Текст книги "Комический роман"

Автор книги: Поль Скаррон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

ГЛАВА ПЯТАЯ
История Леандра

Я – дворянин из дома, довольно известного в нашей провинции. Я надеюсь в будущем получить по крайней мере двенадцать тысяч ливров дохода в год, когда умрет отец; но хоть ему и восемьдесят лет, что бесит всех зависящих от него или имеющих к нему какое-либо дело, он чувствует себя таким здоровым, что боюсь, он не умрет никогда и я не получу в наследство трех прекрасных имений, в которых все его состояние. Он хочет меня сделать против моей воли советником бретонского парламента и для этого велел мне заранее учиться.

Я обучался во Флеше, когда ваша труппа давала там представления. Я увидел мадемуазель Анжелику и так влюбился в нее, что не мог более ничего делать, как любить. Этого мало: я был столь смел, что сказал ей о своей любви, – она на это не обиделась; я ей писал, – она получила мое письмо и не рассердилась. Потом болезнь, которая не позволяла выходить из комнаты госпоже Каверн, в то время когда вы были в Флеше, облегчила мне разговоры и встречи с ее дочерью. Она, без сомнения, помешала бы этому, так как слишком строга для своей профессии, которая избавляет от щепетильности и строгости тех, кто ею занимается.

С тех пор как я влюбился в ее дочь, я перестал ходить в колледж, но ни одного дня не пропускал, чтобы не пойти в комедию. Отцы иезуиты хотели заставить меня вернуться в школу, но я и не думал слушаться этих скучных учителей, после того как нашел себе самую прекрасную возлюбленную в мире. Ваш слуга был убит у дверей театра бретонскими студентами, которые в тот год произвели много беспорядков[243]243
  «...студентами, которые в тот год произвели много беспорядков...» – У писателей того времени часто встречаются рассказы о подобных подвигах студентов. Сорель в «Франсионе» (книга 4-я) рассказывает о студенческих проделках; Тристан в «Паже, впавшем в немилость» (Le Page disgracié) – о жестокой битве в окрестностях Бордо между студентами и крестьянами, которых было убито человек тридцать, не считая раненых. Нередко студенты грабили и раздевали; грабежи иногда кончались убийствами. Поэтому в Париже в 1604, 1619, 1621, 1623 и 1635 годах издавались указы, запрещавшие студентам носить оружие: ножи, шпаги и пистолеты; за исполнением этого обязана была следить полиция. Против студентов были приняты и еще более строгие меры, которые показывают, насколько студенты, в те времена, по существу, полубродяги, были опасны: под страхом ареста, им запрещалось показываться на улицах позднее пяти часов вечера зимой и девяти – летом. Студенты пробирались в театр обычно бесплатно; на этой почве у них возникали ссоры с привратниками, кончавшиеся драками и даже убийствами.


[Закрыть] в Флеше, потому что их было много, а вино продавалось дешево. Это было отчасти причиной того, что вы покинули Флеше и поехали в Анжер.

Я не попрощался с мадемуазель Анжеликой, потому что мать не спускала ее с глаз. Все, что мог я сделать, так это показаться ей, когда она уезжала, и выразить свое отчаяние на лице, омоченном слезами. Печальный взгляд, какой она мне бросила, чуть было не убил меня. Я заперся в своей комнате и проплакал остаток дня и всю ночь, а только настало утро, переменил свое платье на платье слуги одного со мной роста, оставил его в Флеше продать мое школьное имущество, дал ему письмо к одному арендатору моего отца, который снабжал меня деньгами, когда мне было нужно, и велел искать себя в Анжере. Я поехал вслед за вами и нагнал вас в Дюртайле,[244]244
  Дюртайль – небольшой городок в провинции Анжу, в четырех лье от Анжера и двух с половиной от Флеше.


[Закрыть] где многие знатные господа, охотившиеся на оленей, задержали вас на семь-восемь дней. Я предложил вам свои услуги, и вы взяли меня к себе слугой, потому ли, что у вас не было его, или потому, что мой вид и мое лицо понравились вам и побудили вас взять меня.

