Текст книги "Любовь и пепел"

Автор книги: Пола Маклейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

Глава 72

Когда мое норвежское грузовое судно наконец причалило в Ливерпуле, я взяла вещи и сошла на берег. Здесь я почти сразу же столкнулась с двумя корреспондентами, которые рассказали об Эрнесте. Два дня назад после вечеринки он попал в автомобильную аварию на площади Белгрейв. Водитель был пьян и въехал в стальную цистерну. Эрнеста швырнуло на лобовое стекло, он ударился головой и ушиб оба колена. Его доставили в лондонскую больницу с серьезным сотрясением мозга.

Я сразу же помчалась к нему, не дожидаясь окончания рассказа. Даже несмотря на все наши трудности, мне необходимо было навестить его. Я боялась потерять своего мужа после всего, что было. Мы поступали так глупо, отталкивая друг друга, когда любовь была единственной вещью, которая имела смысл, учитывая происходящее в мире.

Когда я нашла его палату, я была готова сказать и сделать что угодно, но мне едва удалось протиснуться внутрь. В палате устроили настоящую вечеринку с коктейлями. Кто-то принес дополнительные стулья, и знакомые Эрнеста, развалившись в них, веселились и рассказывали истории. Дюжина или больше пустых бутылок из-под виски валялись под кроватью Эрнеста, на которой он бодро сидел и ничуть не удивился, увидев меня. Если не считать огромной белоснежной повязки, обмотанной вокруг его головы, как тюрбан какого-то самозваного паши, он выглядел совершенно здоровым.

Вмиг мое настроение переменилось.

– Мне сказали, что ты ранен.

– И тебе привет, жена. К твоему сведению, мне наложили пятьдесят семь швов. Но не думаю, что тебя это волнует. – Он сказал это громко, как будто все в палате уже знали о нас всю правду. Конечно они знали. Они узнали о каждой грязной детали прямо из его уст.

– Как ты можешь пить с сотрясением? Твой врач в курсе?

– Как ты думаешь, кто принес бутылки?

Разозлившись, я придвинулась ближе.

– Ты слышал, что Бамби во Франции?

– Я получил вчера письмо. Наверное, он неплохо порыбачит.

Мне оставалось только в недоумении таращиться на него. Дерзкое выражение его лица, все эти приятели и желание сделать вид, что мы не наговорили друг другу ужасных вещей, – все это было слишком.

– Что происходит? Пожалуйста, выгони отсюда всех. Поговори со мной.

Но он проигнорировал мои слова, набросившись на меня с обвинениями:

– Я мог умереть в этой машине, а где же нежность и сочувствие? Как обычно, ты думаешь только о себе.

– Я здесь, – сказала я, но поняла, что он не может этого разглядеть. Не может увидеть меня. Меня заслоняло разочарование от того, какую боль мы причинили друг другу, и наши споры, которыми мы терзали друг друга месяцами. Вокруг оказалось так много обломков, и если и существовал способ выбраться из-под них, я его не видела. Мне нечего было сказать ни в порыве гнева, ни в порыве любви.

Крепко зажмурившись, я быстро развернулась и, не попрощавшись, поспешила в холл. Полутемный коридор был полон медсестер и мужчин в форме. В палатах лежало много раненых, пахло эфиром, камфарой и смертью. Я успокоилась, замедлила шаг и попыталась отдышаться, но все вокруг мне казалось нереальным: ни я в коридоре, ни сцена позади меня, ни то, что ждет впереди.

Не знаю, как мне удалось добраться до «Дорчестера». Дороги я не запомнила, но я помню, что, когда зашла в отель, мне захотелось уснуть навсегда.

– О, миссис Хемингуэй! – воскликнул клерк, глядя на мой паспорт. – Добро пожаловать к нам снова. Номер вашего мужа на втором этаже. Дать вам соседний?

Я так устала к тому моменту, что у меня подкашивались ноги. Вот до чего докатилась наша жизнь. Теперь мы были так же далеко от зарождения отношений в отеле «Флорида», как надежда была далека от отчаяния, а любовь – от ненависти. Я вцепилась в стол перед собой, сосредоточившись на руках, чтобы не упасть.

