Текст книги "Комический роман"

Автор книги: Поль Скаррон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
История настоятеля Сен-Луи и приезд Вервиля

Начало этой истории, может быть, покажется вам скучным, так как оно представляет собою родословную; но такое вступление, мне кажется, необходимо для полного понимания того, что вы услышите. Я не хочу нисколько изменять своего положения, потому что я на своей родине. Быть может, где-нибудь еще я выдавал бы себя за другого, но этого я никогда не делал. Я всегда был в этом чистосердечен. Я родился в этом городе; жены моих дедов были дворянки, и перед их фамилиями стояло «де». Но, как вы знаете, старшие сыновья получают почти все наследство, а для других сыновей и дочерей остается слишком мало, а поэтому, по обычаям этих мест,[400]400
  «...по обычаям этих мест...» — в подлиннике: «Coutumier», т. е. свод местного обычного права, правовых обычаев, не узаконенных государственной властью.


[Закрыть] их определяют, как могут, – то в духовное звание, то в монахи или выдают за мало знатных людей, лишь бы они были честными людьми и зажиточными, следуя известной в этих местах пословице: «Больше выгоды, меньше чести», которая потом перешла за границы нашей провинции и распространилась по всему королевству. Таким образом, мои бабушки были выданы за богатых купцов; один из них торговал сукном, а другой – полотном.

У деда с отцовой стороны было четыре сына, из которых мой отец не был старшим. А у деда по матери было два сына и две дочери, из них одна была моя мать. Ее выдавали за второго сына торговца сукном, который оставил торговлю и пустился в крючкотворство, – а это было причиной того, что я получил меньше наследства, чем бы мог. Мой отец, много наживший торговлей и женившийся первым браком на очень богатой женщине, умершей бездетной, уже был в летах, когда женился на моей матери, которая согласилась на этот брак скорее из повиновения, чем из склонности, почему и имела к своему мужу более отвращения, чем любви, что, без сомнения, и было причиной того, что они оставались тринадцать лет замужества совсем без надежды иметь детей. Но, наконец, моя мать забеременела.

Когда ей пришло время рожать, она сильно мучилась родами целых четыре дня и наконец родила меня вечером на четвертый день. Мой отец, занятый в это время приговором одного человека к повешению (за то, что тот убил своего брата) и четырнадцати ложных свидетелей к кнуту, сильно обрадовался, когда женщины, остававшиеся дома, чтоб помогать матери, поздравили его с рождением сына. Он угостил их как мог лучше, а некоторых и напоил, поднося белое вино под видом грушевого сидра, о чем он мне рассказывал много раз.

Я был крещен спустя два дня после рождения; имя, какое мне дали, не имеет никакого отношения к моей истории. Моим крестным был важный чиновник, очень богатый человек, сосед моего отца, который, узнав от своей жены, что моя мать забеременела после долгого замужества (как я уже сказал), вызвался быть восприемником ее дитяти при крещении, на что она согласилась с удовольствием. Так как у моей матери не было никого кроме меня, она воспитала меня с большой заботой и слишком изнеженно для ребенка моего положения.

Когда я немного подрос, я доказал, что я не глуп, а это заставило любить меня всех, кто меня знал, и особенно моего крестного, у которого была, единственная дочь, выданная за одного дворянина, родственника моей матери. У нее было два сына, и один из них годом старше меня, а другой – годом моложе; но оба были столь глупы, что я казался умным, а это вынуждало моего крестного посылать за мною, когда у него были какие-либо знатные гости, потому что он любил великолепие и угощал всех принцев и знатных вельмож, проезжавших через этот город. Он заставлял меня петь, плясать и болтать для забавы, – а я был всегда достаточно хорошо одет, чтобы входить куда угодно. Я был бы счастлив с ним, если бы преждевременная смерть не похитила его в одну из его поездок в Париж. Я не чувствовал тогда этой смерти так, как сейчас.