Так как я остриг коротко свои волосы, то меня не узнали и те, кто часто видел меня у мадемуазель Анжелики, – да, кроме того, и скверное платье моего слуги, надетое мною, сильно меня изменяло, и я выглядел совсем иным, чем в своем платье, которое было лучше обычного платья студента. Я был тотчас же узнан мадемуазель Анжеликой, которая мне потом призналась, что ничуть не сомневалась, что страсть, какую я питал к ней, – жесточайшая страсть, потому что я бросил все и последовал за ней. Она была достаточно великодушна, чтобы мне это отсоветовать и заставить вернуть разум, который, как она видела, я совсем потерял. Она долго меня испытывала холодностью, какая расхолодила бы менее влюбленного, чем я. Но, наконец, чем сильнее я ее любил, тем более склонял ее любить меня так же, как я ее. А так как ваша душа может служить и украшением знатного человека, то вы скоро заметили, что и у меня душа не слуги. Я заслужил вашу благосклонность; я понравился всем в вашей труппе, и даже сам Ранкюн не ненавидел меня, который, как считают среди вас, не любит никого, но ненавидит всех.

Я не стану терять времени, пересказывая вам, что двое молодых людей, любящих друг друга, могли говорить каждый раз, когда они были вместе: вы сами это достаточно знаете по себе; я вам скажу только, что госпожа Каверн, сомневаясь в нашей благоразумности, или, скорее, не сомневаясь в ней более, запретила своей дочери говорить со мной; но так как дочь ее не послушалась и так как она застала ее за письмом ко мне, то поступала с ней наедине и при всех так жестоко, что после этого нетрудно мне стало заставить ее решиться уехать со мной, Я не боюсь вам признаться в этом, зная вас как великодушного человека, каким только можно быть, и влюбленного по меньшей мере так же, как я.

Дестен покраснел при последних словах Леандра, который продолжал свою речь и сказал Дестену, что он только потому и оставил труппу, чтобы подготовиться к выполнению своего замысла, так как арендатор его отца обещал дать ему денег, и, кроме того, он надеялся еще получить немного в Сен-Мало[245]245
  Сен-Мало (Saint-Malo) – город в восьмидесяти километрах от Ренна; богатый торговый город с большими мануфактурами.


[Закрыть] от сына одного купца, в дружбе которого он был уверен и который недавно стал хозяином своего имения, после смерти родителей. Он прибавил, что при посредстве своего друга надеется легко пробраться в Англию и потом помириться с отцом, не подвергая его гневу мадемуазель Анжелику, против которой действительно, как и против ее матери, тот направил бы свои враждебные действия, со всем успехом, как только может богатый и знатный человек против бедных комедианток.

Дестен заставил признаться Леандра, что из-за молодости его и знатности его отца последний не преминул бы обвинить в увозе госпожу Каверн; он не пытался совсем заставить Леандра забыть о своей любви, зная хорошо, что влюбленные неспособны принимать других советов, кроме внушаемых их страстью, и более достойны сожаления, чем порицания; однако он осуждал его намерение спасаться в Англию и представлял ему, что могут вообразить о двух молодых людях, живущих вместе в чужой стране, трудности и рискованность путешествия по морю, затруднения в получении денег, когда их нет, и, наконец, опасности, каким могли подвергнуть их красота мадемуазель Анжелики и молодость того и другого. Леандр нисколько не защищал своих дурных затей; он даже просил Дестена простить его, что он так долго таился от него, и Дестен ему обещал, что употребит все свое влияние на госпожу Каверн, чтобы вызвать у нее расположение к нему. Дестен ему сказал также, что если он на самом деле решился не жениться ни на ком, кроме как на мадемуазель Анжелике, то не должен оставлять их труппу. Он представлял ему, что тем временем, может быть, умрет его отец или его страсть уменьшится, а может быть и совсем пройдет. Леандр на это вскричал, что этого никогда не будет.

– Хорошо! – сказал Дестен. – Так из опасения, чтобы этого не произошло с вашей возлюбленной, не теряйте ее из виду, и играйте комедии с нами; вы – не единственный, кто играет их и может делать еще лучшее. Напишите вашему отцу,[246]246
  «Напишите вашему отцу...» — уловка, характерная для высшего общества и дворянских сынков, которая нисколько их не скандализовала (см. «Исторьетты» Таллемана и комедии Мольера).


[Закрыть] заставьте его поверить, что вы на войне, и постарайтесь получить денег. В это время я буду жить с вами, как с братом, и постараюсь этим заставить вас забыть мое, быть может, плохое обращение с вами тогда, когда я не знал, кто вы.

