Текст книги "Любовь и пепел"

Автор книги: Пола Маклейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Глава 43

Позже, гораздо позже это назовут Зимней войной. С последнего дня морозного ноября до оттепели в середине марта русские самолеты появлялись еще множество раз, а финские пулеметы, прицеливаясь в них, изрыгали огонь в темное небо.

У Советов было в три раза больше солдат, в тридцать раз больше бомбардировщиков и в сто раз больше танков, но у финнов было и свое оружие. Они знали, как использовать погоду в своих интересах, и в белых комбинезонах на белых лыжах незаметно пробирались через леса, чтобы застать русских врасплох. Природа была на их стороне. Целые деревни были надежно замаскированы под заснеженными еловыми кронами, окутанными туманом, неразличимым и тихим, как снег.

В Хельсинки продолжалась эвакуация: детей вывозили в тележках, железнодорожных вагонах и даже катафалках – в чем угодно, лишь бы у этого средства были колеса. Бомбардировки продолжались, и финны потянулись из своих лесных лагерей к ближайшим деревням. Из деревень они массово двинулись на север и на запад, к Балтийскому морю. Люди не казались испуганными. У них была ледяная решимость, которая являлась такой же неотъемлемой частью Финляндии, как снег и темнота. Темнота, которая, словно черное покрывало, спускалась с небес каждый день после полудня – и световой день кончался. Я не понимала, как они выдерживают такие короткие дни, но, видимо, люди способны привыкнуть ко всему.

Однажды пожарный привел меня в разбомбленный жилой дом, по колено затопленный водой из пожарных шлангов. Мы поднялись на несколько лестничных пролетов с бетонными ступеньками, выглядящими нетронутыми, хотя от стен вокруг остались только руины, и прошли в одну из квартир, где дверь была сорвана с петель. Внутри – мокрые черные обломки чьей-то жизни: кровать и стол, раздавленные потолочными плитами, занавески, похожие на паутину, и фотография двух маленьких детей в рамке на перевернутом холодильнике. Пожарный рассказал, что они откапывают тела уже три дня и, возможно, пройдет еще неделя или даже больше, прежде чем они найдут всех.

Дальше по улице находился техникум, в крышу которого угодила бомба. Все здание превратилось в кратер, этажи и подвал разрушились, и теперь можно было разглядеть канализацию. Учительница была свидетелем обвала здания и видела, как почти все ее ученики оказались погребенными под обломками. Ее муж, водопроводчик, лежал в больнице с дыркой в горле от медной трубы. У нее был пятнадцатилетний сын, которого она не видела со времени последнего налета. Пока мы с ней разговаривали, я изо всех сил старалась запомнить его имя, рост, цвет волос, одежду.

– На случай, если увижу его, – объяснила я, хотя знала, что не увижу.

Мы обе играли в оптимизм, стойкость и надежду. Как еще можно пройти через такое?

– Не забудь! – крикнула она мне вдогонку, когда я пошла к следующему разбомбленному месту, к следующему пострадавшему.

– Не забуду. – Я взмахнула блокнотом в знак обещания.

У бомбардировок был свой распорядок: они зависели от погоды и освещения. Густой снег и густой туман обычно означали безопасность. Но самым безопасным вариантом была темнота, мы расслаблялись до половины девятого утра, а после с востока с ревом прилетали самолеты, чтобы сбросить бомбы или иногда пропагандистские листовки. Самое ужасное, что они могли сделать, – это, конечно, сбросить газовые бомбы, и мы постоянно задавались вопросом, пойдут ли русские на такой шаг.

Все время ходили слухи, что именно сегодня это произойдет, но я оставалась в отеле так долго, как только могла, – полагаю, из чистого упрямства. Однажды ночью, когда я крепко спала, Джеффри Кокс постучал в мою дверь и сказал, что все должны немедленно покинуть отель, так как утром собираются использовать газ. На этот раз точно.

– Пора сматываться, Геллхорн, – сказал он, когда я открыла дверь.

