Текст книги "Любовь и пепел"

Автор книги: Пола Маклейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

Глава 19

Через несколько дней за мной пришли мальчики, и мы отправились через долину к коричневым холмам Гвадалахары, напоминающим издалека хлебные буханки. Не каждый мог найти транспорт из Мадрида, но Эрнесту всегда удавалось достать машину или даже две, столько бензина, сколько требовалось, и водителей, готовых отвезти туда, куда он скажет.

После ночи, которую мы провели вместе, я изо всех сил старалась избегать Эрнеста, но когда он предложил мне отправиться в поездку, сразу согласилась. Он был знаменит, поэтому командиры и солдаты на поле боя всегда были рады его приходу. Я надеялась, что увижу что-то интересное и услышу истории, за которыми приехала. Женщины так редко появлялись на фронте, что казалось, их тут вовсе не существовало. Я ни за что на свете не хотела упускать такой шанс.

На нашем пути вдоль дороги через равные промежутки тянулись крошечные деревушки. Вероятно, когда-то эти места были настоящими жемчужинами, но теперь их разорили многочисленные погромы. Грязные, голодные дети сидели на булыжниках возле костров и провожали нас взглядами. В их огромных глазах читался укор, но не потому, что мы сделали что-то не так, а потому, что у нас была свобода уехать, оставив за собой только взвившуюся спиралью пыль.

Мы оставили машину на холостом ходу на вершине перевала и вышли. Отсюда была видна вся долина: длинные полосы оливковых рощ и виноградников и куски земли, означающие, что здесь недавно велось сражение. Вдали виднелся дым, похожий на белую штукатурку. Это горел фермерский дом. Высоко в небе, плоском, как отутюженный хлопок, медленно кружил стервятник, от вида которого у меня побежали мурашки по шее.

Мы спустились в долину и свернули на узкую пыльную дорогу. Уже за несколько миль до нас начали доноситься звуки выстрелов: многослойное заикание пулеметных очередей и резкий, нарастающий грохот «томпсонов». Шагая по сильно изрытой местности, мы наконец добрались до окопа и быстро спустились в него.

Он был достаточно широким для того, чтобы двое могли стоять на коленях рядом друг с другом на земляном сухом, потрескавшемся полу между земляными стенами, резко уходящими вверх. Кое-где укрепления расширялись, превращаясь в маленькие квадратные «комнатки», если их можно так назвать. Когда мы зашли в одну, то увидели простой стол, накрытый картой, и военный телефон. Несколько свернутых импровизированных постелей, сложенных в одном углу, подсказывали, что тут, когда удавалось, спали люди. Также здесь был разведен небольшой костер и имелся только что вскипевший кофе. Напиток пах гарью, но все же мне очень его хотелось, хотя бы для того, чтобы чем-то занять руки.

Все мужчины, которых мы встречали, вернее, большинство из них, были еще мальчишками и смотрели на меня с таким удивлением, словно перед ними возник свадебный торт. Среди военных были испанцы, американцы, канадцы и мексиканцы. По словам одного из них, они находились на линии фронта уже сорок пять суток и каждый день ожидали нападения. Конечно, в них все время стреляли, но настоящая атака – это совсем другое дело.

Мы прошли вперед, земля была такой твердой и неровной, что казалось, будто мы идем по сухому каменистому руслу реки. Многие солдаты держали винтовки наготове. Остальные стояли рядом или лежали с ружьями под боком, словно это были спящие собаки. Я замечала повсюду книги: в задних карманах, на земляных полках, в соломе, в руках солдат. Увидела даже «Кандид, или Оптимизм» и «Листья травы». Когда мы наткнулись на молодого человека, читавшего «Уолден, или Жизнь в лесу», мне пришлось остановиться. Он был высоким и стройным, с копной светлых волос, которые напомнили мне только что скошенные поля. Кожа на его руках была бледной, бело-розовой, как у поэта-философа.

– Я люблю Торо, – сказала я. – Какая твоя любимая часть?

– Все, пожалуй. Он знает названия стольких цветов и деревьев! Это уже здорово. Я лучше буду думать о них каждый день, чем о том, что у нас здесь происходит. – Глаза у него были светло-голубыми, с маленькими черными зрачками, похожими на булавочные головки. Они показались мне красивыми и пугающими одновременно.

– А какая ваша любимая? – спросил он.

– Мне тоже нравятся все. Он пишет о том, какой это дар – заблудиться в лесу. Я всегда находила в этом некое утешение. Может быть, ты действительно должен сначала совершенно потеряться, прежде чем сможешь найти себя.