Леандр бросился бы ему в ноги, если бы боль от ран во всем теле позволила ему это сделать. Он благодарил его, по крайней мере, в весьма обязательных выражениях и столь нежно уверял его в своей дружбе, что тот полюбил его с тех пор так, как может один честный человек любить другого. Они стали потом сговариваться вместе разыскивать мадемуазель Анжелику, – но страшный шум, который послышался в это время, прервал их разговор и заставил Дестена спуститься в кухню гостиницы, где происходило то, что вы увидите в следующей главе.

ГЛАВА ШЕСТАЯ
Кулачный бой; смерть хозяина гостиницы и другие достопамятные вещи

Два человека, один одетый в черное, как деревенский учитель, а другой – в серое и походивший на пристава, держали друг друга за волосы и бороды и время от времени обменивались жестокими кулачными ударами. Тот и другой были на самом деле теми, кем представляли их платье и вид: одетый в черное – деревенским учителем (он был братом кюре), а одетый в серое – приставом той же деревни (он был братом хозяина гостиницы). Хозяин в это время лежал в соседней с кухней комнате почти при смерти от горячки, от которой он помешался в уме настолько, что разбил себе голову о стену, и эта рана вместе с лихорадкой привела его в столь плохое состояние, что когда его сумасшествие прошло, он принужден был оставить жизнь, о которой он, быть может, сожалел меньше, чем о худо приобретенных деньгах. Он долго служил в армии и, наконец, вернулся в свою деревню уже пожилым, но со столь мало безукоризненною честностью, что можно было сказать, что у него ее было еще меньше, чем денег, хотя он и был беден в крайней степени. Но так как женщины завлекаются чаще не тем, чем бы они должны были позволять завлекать себя, то его волосы солдата,[247]247
  «волосы солдата» – в подлиннике: de drille – слово, сохранившееся в простонародьи и посейчас; оно обозначает праздношатающегося, бездельника, бродягу, повесу.


[Закрыть][248]248
  «волосы солдата» – в подлиннике: de drille – соответствовало позднее приставу (huissier), т. е. старшему полицейскому чину, исполнявшему приказы и в случае нужды оказывавшему помощь. Сержанты пользовались не лучшей репутацией, чем судьи.


[Закрыть] более длинные, чем у других крестьян деревни, солдатская брань, торчащее перо на шляпе,[249]249
  «Перо на шляпе». — На гравюрах того времени можно видеть, сколь широко была распространена мода носить на шляпах перья; щеголей в шляпах с перьями звали «plumets» («Словарь» Фюретьера). Представители высшего общества носили на шляпах длинные белые, перья. Многие писатели осмеяли эту моду (Мольер, Лафонтен, Скаррон и др.).


[Закрыть] какое он носил по праздникам, когда не было дождя, и заржавевшая шпага, которая билась по старым сапогам, хотя у него и не было лошади,[250]250
  «хотя у него и не было лошади...» — см. прим, к стр. 266.


[Закрыть] – все это обратило на него внимание старой вдовы, державшей гостиницу. Ее руки искали самые богатые арендаторы провинции, не столько из-за ее красоты, сколько из-за состояния, накопленного ею со своим покойным мужем слишком дорогой продажей и плохой мерой вина и овса. Она постоянно отказывала всем своим претендентам, но, наконец, старый солдат одержал победу над старой трактирщицей. Лицо этой трактирной нимфы было самое маленькое, а живот – самый большой в Менской провинции, хотя эта провинция изобиловала пузатыми. Я предоставляю естествоиспытателям отыскивать причину как этого, так и того, почему в этой провинции жирны каплуны. Но чтобы вернуться к нашей толстой и маленькой женщине, которая мне представляется каждый раз, как я только вспомню о ней, скажу, что она повенчалась с солдатом, не говоря ничего своим родным, – а так как она и совсем с ним состарилась и много вытерпела, то обрадовалась, когда он умер, разбив себе голову, и приписала это воле божьей, потому что покойник часто развлекался тем, что разбивал ей голову.

Когда Дестен вошел в кухню гостиницы, хозяйка со своей служанкой помогали старому кюре этого местечка разнимать дерущихся, которые сцепились, как два корабля; но угрозы Дестена и властный тон, каким он говорил, сделали То, чего не могли сделать увещанья доброго пастора: два смертельные врага расцепились, выплевывая половину окровавленных зубов, кровоточа носами и с голыми подбородками и головами. Кюре был почтенный человек и хорошо знал свет. Он очень любезно благодарил Дестена, а Дестен, чтобы доставить ему удовольствие, заставил дружески обняться тех, которые перед этим обнимались для того, чтобы задушить друг друга.