Я все еще не проснулась, моя ночная рубашка, вероятно, была мятой, а волосы растрепаны.

– Какого черта, Джефф? Ты пил?

– Конечно, но какое это имеет отношение к делу? Все, кто говорит по-английски, уходят.

– Они уже уходили дважды, и в конце концов все возвращались. – Я протерла глаза. В голове стучало. – Пожалуйста, уходи. Со мной все будет в порядке.

– Как хочешь, – ответил он и, подойдя к соседнему номеру, принялся колотить в дверь.

К счастью, это была еще одна ложная тревога, но нас все равно эвакуировали. Шестнадцать русских самолетов были сбиты, и все понимали, что неминуемо должно последовать мощное возмездие. Мы пошли в лес со всеми остальными. Там было теплее, и стало еще теплее, когда пошел сильный снег – тихий, окутывающий, мокрый снег, который облепил елки и наши палатки так, что прогнулись крыши.

Казалось, что мы очутились в другом мире. Мы спали под жесткими мехами, как герои романов Толстого, а мускулистые лошади вокруг дымились от жара своих тел и топтали снег. Шерсть у них была лохматая, а в длинных хвостах торчали куски льда, и ни одна не напоминала мне Блу, оставшегося в Сан-Валли, как будто они принадлежали к разным биологическим видам.

Во внутреннем кармане куртки у меня лежали две телеграммы от Эрнеста, которые я получила четвертого декабря и которые перечитывала уже столько раз, что бумага стала мягкой, как тряпочка. Он гордится мной и считает меня самой храброй женщиной на свете. «Я могу приехать, – настаивал он. – Только скажи, и я все брошу».

Но я не чувствовала себя храброй. Это не храбрость, когда ты просто делаешь, что должен.

Да, мне было плохо без него. Я чувствовала себя одинокой и испуганной, как никогда. Но факт оставался фактом. Здесь были истории, которые требовалось рассказать, и я не могла уехать, пока не сделаю этого.

Путешествие ко мне на пароходе было опасной затеей для Эрнеста и к тому же пустой тратой времени. Я понимала, что книга, которую он тогда писал, значила больше, чем что-либо другое. Она переживет весь этот хаос и бессмысленные смерти. Она будет жить и после того, как все беды, причиненные людьми друг другу, забудутся. Для этого и существует великое искусство.

Глава 44

Спустя несколько дней, перед рассветом, я пыталась согреть с помощью фонаря кончики пальцев, потерявшие чувствительность, и ждала машину, отправленную за мной, – военный шофер должен был отвезти меня в Генеральный штаб Карельского фронта, располагавшийся в четырехстах километрах к востоку.

– Должно быть, приятно иметь Рузвельта в кармане, – сказал Джефф Кокс, все еще злясь на то, что в Хельсинки я прогнала его. Он знал, что у меня есть письмо, которое дает особый пропуск во все места, обычно недоступные для журналистов.

– Не глупи. Дело не в привилегии или одолжении. Если бы у меня его не было, меня бы из-за того, что я женщина, никуда не пустили, и ты это знаешь.

– Ты права, я веду себя по-свински, – признался он.

– Все в порядке. В такой холод мы теряем человечность. – Я взяла фонарь, о который грела руки, и отдала ему – приехал мой водитель.

Машина была длинной и белой, что помогало ей слиться с пейзажем. На время поездки мне выделили молодого штатского шофера. У него было мальчишеское лицо и тонкая прямая шея, усеянная бледными веснушками. Он должен был переводить для меня и сопровождающего меня военного, которого звали Виски. Это был молодой лейтенант, резкий и аккуратный, словно высеченный из камня. На нем были высокие черные сапоги, отороченные мехом, и угольно-серая шерстяная шинель с черным каракулевым воротником. Шапка у него тоже была меховая, великолепная, с ушами и высокими, жесткими боками. Я на мгновение задумалась, где бы раздобыть такую же для Эрнеста, но быстро вернула себя к мыслям о войне. На протяжении пятидесяти с лишним километров мы двигались в конце каравана тяжелой техники. Ехавшие в темноте грузовики были набиты припасами, санями, велосипедами и солдатами, сгорбившимися на скамейках, с винтовками на коленях.

