Текст книги "Любовь и пепел"

Автор книги: Пола Маклейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Пола Маклейн
Любовь и пепел

АРКАДИЯ

Санкт-Петербург

2020

Paula McLain

Love and Ruin

Перевела с английского Олеся Семенюк

Художник Алексей Вайнер

Дизайнер обложки Александр Андрейчук

© Paula McLain, 2018

© Penguin Random House LLC, 2019

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. ООО «Издательство Аркадия», 2020

* * *

Посвящается Джули Борер

«Любовь и пепел» – это художественное произведение. Все события, диалоги и персонажи, за исключением некоторых известных исторических личностей, являются плодом творческого воображения автора и не могут быть истолкованы как реальные.

Эпизоды, где появляются реальные исторические личности, а также связанные с ними ситуации, происшествия и диалоги, полностью вымышлены и не предназначены для описания реальных событий или изменения характера произведения.

Во всех остальных случаях любое сходство с живыми или умершими людьми совершенно случайно.

* * *

Больше ничего нет, кроме сейчас. Нет ни вчера, ни завтра. Сколько времени тебе еще нужно, чтобы осознать это?

Эрнест Хемингуэй. По ком звонит колокол

На рассвете тринадцатого июля тысяча девятьсот тридцать шестого года, когда трое убийц, надеясь застать вооруженных охранников врасплох, карабкались на высокую садовую стену на Тенерифе, я спала в крошечной комнате в Штутгарте, ожидая, когда начнется моя жизнь.

Убийцы были профессионалами. Они двигались бесшумно, взбираясь по скрытым канатам, не глядя друг на друга и не думая ни о чем, кроме следующего шага. С кошачьей грацией они спрыгнули со стены на землю и, незаметно передвигаясь среди теней, стали плавно подкрадываться к своей цели.

Это было похоже на разворачивающуюся симфонию. Их план состоял в том, чтобы по очереди разобраться с охранниками, перерезав им глотки. Затем они собирались взломать дверь за верандой и подняться по мраморным ступеням в комнату девочки. Ее звали Мария дель Кармен, ей было десять лет. Пока она сладко спит, ей засунут кляп в рот и подушкой накроют ее маленькое личико. Затем они перейдут в хозяйскую спальню, где расправятся с оставшимися охранниками. Все будет сделано без единого выстрела. Генерал и его красавица-жена не успеют даже шелохнуться, их тела останутся неподвижны, как на картине Веласкеса, пока не придет смерть.

Все шло по плану, но внезапно один из охранников повернулся – и пулеметный огонь разрезал ночь. Убийцы бросились бежать, спасая свои жизни. Генерал проснулся от грохота выстрелов, но, узнав от своих людей, что случилось, спокойно вернулся в постель. Покушения на его жизнь были не редкостью, и особенно сейчас, когда он почти добился того, чего так долго выжидал, словно затаившийся тигр.

Через пять дней началось запланированное восстание в Марокко. Генерал выступил с воззванием, призывающим всех офицеров присоединиться к мятежу и свергнуть испанское правительство. Затем он отправил жену и дочь во Францию, а сам, выехав на улицы Тенерифе, где уже начались перестрелки, двинулся к поджидавшему его самолету «Де Хэвиленд Дракон Рапиде». Он был в штатском, темных очках и для маскировки сбрил свои знаменитые усы.

Вскоре небольшой самолет взмыл в воздух, чтобы переправить своего пассажира в Северную Африку, где тот будет готовить армию, которая вскоре нападет на материковую Испанию. По дороге пассажир переоделся в форму цвета хаки с красно-золотым поясом. Так появился генерал Франсиско Франко, недавно бежавший из ссылки, готовый развязать войну, заканчивать которую придется всему миру.

Что я делала тогда, в двадцать семь лет, когда Франко начал свою игру против Испании? Пребывала в сгущающейся тьме, как и все остальные, хотя пока никто этого еще не осознавал.