– Нет, пожалуйста, – сказала я, не заботясь о том, что на глаза навернулись слезы или что все было понятно по моему лицу. – Поселите меня на самый верхний этаж, ладно? Как можно дальше.

Глава 73

Эрнест всегда говорил, что всему свое время: время любить и быть любимым, трудиться и отдыхать телом и духом, мечтать и сомневаться, бояться и летать. Какое же время наступило теперь? Время крушений? Полного поражения? В течение семи лет Эрнест был не столько в моем сердце и разуме, сколько в моей крови. А теперь мне предстояло научиться жить без него. Как? Где можно научиться тому, чтобы после подобной ампутации не просто суметь выжить, но и остаться тем же человеком?

В течение нескольких лет союзники готовились к вторжению во Францию. Операция «Оверлорд». «День Д». Более двух с половиной миллионов человек ожидали развертывания войск в Великобритании для внезапного нападения через Ла-Манш. Многие сотни журналистов и фотографов тоже были наготове – все стремились оказаться в авангарде. Я слышала, что Эрнест собирается отплыть на «Доротее Л. Дикс», но на кораблях и десантно-штурмовых катерах было не так уж много мест, и совершенно точно не было места для журналистки без официальных документов вроде меня. Поэтому я осталась в Лондоне с такими же несчастными корреспондентами, ожидающими новостей о начале высадки.

Мы так долго ждали этого момента, что, кажется, боялись выдохнуть и пошевелиться в предвкушении начала операции. Нас проинструктировали, поэтому нам заранее было известно, когда это должно произойти, вплоть до секунды. Мы смотрели на часы и понимали, что, когда это начнется, ничто уже не будет прежним, а репортеры, романисты и историки будут рассказывать об этом моменте следующие сто или двести лет. И все это произойдет на наших глазах.

Мы ожидали чего-то вроде взрыва, словно должен был с грохотом разорваться огромный мировой шов. Но пока вокруг стояла странная тишина. Я не знала, чем себя занять, и бродила по Лондону, глотая холодный утренний воздух. День был сырой и пасмурный, так что густой туман пробирался в легкие и суставы. Над головой с ревом неслись к Нормандии гигантские черные английские «Ланкастеры» – мои мальчики-бомбисты. Я чувствовала напряжение и беспомощность оттого, что застряла здесь, в то время как мир стремительно менялся. И я знала, что должна хотя бы попытаться попасть туда. Если получится найти способ добраться до поля боя, я смогу собрать материал, необходимый для статьи, которую я планировала месяцами. Я убеждала себя, что если она будет удачной, «Колльерс» опубликует ее. И даже если они этого не сделают, это было лучше, чем просто сдаться. В конце концов, что мне еще оставалось делать?

Я направилась на вокзал и села на поезд до Дувра, надеясь найти хоть что-нибудь, что позволит мне добраться до Франции. В доках было темно, и я чувствовала себя воровкой. Наверное, так и было. Как раз когда я присматривала подходящий корабль, ко мне подошел военный полицейский и попросил показать документы. Я помахала свом бейджем от «Колльерс», надеясь, что так сложнее заметить, что тот просрочен, и указала на ближайшее судно – корабль-госпиталь, с ярко-белым корпусом и огромными кроваво-красными крестами.

– Я собираюсь взять для моего журнала интервью у медсестер. – Ложь легко слетела с губ, стоило мне только открыть рот.

– Ладно, – сказал он, даже не моргнув, и махнул рукой.

