Текст книги "Комический роман"

Автор книги: Поль Скаррон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Ночная битва

Я слишком честный человек для того, чтобы предупреждать благосклонного читателя, что если он оскорблен всеми теми дурачествами,[124]124
  «...оскорблен всеми теми дурачествами...» — Скаррон никогда особенно не ценил своих произведений и своего таланта. Выше читатель уже встретил слова о том, что его роман «не что иное, как собрание дурачеств» (глава IX). В «Ode à М. Maynard» (Recueil de 1651) он говорит:
Но я всего полупоэт,В моих стихах и смыслу нет,И для своей веселой музыЯ лишь несчастная обуза...  Но тут необходима существенная поправка: подобные самоуничижительные высказывания были в стиле таких жанров, как послание, ода и т. п.


[Закрыть] о которых он до сих пор читал в этой книге, то он лучше всего сделает, если не будет читать дальше, потому что, по совести говоря, не найдет в ней ничего другого, хоть если бы она была толщиною с «Кира»,[125]125
  «Кир» (Artamène ou le Grand Cyrus) – роман m-lle Скюдери, отличающийся особенной величиной: он занимает десять томов.


[Закрыть] и когда он из прочитанного не сможет заключить о том, что он еще увидит, то, быть может, я еще в большем затруднении; одна глава влечет за собою другую, и я в своей книге поступаю, как тот, кто бросает повод на шею лошади и позволяет ей итти, куда она вздумает. Быть может, что у меня и есть определенный замысел и что без переполнения моей книги достойными подражания примерами при помощи сильно действующих картин и то смешных, то достойных осуждения вещей, я и преподам занимательное наставление,[126]126
  «...преподам занимательное наставление» — несомненно, реминисценция слов Сантейля (Santeuil, 1630– 1697), новолатинского поэта, родом француза: «Ridendo castigat mores» (смеясь, обуздывает нравы).


[Закрыть] подобно тому, как пьяный внушает отвращение к своему пороку и может забавлять безобразиями, какие его заставляет творить опьянение.

Но кончим морализирование и возвратимся к нашим комедиантам, которых мы оставили в гостинице.

Тотчас же как их комната освободилась и как Раготен увел Ранкюна, в гостиницу прибыл покинутый ими в Туре привратник, ведя нагруженную багажом лошадь. Он сел вместе с ними за стол, и из его рассказа и из того, что они узнали друг от друга, стало ясно, почему губернатор провинции не мог им сделать ничего дурного: он сам и его солдаты насилу ушли от рук народа. Дестен рассказал товарищам, как он спасся в турецком одеянии, в котором он представлял «Сулеймана»[127]127
  «Сулейман» Мере — «Великий последний Сулейман, или Смерть Мустафы» (Le grand et dernier Soliman ou la Mort de Musthapha) – трагедия Жана де Мере (Mairet, 1604—1686), трагика, пьесы которого были весьма популярны в XVII веке, а его «Сильвия» (Silvie, 1621) считалась шедевром. «Сулейман» игран первый раз в 1630 году, а издан в 1639 году.


[Закрыть] Мере, но, узнав, что в Алансоне чума, он прибыл в Манс с Каверн и Ранкюном, в одежде, которую вы видели на них в начале этих совершенно правдивых, но мало героических приключений. Мадемуазель Этуаль также поведала им о помощи, оказанной ей одной дамой в Туре, имени которой я так и не узнал, и о том, как при ее посредстве она была доставлена до ближайшей от Боннетабля деревни, где она вывихнула себе ногу, упав с лошади. Она прибавила, что, узнав, что труппа находится в Мансе, она велела отнести себя туда на носилках, которые ей любезно предоставила владелица этой деревни.

После ужина в комнате комедианток остался один Дестен. Каверн любила его как родного сына; мадемуазель Этуаль была ей не менее дорога, а Анжелика, ее дочь и единственная наследница, любила Дестена и Этуаль, как брата и сестру. Она еще точно не знала, кто они и почему стали комедиантами, но заметила, что хотя они называли друг друга братом и сестрой, они были более друзья, чем близкие родственники; что Дестен относился к мадемуазель Этуаль с огромнейшим почтением; что она была необычайно благоразумна и что Дестен довольно умен и обнаруживал хорошее воспитание, мадемуазель же Этуаль казалась скорее дочерью знатного лица, чем комедианткой бродячей труппы. Но если Дестен и Этуаль были любимы госпожей Каверн и ее дочерью, то и они отдавали должное взаимной дружбой с ними; это не было для них затруднительно, потому что те были достойны любви и как французские комедиантки, так как они скорее по несчастью, чем по недостатку таланта, не имели никогда чести подниматься на сцену отеля Бургонь или дю Маре, комедианты коих non plus ultra.[128]128
  «...комедианты, коих non plus ultra». — Театры отеля Бургонь и дю Маре славились актерами, прекрасным репертуаром и «лучшей» публикой. Non plus ultra — в высшей степени (т. е. совершенны).


