт. Я хотела верить им обеим, но, честно говоря, это было мне не под силу. Да, то, что Эрнест женат, не вызывало у меня желания броситься со скалы. Но какое это имело значение, когда любовь сама по себе была океаном, в котором можно утонуть даже в штиль?

Я сосредоточилась на фактах.

– «Колльерс» пришлет мне удостоверение, бейдж корреспондента и все остальное. Я в предвкушении, мам. Знаю, ты волнуешься, но все эти испытания – именно то, чего я хочу. Пожалуйста, порадуйся за меня.

– Конечно. Я рада.

Как только я повесила трубку, мне захотелось позвонить Эрнесту и рассказать про «Колльерс». Он верил в меня с самого начала. Что бы ни происходило между нами, он хвалил мою работу и видел во мне потенциал журналиста задолго до того, как я сама в себе его увидела. И еще я хотела рассказать ему о возвращении в Мадрид. Между нами все было сложно, но правда заключалась в том, что мне не удавалось представить себя в Испании без него. Я долго стояла с телефонной трубкой в руке, слушая громкие гудки, так и оставшиеся без ответа. Потом осторожно опустила ее на рычаг и отправилась на прогулку, надеясь хоть немного проветрить голову.

Не прошло и двадцати четырех часов, как пришла телеграмма от Эрнеста, словно он прочитал мои мысли или ощутил в воздухе мои метания, как ощущают надвигающийся шторм моряки. Фильм оценил весь Голливуд. Куда бы они ни приходили, знаменитости выворачивали карманы и выкладывали кучу денег. Они собрали двадцать тысяч долларов. Он писал:

«ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО НЕДЕЛЬ НА ЛИНИИ ФРОНТА БУДЕТ 20 МАШИН „СКОРОЙ ПОМОЩИ“. ТОЛЬКО ЧТО ДОГОВОРИЛСЯ ВЕРНУТЬСЯ В ИСПАНИЮ ИЗ НЬЮ-ЙОРКА 17 АВГУСТА НА КРЕЙСЕРЕ „ШАМПЛЕЙН“. И ТЫ ТОЖЕ ЕДЕШЬ НА ДРУГОМ КОРАБЛЕ. СКАЖИ „ДА“».

Глава 23

В конце августа я встретилась с Эрнестом в Париже в кафе «Де ля Пэ». Он нашел Мэттьюса и привел его с собой. Мы набросились друг на друга, говорили без умолку, рассматривали друг друга и смеялись как ненормальные. Они заказали на стол две дюжины устриц и столько красного вина, что хватило бы напоить быка. Мы просидели плечом к плечу так долго, что официанты и все остальные готовы уже были нас выпроводить.

На этот раз, чтобы добраться в Испанию, нам не пришлось ловить попутные машины или тащиться пешком по холодным грунтовым дорогам, потому что имелся нормальный цивилизованный транспорт. Добравшись до границы с Андоррой, мы сели на небольшой самолет, перевозивший грузы, и направились сначала в Валенсию, а затем к лоялистам на Арагонский фронт. Львиную долю Испании уже контролировал Франко. Бильбао пал, и Сан-Себастьян, и все Баскские земли на западе. Было несколько небольших побед и с нашей стороны, но слишком дорогой ценой: в недавних боях под Сарагосой лоялистам удалось освободить город Бельчите, точнее, то, что от него осталось.

Когда мы приехали, еще не улегся дым. Он окутал развалины города, придавая нереальный вид всему, что мы видели. А то, что мы видели, было ужасно. Лоялисты выиграли эту битву, но теперь мертвых нужно было доставать из-под обломков, в основном вручную. Мужчины должны были отнести тела в условленное место, выложить их в ряд и ждать, пока будут готовы траншеи, достаточно большие, чтобы вместить их всех. В одном месте тела с искаженными лицами, пыльными ногами и руками, торчащими под неестественным углом, были свалены в кучу высотой восемь футов. И запах… Я наделялась, что забуду его, когда буду описывать этот день. От всего этого я почувствовала себя больной, испуганной и маленькой. Но была рада, что я не одна.