Я не могла поверить, что все оказалось так просто, и едва не рассмеялась, но сдержалась и поспешила на борт. Было почти десять часов, вокруг стояла тишина. Тем не менее я знала, что если меня поймают, то могут выгнать или даже арестовать, поэтому я нашла туалет с замком на двери и спряталась там. Никогда в жизни я не делала ничего настолько дерзкого. Я не думала о том, что будет дальше или что я буду делать, если меня поймают, – просто забилась в угол, села на пол, скрестив ноги, и достала из сумки фляжку с виски. Слава богу, он у меня был! Через некоторое время, когда корабль снялся с якоря, я услышала, как заработали двигатели, и ощутила движение. Внезапно мне стало очень страшно. В гулкой тишине и темноте я выпила столько, сколько во мне уместилось, размышляя о будущем. Поймают ли меня? Отошлют ли назад? Станет ли корабль мишенью, и разнесет ли всех нас на куски? Увижу ли я Эрнеста снова? Вернусь ли когда-нибудь в свою «Финку»? Смогу ли написать мальчикам и все объяснить? А может, лучше увидеться с ними? Или от меня ждут, что я просто должна двигаться вперед, не оглядываясь на прошлое, как будто не было этих лет и всей этой любви?

В ту ночь я спала на полу, подложив под голову руку вместо подушки. Мне повезло, что меня никто не нашел. На рассвете, хоть я и чувствовала себя отвратительно, мне удалось собрать остатки храбрости, чтобы выйти из своей маленькой тюрьмы. На палубе мной никто не заинтересовался – слишком многое вокруг происходило. Мы прошли весь путь по заминированному каналу и теперь оказались под высокими желто-зелеными утесами Нормандии, окруженные таким количеством кораблей, какого я никогда не видела в жизни и даже не догадывалась, что такое возможно. Армаду составляли тысячи и тысячи огромных эсминцев, транспортных судов и линкоров. Маленькие тупоносые лодки, железобетонные баржи и транспортные амфибии «Утенок» доставляли войска на пляжи, где царил настоящий хаос. Как только люди добирались до места высадки, у них оставалось примерно двести ярдов земли, чтобы выжить, а дальше – скалы. Небо над головой напоминало плотную и вздымающуюся серую завесу, на которую были нанизаны тысячи самолетов.

Мир не видел еще ничего подобного и вряд ли увидит когда-нибудь вновь.

Оказалось, что корабль, на котором я плыла, был первым кораблем-госпиталем, которому удалось добраться сюда. Раненые начали прибывать почти сразу же, и я поняла, что на самом деле не имеет значения, как я попала сюда: моя пара рук могла пригодиться. Я помогала с носилками и подавала бинты, прикуривала сигареты, заправляла кровати, наливала кофе, передавала сообщения от одного человека другому. Все эти люди казались мне невероятными. Но я не могла позволить себе стоять и любоваться ими, слишком много было дел.

Поздно вечером, когда на руках и ногах у меня уже были волдыри, я погрузилась на баржу «скорой помощи» с горсткой врачей и медиков. Мы пробирались сквозь плавающие мины, освещенные стробоскопами, и через какое-то время оказались в районе Омаха-Бич, где царили ужас и хаос. Вокруг плавали оторванные конечности и раздутые тела утопленников. Артиллерийский огонь разрывал воздух со всех сторон. Самолеты ревели над нами так близко, что мой череп вибрировал, и не было даже времени, чтобы задуматься, чьи эти самолеты.

Возле пляжа мы бросились в ледяную воду и побрели к берегу. Прибой доходил мне до пояса и стягивал одежду. Я споткнулась из-за холода, пробиравшего до костей, но не могла позволить себе упасть. Нужно было держать свой конец носилок и маневрировать между белыми полосками, которые отмечали места, расчищенные от мин.

Видеть эти полоски и знать, что они означают, было ужасно. Но ужасно было не только это. Стоял оглушительный рев и грохот. Ракеты свистели в воздухе и взрывались ослепительным пятном, освещая все вокруг красным светом и открывая такие вещи, которые я не забуду никогда: волны людей, бегущих сломя голову навстречу смерти, разорванные на части тела, наполненные животным страхом глаза, руки, сжимающие мою штанину и отчаянно молящие о спасении.