[Закрыть] Те, кто не знает этих трех небольших латинских слов (которых я не могу здесь не поместить потому, что они подходят к случаю), пусть велят объяснить их, если хотят.

Кончим это отступление.

Дестен и Этуаль нежничали друг с другом после долгой разлуки, не прячась от обоих комедиантов. Они прекрасно выразили друг другу, сколь они беспокоились. Дестен рассказал мадемуазель Этуаль, как он видел в последний раз, когда представляли в Туре, их старого гонителя; как он распознал его в толпе зрителей, хотя тот и закрывал лицо плащом, и как по этой-то причине он при отъезде из Тура наклеил себе на лицо пластырь, чтобы не быть узнанным своим врагом, ибо не в состоянии был защищаться, если бы тот вооруженный напал на него. Он рассказал ей также о множестве носилок, которые они встретили, когда шли за ней, и сказал, что не слишком ошибется, если посчитает тем же врагом незнакомца, внимательно осматривавшего носилки, как видно из седьмой главы.

Во время рассказа Дестена бедная Этуаль не могла удержаться, чтобы не пролить несколько слез. Дестена это крайне тронуло, и, утешив ее как только мог, он прибавил, что если она позволит ему разыскать их общего врага с тем старанием, с каким он до сих пор избегал его, она скоро будет свободна от его преследований, или он лишится жизни. Эти последние слова еще более ее огорчили; у Дестена не хватило воли, чтобы не огорчаться также; а Каверн и ее дочь, слишком отзывчивые по природе, огорчились из любезности или сочувствия; я думаю также, что они и всплакнули. Я не знаю, плакал ли Дестен, но я хорошо знаю, что комедиантки довольно долго не могли говорить, и в это время плакал кто хотел.

Наконец Каверн, прервав молчание, вызванное слезами, стала упрекать Дестена и Этуаль, что они, с тех пор как находились вместе, могли бы заметить, что они – их друзья, однако мало доверяли ей и ее дочери и не раскрывали ей своего настоящего положения. И прибавила, что она довольно претерпела гонений за свою жизнь, чтобы дать совет несчастным, какими они ей кажутся. На это Дестен ответил, что не из недоверчивости они не открылись ей; но он думал, что рассказ об их несчастьях может только наскучить, – теперь же он им обещает поведать все, когда только они захотят и когда у них будет свободное время. Каверн не хотела более откладывать удовлетворения своего любопытства, а ее дочь страстно желала того же и села рядом с нею на кровать мадемуазель Этуаль.

Дестен хотел уже рассказывать свою историю, когда они услыхали страшный шум в соседней комнате. Дестен некоторое время прислушивался; но шум и ссора, вместо того чтобы прекратиться, усилились; послышались крики: «Бьют! Помогите! Убивают!» В три прыжка Дестен уже выскочил из комнаты, но при этом разорвал свой камзол, за который его схватили госпожа Каверн и ее дочь, желая его удержать. Он вбежал в комнату, из которой доносился гул голосов, но там в темноте ничего не увидел и только услыхал удары кулаков, оплеух и множество неясных голосов дерущихся мужчин и женщин, смешавшихся с топотом босых ног, – все это производило ужасный шум. Он безрассудно вмешался в толпу дерущихся и тотчас же с одной стороны получил удар кулаком, а с другой – оплеуху. Это превратило его добрые намерения разогнать этих домовых в сильное желание отомстить за себя: он начал действовать руками, махал ими, как ветряная мельница, и раскроил не одну челюсть, почему его руки были все в крови. Рукопашная продолжалась еще некоторое время, так что он успел получить ударов двадцать и раздать в два раза больше. В самый разгар битвы он почувствовал, как кто-то его укусил за ногу; он протянул руку и, встретив что-то мохнатое, подумал, что его укусила собака, но Каверн и ее дочь, появившиеся в двери комнаты со свечой, как огонь святого Эльма[129]129
  «Огонь святого Эльма» (или огонь святого Жермена и святого Ансельма) – блуждающий огонек, появляющийся у мачт и снастей кораблей после бури. Моряки считают, его хорошим предзнаменованием.


[Закрыть] после бури, осветили Дестена и дали ему возможность увидеть, что он находится среди семи человек в одних рубашках, которые жестоко друг друга колотят и которые тотчас же унялись, как только внесли свет. Однако затишье продолжалось недолго. Хозяин, один из этих семи белых покаянников,[130]130
  Белые покаянники – в подлиннике: penitens blancs – так называлось братство белого духовенства. Члены этого братства, подражая капуцинам, устраивали шествия в белых одеяниях и босиком. Такие братства существовали в Авиньоне, Лионе и Париже.