На узких улочках в результате артобстрела дома словно отделились от своих каменных фундаментов и теперь кренились друг к другу. Мы шли под палящим солнцем позднего лета сквозь густой и оранжевый от пыли воздух. Вокруг нас летали клочки бумаги, и нам приходилось постоянно через что-то перешагивать: через сорванные ставни, сломанный велосипед. Стулья из кафе превратились в щепки. Посреди дороги я увидела тяжелую черную швейную машинку; лежащую на боку, казалось, что она выползла на улицу умирать.

Роберт Мерримэн каким-то образом выстоял. Дома он был профессором истории в Беркли, а в Испании стал начальником штаба Пятнадцатой бригады, взявшим на себя командование в последнем бою. Его не менее полдюжины раз задело осколками гранат: раны были на лице, шее и руках, но, похоже, он не замечал их. Мне же они казались страшными, похожими на сырое мясо. В госпитальной палатке Мерримэн рассказал нам, как он и его люди пришли из Квинто, как потом пришлось ползти на брюхе, чтобы окружить Бельчите. Они защищали его своими телами, силой воли и сумели продвинуться дальше, в сторону центра города.

– Дом за домом, – рассказывал он нам. Его одежда все еще была черной от сажи, дыма и пыли. – Отвоевывая дом за домом, пробивали себе дорогу вперед. Мы должны были взять собор, это все, о чем я тогда мог думать.

– Ты потерял много крови по дороге, – сказал Эрнест, глядя на него с нескрываемым уважением.

– Это ерунда. Вот мои парни – они показали, на что способны. Они были великолепны!

Мы и сами это видели. Они отчаянно сражались, а теперь должны были позаботиться о своих мертвых товарищах, что они и делали с почти священным трепетом. Ниже по склону, вдоль узкого мелкого ручья стояли несколько солдат. Они разделись до пояса и пытались смыть кровь и грязь с лиц и рук. Это были американцы. Я узнавала в их речи акцент Огайо, Нью-Джерси и Калифорнии. Пока Эрнест и Мерримэн разговаривали, проникаясь все большим взаимным уважением и погружаясь в воспоминания о прошлых битвах, я спустилась к реке и подошла к молодому человеку, стоящему немного в стороне от своих товарищей.

Нам потребовалось совсем немного времени, чтобы узнать, что мы из одного района Сент-Луиса и что его мать была пациенткой моего отца. Я спросила у него, по чему он больше всего скучает вдали от дома, и он ответил без колебаний:

– Крив Коер. Перед самым отплытием мы с моей девушкой устроили там пикник, прямо у озера, где просидели весь день.

– Это одно из моих самых любимых мест. Ты знаешь водопад? Под плакучей ивой.

– Да! – На его лице отразилось сто эмоций сразу. – Это было наше место.

Я живо представила: самый ясный день года, солнце как растопленное масло, мама рядом со мной в высокой траве, мириады насекомых в воздухе – и не смогла сдержать улыбку.

– Ты вернешься.

– Конечно вернусь.

– Ты приедешь, – настаивала я, – и проведешь чудесный весенний день на пикнике, с лимонадом и корзинкой, полной сэндвичей с яичным салатом. Может быть, соберешь букетик ландышей. Вот что я бы сделала.

– Я должен был сделать ей предложение, – сказал он, и его взгляд затуманился.

– Все в твоих руках. Придешь к ней с ландышами. Она скажет «да».

Его губы задрожали:

– Прекрасная картинка.

– Это не просто картинка, – вещала я, надеясь всей душой, что я права и что он доберется домой целым и невредимым и будет счастлив. – Так все и будет.

Спустя некоторое время я вернулась в госпитальную палатку и ощутила странную смесь счастья и печали. Мне вспомнилось, как однажды отец сказал, поднимая человеческий череп, который стоял на одной из книжных полок в его медицинском кабинете:

– Именно эта кость отдаляет нас друг от друга. Мы никогда не сможем по-настоящему узнать другого человека, никогда не сможем дотянуться до него, как бы ни пытались.

Должно быть, я еще тогда усомнилась в его словах, но только сейчас я узнала то, чего не знал он: как тесно мы друг с другом связаны, как важна жизнь и как, прикоснувшись друг к другу хоть раз, мы уже не можем оставаться прежними.

– Куда ты ходила? – спросил Эрнест, когда я подошла.

– В Сент-Луис.

Он подумал, что это шутка.

– Пешком?

– Он ближе, чем ты думаешь.