Он прищурил один глаз и искоса посмотрел на меня, словно видел насквозь.

– Он про это и говорит, не так ли? – А затем: Знаете, я думаю, с вами все будет в порядке. Не переживайте об этом.

Парень говорил со мной очень свободно и удивительно сердечно. И какой бы беззащитной я себя ни ощущала, было огромное утешение в том, что меня понимают – пусть всего на миг и пусть совершенно незнакомый человек.

– Удачи тебе, – сказала я ему.

– Вам тоже, – откликнулся он и вернулся к книге.

Несколько минут спустя, когда я догнала Мэттьюса, у меня появилось странное ощущение, будто я только что видела призрака.

– Кто это был?

– Я даже его не знаю. Просто юноша. Находиться здесь – это что-то совершенно особое, правда?

– Да, побывать здесь очень важно. Мы не можем угадать, с чем столкнутся эти дети, но мы можем пройти свой путь, добраться сюда и посмотреть им в глаза.

– И увидеть, какие книги они читают.

– Да. Понимаешь, это одно из. правил журналистики, – продолжил он. – Не доверяй репортажам. Не позволяй другим рассказывать тебе, что произошло, если можешь сделать это сама. Ты должна пропустить все через себя. Писать о том, что ты видишь и чувствуешь.

Я задумалась на мгновение.

– А что насчет объективности?

– Забудь. Ее не существует.

– Именно это я и хотела услышать. Я думала написать о мальчике, которого убили у меня на глазах в Санто-Доминго. Но не уверена, что смогу это сделать без эмоций.

– Просто начни. С чего угодно.

– Может получиться ужасно.

– Может. Но это не самое страшное.

– Не самое, – согласилась я. И это правда было не самое страшное. Я уже усвоила, что самое страшное – это бояться пробовать.

В течение четырех дней мы ездили между батальонами и спали в лагерях в палатках рядом с солдатами, ели то же, что и они, делили с ними костер. Я знала, что многие из них были неопытны – как Фишер, канадский пехотинец, которого я встретила в госпитале в Мадриде, – и не держали никогда оружия в руках, пока им не пришлось пустить его в ход. У некоторых была гладкая, как у младенцев, кожа, широко распахнутые, испуганные и искренние глаза. И длинные ресницы. Поговорив со многими из них и увидев, как они живут, я поняла, что у них нет бесконечного запаса храбрости, потому что ни у кого его нет. Когда храбрость покидала их, они все равно находили способ выстоять и сражались только силой своего духа. В них было больше твердости, чем храбрости. И именно поэтому интернациональные бригады должны помочь выиграть эту войну. Они просто обязаны.

С наступлением темноты палатки наполнялись историями и красным вином, передаваемым в эмалированной чашке. Однажды ночью, когда мне стало не по себе, я ускользнула покурить. Лагерь располагался на склоне холма и был окружен высокими соснами. Я стояла под звездами в тишине, вдыхая свежий запах сосновой смолы, и наслаждалась ощущением одиночества. Затем полог палатки открылся, и рядом со мной оказался Эрнест.

– Тебе здесь не страшно? – спросил он.

– Здесь чудесно. – Я затянулась сигаретой, бумага, вспыхнув, зашипела.

Ночь была безлунной, склон холма и сосны окутывала густая чернота, как будто с большой высоты опустили длинные занавески. Из палатки доносился смех, но он, похоже, не имел к нам никакого отношения.

– То, что я сказал той ночью… Все так и есть. Для меня уже слишком поздно. Возможно, ты не хочешь этого знать. Может быть, я эгоистичный ублюдок, но сейчас я чувствую себя по-настоящему живым, живее, чем когда-либо. Марти. Марти, посмотри из меня.

– Нет.

– Не будь ребенком, черт возьми! Я люблю тебя!

В считанные секунды он пересек пространство между нами и навис надо мной, заслонив небо. Его руки залезли мне под куртку. Эрнест страстно поцеловал меня. Я не могла дышать, и мне было все равно. Земля ушла из-под ног. Деревья будто наклонились, ночное небо тоже. Та часть меня, которая обычно держалась за здравый смысл, растворилась. Я чувствовала горячие кончики его пальцев на спине, плечах, шее, под волосами. Повсюду. Я стянула его одежду, желая быть ближе, чувствовать его кожу, владеть им.

– Боже, – прошептал он где-то возле моей шеи. – Мы потеряли так много времени.

– Это не имеет значения. – Я снова поцеловала его, не желая останавливаться и одновременно тщетно мечтая, чтобы этот момент и все, что между нами, уже было в прошлом. Все произошло и закончилось, и привычный ход жизни восстановился, а мое разбитое сердце выздоровело. Потому что он разобьет мне сердце. Я уже знала это.