Высоко над утесами снаряды летели на немецкие позиции. Вдалеке виднелись клетки для военнопленных, а в них замученные лица. Мы подбирали всех, даже немцев, и укладывали их на пляже для сортировки. Они были молоды, напуганы, едва живы. Для нас не имело значения, как они были ранены или кем они были до этого момента. Каждый из них заставлял меня чувствовать себя опустошенной. Так продолжалось много часов. Окровавленные бинты, сигнальные ракеты, с хлопком разлетающиеся, как красный шелк, по пляжу, танки и тела. Мужчины, множество мужчин. Мужчины с лицами мальчиков. Мальчики отдавали свои жизни приливу, и он, принимая каждую каплю крови, вспенивался, менялся, разбивался снова и снова.

Чем более измученной, беспомощной и усталой я становилась, тем больше расплывались и преображались лица. Возможно, я бредила, но там, на морском берегу, среди дыма и криков, я узнала в разорванном снарядом человеке француза, который показывал мне свою ветку мимозы, давным-давно, в Мадриде. И там, как раз за ним, упал на колени Лоран Гарде, со своим синим портсигаром. Солдат из Бельчите, который мечтал о Сент-Луисе, оказался со мной в шлюпке, его шея была обмотана ставшим красным от крови бинтом, а русский пилот, который плакал в тюрьме Виипури, переживая за жену и ребенка, крепко держал его за руку. Они все были здесь, и я не задавалась вопросом как, а просто продолжала нагибаться, чтобы поднять тела, пока кто-то из этих юношей не становился мальчиком с площади Санто-Доминго или не обретал лицо Эрнеста. И каждый раз, когда это происходило, мне хотелось кричать и плакать и говорить, что я люблю его, что мне нужно его прощение, что я хочу, чтобы он был со мной еще много лет, чтобы мы были вместе всегда.

Это была самая странная и самая длинная ночь в моей жизни. Позже я узнала, что на пляж высадилось сто тысяч мужчин и только одна женщина. И этой женщиной была я. Мне также удалось стать первым журналистом из тех, кто смог добраться сюда, чтобы сделать репортаж. Эрнест, как и многие другие, застрял в открытом море. Но вся эта статистика казалась мелочной и несущественной, особенно по сравнению с тем, как много я потеряла, чтобы оказаться здесь. И хотя не было другого способа все это увидеть, моя жизнь теперь лежала в руинах, а впереди меня ждало еще больше страданий.

И все же никто не мог отнять у меня того, что я видела, и заставить забыть боль в натруженных руках и то, как я разрывалась на части, пока бурлил прилив и грохотало небо.

Я взглянула в глаза лежавшего на носилках мужчины, когда мы укладывали его в санитарную лодку.

– Вы ужасно хорошенькая для медсестры, – сказал он. – Может, вы ангел?

– На самом деле я писательница, если в это можно поверить.

– Неужели?

– Да.

– Значит, вы напишете обо мне?

Я кивнула и внезапно почувствовала себя сильнее. Его история станет моей, а моя – его. Мы запомним друг друга. Мы не были незнакомцами. Мы не заблудились. Мы не были одиноки.

– Да, – ответила я. – Именно это я и собираюсь сделать.

Мы опустили его на дно лодки, и я крепко держала его за руку, пока мы, преодолевая волну за волной, возвращались к нашему белому судну.

Эпилог

На следующее утро после Омаха-Бич меня обнаружили и арестовали за то, что я без полномочий и разрешения проникла в зону боевых действий. Военная полиция отобрала у меня проездные документы и отправила обратно в Лондон. По дороге я взялась за статьи для «Колльерс», но не могла перестать кипеть от злости. Я была военной корреспонденткой в течение семи лет: в Испании, Китае, Финляндии, Италии и Чехословакии. Я была компетентнее остальных, но не могла спокойно выполнять свою работу и даже оставаться в Европе на легальном положении. Но я должна была придумать способ остаться. Разве у меня был выбор?