[Закрыть] опять схватился с поэтом; Олив, который тоже был здесь, напал на хозяйского слугу, другого покаянника. Дестен хотел их разнять, но хозяйка, тот самый зверь, который его укусил и которого он принял за собаку, – потому что она была с растрепанными короткими волосами, – бросилась, чтоб выцарапать ему глаза, а ей помогли две служанки, столь же обнаженные и растрепанные, как и она. Крик тотчас же возобновился; пощечины и тумаки отдавались еще громче, и схватка разгорелась еще сильнее, чем прежде. Наконец большинство людей, проснувшихся от этого шума, сбежалось на поле битвы, сражающихся растащили и во второй раз приостановили военные действия.

Теперь надо было узнать причину драки и то, в чем заключалось разногласие, которое собрало в одну комнату семь раздетых человек. Олив, который казался менее взволнованным, сказал, что поэт вышел из комнаты, и потом он увидел, что тот бежит назад, преследуемый хозяином, хотевшим его избить; хозяйка бежала за своим мужем и тоже накинулась на поэта; а когда он хотел их разнять, то слуга и две служанки бросились и на него, а так как свет затем был погашен, то это и было причиною того, что они дрались долее, чем следовало бы. Пришла очередь поэта защищаться; он сказал, что сочинил два прекрасных куплета, каких он никогда не читывал с тех пор, как живет, и что, боясь их забыть, он пошел спросить свечу у трактирных служанок, которые лишь посмеялись над ним, а хозяин обозвал его канатным плясуном, – тогда, не желая остаться без ответа, он назвал его рогоносцем.

Лишь только он произнес это слово, как опять хозяин, который был им в некоторой мере, дал ему оплеуху. И только он отпустил ее, как его жена, слуга и две служанки (как будто они все сговорились) бросились на комедиантов, встретивших их недурными тумаками. Эта последняя схватка была более жестокой и продолжительной, чем прежние. Дестен, озлобившись на толстенную служанку и подняв ей рубашку, дал ударов сто ладонью по ягодицам. Олив, увидев, что все смеются, сделал то же с другой. Хозяин занялся поэтом, а хозяйка, разъярившись более всех, была схвачена некоторыми из зрителей и пришла в такое бешенство, что закричала: «Караул!» Эти крики разбудили Раппиньера, жившего напротив гостиницы. Он велел отпереть двери и, по крикам, какие он слышал, думал, что не менее семи или восьми человек уложено на месте; он именем короля приказал прекратить драку; узнав же о причине всего этого беспорядка, просил поэта не сочинять более стихов ночью и чуть не прибил хозяина и хозяйку за то, что они нещадно ругали бедных комедиантов, обзывая их фиглярами и шутами, и клялись, что выгонят их завтра из своего дома. Но Раппиньер, ссужавший хозяину деньги, пригрозил арестом и этой угрозой зажал ему рот. Раппиньер вернулся к себе, другие разошлись по своим комнатам, а Дестен пошел к комедианткам, где Каверн просила его, чтобы он более не откладывал и рассказал о своих и сестры своей приключениях. Он сказал им, чтоб его не просили более, и начал свою историю таким образом, как вы ее найдете в следующей главе.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,
более длинная, чем предшествующая. История Дестена и мадемуазель Этуаль

Я родился в деревне близ Парижа. Я мог бы заставить вас поверить, если бы захотел, что происхожу из какой-либо очень знатной семьи, как это обычно делают люди безызвестные,[131]131
  «...как это обычно делают люди безызвестные». — Мы уже говорили, что в среду дворянства в то время всячески пытались войти люди других социальных слоев, особенно буржуа, разбогатевшие на различных махинациях. Дворянство очень неохотно давало им место в своей среде.


[Закрыть] – но я достаточно откровенен, чтобы не отрицать низкого своего рождения. Отец мой был одним из первых и самых богатых людей в деревне. Он рассказывал, что он сын бедного дворянина и что в своей молодости был на войне, где кроме палок ничего не выслужил, и поступил ездовым, или вожатым,[132]132
  Ездовой, или вожатый – в подлиннике: meneur. Знатные дамы имели при себе вожатых (meneurs), которые в случае надобности подавали им руку, например при выходе из кареты и т. п.


[Закрыть] к одной богатой даме в Париже; а скопив у нее кое-что, потому что был также и метр-д’отелем и экономом, как говорится, запряг свою лошадку[133]133
  «Запряг свою лошадку» — т. е. разбогател; в подлиннике: «c’est à dire ferroit peut-êrte la mule» (то-есть, может быть, подковал мула).


[Закрыть] и женился на старой деве из того же дома, которая вскоре умерла, сделав его своим наследником. Он скоро оставил свое вдовство, а так как он не меньше устал и от службы, то и женился вторично на крестьянке, которую ее госпожа тоже обеспечила хлебом, – и от этого-то последнего брака родился я.