Во время этого примирения хозяин кончил свою безвестную жизнь, не уведомив об этом даже своих друзей; когда же мир был заключен, то, войдя в его комнату, увидели, что его остается только похоронить. Священник прочел заупокойную молитву, и очень хорошо, потому что коротко. Его викарий[251]251
  Викарий помогал священнику в церковной службе.


[Закрыть] пришел его сменить, а между тем вдова решила повыть, и притом на показ и с хвастовством. Брат умершего притворился печальным, а может и правда был таким, а слуги и служанки исполняли свой долг столь же хорошо, как и он. Священник пошел вслед за Дестеном в его комнату и предлагал ему свои услуги. Так же он поступил и с Леандром, и они оставили его у себя обедать.

Дестен, не евший целый день и много бегавший, ел очень жадно. Леандр насыщался больше любовными размышлениями, чем пищей, а священник больше говорил, чем ел, – он рассказал им сотню забавных историй о скупости покойного и сообщил им о забавных его ссорах то с женой, то с соседями, какие эта владевшая им страсть вызывала; между прочим, он рассказал им о поездке его с женою в Лаваль, при их возвращении откуда у лошади, на которой они оба ехали, слетели подковы на двух ногах и, что еще хуже, потерялись; тогда он оставил жену под деревом держать за поводья лошадь, а сам пошел назад до Лаваля, старательно ища подковы везде, где, он полагал, они проезжали; но труд его был напрасен. А между тем жена его потеряла терпение, ожидаючи (потому что он возвращался пешком почти за две мили), и она начала беспокоиться, когда увидела его идущим босиком, с сапогами и чулками в руках. Она сильно удивилась при этой новости, но не осмелилась спросить о причине этого, потому что он так много повиновался на войне, что стал способным хорошо командовать в своем доме. Также не осмелилась она ни противоречить ему, когда он велел ей тоже разуться, ни спросить – зачем. Она только сомневалась, из набожности ли это. Он велел жене взять лошадь за поводья, а сам пошел позади, чтобы погонять ее, – и таким образом муж и жена босиком, а лошадь без двух подков, после больших мучений пришли домой поздно ночью, все сильно уставшие, а хозяин и хозяйка так изодрали себе ноги, что почти две недели не могли ходить. Ничем он так не хвалился изо всего, что сделал, как этим; и когда он об этом вспоминал, он, смеясь, говорил своей жене, что если бы они не разулись, возвращаясь из Лаваля, то не только бы лишились двух подков, но и двух пар башмаков.

Дестен и Леандр не были тронуты этим рассказом, который кюре выдавал за интересный, или потому, что не нашли в нем ничего столь занятного, как он обещал, или потому, что они не были в настроении смеяться. Кюре был большой говорун и не захотел остановиться на этом и, обратившись к Дестену, сказал, что то, о чем он только слыхал, не стоит того, что он сейчас расскажет о том, каким замечательным образом покойник готовился к смерти.

– За четыре-пять дней, – продолжал он, – он уже знал хорошо, что не сможет спастись. Однако он никогда так не беспокоился о своем хозяйстве: он жалел о всех свежих яйцах, какие он съел во время болезни. Он хотел знать, во сколько обойдутся его похороны, и вздумал со мною торговаться[252]252
  «...вздумал со мною торговаться...» — Скупой – наиболее популярный тип у комедиографов и комических писателей XVII века. В «Комическом романе» Скаррон выводит нескольких скупцов: отца Дестена, хозяина гостиницы и др. Среди его «Трагикомических новелл» одна из лучших – новелла «Châtiment de l’avarice» (Наказание за скупость). Сатира и комедия, комический и буржуазный роман (Буало, Мольер, Сирано де Бержерак, Ларошфуко) осмеивали скупость. Сорель в «Франсионе», Ланнель в «Сатирическом романе», Фюретьер в «Буржуазном романе», Тристан в «Щедром скупце» (L’avare liberal), Нобль в «Великодушном скупце» (Avare généreux) вывели типы скупых. На фоне расточительности версальских куртизанок скупость казалась большим пороком, и пороком именно буржуазного общества.


[Закрыть] в тот день, когда я его исповедывал, Наконец, чтобы кончить так, как он начал, за два часа перед смертью он при мне приказал своей жене, чтобы она похоронила его в каком-то старом суконном платье, в котором, он знал, больше сотни дыр. Жена сказала, что неприлично так плохо его хоронить, но он упорствовал и не хотел ничего другого. Жена его не могла на это согласиться, и так как он был тогда в таком состоянии, что не мог побить, она держалась своего мнения гораздо крепче, чем когда бы то ни было, однако не выходя из почтения, какое порядочная женщина должна иметь к своему мужу, причуднику ли, нет ли: она спросила его наконец, как он может появиться в долине Иосафата[253]253
  Долина Иосафата (библ. – долина близ Иерусалима; название ее связывается с погребением там иудейского царя Иосафата; она считалась местом, где будет происходить суд при кончине мира.