Но все еще только начиналось, мы мчались сквозь тьму навстречу друг другу под сотнями миллионов звезд и вот-вот должны были столкнуться. Логика не смогла нам помешать, как и знание, что впереди разлука. В нашем распоряжении было все время вселенной, чтобы совершить эту ужасную ошибку.

Глава 20

Ночной отель напоминал темные соты. Я научилась различать их во время походов в номер Эрнеста. Накидывала плащ поверх пижамы, надеясь, что никто не догадается, что мы стали любовниками. Одно дело причинять боль себе, и совсем другое – тащить за собой на дно других людей. Его жена не должна узнать. И моя мама тоже, я бы не вынесла выражения разочарования на ее лице: «Опять, Марти?» Нет уж. Достаточно и того, что мне трудно смотреть на саму себя.

Войдя в номер, я ничего не сказала, просто бросила плащ там же, где стояла. И разглядела Эрнеста в темноте. Наши зубы стукнулись друг о друга, когда мы поцеловались. Он притянул меня к себе, обхватил руками, капля его или моей крови упала мне на язык. Чувствуя, как голова идет кругом, я задавалась вопросом, не влюбляюсь ли я в него в ответ. Или, может, именно это и означало очнуться ото сна. Нервы мои были настолько раскалены, что мне казалось, будто вокруг меня образовался светящийся кокон, и я парила в нем. Чувства рвались наружу, и какая разница, была ли причиной этому война, Испания или Эрнест? Возможно, причины и вовсе не было.

В тот день, когда мы вернулись с поля боя, я наконец-то начала писать. Не верилось, что этот момент настал. Просмотрев блокноты, я постаралась детализировать все впечатления и ситуации: звук артиллерийского обстрела, который услышала, находясь в кровати во «Флориде», нелепость трамваев, которые ездили вверх и вниз по Гран-Виа, почти до самой линии фронта. Я описывала ядовитые завесы дыма после атак и очереди за хлебом, соседствующие с очередями на фильм «Новые времена» Чарли Чаплина. Вспоминала парфюмерные лавки, где запах кордита смешивался с запахом гардений в бутылках, и оперный театр, куда все еще продавали билеты. Упомянула и красивого молодого тенора, который был добровольцем и часто приходил на дневной спектакль прямо из окопов, со следами крови на ботинках.

Я писала и писала до тех пор, пока не поняла, что история, которую я больше всего хотела рассказать и которой больше всего боялась, – о мальчике и окровавленной шали, напоминающей воздушного змея. Это была история моей встречи со смертью. В тот день война перестала быть абстрактным понятием, став моей личной болью. Я все еще видела руку ребенка, сжимающую шаль матери. Что с ней случилось? Как она теперь живет?

Думая о них, я чувствовала себя беспомощной: каждая клеточка тела вибрировала от ярости, граничащей с отчаянием. Но, упав духом, писать тяжело. Может быть, объективности и не существует, как сказал Мэттьюс, но по-другому эту историю не рассказать. Необходимо каким-то образом взять себя в руки и, стиснув зубы, писать.

В тысяча девятьсот тридцать четвертом году, когда я была молоденькой журналисткой, только что поступившей на службу в Федеральное управление по чрезвычайным ситуациям, хладнокровие стало моим единственным оружием. Как и многие программы «Нового курса» Рузвельта, FERA была молодой и непроверенной.

Меня вместе с горсткой других писателей нанял Гарри Хопкинс, один из старших советников президента, чтобы исследовать влияние Великой депрессии на обычных людей. Я должна была ездить из штата в штат, собирая данные о помощи семьям, и затем отправлять отчеты. Хопкинсу нужны были истории и впечатления, а не статистика, и я отчаянно хотела быть полезной.

Я только что вернулась в Штаты после неудачного романа с Бертраном и ощущала некую безысходность. Мне удалось избавиться от разочарований в отношениях, написав первый роман «Безумная погоня». Я испытала прилив надежды и чистой материнской гордости, когда держала в руках экземпляр моей книги, представляя, как она будет храниться в библиотеках. Но моя радость была недолгой. Негативный отзыв отца задел больнее, чем другие рецензии, даже те, в которых героев называли «взбалмошными», а все мои старания – «юношескими попытками».