Моего отца звали Гаригесом; я никогда не мог узнать, откуда он был родом, а что касается имени моей матери, то оно ничего не значит для моей истории: достаточно будет, если я скажу вам, что она была скупее отца, а отец был скупее ее, и что у обоих была довольно покладистая совесть. Моему отцу принадлежит честь того, что он первый придумал удерживать дыхание,[134]134
  «...придумал удерживать дыхание...» — В издании «Комического романа» Пьера Мортье (Pierre Mortie, Амстердам) это место приведено в следующем варианте: «Моему отцу принадлежит честь изобретения подвешивать к ручке горшка кусок мяса, привязанный на веревке, чтобы вынимать его, когда он достаточно прокипит, и потом варить еще в нескольких супах». Оба эти варианта стали бродячими анекдотами. Этот второй вариант, может быть, навеян анекдотическими рассказами о самом Скарроне. «Рассказывают, будто моя шляпа висит над моей головой на веревке, перекинутой через блок, за которую я приподнимаю и опускаю шляпу, когда приветствую приходящих ко мне», – пишет он сам о себе в одном из обращений к читателям.


[Закрыть] когда снимают мерку для платья, чтобы на него пошло меньше материи. Я мог бы сообщить вам сотню других черт его скаредности, которые доставили ему по справедливости репутацию остроумнейшего и изобретательнейшего человека; но из боязни наскучить, удовольствуюсь тем, что расскажу два почти невероятных, но и не менее истинных случая. Он скопил много хлеба, чтобы продать его в неурожайные годы. Но так как на следующий год урожай был повсеместный, им овладело такое отчаяние и бог совсем оставил его, что он решил повеситься. Его соседка, которая была в комнате, куда он вошел с этим благородным намерением, и которая спряталась, боясь быть увиденной, я не знаю хорошо, почему именно, сильно удивилась, когда увидела его висящим на стропиле комнаты. Она бросилась к нему, зовя на помощь, перерезала веревку и вместе с моей матерью, прибежавшей тотчас же, сняла ее с шеи. Они, быть может, раскаялись, сделав это доброе дело, потому что он нещадно избил и ту и другую и заставил заплатить бедную женщину за перерезанную веревку, удержав из того, что был ей должен. Другой его подвиг не менее удивителен. В тот же самый год была такая дороговизна, что деревенские старики и не помнили большей, – и он жалел обо всем, что съедал, а так как жена его родила мальчика, то он забрал себе в голову, что молока хватит и его сыну и ему самому, и надеялся что, сося грудь жены, он сбережет хлеб и будет питаться легко перевариваемой пищей.

Мать моя была менее остроумна, чем он, но не менее скупа, так что, если и не изобретала таких вещей, как отец, то, задумав раз что-нибудь, выполняла это гораздо точнее его. Итак, она попыталась кормить своим молоком сына и мужа одновременно[135]135
  «...кормить своим молоком сына и мужа одновременно», — Весь этот рассказ представляет собою бурлескное использование двух известных анекдотов, рассказанных римским историком Валерием Максимом в книге об императоре Тиверии (кн. III и VI) и часто повторявшихся.


[Закрыть] да отважилась еще и сама им питаться, и с таким упорством, что невинный младенец умер мученической смертью от настоящего голода, а мои родители так ослабели и так изголодались, что однажды, поев сверх меры, оба надолго заболели.

Вскоре мать затяжелела мною и благополучно родила пренесчастное создание, а отец отправился в Париж просить свою госпожу принять от купели его сына с почтенным приходским церковнослужителем нашей деревни. Когда он возвращался ночью домой, чтобы избежать дневного зноя, и проходил большой улицей предместья, большая часть домов которого недавно была выстроена, он заметил издали в лунных лучах, как что-то блестящее перешло улицу. Он не старался узнать, что это было; но, услыхав стой, как будто человека, мучившегося от боли, притом в том самом месте, где он видел издали, как тот исчез из виду, он смело вошел в огромное, еще не достроенное здание и нашел там женщину, сидящую на земле. Место, где она сидела, было освещено луной достаточно ярко, чтобы отец мог рассмотреть, что она очень молода и очень хорошо одета, – а то, что блеснуло вдали, было ее парчевым платьем.[136]136
  Парчевое платье. – Дамы и даже мужчины знатного происхождения носили одежду из парчи (habit de brocat). «Новые правила торговли» (Nouveau règlement sur le marchandises, 1634) сообщают: «Италия ввозит к нам различные сорта шелковых материй и парчи».


[Закрыть]

Вы не должны сомневаться в том, что мой отец, будучи от природы довольно смелым, не менее испугался, чем эта девушка; но она была в таком положении, в котором с ней не могло случиться хуже того, что было. Это придало ей смелости заговорить первой и сказать отцу, что если есть в нем христианская душа, он должен сжалиться над ней, потому что она скоро родит; и, чувствуя, что болезнь ее наступает, и видя, что ее служанка, которую она послала за поверенной повивальной бабкой, не возвращается, она скрылась счастливо из дому, не разбудив никого, потому что служанка оставила дверь отпертой, чтобы без шуму можно было возвратиться.