Моя мать отдала меня учиться, и я много преуспевал; но когда она заметила, что у меня есть склонность к духовному званию, то взяла меня из коллежа и ввела в свет, где, я думал, и затеряюсь, несмотря на обет, какой она дала богу, – посвятить ему дитя, которое она произведет на свет, если он услышит ее молитву и даст ей его. Она во всем была противоположна другим матерям, отнимающим у своих детей все средства забавляться: потому что давала мне (каждое воскресенье и праздник) денег на игру и хождение по кабачкам.

Тем не менее, так как я был добронравен от природы, я нисколько этим не злоупотреблял, и все ограничивалось моими забавами с соседями. Я сильно подружился с одним молодым человеком, несколькими годами старше меня, сыном придворного королевы, матери короля Людовика Тринадцатого, блаженной памяти (у него были еще и две дочери). Он жил в доме, расположенном в том прекрасном парке, который (как вы знаете) когда-то был местом забав старых герцогов д’Алансон. Этот дом, вместе с большим участком, был ему подарен королевой, его госпожей, владевшей уделом в этом герцогстве. Мы приятно проводили время в этом парке, и как дети, не думая, что случится потом.

У этого придворного королевы, по имени дю Френь, был брат, тоже служитель во дворце короля, и он попросил у него его сына, в чем дю Френь не осмелился отказать. Перед отъездом ко двору тот пришел ко мне попрощаться, и я признаюсь, что это была первая скорбь, которую я чувствовал в жизни. Мы сильно плакали, расставаясь; но я плакал еще сильнее, когда три месяца спустя после его отъезда его мать сообщила мне о его смерти. Я чувствовал это огорчение, сколько был способен, и плакал вместе с его сестрами, которые были чувствительно тронуты.

Но так как время умеряет все, то, когда это печальное воспоминание несколько прошло, госпожа дю Френь просила мою мать согласиться, чтобы я ходил учить писать младшую ее дочь, которую звали мадемуазель дю Ли, в отличие от старшей, носившей имя дома. «Потому что, – сказала она ей, – учитель, который обучал ее, ушел», – и прибавила, что есть много других учителей, но что они не хотят ходить обучать на дом, а ее дочери непристойно ездить в школу. Она извинялась в этой откровенности, но сказала, что с друзьями обходятся запросто. И прибавила, что это может окончиться более важным Делом, подразумевая ваш брак, о котором они тайно договорились между собою.

Не успела моя мать предложить мне это место, как я после обеда уже отправился туда, чувствуя, как какая-то тайная причина побуждает меня итти, хотя я об этом совершенно не думал. Но я и недели еще не занимался с ней, как мадемуазель дю Ли, которая была красивее своей сестры, стала запросто обращаться со мною и часто в шутку называть меня своим милым учителем. И тогда-то начал я чувствовать нечто в моем сердце, чего не знал до тех пор, и что почувствовала и мадемуазель дю Ли. Мы были неразлучны и испытывали самое большое удовлетворение, когда нас оставляли одних, что случалось довольно часто.

Эти отношения продолжались около полугода, но мы не говорили друг другу о том, что владело нами, однако наши глаза выражали достаточно. Я хотел однажды попытаться написать стихи в честь ее, но так как я никогда их не сочинял, то не мог в этом успеть. Я стал читать хорошие романы и хороших поэтов, как, например, «Мелузину», «Роберта-Дьявола», «Четырех сыновей Эмона», «Прекрасную Магелону», «Жана Парижского»[401]401
  «Роман о Мелузине» (около 1478 г.) Жана д’Арра. Оффре говорит: читал «Мелузин» – во множественном числе – потому, что этот роман много раз издавался в переделках, которые сильно разнились одна от другой. «Жизнь страшного Роберта-Дьявола» до сих пор нередко продается разносчиками; она издана в 1496 году. «Четыре сына Эмона» Гюона де Вильенев – род эпопеи о рыцарях Круглого стола. «История о Пьере Прованском и прекрасной Магелоне» — неизвестного автора; в первом издании вышла без даты, но, повидимому, около 1490 года; она существовала и в прозаическом и в стихотворном вариантах. Что касается «Жана Парижского», то этот роман, полный веселых шуток и выходок, появился в начале XVI века; автор его неизвестен.


