Текст книги "Любовь и пепел"

Автор книги: Пола Маклейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

Глава 39

Алы решили поужинать или выпить по стаканчику с Ллойдом Арнольдом, пиар-фотографом гостиницы, и его женой Тилли – темноволосой, остроумной, но слишком простодушной и откровенной. У нее была короткая стрижка и карие глаза, в которых, как в открытой книге, читались все ее мысли и чувства. Эрнесту она сразу понравилась, и мне тоже, хотя у нее были очень старомодные представления о мужчинах и женщинах. Например, она не понимала, зачем мне работать и почему мне этого хочется.

– Отчасти потому, что это очень удобно, – попыталась я объяснить. – Я всегда сама за себя плачу. Это важно. И еще: моя страсть к писательству. Иногда кажется, что это единственное, что имеет для меня значение.

– Полагаю, именно этим сейчас и занимаются женщины. Современные женщины, как они сами про себя говорят.

– Мне кажется, что это просто замечательно. Почему мы должны от чего-то отказываться?

Она безмятежно улыбнулась, разглаживая руками юбку, но при этом не выглядела убежденной.

– Ты действительно думаешь, что можешь получить все, не идя ни на какие компромиссы?

– А почему нет? – Я услышала вызов в ее словах, и мне захотелось сказать: «Посмотри на меня, я тому пример», но вместо этого добавила: – Можно же хотя бы попытаться?

Спустя неделю, в середине октября, похоже, боги нас подслушали и решили разоблачить мой блеф: Чарльз Кольбо из «Колльерс» предложил отправить меня в Финляндию. В последнее время Советы оказывали давление на финнов, чтобы те уступили землю в обмен на другую территорию. Обмен был необходим по соображениям безопасности, поскольку Ленинград находился всего в тридцати двух километрах от финской границы. Но финны отказывались.

«МЫ ДУМАЕМ, ТЫ ДОЛЖНА ТУДА ПОЕХАТЬ, И ЧЕМ СКОРЕЕ, ТЕМ ЛУЧШЕ», – телеграфировал Кольбо. Я понимала, что, хотя я все еще эмоционально не оправилась после Испании, мне необходимо быть там, где происходят важные события, чтобы рассказать о них миру.

– Я немного беспокоюсь о своей книге, – сказала я Эрнесту. – И о тебе, конечно.

Был полдень, и мы обедали в маленьком патио рядом с главной столовой. Вокруг нас возвышались горы Пайонир, границы вершин были настолько четкими, что казались нарисованными от руки на фоне высокого голубого неба. Наступило бабье лето, и каждое мгновение на улице казалось нам драгоценным, как чистое золото.

– Ты уже проделала большую работу. Ничто не застопорит твой роман, я уверен. Даже это задание. Большинство журналистов готовы убить за то, чтобы получить шанс напечататься в «Колльерс». Журнал, очевидно, считает, что сейчас только ты способна добыть нужный материал. Подумай о том, какое значение может иметь твоя работа.

– Возможно, я буду вдали от тебя четыре или пять месяцев. Больше, если буду экономить. С тобой действительно все будет в порядке?

– Конечно. Может быть, мы встретимся там, если я смогу вырваться. Если нет, мы вернемся вместе на Кубу уже к началу года, довольные, как слон.

Я позвонила Кольбо и сказала, что принимаю его предложение, решив все оставшееся время посвятить работе над «Полем боя» и разослать ее нескольким редакторам в Нью-Йорке, надеясь, что кому-нибудь она понравится так же, как мне, и ее оценят по достоинству. Эрнест продолжал настаивать, что понимает и мою полную приверженность роману, и необходимость этой поездки. Говорил, что поддерживает меня во всем. Но, когда приехали мои заказанные к отъезду вещи, он начал отпускать за ужином шуточки, да так, чтобы все слышали.

– Меня бросили, – сказал он. – И как раз, когда наступает зима.

– Бедняжка, – пожалела его Тилли и повернулась ко мне. – А ты не можешь быть писателем здесь? Для чего нужно ехать на другой конец света? Разве это не опасно?