[Закрыть] в таком скверном платье, совсем разодравшемся на плечах, и в каком одеянии он думает воскреснуть. Больной пришел в ярость и ругался так, как не ругался и здоровым: «А, чорт возьми! сволочь ты, – кричал он, – я не хочу воскресать!» Я с таким же трудом удержался, чтобы не рассмеяться, с каким старался втолковать ему, что он оскорбляет имя божие своей яростью и еще больше тем, что сказал жене и что некоторым образом является богохульством. Он раскаивался в этом и так и этак, но мы все-таки должны были дать ему слово, что похороним его именно в том платье, какое он выбрал. Мой брат закатился от смеха, когда тот отрекался так открыто и ясно от воскресения; он не может удержаться и теперь, чтобы не засмеяться всякий раз, когда вспоминает об этом. Брат покойного на это обиделся, и, слово за слово, тот и другой, оба большие грубияны, вцепились друг в друга и надавали один другому тумаков, да дрались бы, может быть, и еще, если бы их не разняли.

Кюре кончил этим свой рассказ, с которым он обращался к Дестену, потому что Леандр не обращал на него большого внимания. Он попрощался с комедиантами, предложив им опять свои услуги, а Дестен старался утешить удрученного Леандра, внушая ему самые лучшие надежды, какие только мог придумать. Этот малый был весь разбит; он время от времени смотрел в окно, не идет ли его слуга, как будто бы этим он мог его заставить притти скорее. Но когда ожидают кого-нибудь с нетерпением, то и самые умные становятся достаточно глупыми, чтобы часто смотреть в ту сторону, откуда он должен притти. И этим я кончу мою шестую главу.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Пустой страх Раготена, сопровождаемый несчастьями; приключение с мертвецом, град тумаков и другие удивительные происшествия, достойные занять место в этой истинной истории

Леандр смотрел в окно своей комнаты в ту сторону, откуда ждал своего слугу, а потом, повернув голову в другую сторону, увидел маленького Раготена, в сапогах до пояса, на небольшом лошаке, а у стремян его, как двух гайдуков,[254]254
  Гайдуки — в подлиннике: estafiers, т. е. слуги, пешком сопровождающие едущего на лошади господина.


[Закрыть] Ранкюна с одного и Олива с другого бока. Они от деревни к деревне узнавали о Дестене и с большим трудом, наконец, его разыскали. Дестен спустился вниз навстречу им и повел их наверх в комнату. Они не узнали сначала молодого Леандра, вид которого так же изменился, как и платье. Но чтобы не догадались, кто он, Дестен велел ему итти приготовить ужин, и столь же повелительно, как обычно говорил с ним; а комедианты именно поэтому и узнали его и не замедлили сказать, что он слишком разряжен, на что Дестен ответил им за него, что его богатый дядя, который живет в Менской провинции, одел его с ног до головы, как они видят, и дал ему еще денег, чтобы этим заставить его бросить комедию, чего Леандр не хотел сделать и уехал, даже не простясь с ним.

Дестен и другие расспрашивали друг у друга новости о поисках, но никто ничего не сказал. Раготен уверял Дестена, что оставил комедианток здоровыми, хотя сильно огорченными похищением мадемуазель Анжелики.

Настала ночь. Они поужинали, и новоприбывшие пили столь же много, сколь мало пили остальные. Раготен пришел в хорошее настроение и вызывал каждого, как кабачный хвастун, выпить с ним; он шутил и пел песни, к общей досаде; но так как никто ему не подтягивал, а хозяйкин деверь напоминал им, что нехорошо устраивать дебош, когда в доме покойник, то Раготен стал шуметь меньше, но пить гораздо больше.

Легли спать: Дестен и Леандр – в комнатке, какую они уже заняли, а Раготен, Ранкюн и Олив – в комнатушке около кухни, рядом с комнатой, где был покойник, к похоронам которого еще не приготовились. Хозяйка спала наверху, в соседней комнате с той, где спали Дестен и Леандр, – там она легла для того, чтобы не иметь перед глазами мрачного образа своего покойного мужа, и для того, чтобы принимать утешения своих приятельниц, которых множество приходило навещать ее, потому что она была самой большой барыней в местечке и ее столь же все любили, сколь ее мужа ненавидели.