Немецкие войска недавно вошли в Рейнскую область, и Нюрнбергские законы, запрещавшие евреям жениться и заводить детей с «чистокровными» гражданами рейха, а также посещать государственные школы и определенные учреждения, вступили в силу. По существу, их, наряду с афронемцами и цыганами, объявили врагами Фольксгемайншафта[1]1
  «Расовое единство» (нем.) – национал-социалистическое идеологическое представление о расовом превосходстве немцев. – Примеч. ред.


[Закрыть], чтобы нацисты могли защитить свою арийскую кровь в расовом государстве. Все это было шокирующе и ужасающе неправильно. И все же можно было притворяться, что ничего не происходит, и продолжать жить и думать, что к тебе это не имеет никакого отношения.

На протяжении многих лет я периодически обитала в Париже, пыталась быть писательницей, часто влюблялась, но не преуспела ни в том ни в другом. Мне ужасно хотелось создать персонаж, который был бы таким же блестящим и проницательным, как леди Брет из романа «И восходит солнце». Но поскольку у меня это никак не получалось, я решила примерить этот образ на себя. Я ходила в длинной юбке, вязаных свитерах и атласных кофточках, слишком много курила, щурила глаза и говорила «привет, дорогая» почти незнакомым людям. Я заказывала коктейли, которые были слишком крепкими для меня, смеялась над ужасными вещами и бросалась в любые отношения (под любыми я имею в виду женатых мужчин). Но хуже всего было возвращаться домой одной под грязно-фиолетовым небом, чувствуя себя уже не леди Брет, а абсолютно одиноким и совершенно сбитым с толку человеком, который не знает, как жить дальше.

Чего-то не хватало в моей жизни – во мне самой, – и я полагала, что писательство сможет это заполнить, исправить или излечить. Это была всего лишь догадка, но я неукоснительно следовала ей в моих перемещениях: от Сент-Луиса до Нью-Йорка, от Нью-Йорка до Парижа, от Парижа до Канн, от Капри до Штутгарта, где я собиралась заняться исследованиями. Недавно я начала роман о молодой французской паре, которая совершает смелые поступки во имя политического пацифизма: бастует вместе с шахтерами, терпит удары металлических дубинок жандармов – и все ради социальной справедливости.

Пока я сидела, склонившись над своими записными книжками в Штутгартской библиотеке, эта история казалась мне смелой и серьезной, но каждый день наступал момент, когда я выходила из здания и сталкивалась с реальным миром. Какой наивной и безнадежной казалась идея пацифизма, когда улицы были полны фашистов!

Однажды, когда я была в кинотеатре, два солдата рейха вытащили из кресла сидящую передо мной молодую еврейку и вытолкали на улицу взашей, как собаку. Свет погас, и пленка снова закрутилась, но я уже не могла спокойно сидеть в кресле и развлекаться. По дороге к пансиону я несколько раз вздрагивала, когда ловила свое отражение в витрине магазина. С моими светлыми волнистыми волосами, светло-голубыми глазами и прямым носом я была похожа на арийку. Я унаследовала внешность от родителей, которые легко сошли бы за протестантов в антисемитском Сент-Луисе. Но в моей семье была еврейская кровь с обеих сторон.

Из Штутгарта я переехала в Мюнхен, где все было еще более мрачно и зловеще. Я читала о перевороте Франко в нацистских газетах, которые преподносили все в хвастливом и насмешливом тоне. Быстро рухнувший республиканский режим называли стаей «красных свиней», а сияющего Франко преподносили как выдающегося вождя испанского народа. Неважно, что правительство, которое он и его приспешники свергли, было результатом первых за шестьдесят лет демократических выборов. Неважно, что невинных людей убивали ради власти и полного господства группки людей.

К тому времени, когда я вернулась в Париж. Франко объявил военное положение и поклялся «объединить» Испанию любой ценой, даже если для этого ему потребуется убить половину населения. Большинство испанских военных присоединились к националистам, в то время как практически безоружные гражданские лица бросились на защиту городов и деревень. Не прошло и месяца – и Памплона. Авила. Сарагоса. Теруэль. Сеговия и вся Наварра пали, как костяшки домино. Любой, кто выступал против переворота, становился мишенью. В старом мавританском городе Бадахосе националисты вывели на Пласа-де-Торос почти две тысячи человек – ополченцев, крестьян, женщин и детей – и открыли огонь из пулеметов, оставив тела там, где они упали, а затем двинулись на Толедо, проделав там то же самое.