– Чтобы писать о войне, надо быть там, где идет война, – объяснила я, не сводя глаз с Эрнеста и пытаясь понять, шутит он или же высказывает свои настоящие чувства.

– Ты можешь пока присмотреть за мной, – беспечно предложил Эрнест Тилли. Его лицо ничего не выражало и было спокойным, как у сфинкса.

– А кто присмотрит за Марти? – спросил Ллойд.

– Марти может сама о себе позаботиться, – холодно парировал Эрнест. Он улыбался, но я не верила этой улыбке.

– Если ты действительно не хочешь, чтобы я уезжала, скажи мне прямо, – заявила я ему позже, когда мы пошли спать.

Он набирал в ванной воду в стакан, который обычно ставил на ночь на тумбочку.

– Какой в этом смысл? Ты все равно хочешь поехать.

– Да, и мы уже говорили об этом. Все уже готово.

– Не переживай так, Зайчик. – Эрнест встретился со мной взглядом в зеркале. – Я просто шучу.

– Я уже не понимаю, когда ты шутишь, а когда говоришь серьезно.

– Не волнуйся. Со мной все будет в порядке. С нами.

– Да, – ответила я. – Потому что иначе и быть не может. – Я поцеловала его в шею, стараясь отогнать свои страхи. – Я быстро вернусь, ты даже глазом моргнуть не успеешь. Очень быстро.

Затем я поцеловала его снова, чтобы скрепить обещание.

Глава 40

Десятого ноября, через два дня после моего тридцать первого дня рождения, я поднялась на борт «Вестенленда» в Нью-Йоркской гавани, и мы вышли из широкого устья Гудзона, миновали Брайтон-Бич, Рокуэй и Сэнди-Хук, где побережье изгибалось дугой к заливу, а бледный свет маяка вечно пульсировал в море.

Было странно снова ехать на войну. Конфликт в Испании для меня был понятен. Я точно знала его цели и идеалы. Эта же война, как мне казалось, началась только из-за жадности и безумия. Адольф Гитлер был сумасшедшим – все это знали, – но еще он был ребенком, краснолицым, злобным ребенком, стремящимся к абсолютной власти. Возможно, был шанс остановить его, если бы мир объединил усилия, но это время прошло. Теперь ничего другого не оставалось, как попытаться уменьшить масштаб катастрофы, остановить гибель людей, отбиваясь от зла факелами и вилами. Или, как в моем случае, словами, которые пришло время написать.

«Вестенленд» был голландским кораблем, направляющимся в Бельгию с сорока пятью пассажирами, хотя вместимость его составляла пятьсот человек. Было жутковато идти мимо череды пустых кают, безмолвного, темного бального зала без оркестра, танцев и веселья. Сотни пустых шезлонгов, занимающие пространство от кормы до носа, выглядели угнетающе. Большинство пассажиров оказались европейцами, пытающимися побыстрее добраться домой к семьям, чтобы защитить их. Во время обедов казалось, над каждой склоненной головой парит облако страха. Сама еда была почти несъедобной: куриные котлеты, похожие на мокрую пасту, и вино, которое следовало вылить прямо за борт. Но я все равно ждала каждого приема пищи. В промежутках между ними все равно нечем было себя занять. Мы бродили по коридорам, как заблудшие души, кивая друг другу и не зная, что сказать, или стояли на мостике и курили, подняв воротники, спасаясь от холодного, пронизывающего ветра.

Я старалась по возможности избегать своей каюты. Очевидно, ее строили для полуросликов, к тому же любящих боль, потому что матрас, похоже, был наполнен кучей палок и камней. Когда я пыталась читать, желудок крутило и жгло. Когда, склонившись над листами бумаги, хотела написать Эрнесту, все заканчивалось тем, что я просто бессмысленно пялилась на руки или в единственный иллюминатор. Я скучала по нему и боялась, что, возможно, приняла неправильное решение, но было слишком рано признаваться в этом, ведь мы еще даже не проплыли и половину пути.

