Текст книги "Любовь и пепел"

Автор книги: Пола Маклейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

Глава 65

Я давно боялась, что Бамби призовут в армию, но этого не случилось. Он записался сам, разбив тем самым мое сердце и сердце своей матери. Эрнест уверял, что не боится за Бама, а гордится им, но я не представляла, как это возможно, чтобы его забрали у нас, а вместе с ним его храбрость и его прекрасное сердце.

– Постарайся не волноваться, – сказал мне Эрнест. – В Форт-Райли с ним ничего не случится, и, может быть, к тому времени, как он там окажется, худшее уже минует.

– Дай бог, чтобы ты оказался прав, – ответила я и села писать письмо Баму в его тренировочный центр в Канзасе.

Я писала, что отправляю двух ангелов присматривать за ним, – по одному на каждое его прекрасное плечо. Может, он и не почувствует их, потому что мои ангелы практически невесомы, но они всегда будут с ним и вернут его домой. А когда он снова будет с нами, мы станем гулять под фруктовыми деревьями в «Финке» и болтать обо всем, как раньше, потому что нет ничего лучше, чем поговорить с хорошим другом.

Я отправила письмо, а потом, чтобы отвлечься от волнений, взялась за подготовку дома к сорок четвертому дню рождения Эрнеста. К тому же мне требовалось и себя привести в порядок. Я запустила свои волосы и тело, поэтому снова начала следить за весом, загорела и стала мазаться лосьонами, кремами и мазями.

Как раз в разгар всех этих прихорашиваний позвонил Чарльз Кольбо из «Колльерс». Союзники начали бомбить Рим и надеялись на капитуляцию Италии. Ходили слухи, что скоро мы вторгнемся во Францию.

У меня возникло множество вопросов, я была заинтригована.

– Я думала, что женщин на фронт не пускают, – сказала я Кольбо.

– Да. У тебя не будет официальной военной аккредитации. Но если сначала ты побываешь в Англии, а затем отправишься в Италию и Францию, мы знаем, что ты найдешь отличные истории. Мы можем взять на себя расходы на три месяца.

После того как мы закончили разговор, я еще долго стояла, глядя на телефон, взволнованная верой Кольбо в меня. Эта война была самым страшным бедствием, какое когда-либо видел мир. Никто не знал, как мы переживем эти ужасы. Никто не знал, что делать, – оставалось только крепко прижать к себе тех, кого мы любим, и верить в лучшее. Но было и еще кое-что: я могла бы написать об этом. Аудитория «Колльерс» насчитывала десять миллионов читателей, и, если мне удастся собраться с духом, все они смогут увидеть то же, что и я. Это был уникальный шанс. Как я могла его упустить?

Когда Эрнест наконец вернулся домой, у него была угольно-черная борода и обгоревший нос. Я обняла его и поцеловала дюжину раз, а потом увела в постель. В течение двух дней мы выходили из спальни только для того, чтобы пойти в бассейн, и выходили из бассейна, только чтобы доползти до наших шезлонгов. Мы сидели в халатах, чистые до скрипа, с выгоревшими на солнце волосами и абсолютно трезвые. Наши долговязые и беззаботные кошки растянулись рядом: Бойсе с его практически беззвучным мурлыканьем и Одиночка, лежащая на спине и машущая хвостом.

– Хотела бы я, чтобы все всегда было так просто, – сказала я.

– Сейчас все достаточно просто, правда?

Деревья из-за проникающего сквозь них света выглядели так, словно их тщательно вырезали и осторожно прислонили к небу. Я смотрела на это и думала: была бы я так рада возможности отправиться на войну, если бы меня не ждали Эрнест и «Финка»? И была бы я действительно счастлива здесь, если бы не могла хоть иногда уезжать, чтобы выполнить свою работу? Вопросы повисли в воздухе лишь на мгновение, потому что ответы были очевидны. Я не хотела потерять ничего из того, что имела. Но и не знала, как двигаться вперед, не рискуя всем этим.

– Мне всегда было страшно, что мы можем стать настолько женатыми, что перестанем быть самими собой, – поделилась я.

– Хорошо. – Я расслышала предупреждающие нотки, в его голосе. Он, вероятно, почувствовал мою дилемму, хоть я и не собиралась делиться ею. – А как по-другому?