[Закрыть] и другие романы для юношества. Я также прочел произведения Маро,[402]402
  Произведения Клемана Маро (1497—1544) – поэта, создавшего свой особый стиль (style marotique), главной особенностью которого является архаизация; автор «Roman de la Rose» (1572), песен, сонетов, баллад, рондо и эпиграмм. Стихи, приведенные в романе, адресованы принцессе Наваррской, ученице Маро в поэзии. Триолетом называется стихотворение из восьми стихов, в котором первый стих повторяется три раза; но этого нет в данном стихотворении, – повидимому, название «триолет» относится к рифме на «ien» (в подлиннике).


[Закрыть] у которого нашел триолет, чудесно соответствовавший моему намерению. Я его переписал слово в слово. Вот он:

 
Ротик ваш красив и мал,
Так он мило говорит,
Учитель милый он назвал
Меня, – и память сохранит
Честь и благо для меня.
О, если б просто милым быть,
И вы сказали б мне тогда:
«Хочу я вашей милой быть».
 

Я отдал ей эти стихи, которые она прочла с радостью, какую я увидел на ее лице; потом она спрятала их на груди, откуда они спустя немного времени выпали, и их подняла ее старшая сестра, так что та не заметила, но об этом ей сказал их мальчик-слуга. Она спросила их у нее и, видя, что та упрямилась их вернуть, страшно рассердилась и пожаловалась матери, которая приказала дочери отдать ей, что та и сделала. Этот случай подал мне добрые надежды, хотя мое положение и заставляло меня падать духом.

Но в то время когда мы проводили так приятно время, мой отец и моя мать, которые были уже в летах, решили меня женить и однажды предложили мне это. Моя мать открыла отцу свой план, который она составила вместе с госпожей дю Френь, как я вам уже сказал. Но так как это был человек весьма корыстный, то он ответил, что эта девица положением гораздо выше меня, – да к тому же не очень богата, – и захочет корчить из себя барыню. А так как я был единственным сыном, а мой отец был богат соответственно своей знатности, подобным же образом и мой дядя, у которого совсем не было детей и наследником которого, по нормандским обычаям, был я, то многие фамилии считали меня достойным породниться с ними и приглашали меня три или четыре раза крестить детей с девушками лучших соседних домов (что обычно считается началом успешного сватовства); но я никого не имел в мыслях, кроме моей дорогой дю Ли. И за это я был так преследуем всеми моими родными, что принял решение уйти на войну, хотя мне и было не больше шестнадцатисемнадцати лет.

В этом городе производили набор рекрутов, чтобы отправить их в Данию под начальством графа Монгомери. Я тайно поступил в солдаты вместе с тремя соседскими младшими сыновьями, и таким же образом мы отправились, хорошо снаряженные. Мои родители были сильно опечалены, а мать чуть не умерла от горя. Я не мог знать, какое действие произвел этот внезапный отъезд на мадемуазель дю Ли, потому что ничего ей об этом не сказал; но я узнал потом от нее самой.

Мы сели на корабль в Гавр-де-Грас[403]403
  Гавр-де-Грас (Havre-de-Grace) – город у устья р. Сены; большая гавань.


[Закрыть] и плыли довольно счастливо почти до Зунда,[404]404
  Зунд (Sund) – пролив, отделяющий Данию от Швеции.


[Закрыть] но там поднялась страшнейшая буря, какую я когда-либо видел на море. Наши корабли разметало шквалом в разные стороны, а корабль Монгомери, на котором был и я, попал счастливо в устье Темзы, откуда мы поднялись с помощью прилива до Лондона, столицы Англии, где и пробыли около шести недель, и я нашел время осмотреть большую часть достопримечательностей этого великолепного города и знаменитый дворец короля, которым был тогда Карл Первый Стюарт. Монгомери оттуда возвратился домой, в Понт-Орсон в Нижней Нормандии, куда я не захотел его сопровождать. Я просил его позволить мне отправиться в Париж, что он и разрешил мне.