Я знала, что еще несколько часов до рассвета, а потом, как обычно, опустится туман. Лес с обеих сторон дороги казался черным и густым. Водитель рассказывал лейтенанту о Карелии, за которую сражались еще с двенадцатого века или даже раньше, когда Швеция и Новгородская республика то заявляли на нее права, то уступали снова и снова.

– Теперь другие будут умирать, бессмысленно и глупо, – сказал Виски по-фински, а водитель перевел мне на французский.

Мне удалось лишь немного выучить местный язык, звучание которого то поднималось, то опускалось, то закручивалось непонятным образом, заставляя меня гадать, где кончается одно слово и начинается другое.

– Надеюсь, больше русских, чем финнов, – продолжал он. – Советская пехота атакует одной сплошной линией. Слышали об этом? Мы же прячемся за деревьями. Мы здесь повсюду. – Виски указал на густой, чернильный лес. – Они облегчают нам задачу. Одна колонна – и мы перебьем их прежде, чем они нас заметят. Это отвратительно.

– Да, отвратительно. – Так оно и было. – Но так вам, возможно, удастся победить.

– Никто не победит, – просто сказал он. – В конце концов, это война. Лучше скажите мне, как вы в Америке относитесь к Адольфу Гитлеру?

– В Америке? Даже не знаю. Я давно не была дома. Я живу на Кубе, а до этого была в Испании и других европейских странах.

– В Испании? Где?

– В Мадриде, конечно. – Я ощутила словно укол от этого вопроса. – Разве я похожа на фашистку?

– А кто вообще похож? – спросил он, пожимая плечами. – Снять форму и убрать толпу, так и Гитлер – маленький, ничем не примечательный человек. Представьте его дома в халате.

Я знала, что он прав, но представить Гитлера в халате не получилось. Как это вообще возможно: делать то, что делал он, думать так, как думал он, и при этом быть дома, быть любимым кем-то и самому заботиться о ком-то.

Через час наступил рассвет, бледный и холодный, он проникал через дверцу машины, шерстяные брюки и теплую куртку, пробирая до костей, заставляя меня сжиматься и съеживаться. Мы двигались без остановки, маневрируя по безымянным дорогам и лесным проселкам, уверенно проезжая там, где, казалось, и вовсе не было дороги. Нам часто приходилось ехать на первой передаче, пробираясь по мокрому снегу, и я все время ловила себя на мысли, что водитель слишком молод, чтобы быть таким бесстрашным. В какой-то момент ему пришлось везти нас через заминированный мост: нам приходилось двигаться очень медленно, почти ползти.

– По-настоящему опасно, только если машину занесет, – объяснил он.

– Понятно, – сказала я и замолчала, мои плечи были натянуты, как струна.

Ширины моста хватало, чтобы по нему могла проехать одна машина, по обе стороны от нее оставалось меньше фута свободного пространства. И поверхность моста отличалась от дороги, по которой мы ехали, – она была блестящей и плоской, словно стекло.

«Достаточно скользко, чтобы раскрутить нас, как монетку», – подумала я. Но каким-то образом нам удалось доползти до другой стороны, где мы наконец-то с облегчением вздохнули.

– На прошлой неделе одна из наших машин подорвалась на мине, – сказал Виски. – От нее ничего не осталось, а тела так и не нашли.

Я почувствовала, как меня бросило в жар.

– Что?

– Я не хотел вас напугать, просто подумал, что это может быть полезно для истории, которую вы пишете. А вообще. Виртанен – лучший водитель.

– Не сомневаюсь, – сказала я из вежливости и, не удержавшись, снова посмотрела на россыпь розоватых веснушек на шее шофера. Руки у него были бледные, пальцы тонкие, даже костлявые.