– Ты имеешь в виду, что вместо того, чтобы быть вежливыми и ужасно защищенными?

– Да.

– Я бы хотела, чтобы мы могли оставаться такими же неистовыми и свободными, какие мы есть на самом деле. И иметь возможность быть откровенными друг с другом. Вот по чему я скучаю, когда тебя нет. Ты мой самый любимый собеседник.

– Это мило.

– Да. Это и правда мило, Зайчик, но у меня есть и другие стороны характера. И я не всегда уверена, что они уживаются во мне, если это вообще возможно. Я хочу быть увлеченной, хочу узнавать новое и путешествовать по миру. Я лучше буду мрачно и опасно счастлива, буду жить на острие ножа, чем потеряюсь и забуду свою сущность.

Он наблюдал за мной, пока я говорила.

– Вот почему ты никогда не соглашалась на ребенка. – Это был не вопрос, а утверждение, пронизанное скорее печалью, чем укором или злобой.

– Я люблю детей. Я ужасно люблю твоих сыновей. Не знаю. Возможно, нам следовало сделать это давным-давно, как только мы поженились или даже раньше. Просто сейчас кажется, что удачный момент упущен.

– Понимаю. Я тоже это чувствую. Только, когда я думаю об этом, мне все кажется ужасно несправедливым. Мужчины могут мечтать о ребенке, но ничего не могут с этим поделать. Последнее слово всегда за женщиной. И если это «нет», то нет – это то, с чем нам приходится жить.

В его словах было спокойствие и рассудительность, от которых мне стало тошно.

– Прости, – ответила я, потому что не знала, что еще сказать. А затем добавила единственную правду, которую знала наверняка: – Я тебя люблю.

На день рождения Эрнеста мы купили у соседа-фермера свинью и зажарили ее, устроив пир для всех наших друзей, с количеством спиртного, в несколько раз превышающим количество людей. Дом и сад были прекрасны, как никогда. Все шло гладко. Еда была великолепна. Эрнест произнес несколько тостов. Грегорио, его главный напарник, прочитал отрывок из стихотворения, который всех очаровал. Игроки в пелоту красиво пели и играли. Все сначала слегка напились, затем очень напились, а потом напились неимоверно.

Но не алкоголь беспокоил меня и заставлял чувствовать себя немного в стороне от веселья. И не то, что баски швырялись друг в друга столовым серебром, а потом и булочками. И даже не то, что я не могла слышать свои мысли из-за шума и хаоса. Дело было в песне, которая меня раздавила. Моей любимой песне, которую я слышала бесчисленное количество раз: «Txoria txori». Песня о человеке, любящем улетевшую от него птицу.

«Если бы я подрезал ей крылья, она была бы моей, – говорилось в ней. – Она бы никогда не улетела». Песня всегда казалась мне задумчивой и романтичной, о трудных уроках любви. Но когда Феликс спел ее снова, его голос был таким высоким, чистым и жалобным, что я услышала что-то новое. Я поняла, что дело не только в человеке, но и в птице. Она улетает не потому, что жестока, не может любить человека или любит другого. Не существует никакой другой причины, кроме того, что она – птица. Она делает то, что должна.

Когда песня закончилась, я попыталась встретиться взглядом с Эрнестом. Мне хотелось рассказать ему о Европе прямо в ту же секунду, пока я еще не потеряла самообладания и была под впечатлением от ослепительной мудрости песни.

«Послушай, – хотела сказать я, – когда ты влюбился в меня, ты был влюблен и в мои крылья. Люби их и сейчас. Люби меня. Люби меня и отпусти».

Глава 66

Я не видела Лондон пять лет, поэтому ужасно удивилась тому, как он изменился. Более миллиона домов были разрушены в результате «Блица», в том числе и многие известные объекты. Весь пейзаж города изменился до неузнаваемости и, возможно, останется таким навсегда. На улице все, кроме меня, носили форму. Медсестры ходили парами, и развевающиеся подкладки их шерстяных накидок вспыхивали темно-красным. Но еще ярче были красные береты ребят из парашютного полка. Чисто выбритые и красивые, они выделялись в толпе американских солдат, которых было множество и которые находились здесь в ожидании приказа о вторжении во Францию. Это должно было произойти через несколько месяцев, но никто не знал, когда именно. План вторжения обсуждали шепотом, как мечту, как решение, которое переломит ход войны. И все ждали, когда этот час настанет.