Я сел на судно, направлявшееся в Руан, куда и прибыл благополучно, а оттуда на лодке поднялся до Парижа, где разыскал близкого родственника, королевского свечника. Я просил его помочь мне поступить в гвардейский полк, – он похлопотал об этом и был моим поручителем; в то время как раз принимали в роту господина Родери, куда записали и меня. Мой родственник дал мне все для снаряжения (потому что в морскую поездку я испортил свое платье) и денег, что меня сделало равным тридцати младшим сыновьям знатных домов, которые стреляли из мушкета так же хорошо, как и я.[405]405
  Гвардейские полки обычно формировались из младших сыновей знатных домов; не получая наследства, они уходили на военную службу.


[Закрыть]

В это время принцы и знатные французские вельможи восстали против короля, а среди них и монсеньор герцог Орлеанский, его брат. Но его величество обычным искусством великого кардинала Ришелье разрушил их дурные замыслы, что заставило его величество отправиться в Бретань[406]406
  «...заставило его величество отправиться в Бретань...» – Король сначала прошел в Блуа; в Нанте к нему присоединился Ришелье.


[Закрыть] с сильным войском. Мы прибыли в Нант, где было произведено первое наказание мятежников в лице графа де Шале,[407]407
  Граф де Шале, член сильной оппозиционной партии, был казнен, несмотря на признание и раскаяние после ареста, 18 августа 1626 г. Его казнь разложила ряды оппозиционеров.


[Закрыть] которому отрубили голову; а это напугало всех других, и они примирились с королем, который потом вернулся в Париж. Король проходил через город Манс, куда мой старик-отец приехал со мной увидеться (потому что его уведомил мой родственник, королевский свечник, определивший меня в гвардейский полк). Отец просил у моего капитана уволить меня, и тот согласился меня отпустить.

Мы возвратились в этот город, где мои родственники, чтобы удержать меня, решили меня женить на одной женщине. Лекарша, соседка одной моей двоюродной сестры, в пост (под предлогом послушать проповедь) привела дочь какого-то помощника бальи[408]408
  Бальи – окружной судья, наделенный в то же время правами исполнительной власти, которая, постепенно перешла в руки помощника бальи.


[Закрыть] одного городка в трех милях отсюда. Моя двоюродная сестра пришла за мной позвать посмотреть ее; но после часу разговора с нею в доме помянутой сестры, куда она пришла, она удалилась, и тогда мне сказали, что это – моя невеста, на что я спокойно ответил, что она мне не нравится. И не потому, что она была недостаточно красива и богата, но потому, что все красавицы казались мне дурнушками в сравнении с моей дорогой мадемуазель дю Ли, которая одна занимала все мои мысли. У меня был дядя, брат моей матери, судейский человек, которого я очень боялся. Он, придя однажды вечером к нам домой и узнав, что я осмелился выказать пренебрежение к этой девице, сказал мне, что я должен решиться поехать к ней в ближайший праздник пасхи и что многие лица, которые стоят больше, чем я, почли бы для себя за честь этот союз. Я не ответил ни «да», ни «нет»; но в наступивший праздник должен был туда пойти с моей двоюродной сестрой, лекаршей и ее сыном. Нас очень хорошо приняли и угощали целых три дня. Нас водили по всем имениям помощника судьи, и всюду там справляли праздник. Мы были также в большом местечке в миле от их дома, у местного священника, брата матери этой девушки, который весьма любезно нас встретил. Наконец мы вернулись, такими же, как и пошли, то есть, что касается меня, то я – столь же мало влюбленным, как и прежде. Однако было решено через две недели окончательно объявить о нашей свадьбе.