Тишина царствовала в гостинице; собаки, видимо, спали, потому что не лаяли; все прочие существа тоже спали или должны были спать, и это спокойствие продолжалось еще между двумя и тремя часами утра, когда Раготен вдруг закричал изо всех сил, что Ранкюн умер. Он сразу разбудил Олива, пошел поднял Дестена и Леандра и привел их в свою комнату, чтобы оплакать или, по крайней мере, посмотреть Ранкюна, который внезапно скончался около него, как он говорил.

Дестен и Леандр пошли за ним, и первое, что они увидели, войдя в комнату, был Ранкюн: он ходил по комнате, как совершенно здоровый Человек, хотя это довольно трудно сделать при скоропостижной смерти. Раготен, который вошел первым, лишь только заметил его, отскочил, как будто боясь наступить на змею или упасть в пропасть. Он поднял ужасный крик, побледнел, как мертвец, и так сильно толкнул Дестена и Леандра, бросившись вон из комнаты сломя голову, что чуть было не сшиб их с ног.

Между тем как страх заставил его убежать в сад гостиницы, где он рисковал простыть, Дестен и Леандр спрашивали у Ранкюна о подробностях его смерти. Ранкюн им сказал, что знает об этом столько же, Как и Раготен, и прибавил, что тот не умен.[255]255
  «что тот не умен» — в подлиннике: qu’il n'étoit pas sage, – обычный евфемизм того времени, т. е. замена слов, признанных грубыми или непристойными, посредством описательных выражений, иностранных слов или бессмысленных созвучий. Евфемизмы были широко распространены в аристократических салонах XVII века. У Скаррона все эвфемизмы носят иронический или прямо пародийный оттенок.


[Закрыть] Олив смеялся как сумасшедший, Ранкюн оставался спокойным, по своему обыкновению; и Олив и он не объясняли ничего. Леандр пошел за Раготеном и нашел его спрятавшимся за деревом, дрожащим более от страха, чем от холода, хотя он был в одной рубашке. В его воображении так явственно стоял мертвый Ранкюн, что он и Леандра принял сначала за его призрак и хотел убежать, когда тот подошел к нему. Потом пришел Дестен, который тоже ему показался привидением. Они не могли вытянуть из него ни слова всем, что они только ни говорили, и, наконец, взяли его под руки и повели в комнату. Но в то время, когда они выходили из сада, показался шедший туда Ранкюн., Раготен вырвался из рук тех, кто его держал, и бросился, растерянно оглядываясь, в большой розовый куст, где запутался и руками и ногами так, что не мог из него скоро выбраться и помешать схватить его Ранкюну, который сто раз обозвал его дураком и сказал, что его надо посадить на цепь. Втроем они вытащили его из розового куста, где он запутался. Ранкюн ударил его ладонями по голому телу, чтобы дать увидеть, что он еще не мертв, и, наконец, перепутанный человечек был приведен в комнату и уложен в постель.

Но едва он лег, как услыхали они женские крики в соседней комнате и подумали, из-за чего бы это могло быть. Это не были горестные жалобы женщины, – это был ужасный крик многих женщин сразу, как будто они испугались. Дестен пошел туда и нашел там около пяти женщин, которые искали под кроватями, заглядывали в камин и казались страшно испуганными. Он спросил их, что с ними сталось, и хозяйка, полуплача, полуговоря, сказала ему, что не знает, что произошло с телом ее мужа. Сказав это, она завыла, а за ней и другие женщины, как на концерте, подхватили хором, и все вместе производили такой вой, притом столь жалобный, что все, кто только был в гостинице, сбежались в комнату, и даже соседи и прохожие собрались в гостиницу.