Образовались ужасные альянсы. Нацистская Германия направила в Испанию новейшие бомбардировщики люфтваффе и три тысячи солдат в обмен на минеральные ресурсы, медь и железную руду, которые вскоре должны были помочь Гитлеру в достижении его собственных смертоносных целей. Были посланы подводные лодки и бомбардировщики, сотни кораблей с припасами и опытные офицеры для обучения людей Франко и оттачивания их способности убивать и пытать.

Муссолини также пришел на помощь Франко, «одолжив» ему восемьдесят тысяч солдат и образовав третий смертоносный угол фашистского треугольника. И вот так, после многих лет зловещих заговоров, почти в одночасье, Европа стала совершенно другим, пугающим местом. Никто не знал, чего ждать.

У Сталина в Советском Союзе был свой план, и в тот момент он думал собрать помощь для республиканской Испании. Он ждал, что к нему присоединятся с оружием в руках крупнейшие демократии Запада, но правительство Франции было жестко разделено, а Британия, казалось, больше обеспокоена скандальным союзом Эдуарда VIII с Уоллис Симпсон. В Штатах Рузвельт был занят преодолением разрушительных последствий Великой депрессии и своей повторной предвыборной кампанией. Хотя Америке было что обсудить в связи с просьбами Испании о помощи. Ходили тревожные слухи о том, что анархистам и профсоюзным ополченцам дадут оружие, если они присоединятся к республиканскому движению, – позиция, которую трудно было поддержать, когда усилился страх перед коммунизмом.

Рузвельт решил ввести всеобщее эмбарго на поставки оружия, поклявшись держать Америку подальше от чужих войн как можно дольше. Но для некоторых из нас, наблюдавших, как сгущались тени осенью тысяча девятьсот тридцать шестого года, не существовало такой вещи, как чужая война. Силы националистов расползлись по деревням, где были убиты десятки тысяч невинных людей. И когда они обстреляли столицу Мадрида, окружив ее с трех сторон, мы почувствовали ответственность за происходящее. Неужели Испанская Республика стремилась к демократии только для того, чтобы быть уничтоженной и подвергнутой пыткам? Разве это не наша забота?

Сначала мало-помалу, а затем внезапно тысячи людей начали вызываться в качестве добровольцев. Интернациональные бригады сформировались из войск Франции и Америки, Канады. Австралии, Мексики. Большинство мужчин не были обученными солдатами. Большинство даже никогда не держало в руках оружия, и все же они хватали все, что могли, – револьверы, оставленные им отцами, охотничьи ружья, пистолеты, противогазы из хозяйственных магазинов, – и садились в поезда, корабли и грузовые самолеты.

Это был прекрасный крестовый поход, и хотя я не сразу поняла, какова будет моя роль во всем этом, я ясно осознала, что у меня появилась счастливейшая и прекраснейшая из всех возможность – увидеть, как время сужается до одной точки, почувствовать, как мир поднимается и сотрясает тебя, настаивая, что тебе тоже каким-то образом надо подняться – как угодно. В такие минуты ты знаешь наверняка, что, однажды проснувшись, ты полностью и безвозвратно – какими бы возможностями ни располагал – превратишься в человека, которым и должен был стать.

Для меня война в Испании всегда будет сиять светом завоеванных перемен. Это было похоже на влюбленность или на горящую стрелу в небе, призывающую следовать за ней. Все было таким простым и сложным одновременно. Я всегда была готова сказать «да», даже если в мире произойдет что-то, чего я не смогу предсказать или даже вообразить. И я знала, что если мне придется потерять свое сердце навсегда, потерять абсолютно все, я буду к этому готова. Моя жизнь требовала этого. Она звала меня вперед. В конце концов, у меня не осталось выбора. Я должна была рискнуть отправиться в мир с широко открытыми глазами и распахнутыми руками, готовая заплатить свою цену.