Только что она кончила свою краткую повесть, как и родила благополучно мальчика, которого мой отец принял в свой плащ. Он исполнил обязанности повивальной бабки настолько хорошо, как только мог, а девушка просила его поскорее унести маленькое создание, позаботиться о нем и не позже чем через два дня повидать одного старого священника, которого ему назвала и который должен ему дать денег и все необходимые приказания о воспитании ее ребенка. При слове «деньги» отец, имевший скупую душу, хотел распустить свое красноречие ездового, но она не дала ему времени: она сунула ему в руки перстень, как знак для священника, которому он должен был сообщить о ней, завернула ребенка в свой шейный платок и отослала его с большой поспешностью, хотя он и не хотел ее оставить в том положении, в каком она была.

Я думаю, что она с большим трудом добралась до дому. Что же касается моего отца, то он вернулся в свою деревню, отдал ребенка жене и не забыл спустя два дня разыскать старика-священника и предъявить ему перстень. Отец узнал от него, что мать ребенка – девушка из очень хорошего и очень богатого дома, что она любит одного знатного шотландца, который отправился в Ирландию набирать войска на королевскую службу,[137]137
  «...набирать войска на королевскую службу». — Очень часто у Франции были наемные войска из шотландцев и ирландцев. Шотландские и ирландские особые полки были в качестве охраны при Людовике XIII и Людовике XIV и участвовали в разных войнах, главным образом с Испанией. Многие генералы – по происхождению ирландцы – занимали видное место во французской армии и прославились как полководцы, например граф Диллон и герцог Бервик.


[Закрыть] и что этот знатный чужестранец обещал на ней жениться. Священник, кроме того, сказал ему, что от преждевременных родов она так заболела, что сомневаются, выздоровеет ли, и что в этой крайней опасности она все открыла своим родителям, которые, вместо того чтобы разгневаться, сожалели о ней, потому что она была их единственной дочерью, – и что вся эта история осталась никому неизвестной в доме; и затем он уверил моего отца, что если он позаботится о дитяти и сохранит все это в тайне, его счастье будет устроено. Потом он дал ему пятьдесят экю и небольшой сверток со всем необходимым платьем для ребенка.

Предварительно хорошо пообедав у священника, отец вернулся в свою деревню. Меня отдали кормилице, а мое место дома занял чужой ребенок.

Через месяц вернулся тот самый шотландский вельможа и, найдя свою возлюбленную в столь плохом состоянии, что она едва ли бы выжила, обвенчался с ней за день перед тем, как ей умереть, и таким образом стал сразу и вдовцом и мужем. Два-три дня спустя он приехал в нашу деревню с родителями своей жены. Плач возобновился, и ребенка чуть не задушили поцелуями. Мой отец был предметом щедрости шотландского вельможи; дедушка и бабушка ребенка тоже не забыли его. Они вернулись в Париж столь довольные заботами моих родителей о внуке, что не хотели еще брать его в Париж, так как, по неизвестным мне причинам, брак должен был остаться в секрете.

Лишь только я стал ходить, мой отец взял меня домой, чтобы составить компанию молодому графу Гларису (он носил имя своего отца). Ненависть, какую, как рассказывают, питали друг к другу Иаков и Исайя[138]138
  Иаков и Исайя — библейские лица.


[Закрыть] от самого чрева матери, не могла быть больше той, которая существовала между молодым графом и мною. Мои родители нежно любили его, а ко мне питали отвращение, хотя я подавал надежду, что со временем стану порядочным человеком, чего не подавал Гларис. В нем ничего не было особенного; что же касается меня, то я казался тем, чем не был, и походил более на графского сына, чем на сына Гаригеса. В конце концов из меня получился только злосчастный комедиант: без сомнения, счастье вздумало отомстить природе, которая хотела сделать из меня что-то без его согласия, или, если угодно, природа захотела украсить дарованиями то, что было ненавистно счастью.

Я обойду детство двух крестьянских детей, потому что наклонности Глариса были более грубы, чем мои, да и лучшие наши приключения состояли из драк. Во всех стычках, какие между нами происходили, я брал верх, так что мои родители почти всегда в них вмешивались; они это делали так часто и с такой горячностью, что мой крестный, господин Сен-Совер,[139]139
  Сен-Совер значит – святой спаситель – опять намек на характер персонажа.