Я даже не представляла, как это неприятно, когда тебя вот так критикуют. Мне хотелось спрятаться где-нибудь в пещере и зарыть голову в песок от стыда. Но вместо этого я устроилась в FERA, посчитав это предложение даром свыше. Хоть и не получилось забыть про разбитое сердце, уязвленную гордость и разрушенные надежды, но все же у меня появился шанс выкинуть все из головы и работать на благо страны.

С тридцатью пятью долларами в неделю и талонами на автобус я отправилась сначала в Северную Каролину, а затем в Новую Англию. Но чаще все же меня подвозили социальные работники, показывая самые печальные города на свете. Я думала, что могу быть объективной в отчетах, но, день за днем наблюдая несчастные семьи, раздавленные нищетой, я начала впадать в отчаяние. В Лоуренсе, штат Массачусетс, я посетила шерстяную фабрику, где скелетообразные девушки выстаивали над дергающимися прялками по восемь или десять часов в день без отдыха, их кожа была бледной и почти прозрачной. Они ели стоя. В уборной я наткнулась на трех девушек, которые пытались уснуть на ледяном бетонном полу. У одной из них был платок цвета увядших васильков и такая безысходность в глазах, что мне пришлось ухватиться за стену, чтобы не упасть.

Я старалась навещать по пять семей за день, женщины и дети часто стыдились выходить из дома, потому что на них была дырявая одежда, а обуви и вовсе не было. Семья из четырех человек спала на односпальной кровати, и у всех был сифилис, даже у маленькой дочери, болезнь которой зашла настолько далеко, что ее парализовало. Они не пытались ее лечить, потому что мать считала, что это «дурная кровь», а все знали, что от этого нет лекарства.

В другой деревне я сидела в разрушенной кухне со стенами, обклеенными клеенкой, это помогало сохранить тепло и не пропускать ветер в дом, а уголь давно закончился. Десятилетняя девочка по имени Алиса стояла на коленях на куче тряпья, прижимая к груди белую утку. Отец выиграл ее в лотерею, в которой шансы были почти равны нулю.

– Я рассчитывал, что мы ее съедим, – сказал он. – Но вы видите: она хочет играть только с уткой.

Он проводил меня, и на улице я спросила, как, по его мнению, они со всем этим справятся.

Мужчина слегка пожал плечами:

– Если бы мне кто-то сказал хотя бы год назад, что мы можем обойтись тем, что имеем сейчас, я бы назвал его лжецом.

– Вы делаете все, что можете. И даже больше.

На самом деле я ничего не могу сделать. – Он посмотрел мимо меня, мимо мокрой от дождя улицы в изрытое облаками небо. – Иногда я молюсь, чтобы ангел забрал нас во сне. Но пока никто не услышал моих молитв.

В тот вечер в поезде, направляющемся в Бостон, мне пришлось выпить несколько порций виски, прежде чем я смогла начать отчет. Выполняя задание, я столкнулась с такими вещами, о существовании которых даже не подозревала, но и они были лишь каплей в море человеческих страданий. Как можно писать об Алисе и ее утке, не впадая в отчаяние? О девушке с платком на голове, о сифилитических младенцах, у которых нет никаких шансов? Конечно, отчаяние никому не поможет. Я понимала: чтобы что-то изменить, FERA и Гарри Хопкинс должны узнать именно то, что видела я, не больше и не меньше. Мне нужно научиться работать как фотокамера: хладнокровно и объективно. Один снимок – одно предложение.

Когда я в Вашингтоне передала отчеты Хопкинсу, он устроил мне встречу с Элеонорой Рузвельт. Когда-то вместе с моей мамой она работала над социальными проблемами, и я ею всегда восхищалась на расстоянии. Я с такой страстью пересказывала ей увиденное, что удивительно, как она меня не вышвырнула. Но она слушала, по-настоящему слушала и задавала умные вопросы, ее ручка бегала вдоль листа, пока она делала записи. На ней было темное мешковатое платье, седеющие волосы кое-где выбились из прически. Возраст плохо сказывался на внешности. В ней исчезла стать, зубы стали неровными, но я никогда не видела никого красивее. Дело было в благородстве, которое чувствовалось в ней, несмотря ни на что.

Спустя несколько месяцев я снова приехала в Вашингтон. Меня только что уволили за подстрекательство к восстанию против нечестного подрядчика горстки шахтеров в Айдахо. Они разбили все окна в офисе FERA, и меня отправили паковать вещи. Но Рузвельты решили, что я поступила правильно, и предложили на время остаться в Белом доме.