Часть 1. В погоне за тенью
(Январь 1936 – март 1937)

Глава 1

Не знаю, хорошо это или плохо, но я родилась путешественницей и мечтала увидеть весь мир. Отчетливо помню одно утро – мне было лет пять или шесть, – когда я неторопливо и аккуратно, выводя каждую букву, написала записку:

Дорогая мама, ты самая красивая и добрая. Прощай.

Твоя Марта

Я отыскала канцелярскую кнопку, прикрепила записку к перилам наверху лестницы и тихо выскользнула через парадную дверь, даже не взяв с собой вещей. У меня был заранее подготовленный план – в конце улицы стояла тележка торговца льдом, оставалось только в нее забраться – и уж тогда прощай Сент-Луис.

Весь тот долгий летний день я тайком разъезжала в тележке и безумно этому радовалась. Одна лишь мысль о том, что удалось сбежать из дома, приводила меня в восторг. Но еще больше впечатлял тот удивительный мир, который удалось разглядеть сквозь щели в тележке: заводы, бесчисленные дома и хаотичные постройки моего родного города, которых я никогда раньше не видела и о существовании которых даже не догадывалась. Я была так счастлива, что почти не чувствовала голода, пока ближе к вечеру не увидела знакомый парк Форест-Хилс. Оказалось, что мы просто сделали большой круг и вернулись к дому.

Конечно, то первое путешествие меня разочаровало, но именно оно определило мой жизненный путь. Я путешественница, и этого не отнять. К двадцати шести годам я объездила почти всю Европу, искупалась голышом в трех океанах и встретилась с разными людьми: политиками, дипломатами и большевиками. В колледже мне быстро стало скучно, поэтому я бросила учебу и решила пойти по жизни своим путем. Мне казалось важным не только постоянно находиться в движении, постигать окружающий мир, но и быть собой, жить именно своей жизнью, а не чьей-то чужой.

В январе тысяча девятьсот тридцать шестого года пришла телеграмма от мамы, в которой она сообщала, что отец серьезно болен, и просила срочно приехать в Сент-Луис. В поезде всю дорогу я нервно рвала на кусочки лежавшую в кармане телеграмму. Мама всегда старалась держать все свои переживания внутри себя, но тут ее беспокойство угадывалось в каждом написанном слове. Я непрерывно думала о ней и об отце, о том, как увижу его больным и разбитым, и я не знала, смогу ли со всем этим справиться.

Моя мама, Эдна, была для меня примером во всем: безгранично нежная, мудрая и к тому же самая добрая на свете. Несмотря на то что всю жизнь она посвятила борьбе за права женщин и всегда была готова встать на защиту справедливости, ни один марш или митинг не смог ей помешать оставаться любящей женой и прекрасной матерью. Каждый вечер, услышав шаги отца, возвращающегося с работы, мама бросала все дела и сбегала вниз по лестнице, чтобы поцеловать его ровно в тот момент, когда он, заходя в дом, убирал свою серую фетровую шляпу на деревянную подставку.

Этот милый ритуал стал для них традицией, которая каждый вечер, поцелуй за поцелуем, служила иллюстрацией их счастливой совместной жизни и надежного общего будущего. В детстве мне казалось, что для мамы время специально замедлялось, поэтому ей не составляло труда оказываться возле входной двери в нужную секунду. Но, конечно, я ошибалась. Для этого требовалось огромное желание и сила воли. Дело было в ее выборе и решимости. Мама сразу все бросала, чтобы успеть вовремя оказаться возле двери, и я ни разу не видела и не слышала, чтобы из-за этого что-то падало или гремело.

Мой отец, Джордж Геллхорн, был знаменитым и уважаемым врачом-акушером. Он имел обширную практику, преподавал в двух больницах и занимал безупречное положение в обществе. Он будто сошел со страниц романа Джордж Элиот: всегда заботливый, надежный, педантичный как дома, так и на работе.