Я сняла номер в «Дорчестере», который очень напоминал мой номер в Испании, и сразу почувствовала себя там как дома. В нем были такие же слегка выцветшие кретоновые занавески и ткань на стульях, свистящий радиатор и крошечная раковина в ванной. У Джинни Коулз тоже был номер в «Дорчестере», как и у многих других корреспондентов, с которыми я познакомилась в Мадриде, Чехословакии и Финляндии. Меня это ободрило и успокоило – как будто все мы были чем-то вроде братства или даже семьи. Я очень скучала по этому.

«Я знаю, ты не понимаешь, почему я должна быть здесь, – писала я Эрнесту, – но, пожалуйста, не бросай меня. Ты принадлежишь мне, а я принадлежу тебе. Никогда не сомневайся в этом или в том, что я люблю тебя».

«Любить меня из Лондона не самый лучший вариант, который я могу придумать, – написал он в ответ. – Быстрее возвращайся домой, Зайчик. Я знаю, что в последнее время мало уделял тебе внимания, но я восхищаюсь твоей храбростью, твоим умом и твоим сердцем больше всего на свете, и, пожалуйста, будь осторожна, пока ты там, потому что я не вынесу, если с тобой что-то случится, просто не смогу найти способ жить без тебя. Пожалуйста, пойми, без тебя для меня больше нет никакой жизни. Я уже чувствую, как грусть и одиночество овладевают мной, и мучаюсь вопросом, как пройдут эти недели в разлуке. Котятки созвали пау-вау[32]32
  Изначально собрание индейцев, посвященное их культуре и традициям. Но в современном обществе теперь обозначает любые собрания, например военные или социальные. – Примеч. пер.


[Закрыть] и с тревогой наблюдают за мной. Они посылают тебе любовь и просят, как и я, вернуться скорее домой».

Я перечитывала его письмо снова и снова, пока не выучила наизусть. От нежности, прозвучавшей в его словах, у меня защемило сердце, как и от мысли о том, что Эрнест остался наедине с кошками и чувствует себя потерянным. Он изо всех сил старался позволить мне сделать то, что я должна была сделать. Я видела это усилие и хотела протянуть руку через океан, чтобы обнять и сказать, что без него для меня тоже нет жизни, ни при каких условиях.

Может быть, расстояние что-то поменяло бы для нас обоих. Я надеялась на это, ожидая официального корреспондентского бейджа и первого задания. Когда они прибыли, я направилась на аэродром, в Вудхолл Спа в Линкольншире, где находились британские «Ланкастеры» – одни из лучших тяжелых бомбардировщиков. Они летали с аэродрома на аэродром сразу по дюжине, отчего воздух вибрировал настолько, что казалось, будто сейчас тебя или разорвет на части, или ты сойдешь с ума. Я наблюдала, как они с гулом улетают своим смертоносным черным строем, а потом, сбросив груз, возвращаются обратно, и делала многочисленные заметки в своем блокноте. Там была одна маленькая деревенская гостиница, где пилоты, ожидавшие своего следующего вылета, в длинных шерстяных кардиганах и тапочках пили чай с молоком у дымящейся дровяной печи и читали позаимствованные в дешевой лавке романы. Я видела в этом историю: со стороны они могли казаться кем угодно, оставаясь в тепле и ожидая сигнала. Но потом они переодевались и забирались внутрь этих огромных, неуклюжих, жутких птиц, чтобы на их крыльях нести смерть.

На обратном пути в Лондон я начала писать о «мальчиках-бомбистах», как я называла их про себя, но по дороге подхватила ужасную простуду, которая все не проходила, а потом перешла в грипп, затем в гастрит, а после – во все сразу. Я не могла ни снять жар, ни проглотить ни кусочка, отчего чувствовала себя каким-то умирающим животным. Но хуже всего было то, что перестали приходить письма от Эрнеста.