Стремясь вернуться во Францию, я присоединилась к канадскому полку, который не возражал против присутствия женщины. Теперь мне требовалось лишь флиртовать с нужными офицерами, терпеть жизнь в палатках и бросаться в канаву, когда немецкие самолеты появлялись над головами. Позже я обнаружила, что ложь и слезы тоже работают, а точнее, выдуманный жених на том или ином фронте, которого я должна увидеть в последний раз или умереть. Меня бесило, что мне приходится уговаривать и упрашивать, – любому человеку с моим опытом было бы унизительно опускаться до такого. Но когда я увидела свежий номер «Колльерс» и в нем свое имя и имя Эрнеста как «корреспондентов, работавших во время наступления», я испытала невероятный восторг. Они опубликовали мою историю о «Дне Д», и я надеялась, что журнал продолжит печатать и другие мои материалы.

«День Д» стал началом конца, а теперь мы подошли к его середине, и нам предстояло увидеть еще множество трагедий. Во Флоренции Понте Веккьо превратился в руины, пока за него сражались немецкие и британские солдаты, отвоевывая одну горящую улицу за другой. Дворец Питти был переполнен беженцами, а не преданные земле трупы заполнили парки, так как кладбища все еще находились под контролем немцев.

К середине августа я присоединилась к канадскому полку, который двигался на север вдоль Адриатического побережья. По дороге я писала и отсылала свои материалы. Расспрашивала всех, кого встречала, об их жизни и о том, как, по их мнению, может выглядеть будущее теперь, когда ход войны наконец переломился в нашу сторону. Иногда я сталкивалась с безразличными взглядами и тихим недоверием, но чаще все же видела беспокойство о тех, кто еще сражался, потому что не было ничего хуже, чем умереть сейчас, когда конец был так близок, а дом стал практически осязаем.

Я не собиралась возвращаться домой, потому что была уверена, что у меня его больше нет. Я не получала известий от Эрнеста уже несколько месяцев, с самого Лондона – ни письма, ни даже сердитой телеграммы с упреком. Мой брак, конечно, закончился, но никто из нас об этом и словом не обмолвился. И когда я наконец добралась до Парижа, почти сразу услышала, что он засел в «Ритце», убеждая всех, будто это он освободил отель. Очевидно, он был не один: по соседству жила невероятно хорошенькая журналистка по имени Мэри Уэлш, которая писала статьи для «Тайм» и «Лайф». Я не знала ее и не хотела верить, что Эрнест мог так быстро увлечься кем-то, хотя именно это с нами и произошло во «Флориде», когда мы влюбились друг в друга. Это было для меня слишком, поэтому я нашла номер в другом отеле, как можно дальше от них, и постаралась занять себя работой, дышать и оставаться спокойной.

Некоторые части Парижа оставались нетронутыми, и сложно было представить, что тут тоже шла война. Можно было гулять вдоль Сены, где книготорговцы никогда не закрывали своих маленьких киосков, и считать каждый прекрасный неповрежденный мост, чувствуя солнце на своем лице и убеждая себя в том, что оккупация была просто ночным кошмаром. Но можно было оглянуться и увидеть голодающих, которые всегда оказывались где-то поблизости, и потерянных людей, которые бродили повсюду. Женщины ходили по кладбищам, ища на надгробиях имена своих исчезнувших мужей. Десятки тысяч людей пропали во время оккупации, возможно, их замучили или расстреляли, а может, выселили за пределы города. В одной едва уцелевшей лачуге на Монмартре я присела на корточки, чтобы разглядеть надпись: «Отомстите за меня», нацарапанную на деревянных перекладинах двери. Я отошла, глаза наполнились слезами, мне хотелось верить, что существует способ выполнить эту просьбу.

Приближалась осень, у людей было очень мало еды и практически не было угля. Но хороший кофе все еще можно было найти в пресс-центре отеля «Скриб» рядом с Парижской оперой. Все статьи, которые я готовила для журнала, нужно было относить туда для цензуры, и поначалу я боялась, что мне откажут или, что еще хуже, не выдадут соответствующие документы, но, похоже, у них были свои заботы. Пока я сновала туда-сюда, до меня иногда долетали разговоры об Эрнесте. Судя по всему, он недавно покинул город с двадцать вторым полком, в составе конвоя направлявшимся в Бельгию через минные поля, блокпосты и окопы немцев. Некоторые говорили, что он не только носил оружие, но и использовал его. Другие предполагали, что его могут отдать под трибунал и лишить аккредитаций, если об этом узнают.