Ему двадцать? Двадцать два? Откуда взялось его хладнокровие, необходимое для такого вождения? Но потом у меня перехватило дыхание, и все вопросы вылетели из головы: мы повернули и оказались у еще одного моста.

Весь день и всю ночь мы продолжали движение. Я пыталась спать сидя, прислонившись к дрожащей двери и завернувшись в одеяла из колючей, серой армейской шерсти. Незадолго до рассвета мне приснился сон: я в Санкт-Морице плаваю среди зарослей водорослей, которые каким-то образом ощущают мое присутствие и нежно зазывают меня к себе. Проснувшись, я ощутила такую потерю, – не было ни Санкт-Морица, ни теплых объятий сна, – что готова была взорваться.

Виски, должно быть, заметил мое разбитое состояние. Он дал мне плитку шоколада, что в данных обстоятельствах казалось вполне подходящим завтраком, и немного аквавита[15]15
  Популярный в странах Скандинавии алкогольный напиток крепостью 37,5–50 %. – Примеч. ред.


[Закрыть], поскольку кофе не было. Вокруг царило все то же белое безмолвие. Иногда мы слышали грохот битвы – неясный звук, доносившийся за много миль. Время от времени на фоне низкого неба вспыхивали молнии, но это были не они, а ружейный огонь.

Наконец мы прибыли в Виипури[16]16
  Финское название города Выборг. – Примеч. ред.


[Закрыть]: город на Карельском фронте, сильно пострадавший от бомбежек. Уцелевшие дома были серыми, а небо – темно-серым. Когда Виски подал знак, что мы приехали, я поняла, что слишком замерзла, чтобы выйти из машины. На окраине города железнодорожный вокзал превратили в казарму с замерзшими окнами, длинными рядами коек и незамысловатым временным комиссариатом – все пустое и до ужаса стерильное, – но, по крайней мере, у них был кофе.

Мои пальцы болели, но я крепко пожала руку молодому полковнику. У него были очень густые, почти белокурые волосы и веселый нрав. Он развернул полевую карту на столе поверх своего завтрака, чтобы показать мне, где пехота, на каких позициях и с каким подкреплением. Виски объяснил ему, что я писательница и журналистка и собираюсь готовить репортажи для американских читателей. Наверное, именно поэтому полковник выдал всю информацию так, будто читал лекцию – количество пушек у каждой батареи, характеристика и применение всех видов снарядов. Пока он говорил, я старательно записывала, но это был не тот рассказ, который я надеялась услышать.

Принесли еще кофе и развернули новые карты. Полковник как раз приступил к описанию линии Маннергейма, объясняя, что Южный фронт географически идеально расположен в узком месте Карельского перешейка, когда я остановила его и спросила, есть ли возможность осмотреть тюрьму. Виски рассказал мне, что у них там русские военнопленные, и мне не терпелось их увидеть.

– Может, лучше на аэродром? – предположил он, глядя на меня с жалостью, как будто я была слишком глупа, чтобы понять, на что стоит тратить свое время. – У нас пять новых истребителей из Осло.

– Меня интересуют люди, – настаивала я. – Все люди.

В конце концов полковник разрешил нам посетить тюрьму, хотя, когда мы уходили, он качал головой, пока сворачивал карты, и что-то бормотал: вероятно, недоумевал, для чего отправлять женщину на фронт, если она не интересуется артиллерией.

Тюрьма Виипури представляла собой массивное каменное здание с камерами, расположенными глубоко под землей. Виски нашел смотрителя, который повел нас вниз, в ледяные соты. Он постоянно поправлял серебряное пенсне на носу и шагал с таким тяжелым, решительным стуком, как будто подошвы его башмаков были сделаны из железа, а не из кожи.

Наконец мы добрались до камеры русского военного летчика, сбитого и схваченного неподалеку от Коуволы. Он сидел на нижней койке, прислонившись спиной к бетонной стене. Казалось, мужчина спал с открытыми глазами, пока охранник не постучал носком ботинка по решетке. Заключенный встал, удивленно озираясь.