В течение восьми дней, пока мы продвигались к Англии и Ла-Маншу, апатия не отступала, но на девятый день, когда мы завтракали, пришло сообщение, что еще одно голландское судно, вышедшее в Вест-Индию всего за день до нас, наткнулось на мины, подорвалось и затонуло. На борту находилось шестьсот пассажиров, и никто не смог им помочь, единственное, что удалось, – подсчитать точное число погибших.

Когда трансляция закончилась, все молчали, забыв о кофе, который остывал в чашках. У меня перехватило горло, как будто я пыталась проглотить что-то несъедобное и большое – может быть, собственное сердце.

Я отодвинула тарелку и вышла покурить на палубу. Один из пассажиров уже стоял там, его шерстяное пальто казалось особенно темным на фоне белоснежных перил, а лицо бледным, как мука. Это был француз по имени Лоран Гарде, и я уже пару раз общалась с ним: мы говорили о его семье в Провансе, о его больном отце и старом винограднике, который он не хотел наследовать. «Сейчас там нацисты, – добавил он, объясняя свое положение. – Может быть, теперь никто вообще ничего не унаследует». Я с грустью согласилась с ним, и мы вместе выкурили сигарету.

Когда я подошла к нему на палубе, он протянул мне еще одну сигарету «Голуаз», и я взяла ее, наклонившись к его горящей спичке, как будто мы были старыми друзьями. Война умеет сближать людей. И беспомощность тоже.

Предсказать, какие суда пойдут ко дну, было невозможно, все зависело от случая. Ла-Манш был напичкан минами, и хотя на носу и корме нашего корабля имелись знаки, указывающие на нейтралитет, что это могло изменить? Как будто плавучая мина могла читать, отлично разбиралась в политике и национальной принадлежности? Нелепость.

– Я слышал, у немцев появились новые магнитные мины, – сказал Лоран по-английски с сильным акцентом. – Они находятся на глубине, но, если корабль подплывает… ну, ты понимаешь.

– Как именно это работает?

– Я не инженер. Полагаю, корабль что-то задевает. Как остальные срабатывают? – Он поплотнее запахнул воротник и сощурился из-за ветра. – Меня больше интересует, как они выглядят. В эту игру я играю с детства: рисую пастелью картинки, возникающие в моем воображении. Просто обрывки кошмаров или далекие воспоминания о войне во Франции, о которых рассказывали родители, садя по вечерам за чашкой кофе. Мама ранила все рисунки в коробке, но тайно, никому не показывая, – наверное, думала, что я сошел с ума.

Он вдруг показался мне интересным и таким человечным. Я представила себе, как его мать озабоченно просматривает рисунки и курит.

– Тогда, как, по-твоему, выглядят мины?

– Что-то вроде baleine[14]14
  Кит (фр.) – Примеч. пер.


[Закрыть] или orque – косатки, как вы говорите, с жесткими, черными изгибами. Конечно, из железа. – Мой новый знакомый как-то странно посмотрел на меня, словно пытаясь понять, не считаю ли и я его сумасшедшим.

– Капитан говорит, что сегодня на ночь мы бросим якорь в Ла-Манше, а завтра днем попытаемся продвинуться дальше, – сказала я.

– В любом случае они не на поверхности, да? – Лоран пожал плечами. – А еще торпеды. Знаешь, они могут достигать цели на расстоянии до шести миль.

– Это я тоже читала. – Я отвернулась от него и посмотрела на утреннее море, бледно-серое на темно-сером, пронизанное зелеными пятнами и белой пеной. – Может, поговорим о чем-нибудь другом? – спросила я, но он снова пожал плечами и, закрыв глаза, глубоко затянулся.

Я посмотрела на Лорана: кожа на его веках была бледно-голубой и слегка подрагивала. Я вспомнила, что мы почувствовали тогда, в Испании, когда услышали о том, что будет одна из самых страшных бомбардировок. Там мы старались говорить вслух о страшных вещах, и это помогало. Часто мы беседовали всю ночь, пытаясь предсказать масштаб атаки, как долго она продлится и как близко могут упасть снаряды. Неизвестное нам казалось своего рода минным полем, а ожидание обстрела было хуже, чем сам обстрел. Но когда атака начиналась, мы уже понимали, что происходит. Но ожидание… Да, ожидание было хуже всего.