Я знала, что он не может быть в море со своей командой, потому что их миссия была отложена на неопределенный срок. И его молчание тревожило меня еще больше оттого, что всего неделю назад он писал мне с такой любовью. Может быть, он сдался и теперь напивался до тошноты во «Флоридите» или фронтоне? Он специально отгородился от меня, чтобы я не могла до него достучаться? Эти мысли сводили с ума и заставляли чувствовать себя беспомощной. Я знала, что мое долгое отсутствие сильно ранило его, но у меня не было возможности заглянуть ему в глаза и все объяснить. Я не могла притянуть его к себе и сказать, что принадлежу и всегда буду принадлежать только ему, куда бы ни отправилась в своих странствиях. Мне оставалось только продолжать волноваться, болеть, накручивать себя и ждать новостей. А еще надеяться, что все у нас будет хорошо.

Глава 67

Он знал, что, когда дела идут плохо, главное – оставаться спокойным, и телом и умом. Если он будет лежать спокойно достаточно долго, то начнет погружаться в себя все глубже и глубже, пока не найдет тишину. Тихое место. Оно всегда было здесь, но до него не всегда удавалось добраться.

Пол в их доме был соткан из циновок, подходящих для этого климата, а также, как оказалось, для кошек и для него самого. Повсюду стояла мягкая удобная мебель, в которой можно было утонуть, но он никак не мог найти подходящее место, пока не лег на пол, не уперся ногами в кресло и не поставил лампу так, что ее свет образовал мягкий круг у его плеч. Циновка была жесткой, но это ничего. Он накрыл ее одеялом, словно в походе, а потом взял с дивана подушку – у него получилось идеальное место.

Через несколько секунд Одиночка потянулась, подошла к нему и устроилась возле правого бока, под мышкой, где он оставил газету в круге света. Бойсе занял самое удобное место – прямо посреди груди, свернувшись там и подарив свою приятную тяжесть и спокойствие, которые Эрнест всегда принимал за любовь. Так же как рыбы обладают способностью быстро двигаться, кошки обладают способностью оставаться неподвижными. Это был их дар, и можно многому научиться, наблюдая, как они оттачивают свое мастерство. Когда лежишь рядом с ними и дышишь так же, как они, иногда начинает казаться, что вас объединяет великая и удивительная тайна.

Он не всегда понимал кошек. Он и себя не всегда понимал. Когда он был молод, ему часто казалось, что его может прикончить что угодно, – слишком многое он чувствовал. Это было правдой. Он подмечал массу вещей в глазах людей, так что даже совместный обед с семьей мог заставить его чувствовать себя разбитым и незащищенным. Его родители вскоре догадались, как ему тяжело, потому что он еще не научился скрывать этого, но они не могли ему помочь. Никто не мог, пока он не научился запечатывать раненое, вздрагивающее место внутри, после чего наступало значительное облегчение. Чтобы научиться этому, потребовались время и сильная концентрация.

В первый раз он понял, что сможет это сделать и пережить трудности, когда пришло письмо Агнес, в котором говорилось, что все кончено и что она была не права, обманув его. Они должны были пожениться, и он ей поверил. Он рассказал об этом своим друзьям и матери и боялся, что не сможет вынести объяснений, что это все было ошибкой. Он не мог себе представить, что сможет жить без нее, но он смог. Позже он узнает, сколько еще можно потерять и как глубока может быть любовь. И поймет, как она может уничтожить тебя и все, что, как тебе кажется, ты понимаешь в этой жизни. Когда ты любишь двух людей и боишься, что можешь потерять их обоих в любой момент и остаться ни с чем. Или когда ты слишком сильно любишь кого-то и не можешь быть уверен, сможешь ли жить без него. Вот тогда тебе и понадобятся все эти трюки, которым ты успел научиться, и даже больше.

На улице поднялся ветер. Ему не нужно было подходить к окну, чтобы увидеть, как ветер дует с запада, раскачивая ветви деревьев. На дорожке, ведущей к дому, и прямо за бассейном, где росли густые и высокие деревья, все колыхалось, как темная вода. Но у Бойсе был свой ритм, и он ничего не замечал. Если кот и почувствовал ветер, то виду не подал. Он только тяжелел и все больше становился самим собой, как будто все глубже проваливался в свои кости, поддаваясь естественной природе вещей. Эрнест, ощутив все это на своей груди, начал подстраиваться под кота, замедляя дыхание и концентрируясь на том, как поднимается и опускается его грудь и живот под кошкой, пока он не почувствовал себя тяжелее одеяла, циновки и всех вещей, окружавших его.