[Закрыть] вознегодовал и попросил меня у отца. Тот отдал меня с большой радостью, а мать моя еще меньше сожалела, сбыв меня с рук. И вот я у крестного, хорошо одетый, хорошо накормленный, обласканный и никогда не битый. Он не жалел ничего, чтобы научить меня читать и писать, и когда я вырос настолько, что мог изучать латынь, он упросил владельца деревни, очень почтенного и богатого дворянина, чтобы я учился с его двумя сыновьями у одного ученого человека, которого тот выписал из Парижа и которому хорошо платил. Этот дворянин, по имени барон д’Арк, воспитывал своих детей с большой заботливостью. Старшего из них звали Сен-Фаром, он был хорош собой, но был самым грубым человеком в мире; а младший зато не только был красивее брата, но и обладал живым умом и великодушием, не меньшим, чем его красота. Наконец я не думаю, что мог бы быть другой Юноша, который подавал бы большие надежды стать вполне честным человеком, чем в то время этот молодой дворянин, которого звали Вервилем. Он удостоил меня своей дружбы, и я любил его, как брата, и почитал всегда, как господина. Что касается Сен-Фара, он был способен только к дурным страстям; и я не могу вам лучше выразить чувств, какие он испытывал в душе к своему брату и ко мне, как сказав вам, что он любил своего брата не менее, чем меня, который был для него совершенно безразличен, и что меня он ненавидел не менее, чем своего брата, которого он совсем не любил. Его забавы не были похожи на наши. Он ничего не любил, кроме охоты, и ненавидел ученье. Вервиль ходил на охоту редко и очень увлекался ученьем, в чем мы замечательно походили друг на друга, как и во всем прочем. И могу сказать, что для того, чтобы приобрести его расположение, я не имел нужды много ему угождать, а мог только следовать своим склонностям.

У барона д’Арка была богатая библиотека романов. Наш наставник, не видав их никогда в Латинском квартале,[140]140
  Латинский квартал Парижа в то время, как и позднее, был средоточием школ и местом жительства ученых. Библиотеки этого квартала состояли из научных книг или книг серьезного содержания.


[Закрыть] сначала запрещал нам читать их и часто ругал их при бароне д’Арке, чтобы вызвать у него отвращение к ним, но наконец сам увлекся ими и стал глотать и старые и новые, признав, что чтение хороших романов, поучая, забавляет,[141]141
  «...чтение хороших романов, поучая, забавляет». Это мнение Гюе (Huet), ученого, епископа Авранша (см. его сочинение «О происхождении романов» – De l’orgine des romans), и многих других.


[Закрыть] и что он считает их не менее полезными для внушения добрых чувств молодым людям, чем чтение Плутарха. И потом советовал их читать, так же как прежде удерживал. Он предлагал прежде читать современные, но они не были в нашем вкусе, и до пятнадцати лет мы развлекались более «Амадисом Галльским»,[142]142
  «Амадис Галльский» (Amadis de Gaule) долгое время был образцом рыцарских романов. Даже в XVI веке Нуэ и Брантому трудно было подорвать его репутацию. Он был несколько развенчан после появления романов д’Юрфе и m-lle Скюдери, которые во многом были е ним связаны (изысканная галантность, переоценка героев и их подвигов), особенно «Астреи» д’Юрфе, явившейся в некотором роде переходом от романов Круглого стола к романам нового времени. В 1632 году Дю Вердье (Du Verdier) написал пародию «Рыцарь-ипохондрик» (Chevalier hypocondriaque), которая является подражанием «Дон-Кихоту» Сервантеса и «Экстравагантному пастуху» Сореля, осмеивая «Амадиса Галльского». Но это не подорвало популярности «Амадиса»: еще во время Фронды его читали наряду с современными романами. Преклонение перед «Астреей» д’Юрфе много времени спустя после ее появления свойственно всем комическим и сатирическим авторам, несмотря на их нападки на этот роман. Сорель в «Экстравагантном пастухе», направленном и против «Астреи», тем не менее, нападая на другие романы, сохраняет постоянное уважение к книге д’Юрфе. Тристан в «Паже, впавшем в немилость» (Page disgracie), романе-автобиографии, близком к комическим романам, заявляет о своем восхищении перед «Астреей». Фюретьер в «Буржуазном романе» и Гере в «Реформированном Парнасе» также высоко оценивают его.


[Закрыть] чем «Астреей» и другими хорошими романами, которые были сочинены потом и которыми французы доказали, так же как и тысячью других вещей, что если они и не изобретают столько, сколько другие народы, то больше совершенствуют. Мы проводили за чтением романов большую часть нашего времени, предназначенного для развлечений.

Что касается Сен-Фара, то он называл нас читаками и ходил на охоту или сек крестьян, в чем он замечательно преуспевал.

Моими хорошими наклонностями я приобрел расположение барона д’Арка, и он полюбил меня так, как будто бы я был его близкий родственник. Он не захотел, чтобы я расстался с его детьми, когда он отправлял их в академию,[143]143
  Академиями назывались учебные заведения, где дворянских детей обучали верховой езде, фехтованию, хорошим манерам и т. п.


[Закрыть] и я был отправлен вместе с ними, скорее как товарищ, чем как слуга. Мы начали ученье и через два года были взяты обратно; а когда мы вышли из академии, один знатный человек, родственник барона д’Арка, набирал войска для венецианцев, и Сен-Фар и Вервиль так упрашивали отца, что он позволил им отправиться в Венецию со своим родственником. Добрый дворянин хотел, чтобы и я сопровождал их; и господин Сен-Совер, мой крестный, который чрезвычайно меня любил, охотно дал мне довольно значительный вексель, чтобы обеспечить все мои потребности и чтобы я не был в тягость тем, кого имел честь сопровождать.