Трудно было не беспокоиться об Эрнесте – его поведение казалось безрассудным. Попасть в Германию сейчас даже для гражданских было опасно, но, похоже, его это совсем не волновало, он просто хотел играть в солдата, патрулировать и рисковать своей головой. Такая дерзость Эрнеста удивляла: в течение многих лет он только и делал, что настаивал на том, чтобы оставаться на Кубе и заниматься своими проклятыми делами. Что-то толкало его сейчас, и я не могла перестать гадать, что именно, не могла не задаваться вопросом, в каком состоянии его голова и хорошо ли он спит. Я поняла, что Эрнест все еще живет во мне. Разумом я осознавала, что все кончено, но сердце не могло это принять, а если и примет когда-нибудь, то очень нескоро.

Несколько месяцев спустя в моем отеле появилась записка от Эрнеста с приглашением на ужин. Я сомневалась, стоит ли мне идти, но это был первый за долгое время шанс увидеть его, к тому же я не переставала думать и беспокоиться о нем. Наконец решившись, я пошла пешком до ресторана, расположенного рядом с его отелем. Мне хотелось немного развеяться, и я шла, распахнув на ветру пальто, надеясь к концу прогулки почувствовать себя более уверенной. Но надежды не оправдались. Стоило мне его увидеть – и все те же невероятные ощущения затопили меня: начиная с колен, они поднимались все выше, пока я не услышала гул в ушах. «Меня не должно быть здесь», – тут же подумала я. Мне еще не удалось стать достаточно сильной, если вообще когда-нибудь удастся.

Он сидел на уютной круглой банкетке, окруженный людьми, которых я не знала, и даже не встал, когда я подошла. Мне захотелось уйти, убежать без оглядки, но подошел официант, предложил мне подойти ближе и протянул бокал шампанского. Я пыталась успокоиться и вести себя естественно, но едва могла сосредоточиться на разговоре. Эрнест хвастался перед всеми своей царапиной, полученной в Хюртгенском лесу во время кровавой битвы, в которой погибло более семидесяти человек из его батальона. Пока он говорил, я сначала видела только хвастовство и браваду, но потом заметила что-то еще. Это была вспышка знакомого света в его глазах – в нем просыпалась жизнь. Со всем этим риском к Эрнесту что-то вернулось, что-то очищающее, то, что напомнило мне, каким он был в Испании. И я почувствовала облегчение, независимо от того, что ждало его впереди.

– Есть новости о Бамби? – спросила я позже, когда почитатели наконец оставили нас наедине. О нем не было известий в течение нескольких месяцев, и я не переставала думать о нем и молиться о его возвращении.

– Да, я недавно узнал, что Бамби цел или, по крайней мере, жив. Попал под минометный огонь и получил пару ранений. Он в Нюрнберге, в лагере для военнопленных.

– Боже! Скоро они его освободят?

– Думаю, да. Постарайся не волноваться.

– Легче сказать, чем сделать, – ответила я. Мои глаза встретились с его и замерли. Я немного растерялась. Все чувства проснулись одновременно: любовь и ненависть, надежда и отчаяние, печаль и еще больше печали. – Я слышала, у тебя новая женщина, – сказала я. – Надеюсь, она будет добра к тебе. Желаю тебе удачи, Зайчик.

На мгновение его лицо смягчилось от знакомого прозвища, но затем стало безразличным, взгляд дрогнул и потух, а сердце захлопнулось.

– Да. Я женюсь на ней.

– О! – Я совершенно растерялась. – Тогда, полагаю, тебе следует развестись со мной.

– Знаешь, это же ты бросила меня. И не раз. Наверное, ты думала, что я буду ждать тебя, как болван.