Он потянулся за стаканом и долго держал виски во рту, позволяя ему приятно обжигать язык. А потом, когда понял, что добрался до места, где действительно было очень тихо и спокойно, сделал последний рывок. Тепло и тяжесть кошачьего тела проникли внутрь и прошли сквозь него. И тогда он понял, что стал достаточно силен и спокоен, чтобы позволить себе почувствовать, что Марти действительно ушла. Она не вернется, потому что он ее оттолкнул. Что-то сломалось между ними или это он сам сделал что-то с их отношениями?

Он попробовал выбросить ее из головы и из души, чтобы посмотреть, сможет ли это вынести. «Она не уехала, – сказал он себе. – Она не работала и не выполняла задание, из-за которого не могла вернуться к нему. Она не ехала в конвое и не разговаривала с людьми, пытаясь узнать их истории. Ее не было в отеле, она не спала в своем номере, свернувшись калачиком на боку, как ребенок. Нет. Она ушла. Исчезла. Она не была его женой, потому что у него не было жены».

На этой мысли он остановился и прислушался к своему дыханию под тяжестью кошки. Его сердце не остановилось. Пол под ним все еще был на месте, одеяло тоже. Бойсе открыл и закрыл свои золотистые глаза, потом снова открыл, и внутренние веки сверкнули каким-то странным металлическим блеском, будто благословляя его.

– Если бы ты любил виски, – сказал он коту, – тогда все было бы в полном порядке.

Кот даже не шелохнулся. Он лежал у него на груди тихо и неподвижно, словно сфинкс. Эрнест знал, что это будет очень долгая ночь. Он закрыл глаза и ощутил дом вокруг себя и себя внутри него. Непогода создавала ореол вокруг дома, и небо создавало ореол вокруг непогоды, и океан заполнял собой все вокруг и прокладывал свой путь на восток, в Англию. Туда, где была она, хотя в то же время ее нигде не было. Он чувствовал ее отсутствие даже в том месте, которое пытался уничтожить. Он чувствовал, как она течет сквозь него, словно его собственная кровь. Да, черт возьми, ночь будет долгой.

Глава 68

Во многих отношениях быть женщиной означало оказаться на задворках войны в Европе, но я встречала интересных людей и разговаривала со всеми, с кем могла. На вокзалах, в казармах, у витрин магазинов, в пабах и столовых я смотрела им в глаза, задавала вопросы и записывала то, что они говорили, а затем – свои впечатления от их рассказов. По вечерам я засиживалась допоздна у единственной лампочки возле кровати, а иногда бродила по темным улицам Лондона и размышляла о том, что видела и слышала, прокручивая все истории в голове до тех пор, пока не возникало ощущение, что медленно и мало-помалу я начинаю понимать, что это за война. Такой уж я человек: мне все нужно увидеть своими глазами, а затем это осмыслить. Этим я и занималась в то время – пыталась сосредоточиться на каждом дне, каждой встрече и не падать духом из-за моих проблем с Эрнестом.

Заметки рождались легко и быстро. Большинство из них – об обычных людях, которые меня всегда интересовали и к которым меня тянуло. Я просто стояла рядом с ними, слушала и наблюдала, пока мне не приходило в голову, что в их историях есть что-то особенное, правдивое и заслуживающее внимания.

Возможно, одна из самых тяжелых историй, которые я слышала, была рассказана польским беженцем, чудом спасшимся из своей деревни. Немцы забрали большинство мужчин на принудительные работы, а их жен и дочерей, кто, по их мнению, подходил, отправили в публичные дома на Восточный фронт. Остальных женщин заставили работать. А иногда приказывали рыть себе неглубокие могилы на том месте, где они стояли, а потом безжалостно расстреливали. Некоторые поляки становились слугами или рабами на своих же фермах, присвоенных нацистами. Что касается евреев, то их убивали сразу и повсеместно.