На следующее утро с первыми лучами солнца мы медленно двинулись к Дуврскому проливу. Многие из нас вышли на палубу, чтобы смотреть по сторонам, потому что это было намного лучше, чем чувствовать себя запертыми в тесных, жестяных коробках кают. Ветер дул в нашу сторону, и все хорошо просматривалось: по левому борту вдалеке – Плимут, еще дальше – Веймаут и полоска земли, означавшая Шербур, – все стало реальным.

Время от времени мы замечали контактную мину или вереницу мин, подпрыгивающих, как баскетбольные мячи, с закругленными черными шипами. С палубы их легко можно было принять за безобидных чаек. От одного вида мин у меня волосы должны были встать дыбом, но этого не происходило. Настоящий холод, поистине ледяной ужас затаился внутри меня в ожидании чего-то более жуткого, чем никем не замеченный зеленоватый кусок металла, способный нас потопить.

На следующий день мы достигли Рамсгейта – безопасной зоны, защищенной английской блокадой. Там нас снова настигли сообщения о кораблях, затонувших из-за мин или подводных лодок. И хоть я понимала, как это глупо, но мне очень хотелось, чтобы корабельное радио перестало работать, по крайней мере ночью, чтобы я могла немного поспать.

Утром мы получили разрешение двигаться в сторону Антверпена, но не прошло и часа после Рамсгейта, как раздался зловещий вой сирены, и из громкоговорителей донесся голос нашего капитана, сообщивший, что еще один голландский корабль, шедший прямо перед нами по фарватеру, подорвался сразу на трех минах. В результате взрыва погибло не менее сотни человек.

Прошло несколько часов, наполненные; страхом. Мои нервы были уже на пределе, когда в море нам начали попадаться плавающие обломки. Когда мы оказались ближе к ним, бесформенные предметы превратились в тела мужчин и женщин. Покачиваясь на волнах лицом вниз, они растянулись вдоль борта «Вестенленда»: серые, с негнущимися конечностями, в одинаковых желтых спасательных жилетах. Я не хотела рассматривать тела, но не могла оторвать от них взгляда. Вокруг головы одной из женщин раскачивались на воде, как водоросли, длинные рыжие волосы – хотя это уже не была женщина, не так ли? Просто жертва, которая никогда не доберется до дома. Корабль тоже был снабжен знаками нейтралитета и полон пассажиров, которые не представляли никакой опасности, а просто направлялись домой.

К счастью, через час сгустился молочного цвета туман, так что до самой ночи мы больше ничего не видели. Еще несколько часов – и я услышала сигнал, свидетельствующий о том, что мы приближаемся к берегу. Поднявшись на палубу, я увидела, что мы проходим мимо Остенде. Он располагается на берегу Северного моря и казался городком из сказки. Облака расступились, и лунный свет пролился на наш корабль. Задержавшись на изгибах бушприта, он осветил реку Шельду, когда мы вошли в нее, приближаясь к Антверпену. Весь мир был тих и соткан из света, столь же прекрасного, сколь ужасны были предыдущие часы. Как может один день – или один разум – вместить в себя две столь разные реальности? В это было трудно поверить, но мы все же добрались до Бельгии, выплывающей из тумана, неопасной и холодной, как хирургический стол.

Ла-Манш не был сном, и Бельгия – тоже. Они все же стали реальностью, а мне оставалось лишь дотянуться до них и направиться к следующему месту, к следующим событиям.

Час спустя я уже стояла на трапе, двигаясь в потоке пассажиров, сходящих на берег. Когда Лоран, мой французский партнер по курению, проходил мимо, я едва узнала его. Он выглядел на десять лет старше, как будто за эти дни выкурил тысячи сигарет.

– Удачи тебе, – сказала я.

– И тебе. – Лоран остановился на мгновение, – и мне бросилось в глаза, как обветрилось и осунулось его лицо.