– Мы бросили друг друга, разве не так? Либо сбежать, либо спалить все дотла.

– Может быть, надо было выбрать второй вариант.

– Возможно. Я не знаю. Мы уже никогда не узнаем.

Я долго не могла контролировать свое тело, не могла заставить его двигаться. Но в конце концов я поставила бокал на стол негнущимися пальцами, кое-как встала, сделала серьезное лицо и очень медленно пошла прочь, стараясь не упасть, не закричать, не взорваться и не заплакать. Я чувствовала себя одинокой, как никогда, опустошенной, почти невесомой и такой невероятно свободной, что не могла понять, как вообще мне удается оставаться в своем теле.

В течение семи лет я знала точно, кто я и что имеет значение. Теперь у меня ничего не было: ни мужа, ни дома, ни идеи, за которую можно уцепиться, и никакой реальности, кроме этой, пусть и разбитой. Эрнест вскоре вернется на Кубу. Разумеется, он туда вернется. И возьмет с собой Мэри Уэлш. Я представила, как она будет порхать по моему дому, переделывать гнездышко, которое я свила с такой заботой своими руками и сердцем для нас с Эрнестом. В моем воображении она опустошала мой кабинет, переименовывала кошек, срывала цветы возле моей сейбы и ставила их в новую вазу. Мэри переходила из комнаты в комнату, стирая память обо мне, она не останавливалась, пока не осталось ни одного следа.

Больная, озадаченная и опустошенная, я осталась в Европе: отправилась сначала в Бельгию и Норвегию, затем в Лондон и наконец в Германию, где войска союзников только что обнаружили Берген-Бельзен. Все лето и осень до меня доходили слухи о концентрационных лагерях, но я не могла поверить, что они существуют на самом деле. Потом я встретила француза, которому удалось сбежать из Треблинки и который стал свидетелем того, как тысячи людей были отравлены газом. Он рассказал мне все: как чувствовал запах горящих в мусоросжигательных печах человеческих тел, как видел величественные и невероятно храбрые лица узников, входящих в камеры смерти. Пока он говорил, меня трясло от ярости и отвращения, я понимала, что никогда больше не буду относиться к миру по-прежнему.

В течение двенадцати лет сотни тысяч людей невообразимо страдали, были унижены, замучены и убиты, в то время как союзники ждали, пряча глаза и обманывая себя, надеялись, что все это скоро закончится. Не было слов для такого рода зла и ужаса, но я должна была найти их. Это была бы своего рода месть, пусть и несоизмеримая.

Я уехала из Дахау в Бельзен, а затем вернулась в Париж, который едва узнала. Был День Победы, и каждая церковь звонила в колокола. Улицы кишели людьми, которые аплодировали, целовались и плакали, лили вино себе на грудь. Пробираясь сквозь толпу, я добралась до отеля «Скриб», где встретила знакомого корреспондента и рыдала в его объятиях, пока не выдохлась. Мы допоздна болтали о том, что видели, а когда он ушел спать, я достала блокнот, карандаши и принялась за работу.

Перечитывать свои записи было труднее, чем я себе представляла, и еще труднее – оглядываться на последние месяцы своей жизни, вспоминать, что произошло, и полностью осознавать это. Когда мои мысли вернулись к Эрнесту, я попыталась снова погрузиться в свои тексты. А затем подумала обо всем остальном, что потеряла, – о мальчиках, моем столе, залитом солнечным светом, «Финке», счастье и мечте о счастье – и поняла, что должна найти какой-то способ отделить себя от прошлого, даже если для этого придется разбить собственное сердце.

«По крайней мере, верну себе имя», – подумала я, хватаясь за эту мысль, как за соломинку, и почувствовала себя немного сильнее. Снаружи все так же люди хлопали, танцевали и звонили колокола. Я была далека от праздника и надежды, но во мне появилось что-то прочное, что-то мое. Совсем немного, чтобы начать, но я знала, что нужно делать.

Геллхорн – это все, что у меня было. Для начала неплохо.