Я внимательно наблюдала за мужчиной, пока он рассказывал мне все это. Он был тощим, как веточка, с большими желтыми кругами под глазами. Ему было не больше сорока, и он видел то, чего не должен был видеть никто, ни в этом, ни в любом другом возрасте.

– Они убивают миллионы евреев, – сказал он.

Я слушала. Его слова звоном отзывались у меня в голове, как удары молота по наковальне, но я все равно не могла их осознать. Цифра была слишком огромная и слишком ужасная, а страдания – почти невообразимые.

– Многим ли, как тебе, удалось бежать?

Поляк пожал плечами:

– Возможно, когда-нибудь мы узнаем, но их точно немного. В моей деревне любого, кто давал еврею кусок хлеба, расстреливали на месте. – Он переменился в лице, когда рассказал мне, что его родителей отправили в трудовой лагерь. – Не думаю, что они живы. И я не знаю, куда увезли мою дочь. Ей четырнадцать.

Я не знала, что сказать. Мне захотелось прикоснуться к его руке, произнести молитву, оплакать все, что у него отняли, но всего этого было недостаточно. В конце концов я поблагодарила его за честность и сказала, насколько для меня важно, что мы встретились, что теперь читатели в Штатах будут иметь представление, какие отвратительные, ужасные вещи творятся в его стране и по всей Европе. Когда мы попрощались, я долго смотрела ему вслед и чувствовала, что едва могу стоять.

Был еще один поляк, который рассказал мне о Варшавском гетто, располагавшемся за охраняемой стеной высотой в десять футов. За нее согнали четыреста или пятьсот тысяч человек, там они голодали, боролись с тифом и видели, как нацисты, охотясь на улицах, убивают прямо на месте всех, кого захотят. Мужчине удалось сбежать, спрыгнув с поезда, который вез его в трудовой лагерь в Пруссии. Вернувшись в Варшаву, он изменил внешность, имя и купил поддельные документы. Человек, которым он был раньше, больше не существовал, и он не знал, как передать членам своей семьи, пока идет война, что он все еще жив.

Мне хотелось бы сказать ему, что война скоро закончится, но сама я в это не верила. Но если бы она закончилась прямо сейчас, в этот самый момент, для евреев в любом случае было бы уже слишком поздно. Узнать правду и принять ее – все равно что проглотить яд. Статьи, которые я писала, должны были стать ядом для каждого моего читателя, как страшный, отравленный поцелуй, – вот почему я приехала и почему Эрнесту тоже нужно было поехать со мной. Но я поняла, что он не мог. Он что-то потерял, что-то очень важное, и от этого был ужасно напуган. Возможно, написав книгу всей своей жизни, он получил слишком много и просто больше не мог рисковать. Возможно, это прожитая половина жизни дышала ему в затылок или скорый поезд Бамби, отъезд которого во Францию он никак не мог осознать. Как бы то ни было, я видела, что война пугала его, как и его собственная смерть. Как и я. Как и он сам.

Я написала ему письмо, вложив в него всю душу, объяснила, как сильно нуждаюсь в том, чтобы он был здесь, – ради меня и ради всех читателей, которым нужно было узнать правду, переданную так, как мог это сделать только он.

Его ответ был яснее некуда. Он писал, что я, как и всегда, могу находиться там, где мне вздумается, а он приехать не может. Его военная служба на Кубе слишком важна, чтобы ее бросить. Он собирается придерживаться своего плана, потому что это именно то, что он должен сделать. К тому же он был одинок – ужасно, невыносимо, отвратительно одинок, как тот, у кого вырезали сердце. Он подписал письмо не «с любовью», а «так долго», добавив, что, может быть, скоро увидит меня, а может быть, и нет.

Я не была дома больше четырех месяцев, дольше, чем когда-либо. Слишком долго. Его одиночество стало отчаянным. Он был озлоблен и не хотел сделать мне шаг навстречу или не мог. Казалось, мы зашли в тупик. Эрнест вырезал мне сердце. Я не представляла, что мне думать и что делать дальше. Поэтому я перечитала письмо снова, держа его подальше от своего тела, как что-то, что могло и хотело причинить мне вред.