Меня поселили в простенькую комнату с узкой, обитой ситцем кроватью и шатким угловым столиком. Миссис Рузвельт была настолько чувствительна к бедственному положению страны, что предпочла бы переломать себе руки, чем жить в роскоши, в то время как другие страдают. Еда была простой, в основном консервированной. Вино подавали редко, да и то глоточек, а более крепкий алкоголь – никогда. Но президент иногда уводил более либеральных и веселых гостей в гардеробную, чтобы угостить их одним из своих убийственных мартини и хорошей шуткой. Он считал меня очаровательной и забавной, похожей, наверное, на выдрессированного пекинеса, а миссис Рузвельт любила расспрашивать меня о новостях и узнавать «мнение молодого поколения» о стране.

Она мне нравилась. Точнее, я почти сразу полюбила ее. Никогда не встречала никого такого же доброго, смиренного и неустанно заботящегося о других. Иногда миссис Рузвельт позволяла мне помогать ей отвечать на письма, которые часто были довольно интересными, а иногда душераздирающими. Люди просили ее о помощи, когда не знали, к кому еще обратиться. Например, было письмо от молодого человека из Миннесоты, потерявшего руку на охоте и больше не способного заботиться о своих братьях и сестрах. У них не было подходящей одежды для школы, и они отчаянно нуждались в лошади. Получится ли у нее найти хотя бы одну для них?

Я примостилась на стуле рядом с ее письменным столом из вишневого дерева. Миссис Рузвельт, в бесформенном голубом платье, сидела, склонившись над письмом. Ее руки, очень сильные, красивые – самая прекрасная часть ее тела, – сжимали листок.

– Вы дадите им лошадь?

– Попробую найти кого-то, кто поможет. Можно хотя бы попытаться. Прекрасное письмо. Сколько же времени ему потребовалось, чтобы написать его.

Я смотрела на нее с восхищением, как и всегда, когда оказывалась рядом. В миссис Рузвельт жил никогда не угасающий свет, подпитываемый порядочностью и мудростью. Она помогала мне становиться лучше.

– Я подумываю над тем, чтобы проработать некоторые из отчетов и сосредоточиться на характерах этих людей, – сказала я ей. – Если я напишу рассказ или роман, они могут стать настоящими, живыми героями, а не цифрами и отметками на каком-нибудь графике, который никто не увидит. Я хочу помочь им. Во всяком случае, хочу попробовать, и это мой способ.

– Ты хочешь помочь им, – повторила она, глядя на меня своими ясными, голубыми глазами, которые могли быть и застенчивыми, и полными одиночества, но в то же время стальными и пугающими. Я знала, что она никогда не согласится на то, чего ей самой не нужно.

– Да, хочу.

– Тогда ты поможешь.

Вскоре после этого я покинула Белый дом и отправилась в дом Филдса в Коннектикуте. Это решение сильно потрясло мою семью. Но шанс поработать не отвлекаясь того стоил. Каждый день в течение следующих четырех месяцев, пока падал снег, росли, а потом, с приходом весны, таяли сугробы, я писала, вдохновленная совершенно новым взглядом на литературный труд. Мне пришло в голову, что причина, по которой «Безумная погоня» провалилась в коммерческом плане, была той же самой, по которой мой отец презирал ее. А именно: выбор темы. Теперь я поняла, что персонажи были не просто «взбалмошными». Они были банальными и самовлюбленными. Кому помогла эта книга? Никому! Новая же идея была чем-то совершенно другим: она не имела ничего общего с эго или самомнением, а также с Мартой Геллхорн. В тот раз я была лишь неопалимой купиной[7]7
  Горящий, но не сгорающий терновый куст, в котором Бог явился Моисею и говорил с ним. – Примеч. пер.


[Закрыть].

Я очень гордилась второй книгой, которая хорошо продавалась и получала отличные отзывы. Элеонора Рузвельт дважды написала о ней в своей колонке «Мой день», назвав ее «прекрасной» и «полезной». Единственное, о чем я жалела: что отец не дожил до моего искупления. Мне хотелось почувствовать его гордость и одобрение, хотя я и понимала, что это невозможно. Наверное, именно поэтому вектор сместился и указывал на других людей: Мэттьюса. Джинни Коулз. Тома Делмера и Эрнеста. Я хотела, чтобы они уважали меня как писательницу. Но больше всего на свете я хотела уважать себя сама.

Мне не хватало той святости, которая была в Коннектикуте, – тогда получилось слиться с персонажами. Алиса в своей печальной кухне соединилась со всеми другими девочками, которых я встретила, чтобы стать Руби. И хотя я изменила детали и додумала то, чего не могла знать, вся правда осталась.

Помнила ли я, как гореть? Могла ли повторить это снова ради убитого мальчика? Ради Мадрида?

Да.