Он потянулся ко мне, и я подумала, что он просто хочет взять меня за руку, но у меня в ладони очутился подарок – квадратный синий портсигар со знакомым крылатым шлемом. Его пальцы коснулись моих, и он пошел прочь, растворившись среди толпы снующих носильщиков. Я, едва не плача, сжала портсигар и засунула его поглубже в карман.

Было мало шансов, что я еще хоть раз увижу его или кого-то другого, кто был со мной на корабле. Что-то случилось со всеми нами, что-то непостижимое для тех, кто никогда не проделывал такой путь. В этом суть опыта – он объединяет незнакомцев в семью. На короткое время. И другого смысла в этом нет, даже если бы мы взлетели на воздух.

Глава 41

В ту ночь стоило мне только закрыть глаза, как сразу вернулись покачивающиеся на волнах тела в бесполезных спасательных жилетах. Охваченная паникой, я потянулась к лампе и включила ее. Конус неестественного желтого света упал на ночной столик, стакан с водой, чистый блокнот и синий портсигар, придав предметам холодный и отстраненный вид, как будто это была выставка ледяных скульптур.

«Не думай ни о доме, ни о других местах, где бы ты сейчас хотела очутиться, – повторяла я себе, всматриваясь в стакан с водой, на неподвижную линию жидкости в нем, похожую на горизонт в миниатюре. – Будь хорошей девочкой, ложись спать, и завтра ты уже не будешь чувствовать себя такой раздавленной». Потом я крепко зажмурилась, спасаясь от желтого света, и постаралась ни о чем не думать.

Окна в моем отеле в Хельсинки были заклеены плотной бумагой, поэтому, когда завыли сирены, я даже не поняла, что наступило утро. Раздался стук в дверь, и по коридору разнесся топот чьих-то ног, но громче всего был пронзительный вой сирен воздушной тревоги. Сев на край кровати, я застыла в оцепенении, потом попыталась вспомнить, где мои ботинки. Лампа на ночном столике все еще горела, а вода в стакане начала вибрировать. Самолеты приближались, они приближались в эту самую секунду.

С трудом я нашла свои ботинки, спотыкаясь, спустилась по лестнице и вышла на холодную улицу, где все прохожие смотрели в низкое, серое небо. Гул был похож на жужжание гигантских ос, которое становилось все громче и громче, пока в один миг я не почувствовала, как вибрирует земля под ногами. Я знала, что самолеты близко, но не видела их. Небо было темным от туч. И опять вернулось это чувство беспомощности и ожидания чего-то незримого.

Когда толпа вокруг меня начала двигаться, я догадалась, что они идут к бомбоубежищу. И в тот момент первый огромный серебристый трехмоторный самолет загрохотал в небе и, как в замедленной съемке, прорываясь сквозь облака, издал жуткий рев. Я побежала, все еще не сбросив оцепенение и не отойдя ото сна. Когда самолет оказался прямо над головой, шум его мотора эхом отозвался во мне. Он сбросил свой груз.

Я думала, что нам конец, что в следующую секунду улица будет завалена телами убитых и раненых. Но, посмотрев вверх в ожидании конца, я поняла, что белое и кружащееся, летящее на нас, не было смертью или снегом. Это была бумага.

Пропагандистские листовки, трепеща и кружась на ветру, покрывали землю вокруг. На них была изображена мать, скорбящая о своем погибшем сыне, финском солдате. Подпись гласила: «Вас ждут дома». Азатем пошел дождь.

В сбивающей с толка тишине люди начали выходить из своих укрытий, с их лиц не сходила тревога, а листовки, кружась на ветру, прилипали ко всему под моросящим дождем.

Я вернулась в отель, чувствуя себя злой, обиженной и униженной, задаваясь вопросом, что это за место и почему я здесь? Я заказала кофе и стала ждать, когда по-настоящему рассветет. Но солнце, казалось, так и не взошло. Небо побледнело, стало жемчужно-серым, но тучи не рассеялись. После обеда многие вернулись на работу и в школу. Густой и влажный туман опустился на город, и от этого люди повеселели и почувствовали себя в безопасности.