Мы избрали самую длинную дорогу, чтобы видеть Рим и другие прекрасные города Италии, в каждом из которых мы пробыли некоторое время, кроме тех, какие были заняты испанцами. В Риме я слег от болезни, а оба брата продолжали свое путешествие, потому что тот, кого они сопровождали, не мог пропустить случая отправиться на папских галерах,[144]144
  «...на папских галерах...» — Папа был союзником венецианцев в их войне с турками, которая продолжалась с перерывами с 1640 по 1667 год. Главной ареной ее был остров Кандия.


[Закрыть] которые шли соединиться с армией венецианцев у Дарданельского пролива, где те ожидали турок. Вервилю страшно жалко было оставить меня, а я впал в отчаяние, расставаясь с ним, в то время когда я мог бы благодаря моим услугам стать достойным дружбы, которую он мне оказывал. Что касается Сен-Фара, то, я полагаю, он расстался со мною так, как будто бы никогда меня не знал, а я думал о нем только потому, что он был братом Вервиля, оставившего мне, расставаясь со мною, столько денег, сколько мог, – я не знаю, сделал ли он это с согласия брата.

И вот я больной в Риме, без всяких знакомств, кроме моего хозяина – аптекаря-фламандца, от которого я во время болезни получал всевозможную помощь. Он не был невежествен в медицине, и я, насколько мог об этом судить, находил его искуснее врача-итальянца, приходившего меня осматривать. Наконец я выздоровел и достаточно окреп, чтобы посещать достопримечательные места Рима, где чужестранцы в избытке найдут, чем удовлетворить свое любопытство. Мне чрезвычайно нравилось посещать виноградники (так там называются многочисленные сады, еще более прекрасные, чем Люксембургский и Тюильрийский;[145]145
  Люксембургский и Тюильрийский сады при Люксембургском и Тюильрийских дворцах в Париже, изумительные по своей роскоши, стоившие огромных денег.


[Закрыть] кардиналы и другие знатные особы с большой заботливостью содержат их, скорее из тщеславия, чем для удовольствия, какое они могут доставить, потому что не бывают в них никогда[146]146
  «...не бывают в них никогда». — Многие кардиналы содержали прекрасные сады из честолюбия, сами никогда не заглядывая в них.


[Закрыть] или бывают очень редко).

Однажды, когда я гулял в одном из самых прекрасных садов, я увидел на повороте аллеи двух женщин, довольно хорошо одетых, которых остановили два молодых француза и не хотели позволить им итти, пока младшая не снимет вуали, закрывавшей ее лицо. Один из французов, – он казался господином другого, – был достаточно дерзок, чтобы открыть лицо силой, в то время как другую женщину, которая не была завуалирована, держал его слуга. Я не рассуждал долго о том, что мне надо было делать: я сначала сказал этим неучтивцам, что не допущу насилия, которое они хотят учинить над этими женщинами. Они оба сильно удивились, увидев, что я говорю это с достаточной решительностью, чтобы они смутились, хотя у них были с собою шпаги, как и у меня. Обе дамы стали подле меня, а молодой француз, предпочитавший досаду бесчестия побоям, сказал мне, отходя:

– Господин храбрец, мы встретимся в другом месте, где Шпаги будут в равном числе с обеих сторон.

Я ему отвечал, что не буду прятаться. Его слуга последовал за ним, а я остался с женщинами. Та, которая не была завуалирована, казалась лет тридцати пяти. Она благодарила меня по-французски, без всякой примеси итальянизмов, и сказала, между прочим, что если бы все мои соотечественники были подобны мне, итальянки не затруднились бы жить на французский манер.[147]147
  «Жить на французский манер» — т. е. позволять себе некоторые вольности и вообще держать себя свободно с мужчинами.


[Закрыть] После этого, как бы для того чтобы вознаградить меня за оказанную им мною услугу, она прибавила, что так как я помешал насильно увидеть лицо ее дочери, то справедливость требует, чтобы я увидел его с ее согласия.

– Снимите же ваш вуаль, Леонора, чтобы господин узнал, что вы не совсем недостойны чести, которую он вам оказал, взяв нас под свое покровительство.

И только она это сказала, как ее дочь сняла свой вуаль, или, лучше сказать, меня ослепила. Я никогда не видел большей красоты. Она два или три раза будто украдкой поднимала на меня глаза, и так как она встречала всегда мои, то краска бросилась ей в лицо, от чего она стала прекраснее ангела. Я увидел, что мать сильно ее любила, потому что, мне казалось, она разделяла удовольствие, которое я испытывал, смотря на ее дочь. Но так как я не привык к подобным встречам и так как молодые люди легко приходят в замешательство в обществе, я не сказал ничего им, когда они уходили, кроме плохих комплиментов, и, может быть, оставил у них плохое мнение о моем уме.