Он был высокий и худощавый, с рыжеватой бородой и печальными светлыми глазами. Я заметила, что он ненамного старше меня. Пленник выглядел очень замерзшим. У нас получился короткий разговор со сложностями переводов с русского на финский, на французский, а затем на английский. Я хотела знать, за что, по его мнению, он сражается.

– Чтобы спасти Россию, конечно, – тихо ответил он.

– От чего? – настаивала я.

– Мы слышим это снова и снова, – вмешался смотритель. – Их руководство объявило им, что Финляндия первая напала. Они сражаются, потому что считают это своим долгом.

– Все это пропаганда? – Я вздрогнула и снова посмотрела на пилота, который был здесь, в этом богом забытом холодном месте, и знал, что его могут расстрелять в любой момент. И все потому, что его правительство солгало. Он жил и даже не догадывался, что это ложь.

– Спроси, есть ли у него семья, – попросила я охранника. Он так и сделал, но когда русский пилот ответил, охранник отвернулся, потому что мужчина заплакал, держа руку на уровне талии, чтобы показать рост своей дочери. Он изобразил, что его жена беременна вторым ребенком, и слезы потекли по его щекам в бороду.

Начальник тюрьмы кашлянул, издав сдавленный звук. Виски смотрел на свои ботинки. Мне хотелось зарыдать.

– Пожалуйста, давайте оставим его в покое, – взмолился охранник.

Он не хотел больше ничего знать, иначе не сможет выполнять свою работу и спокойно спать ночью.

Мы навестили еще двух русских военнопленных, которые выглядели за решеткой такими потерянными, что я попросила у охранника разрешения дать им сигарет. Я была напугана, растеряна и взволнована и едва могла смотреть на них без слез. У русских были тоненькие хлопковые брюки, поношенные пальто и неподходящие для такой погоды ботинки.

Мужчины, должно быть, почти обезумели от холода, но отвечали на мои вопросы торжественно и почтительно и курили мои сигареты так, как будто это было последнее удовольствие в их жизни: глубоко затягиваясь и медленно выдыхая. Через охранника они сообщили то же самое, что и летчик: они сражаются, потому что защищают Россию. До отправки на фронт им дали всего десять часов на подготовку. У них были семьи. Они не хотели умирать.

– У вас доброе сердце, – сказал Виски, когда мы покинули камеры.

Я тяжело дышала, но не от подъема и напряжения.

– Правительства и мировые лидеры должны быть наказаны, – сказала я. – Не мирные граждане.

– Во мне нет ненависти, – объяснил он. – Но война требует от нас практичности, не так ли?

– Это просто отвратительно, вот и всё.

Он громко откашлялся. Звук отразился от глубоких каменных стен и эхом прокатился вверх и вниз по лестнице, прежде чем вернулся обратно к нам.

– Согласен.

Чуть позже мы пошли на аэродром, хотя я и не просила его показывать. Командир эскадрильи был копией полковника, с которым я познакомилась утром. Когда он торжественно провел меня рядом с пятью самолетами с блестящими заклепками, я старательно их хвалила и делала заметки ради его спокойствия. Когда меня наконец отпустили в ближайший блиндаж, я увидела мужчин из эскадрильи, стоявших возле костра. Их лица были ярко освещены. Один из них играл на гитаре в перчатках без пальцев, его прикосновения к струнам казались легкими и непринужденными. Что это было: народная песня, песня о любви, гимн? Я не понимала слов, но музыка, казалось, парила над блиндажом. Снег беззвучно падал. Я посмотрела на Виски – его нижняя губа дрожала.

– Я вижу, у тебя тоже доброе сердце, – сказала я и серьезно задумалась над этим.

– Я знаю эту песню, – ответил он просто. – Она на время помогает забыть, какие ужасные вещи происходят вокруг.

Я тоже это почувствовала: на миг голос певца приподнял нас всех над этой войной – над любой войной, над людьми, способными разрушать. Пока он пел, мне удалось забыть о том, где я нахожусь и что творится в мире. Почти забыть.