Когда истек срок, я пошел туда с тремя моими двоюродными сестрами, двумя адвокатами и прокурором местного суда; но, по счастью, не было ничего заключено, и дело было отложено до праздников следующего месяца – мая. Но пословица справедлива: человек предполагает, а бог располагает: мать моя слегла от болезни за несколько дней перед упомянутыми праздниками, а мой отец – спустя четыре дня; и та и другая болезнь окончилась смертью. Мать моя умерла во вторник, а мой отец – в четверг на той же неделе, и, наконец, я тоже сильно заболел, но вставал, чтобы навещать своего строгого дядю, который тоже был сильно болен и умер две недели спустя. Через некоторое время после этого мне опять стали говорить о той же дочери помощника судьи, которую я смотрел; но я не хотел об этом и слышать, потому что у меня кроме не было родственников, которые мне могли бы приказывать; к тому же, мое сердце было в том парке, где я обычно гулял, и чаще в воображении.

Однажды утром, когда я не думал, что кто-нибудь в доме господина дю Френя встал уже, я проходил мимо и сильно удивился, когда услыхал мадемуазель дю Ли, которая пела на своем балконе ту старинную песню с припевом:

 
Ах, тот почему не со мной,
Кого я люблю всей душой?
 

А это побудило меня подойти к ней и сделать низкий поклон, который я сопровождал следующими словами: «Я желал бы от всего сердца, мадемуазель, чтобы вы были удовлетворены в том, о чем вы мечтаете, и я хотел бы способствовать вам в этом; это я сделал бы с таким же старанием, как если бы я всегда был вашим преданнейшим слугой». Она благосклонно приняла мое приветствие, но ничего мне не ответила, а продолжала петь, так изменив слова в припеве песни:

 
Ах, тот теперь уж со мной,
Кого я люблю всей душой!
 

Я не остановился на этом, потому что побывал уж немного на войне и при дворе, и, хотя поступок способен был смутить меня, я сказал ей:

 
Тогда лишь в это я поверю,
Когда откроете мне дверь.
 

Тотчас же она позвала своего маленького слугу, о котором я уже говорил, и велела ему открыть мне, что тот и сделал. Я вошел и был принят со всеми знаками благосклонности отцом, матерью и старшей сестрой, но лучше всего самой мадемуазель дю Ли. Мать спросила меня, почему я столь дичился и не посещал их так часто, как обычно, – ведь не мешает же этому траур по моим родителям, – и сказала, что должно забавляться, как и прежде; одним словом, что я всегда пользовался благосклонностью в их доме. Я отвечал, что недостоин еще этого, и потом говорил какие-то столь же бессвязные слова, как и те, что я вам говорю. Наконец все кончилось завтраком из молочных кушаний, какие в этих местах считаются хорошим угощением, как вы знаете.

– И какие не невкусны, – сказала Этуаль; – но продолжайте.

– Когда я стал прощаться, чтобы уходить, мать спросила меня, не соглашусь ли я сопровождать ее и ее дочерей к одному старому дворянину, их родственнику, который живет в двух милях отсюда. Я ей ответил, что она ошибается, когда просит меня, и что одного приказания было бы достаточно, чтобы доставить мне удовольствие. Поездка была решена на завтра. Мать села на небольшого мула, которого держали у них в дому, старшая дочь – на лошадь отца, а я посадил на круп своей лошади мою дорогую дю Ли. Я предоставляю вам догадываться о том, о чем мы беседовали в продолжение дороги, потому что уже не помню больше. Все, что я могу вам сказать, так это то, что я и дю Ли расстались сильно влюбленные. С тех пор мои визиты к ним сделались очень частыми, и это продолжалось все лето и всю осень. Если бы рассказать обо всем, что происходило, я бы вам сильно наскучил. Скажу только, что мы часто уединялись от людей и оставались одни в тени высоких деревьев, и всегда на берегу прекрасного маленького ручейка, протекавшего среди леса, где мы с удовольствием слушали щебетание птиц, которое согласовалось со сладким журчаньем воды, к чему мы присоединяли тысячу нежностей, какие мы говорили друг другу, и невинных ласк, какие мы оказывали друг другу. И там-то мы решились провести праздники.