Я ругал себя за то, что не спросил о месте их пребывания и не предложил их проводить; но догонять их потом не было предлога. Я хотел осведомиться у привратника, не знает ли он их. Мы долго проговорили, но так и не поняли друг друга, потому что он знал не лучше по-французски, чем я по-итальянски. Наконец, да и то скорее знаками, он дал мне понять, что не знает их, или, может быть, не хотел мне сознаться, что знает.

Я вернулся к моему аптекарю-фламандцу совсем иным, нежели ушел, то есть сильно влюбленным, и старался угадать, куртизанка ли эта прекрасная Леонора или честная девушка и есть ли у нее столько ума, сколько я нашел у ее матери. Я предавался мечтам и льстил себя тысячью прекрасных надежд, некоторое время меня увлекавших и еще более тревоживших, как только я убеждался в их неосуществимости. Построив тысячу бесполезных планов, я остановился на том, чтобы упорно ее искать, потому что не мог себе представить, чтобы она могла долго оставаться невидимой в столь малолюдном городе, как Рим, и для столь влюбленного человека, как я. В тот же день я искал ее повсюду, где только надеялся найти, и вернулся домой еще более усталым и опечаленным, чем уходя. Назавтра я еще более старательно искал ее и еще больше устал и обеспокоился. По виду, с каким я осматривал решетки и окна, и горячности, с какой я бегал за всеми женщинами, имевшими хоть некоторое сходство с моей Леонорой, меня сто раз принимали на улицах и в церкви за самого сумасбродного из всех французов, способствовавших в Риме тому, что их нация потеряла всякое уважение. Я не понимаю, как я мог окрепнуть после болезни в такое время, когда я был столь влюблен. И, однако, я совершенно выздоровел телом, хотя душевно был болен, – и так как я разрывался между честолюбием, влекшим меня в Кандию, и любовью, удерживавшей меня в Риме, то колебался, слушаться ли мне писем, которые я часто получал от Вервиля, заклинавшего меня нашей дружбой приехать к нему и не пользовавшегося правом приказывать мне. Наконец, не получая ничего нового о моих незнакомках, несмотря на все старания, какие я употреблял, я расплатился с хозяином и приготовил свой небольшой багаж.

Накануне моего отъезда сеньор Стефано Ванберг (так звали моего хозяина) сказал мне, что он хочет повести меня обедать к одной своей приятельнице, и признался мне, что для фламандца выбор его недурен, прибавив, что не хотел меня туда вести кроме как накануне моего отъезда, потому что несколько ревнив. Я обещал ему пойти с ним скорее из учтивости, чем из-за чего-либо другого, и мы отправились туда в обеденное время.

Дом, куда мы пришли, ни видом, ни меблировкой не походил на жилище любовницы аптекаря. Мы прошли прекрасно убранную залу, из которой я первым вошел в совершенно великолепную комнату, где меня встретили Леонора и ее мать. Вы можете представить, сколь Припятей был мне этот сюрприз. Мать этой прекрасной девушки позволила мне приветствовать ее по-французски, и признаюсь вам, что она поцеловала меня прежде, чем я ее. Я был столь озадачен, что не видел ничего и не слышал ни одной любезности, сказанной ею мне. Наконец рассудок и зрение вернулись ко мне, и я увидел Леонору, еще более прекрасную, еще более восхитительную, чем ранее; и я не был в силах приветствовать ее. Я понял свою ошибку уже после того, как сделал ее, и прежде чем подумал ее исправить, краска стыда бросилась мне в лицо, и оно стало еще румянее, чем у Леоноры.

Мать ее сказала мне, что перед моим отъездом она хочет поблагодарить меня за старание, с каким я разыскивал их жилище, и этим еще более увеличила мое смущение. Она повела меня в гостиную, убранную по-французски,[148]148
  «...в гостиную, убранную по-французски» — в подлиннике: «dans une ruelle, parée à la françoise». Словом ruelle в XVIII веке обозначали род алькова, где дамы принимали гостей лежа в постели или сидя в кресле, т. е. это было пространство у кровати. В XVII веке этим словом называли гостиную.


[Закрыть] куда ее дочь не сопровождала нас, найдя меня, без сомнения, слишком глупым, чтобы стоить этого. Она осталась с сеньором Стефано, в то время как я предстал перед ее матерью в своем настоящем лице, то есть деревенщиной. Она была столь добросердечна, что продолжала разговор сама, и выказала в нем много ума, а это не легко сделать перед таким человеком, у которого нет его совсем. Что касается меня, то у меня никогда не было его менее, как при этой встрече; и если я не наскучил ей тогда, значит ей никогда не было скучно ни с кем. После многочисленных ее вопросов, на который я с трудом отвечал «да» или «нет», она мне сказала, что она француженка родом и что о причинах, удерживающих их в Риме, я могу узнать от сеньора Стефано.