Воспользовавшись особым пропуском от Рузвельта, я осела на Карельском фронте на несколько дней. Я была не просто единственной женщиной, но и единственным журналистом, которому удалось туда добраться. Даже будучи одинокой и напуганной, я осознавала, что на меня возложена серьезная ответственность, и намеревалась справиться с ней, по крайней мере сделать все, что в моих силах.

Было что-то сюрреалистичное в том, как финские солдаты скользили на лыжах по заснеженной, затянутой туманом тропе, стремясь застать русских врасплох, в звуке артиллерийского огня, наполовину поглощенном бурей, в безмолвных сожженных деревнях, горящем белом мокром лесе.

Вернувшись в Хельсинки, в кафе я попыталась записать то, что видела, не выражая своих чувств по этому поводу, – «Колльерс» нужен репортаж, а не спектакль или заламывание рук. Ему не нужны слезы. И все же как я могла держать свои чувства при себе? Это была война ненасытных. Потому что всего несколько человек – Гитлер, Франко, Муссолини и Сталин – хотели контролировать все, до чего могли дотянуться, в то время как простые люди шли на смерть и даже не знали, ради чего. В Испании хотя бы была достойная причина, чтобы сражаться и умирать. Но эта война – она приводила меня в бешенство, стоило мне начать размышлять о ней.

Было три часа дня, но уже сгущались сумерки в зимней тьме Крайнего Севера. Я сидела за столиком кафе и ждала, пока мой чай остынет. Шел дождь, и туман напоминал мокрую, распадающуюся бинтовую повязку. «Колльерс» прислал сообщение, что я могу улететь, как только закончу работу, но очевидно, что улететь было не на чем. Найти транспорт в военное время очень трудно. Ты приезжал и уезжал на чужих машинах или в автоколоннах, просил место в самолете и даже мог его получить, если только оно не было нужно кому-то более важному, а такое случалось почти всегда. Но на этой войне все стало еще более сложным. Русский флот вышел из Кронштадта – и в море тоже стало небезопасно. Я хотела послать Эрнесту телеграмму, чтобы он знал, что я могу застрять здесь на неопределенный срок, но телеграфная связь полностью оборвалась.

Я чувствовала себя беспомощной и отчаявшейся. Теперь, когда я сделала свою работу, все, чего я хотела, – снова оказаться дома, сидеть за своим письменным столом, в то время как Эрнест сидит за своим, а солнце льется в окна, и у меня есть возможность купаться, думать и молчать. Я не могла вспомнить ни о переживаниях осени, ни о своих тревогах о Паулине. Осталась только моя любовь к Эрнесту и воспоминания о нашей жизни. Я больше не хотела быть вдали от него, ни сейчас, ни когда-либо еще. Если бы только можно было вернуться в наше драгоценное убежище, я бы сказала ему это, а затем доказала.

– Эй, Геллхорн, кто умер?

Я вздрогнула, моргнула и увидела, что это Фрэнк Хейнс, американский военный атташе, с которым я сталкивалась множество раз. Мы, иностранные специалисты, были довольно маленькой компанией.

– Привет. Фрэнк. Извини. Кажется, я замерзла до смерти несколько недель назад.

– Похоже, что так и есть. Может, тебе пора домой?

– Не издевайся. Я этого не вынесу.

– Я бы не стал. Мне только что сообщили, что завтра вылетает самолет. Я могу помочь тебе, если хочешь.

Я соскочила со стула и бросилась к нему:

– Господи, конечно! Да! Куда?

– В Швецию.

– Отлично! Боже мой, Фрэнк! Неужели? Ты понятия не имеешь, что ты только что меня спас. Думаешь, я успею домой к Рождеству? Или это уже слишком смелые мечты?

– Не знаю, но можно попытаться.

Я вскочила и поцеловала его в губы, отчего он рассмеялся. Я была готова расцеловать даже фонарный столб, кожаный ботинок или кусок угля. Я скоро увижу свою любовь! Я еду домой.