В это время старый кот схватил голубя, которого служанка оставила полунашпигованным на столе в кухне, и спасся со своей добычей в комнату Раготена, спрятавшись под кровать, где спал Ранкюн. Служанка погналась за ним с метлою и, заглянув под кровать, закричала изо всех сил, что нашла хозяина, и повторяла это так часто, что хозяйка и другие женщины прибежали к ней. Служанка бросилась на шею хозяйке, говоря, что нашла своего хозяина, и с такой исступленной радостью, что хозяйка стала опасаться, не воскрес ли ее муж, ибо заметили, что она побледнела, как преступница, приговоренная к смерти. Наконец служанка уговорила ее посмотреть под кровать, где та увидела мертвое тело, причинившее им такое горе. Не так трудно было его вытащить оттуда (хотя он и был довольно тяжёл), как узнать, каким образом он туда попал. Его отнесли в комнату и стали обряжать. Комедианты пошли в ту, где спал Дестен, который ничего не мог понять в этом странном происшествии. Что же касается Леандра, то у него в голове была только его дорогая Анжелика, отчего он был не менее задумчив, чем Раготен раздосадован тем, что Ранкюн не умер, потому что насмешки его были смертельно обидны и он более не говорил, против своего обыкновения говорить беспрестанно и мешаться во все разговоры кстати или нет.

Ранкюн и Олив были так мало удивлены Паническим страхом Раготена и путешествием мертвого тела из комнаты в комнату – не без человеческой помощи, как можно было догадываться, – что Дестен не сомневался в их причастности к чуду. Между тем на кухне все выяснилось: работник, который пахал и вернулся с поля обедать, услыхав, как служанка рассказывала в большом страхе, что тело их хозяина само встало и ходило, сказал ей, что, проходя через кухню на рассвете, видел двух мужчин в рубашках; они несли его на плечах в ту комнату, где его нашли. Брат покойного слышал, что говорил работник, и нашел этот поступок весьма дурным. Вдова узнала тотчас же, ее приятельницы тоже; и те и другие страшно обиделись и решили в один голос, что мужчины эти, должно быть, колдуны, замышлявшие зло на мертвое тело.[256]256
  «...колдуны, замышлявшие зло на мертвое тело». — Трупы служили для различных надобностей в колдовстве, их части играли роль амулетов и т. д.


[Закрыть]

В то время как они столь плохо судили о Ранкюне, он вошел в кухню, чтобы велеть принести завтрак в их комнату. Брат покойного спросил его, зачем он перенес тело его брата в свою комнату. Ранкюн, не желая отвечать, даже и не взглянул на него. Вдова задала ему тот же вопрос, – он столь же безразлично отнесся к ней; однако эта барыня не так отнеслась к нему. Она вцепилась ему в глаза с яростью львицы, у которой похитили детенышей (я боюсь, что это сравнение здесь слишком великолепно). Ее деверь хватил его кулаком; приятельницы хозяйки не щадили его; служанки вмешались, слуги тоже. Но для стольких нападавших на одного нехватало места, и они колотили друг друга. Ранкюн был один против многих, и, следовательно, многие были против одного, но он ничуть не устрашился численности противников и, обратя необходимость в доблесть, начал размахивать руками изо всех сил, какие господь ему дал, в остальном положась на случай.

Никогда еще в неравном бою победа не была столь сомнительной. Но Ранкюн сохранял рассудок в опасности, пользуясь им так же ловко, как и силой, рассчитывая удары и сколь можно выгодно их обменивая. Он раздавал такие пощечины, которые, не попадая отвесно по первой встреченной щеке, соскальзывали, если можно так сказать, и доходили до второй, а то и третьей щеки: потому что он раздавал большинство своих ударов с полуоборотом тела, и такая пощечина вызывала три разных звука на трех разных челюстях.

На шум бойцов в кухню спустился Олив, и едва он рассмотрел своего товарища посреди дерущихся, как и его ударили, и даже посильнее, чем того, потому что начинали бояться сильного сопротивления. Двое-трое из отпотчиванных Ранкюном бросились на Олива, чтобы хоть на нем выместить. Шум возрастал, но в это время хозяйка получила в свой небольшой глаз удар, от которого она увидела сто тысяч искр (я ставлю определенное число вместо неопределенного) и который вывел ее из строя. Она завопила еще сильнее и искреннее, чем по муже. Ее вопли привлекли в дом соседей и заставили спуститься в кухню Дестена и Леандра. Хотя они пришли туда в мирном настроении, с ними начали войну, не объявив ее: в кулачных ударах не было недостатка, да и они не обидели тех, от кого их получали. Хозяйка, ее приятельницы и служанки закричали: «Воры!», но были только наблюдательницами боя: одни с подбитыми глазами, другие с окровавленными носами, иные с разбитыми челюстями, и все с растрепанными волосами. Соседи стали на сторону соседки против тех, кого она называла ворами.