В его кабинете, в строго алфавитном порядке, с идеально выровненными корешками, стояли тысячи книг. И все они были им прочитаны. Я тогда считала, что мой отец знает все на свете, в том числе и обо мне. Наверное, именно поэтому я всегда старалась ему угодить и заслужить его одобрение – мне хотелось быть той дочерью, о которой он всегда мечтал. Труднее всего оказалось принять тот факт, что такой мне так и не удалось стать.

От станции Сент-Луис Юнион я взяла такси. Приехав на Макферсон-авеню, остановилась перед широкой отполированной дверью и на секунду засомневалась – может, лучше сбежать отсюда прямо сейчас, чем столкнуться с суровой реальностью? В последний раз, когда я была дома, мы с отцом так сильно поссорились, что до сих пор воспоминания об этом вызывали у меня дрожь. А теперь он был тяжело болен, возможно при смерти.

Мама открыла дверь и посмотрела на меня как на сумасшедшую:

– Марти! Заходи скорее, а то замерзнешь насмерть!

Она затащила меня внутрь и крепко обняла. От нее пахло лавандовой водой, пудрой для лица и чистым постельным бельем. Каждый момент моего детства был связан с воспоминаниями о маме: занятия танцами, субботние завтраки, как она напевала что-то под шум льющейся из крана воды или повторяла отрывки из речей, которые все время сочиняла. Никогда не забуду наши совместные пикники в Крив Коер, рядом с бурлящим водопадом, – помню, что тогда я молилась, чтобы мама вечно была со мной. А также тихие вечера за чтением на веранде: когда становилось слишком темно, мы откладывали в сторону книги и смотрели, как белые мотыльки бьются об оконную сетку.

Теперь я словно открыла дверь в прошлое: все мои странствия и поиски себя не значили абсолютно ничего. Здесь все осталось по-прежнему: алый персидский ковер, на котором мы с братьями играли шарами марблс, мебель из красного дерева, картины и книги, аккуратно стоящие на полках, знакомые стены цвета яичной скорлупы, витражи на окнах, сквозь которые солнце бросало на пол разноцветные блики. Это был свет детства, которое я в одну секунду прожила заново.

– Как он? – решилась я спросить.

– Завтра станет яснее. – Мамино лицо выдавало тревогу и волнение. Ее красота до сих пор не поблекла, но в василькового цвета глазах, в выбившейся пряди волос, в знакомых чертах лица и даже в смятом воротничке темно-синей рубашки появились признаки бессонных ночей, забот и напряжения.

Я не хотела спрашивать про диагноз, боясь услышать, что у отца рак. Но эта мысль не давала мне покоя всю дорогу из Коннектикута, и сейчас, пока мама вела меня по длинному коридору, я продолжала гнать ее от себя. И снова до боли знакомый путь: сначала мимо письменного стола, круглого зеркала, с тяжелыми канделябрами с обеих сторон. В углу под лестницей – большой рояль, на изогнутом пюпитре которого все еще лежали листы с ноктюрнами Шопена, хотя никто уже много лет не играл, с тех пор как мой младший брат уехал в Виргинию изучать медицину. Все на своих местах, в идеальном порядке, как и всегда.

– Альфред приедет? – спросила я.

– В конце недели, если получится. У него только начался семестр.

Я ждала, что она скажет про моих старших братьев, Джорджа и Вальтера, которые живут далеко, на востоке страны. У обоих жены и маленькие дети, и если они тоже собираются сюда, то дела действительно плохи. Но мама молчала и, не останавливаясь, шла вперед.

Спальни братьев давно переделали в комнаты для гостей, моя же на третьем этаже оставалась в первозданном виде. Ужасно хотелось туда заглянуть, но прежде предстояло встретиться с отцом. Он лежал с закрытыми глазами, откинувшись на подушки. Его исхудавшее, осунувшееся лицо на фоне желтых простыней казалось нездорового серого цвета.