Однажды, когда я занимался тем, что давил сидр на прессе в предместьи де ля Барр, примыкавшем к парку, дю Ли пришла ко мне. Сразу же я узнал, что у нее есть что-то на сердце, в чем и не ошибся: потому что, посмеявшись сначала над моим нарядом, она отвела меня в сторону и сказала, что дворянин, дочь которого находилась у господина Планш-Панета, ее двоюродного брата, привел с собою другого и хочет за него сватать ее и что они у них в доме, а она скрылась, чтобы уведомить меня.

Мне, – прибавила она, – не нравится его искательство, и я не соглашусь никогда; но я надеюсь, что ты найдешь способ отвадить его от нашего дома.

Тогда я сказал ей:

– Иди и обойдись с ним приветливо, чтобы не дать подозрения; но знай, что завтра к полудню его уже не будет.

Она ушла весьма обрадованная, в ожидании развязки. Тогда я, бросив все и оставив сидр на попечение слуг, пошел домой, где переменил белье и платье и пошел разыскивать своих товарищей: потому что, надо сказать, нас было пятнадцать молодых людей,[409]409
  «...нас было пятнадцать молодых людей...» — Сорель в «Франсионе» рассказывает о подобном же товариществе молодых людей.


[Закрыть] и у каждого была возлюбленная, и мы были столь дружны, что всякий обижался за обиду другого, и мы решили, что если кто из чужих придет, чтобы похитить у кого-либо из нас возлюбленную, то приведем его в такое состояние, что он не сможет этого сделать.

Я им рассказал то, о чем вы слыхали, и тотчас же все согласились, что надо пойти разыскать этого ухаживателя (который был мелким дворянчиком из Нижнеменской провинции) и заставить его вернуться туда, откуда он приехал. Мы пришли к нему в гостиницу, где он как раз ужинал с другим дворянином, его провожатым. Мы без всяких околичностей сказали ему, что ему лучше уехать отсюда и что ничего хорошего здесь он не добьется. Тогда его провожатый ответил, что мы не знаем их намерения и что если бы знали, мы бы этому еще посочувствовали. Тогда я подошел к нему и, положив руку на эфес шпаги, сказал:

– Что касается меня, то я не сочувствую, и если вы не уедете отсюда, я вас заставлю это сделать.

Один из них ответил, что стороны неровны и что если бы я был один, я не говорил бы так. Тогда я ему сказал:

– Вас двое, а я против вас выхожу вот с этим. – И, взяв одного из своих товарищей, сказал им: – Пойдемте.

Они хотели было это сделать, но хозяин и его сын воспрепятствовали им в этом и сказали, что они лучше сделают, если уедут, и что ничего доброго не получится, если они свяжутся с нами. Они послушались совета, и я о них больше не слыхал. На следующий день я пошел навестить дю Ли, которой я рассказал о том, что я предпринял, чем она была весьма довольна и весьма любезно меня благодарила.

Зима приближалась; вечера становились длинными, и мы проводили их в играх в загадки и шарады; а когда нам надоело это повторять, то я решил дать ей бал. Я посоветовался с ней, и она согласилась. Я просил позволения у господина дю Френя, ее отца, и он мне его дал. На следующее воскресенье мы танцовали, и повторяли это несколько раз; но всегда собиралось так много народу, что дю Ли мне посоветовала не устраивать больше танцев, а придумать какое-нибудь другое развлечение. Тогда мы решили разучить комедию, что и сделали.

Этуаль прервала его, сказав:

– Так как вы сейчас в комедии, то скажите мне, долго ли еще до конца этой истории, потому что уже поздно и скоро будет время ужинать.

– О! – сказал настоятель, – по крайней мере еще вдвое больше.

Тогда решили, что надо отложить до другого раза и дать актерам выучить их роли; да если бы и не по этой причине, то пришлось бы прервать ее из-за приезда Вервиля, который запросто вошел в комнату, потому что швейцар уже спал. Его приезд сильно удивил всю компанию. Он был очень ласков со всеми комедиантами и комедиантками, а особенно с Дестеном, – его он несколько раз обнял и рассказал ему о причине своего приезда, о которой вы узнаете в следующей, очень коротенькой, главе.