– Они не прилетят в такой туман, – сказал управляющий отелем нашей небольшой группе журналистов, собравшейся в вестибюле.

Приехали два итальянских репортера и Джеффри Кокс – новозеландец, писавший для «Дейли экспресс». Я встречалась с ним раз или два в Мадриде, и этого было достаточно, чтобы мы стали друзьями.

– Финны должны знать, на что способна их собственная погода, – отметил Джефф, но через двадцать минут самолеты все-таки прилетели.

Русские атаковали в три часа пополудни. На этот раз сирен не было, только оглушительный грохот бомбардировщиков, нацеленных на небольшой район города. Девять самолетов в узком, ромбовидном строю шли на высоте двести метров. В отеле из-за рева ничего невозможно было расслышать. Когда пол конвульсивно задрожал, я нырнула под мраморный стол в ресторане и сидела, обхватив колени. Все сотрясалось и содрогалось от взрывов. Окна дребезжали. Я чувствовала, как зубы стучат и щелкают из-за взрывающихся бомб.

Атака длилась одну минуту – самую длинную минуту в моей жизни. Было тридцатое ноября тысяча девятьсот тридцать девятого года. Началась русско-финская война.

Глава 42

Когда я снова открыла глаза, повсюду был черный дым.

– Газ! Газ! – услышала я чей-то крик и подумала: «Мы пропали». Но это был не яд, по крайней мере пока. Дым был визитной карточкой бомбардировки, знаком того, что город разваливается на части.

В странной гулкой тишине я встала и вместе с группой ошеломленных людей вышла на улицу. Все было в огне. Проспект превратился в океан сверкающего стекла. Четыре больших многоквартирных дома обрушились, как будто были сделаны из папье-маше или из воздуха. Автобус валялся на боку посреди дороги, как сбитый слон. Водитель лежал рядом. Во всяком случае, мне казалось, что это был водитель, потому что его тело находилось среди осколков лобового стекла. Голова мужчины была вывернута под неестественным углом.

Я посмотрела на него и отвела взгляд. Он ничем не отличался от сотен раненых, которых я видела в Испании, за исключением обуви. Это были не эспадрильи, как у крестьян в Мадриде, а ботинки из кожи, которую множество раз тщательно латали, чтобы можно было подольше в них проходить. Почему-то эти ботинки разбили мне сердце, как ничто другое в тот день. Я раз за разом задавалась вопросом, как бы мне про это рассказать или написать, чтобы его жизнь и смерть обрели ту ценность, которую они заслуживают. Наверное, у него были жена, дети. Где они в этом горящем городе? Тьма уже сгущалась, точнее, надвигалась с края горизонта, как будто она давно притаилась там, как хищный зверь. Внезапно я ощутила такое острое желание оказаться дома, на солнышке, что едва могла это вынести. Сидеть бок о бок с Эрнестом на нашей террасе – это так просто и одновременно так сейчас недостижимо.

Все вокруг – до горизонта – было охвачено пламенем. Люди покидали город. Девочки и мальчики, старики и матери оставляли свои тлеющие дома, магазины, школы. Это было очевидно. Но вокруг стояла странная тишина: никто не кричал и не плакал, даже дети, которых матери укладывали в коляски, тележки и сани. Никто не бежал. Не было ничего похожего на панику – только усталое, застывшее, покорное отступление. Кучи одеял, консервы в тележках – непрерывный поток невинных душ двигался в сторону леса, где можно было укрыться.

На обратном пути в отель я увидела парней, которые пытались лопатами и руками откопать из-под обломков тела. Я понимала, что работать им придется всю ночь и весь следующий день тоже. В номере я не сняла пальто и даже не включила свет, просто зажгла свечу и села на край кровати с ручкой, бумагой и книгой, заменившей мне стол.

Все это время у меня не получалось написать Эрнесту, но теперь, несмотря на то что руки сильно тряслись, слова лились рекой: «Милый мой Зайчик! Я тебя люблю – вот что сейчас имеет значение. Я могу написать о том, каково здесь находиться, но важнее, чтобы ты знал, что я люблю тебя. Люблю. Мы не должны были покидать Кубу…»