В телеграмме говорилось, что ему требуется срочная операция на желудке. Позднее я узнала, что отец долгое время не признавался никому, даже маме, что страдает от сильных болей в животе. Годами скрывал симптомы болезни, потому что догадывался, что умирает. И с каждым месяцем ему становилось все хуже.

– Марти здесь, – громко сказала мама.

– Марта… – Он открыл глаза и натянуто улыбнулся. Внезапно я почувствовала себя маленькой. И мне показалось, что здесь две Марты: я настоящая и я бунтарка, которую отец всегда хотел поставить на место. Обе любили его, но не могли сказать об этом вслух. Бок о бок с чувством любви в нас жил гнев, и желание причинить ему боль соседствовало с желанием крепко обнять его и не отпускать.

Мама подтолкнула меня к креслу, стоявшему возле кровати, а сама отошла к окну и раскрыла газету. Я взяла его за руку, тонкую, покрытую венами и теплую. Когда в последний раз я держала отца за руку?

– Со мной все будет хорошо, – сказал он, прежде чем я успела заговорить. – У меня лучший хирург во всем Сент-Луисе.

– Мне казалось, что ты здесь лучший хирург.

Шутка была глупой, но отец улыбнулся. Затем у него начался приступ, от сильной боли он изменился в лице, а я не знала, куда себя деть. Когда боль отступила, он какое-то время лежал, тяжело дыша. Затем выпил немного воды и сказал:

– Я читаю твою книгу. Она замечательная.

И действительно, моя рукопись, «Бедствие, которое я видела», отправленная в качестве рождественского подарка, лежала у него на тумбочке. Дарить ее было немного рискованно, потому что предыдущий роман он дочитать не смог, назвав его «вульгарным». Я работала над ним два года, пока жила в Европе, затем сама нашла издателя и даже получила небольшой аванс. Но, судя по длинному, занудному, полному разочарования письму отца, можно было подумать, что эти деньги я заработала, продавая контрабанду на черном рынке. Отец считал моих героев безнравственными и легкомысленными и не понимал, почему тематика книги такая примитивная, когда вокруг столько вещей, о которых действительно стоило писать. В моем романе «Безумная погоня» рассказывалось о трех студентках, которые путешествуют по миру, пытаясь найти себя, спят с мужчинами, заболевают сифилисом. Это была настоящая история одиночества. Но, конечно, отец увидел в романе лишь мои пороки, хотя я надеялась, что он заметит хорошо прописанные диалоги и потрясающее описание моря.

Я перечитывала то письмо снова и снова, каждый раз закипая от злости и придумывая все более едкие ответы. Но за гневом скрывалась безграничная боль. В какой-то момент я скомкала письмо и выкинула в мусорную корзину, но это не помогло. Каждое слово оставалось со мной, закипало и бурлило в моем накалившемся сердце, похожем на готовый к извержению вулкан.

Новая книга получилась совершенно другой: в ней были истории о людях, пострадавших во время Великой депрессии. Я написала ее, желая внести свой вклад в развитие общества.

– Тебе правда понравилось? – спросила я жалобным тоном.

– Да, но истории в ней очень печальные. И представляю, как будет трудно ее издать после отзывов на твое предыдущее творение. – Он произнес это без злобы, равнодушным тоном, будто говорил о погоде или омлете. – Хотя, может, издательский бизнес работает по-другому.

– Именно так, к сожалению, но я не сдамся, я просто не вынесу, если мой труд окажется напрасным.

– Конечно ты не сдашься. – Мама подошла к кровати. – Мы, Геллхорны, не сдаемся. Кстати, я считаю, что книга восхитительная. Герои получились настоящими, в них легко поверить.

– Спасибо, – ответила я сдержанно, борясь с внутренними противоречиями. Мне хотелось, чтобы родители мной гордились и воспринимали всерьез. Но одновременно хотелось, чтобы я не нуждалась в их одобрении, чтобы только мое собственное мнение было значимо. К этому я стремилась.

– Нам надо быть в больнице ровно в шесть, – напомнила мама и протянула мне руку. Внезапно я почувствовала себя ужасно уставшей. – Пусть твой отец немного отдохнет.