Нужно лучшее перо, чем мое, чтобы хорошо описать те прекрасные кулачные удары, какие там раздавались. Наконец злоба и ярость овладели и теми и другими, они начали хватать костыли и мебель и бросать их друг другу в головы, когда кюре вошел в кухню и попробовал прекратить битву. Но каким уважением он у них ни пользовался, ему стоило бы большого труда разнять дерущихся, если бы не их усталость. Все враждебные действия прекратились с обеих сторон, но не шум, потому что каждый хотел говорить первым, – женщины, с их визгливыми голосами, еще больше мужчин, – и бедный почтенный человек принужден был заткнуть уши и выбежать вон. Это заставило замолчать самых шумливых. Кюре опять пришел на поле битвы, и брат хозяина стал рассказывать по его приказу, жалуясь, что мертвое тело было перенесено из одной комнаты в другую. Он бы расписал этот дурной поступок еще более дурным, чем он был, если бы ему надо было выплевать меньше крови, не считая той, какая текла из носу и какую он никак не мог остановить. Ранкюн и Олив признались в том, в чем их винили, но уверяли, что сделали это не со злым намерением, а только для того, чтобы напугать одного из своих товарищей, что им и удалось. Кюре сильно порицал их за это и старался им дать понять всю важность такого поступка, который нельзя назвать шуткой; а так как он был человек умный и пользовался большим уважением прихожан, ему не стоило труда примирить их и прекратить ссору, в которой тот потерял больше, кому больше досталось.

Но раздор со змеиными волосами[257]257
  «Раздор со змеиными волосами». — Это «Discordia vipereum crinem vittis innexa cruentis» Вергилия, переложенная на бурлескный язык.


[Закрыть] не все еще сделал в этом доме, что хотел сделать. В комнате наверху послышался визг, как будто бы визжала свинья, которую резали, – но это был не кто иной, как маленький Раготен. Кюре, комедианты и многие другие кинулись к нему и нашли его с головой всаженного в большой деревянный сундук, служивший в гостинице для белья, и, что еще досаднее было для бедного всунутого туда человека, крышка сундука, очень тяжелая и толстая, упала ему на ноги и прижала их ужаснейшим образом. Толстая служанка, которая стояла недалеко от сундука, когда они вошли, и показалась им слишком задорной, была ими заподозрена в том, что так плохо поместила Раготена. Это была правда, и она этим очень гордилась, так что, убирая постель в комнате, даже не взглянула, как вытаскивали Раготена из сундука и не отвечала, когда ее спрашивали, почему происходил шум.

Тем временем получеловечка вытащили из капкана, и только что он стал на ноги, как бросился за своей шпагой. Ему помешали ее взять, но не могли помешать напасть на огромную служанку, а он также не мог ей помешать дать ему такой сильный удар по голове, что все громадное вместилище его небольшого разума сотряслось. Он сделал три шага назад, но отступил только для того, чтобы лучше разбежаться, и если бы Олив не удержал его за штаны, он бы бросился, как змея, на страшного врага. Усилия его хотя и были напрасны, были неистовы: пояс у брюк лопнул, и присутствующие, до того молчавшие, принялись смеяться. Священник забыл свою важность, а брат хозяина то, что он должен быть печальным.

Один Раготен не имел желания смеяться, и его гнев обратился на Олива, а тот, услышав ругань, взял его одним махом,[258]258
  «взял его одним махом» — в подлиннике: «le prit tout brandi» – выражение парижского уличного жаргона XVII века.


[Закрыть] как говорят в Париже, и, положив его на постель, прибранную служанкой, с силой Геркулеса, спустил совсем ему штаны, у которых пояс уже лопнул, и крепко отхлестал его по ляжкам и соседним местам, так что мгновенно сделал их красными, как багряница. Отважный Раготен храбро бросился с постели вниз, но столь смелый поступок не имел должного успеха: он попал ногой в ночной горшок, оставленный за кроватью, к его большому несчастью, и попал в него так глубоко, что, не смогши вынуть ее при помощи своей другой ноги, не осмелился выйти из-за кровати, где находился, из страха рассмешить всех собравшихся и навлечь на себя насмешки, коих он не мог терпеть более, чем кто бы то ни было. Все сильно удивлялись, видя его столь спокойным, когда он незадолго перед этим был столь взволнован. Ранкюн не сомневался, что это было не без причины; он волей-неволей заставил его выйти из-за кровати, и тогда все увидали, во что он попал, и никто не мог удержаться от смеха, видя металлическую ногу этого человечка. Мы оставим его попирать олово гордою ногою, чтобы встретить экипаж, который въезжает в это время во двор гостиницы.