Текст книги "Комический роман"

Автор книги: Поль Скаррон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Решение о свадьбе Дестена и Этуали и Леандра и Анжелики

Настоятель Сен-Луи хотел уже распрощаться, но Дестен его остановил, сказав, что скоро будут ужинать и что он должен составить компанию господину Вервилю, которого он просил сделать им честь отужинать с ними. Спросили у хозяйки, есть ли что особенное; она сказала, что есть. Стол покрыли чистой скатертью и некоторое время спустя накрыли. Кушанья были хороши; пили за здоровье многих и много говорили. После сладкого Дестен спросил Вервиля о причине его поездки в эти места, а тот ему ответил, что не из-за смерти его свояка Салданя, о котором сестры сожалеют не больше, чем он, но у него большое дело в Ренне, в Бретани, и он по дороге заехал с ними повидаться, за что его очень благодарили. Потом ему рассказали о злом намерении Салданя и его исходе и обо всем том, что вы видели в шестой главе. Вервиль пожал плечами и сказал, что он нашел то, что искал с таким старанием. После ужина Вервиль познакомился с настоятелем, о котором так хорошо отзывалась вся труппа и который, посидев немного вечером, ушел. Тогда Вервиль отвел Дестена в сторону и спросил его, почему Леандр в трауре и почему столько лакеев, тоже в трауре. Он ему рассказал о причине и о намерении того жениться на Анжелике.

– А вы, – спросил Вервиль, – когда вы женитесь? Время, мне кажется, показать всем, кто вы, а этого нельзя без женитьбы, – и прибавил, что если ничто не помешает ему, он будет на обеих свадьбах.

Дестен сказал, что надо знать чувства Этуаль. Они подозвали ее и предложили ей замужество, и она сказала, что всегда следует советам друзей. Наконец было положено, что когда Вервиль кончит дела, какие у него были в Ренне (что может уладиться в две недели), и что когда он будет опять проезжать через Алансон, то исполнят все это. То же было решено между ними и Каверн относительно Леандра и Анжелики.

Вервиль пожелал доброй ночи всей компании и вернулся в свою гостиницу. На следующий день он отправился в Бретань и прибыл в Ренн, где виделся с господином Гарруфьером, который, после обычных приветствий, сказал ему, что у них в городе находится труппа комедиантов, один из которых очень напоминает лицом Каверн, – а это побудило его пойти на следующий день в комедию, где он, увидав этого актера, заподозрил, что он какой-нибудь родственник ее (то есть Каверн). После представления он остановил его и осведомился, откуда тот, давно ли он в труппе и как он в нее попал. Тот отвечал на все пункты таким образом, что легко дало Вервилю знать, что он – брат Каверн, пропавший в то время, когда ее отца убил в Перигоре паж барона Сигоньяка, – и тот откровенно признался, прибавив, что никогда не мог узнать, что сталось с сестрой. Тогда Вервиль сообщил ему, что она в труппе комедиантов, находящейся в Алансоне; что она много перенесла несчастий, но что теперь у нее есть повод утешиться, так как у нее весьма прекрасная дочь, и что дворянин с двенадцатью тысячами ливров годового дохода скоро будет ее мужем, – он также с ними играет комедии, – и что он, возвратившись, будет присутствовать на их свадьбе и что от него зависит быть там, чтобы обрадовать свою сестру, которая так горюет по нем, не получая о нем никаких известий со времени его бегства. Комедиант не только согласился на это предложение, но настоятельно просил господина Вервиля позволить ему сопровождать его, что тот благосклонно принял. Потом он стал приводить в порядок свои дела, что мы позволим ему сделать, и возвратился в Алансон.

Настоятель Сен-Луи пришел в тот же день, когда уехал Вервиль, к комедиантам и комедианткам, чтобы сказать им, что господин сеский епископ прислал за ним по какому-то важному делу и что он весьма опечален, что не сможет выполнить своего обещания; но что ничто не потеряно: пока он будет в Се,[410]410
  Ce (Sées) – город в двадцати километрах от Алансона.


[Закрыть] они отправятся во Френей представлять «Сильвию» на свадьбе дочери местного помещика, и после его и их возвращения он окончит начатое. Он ушел, а комедианты стали собираться к отъезду.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Что произошло во время поездки во Френей. Новое несчастье с Раготеном

Накануне свадьбы за комедиантами прислали карету и двух верховых лошадей. Комедиантки сели в нее вместе с Дестеном, Леандром и Оливом, прочие – на присланных лошадей, а Раготен – на свою, которую он еще не смог продать и которая выздоровела от заковки. Он хотел уговорить Этуаль или Анжелику сесть позади него на круп, говоря, что им будет гораздо удобнее, чем в карете, где всех растрясет, но ни та, ни другая не соглашались. По пути из Алансона во Френей приходится проезжать частью Персенским лесом, который находится в Менской провинции. Не проехали лесом и тысячи шагов, как Раготен, ехавший впереди, крикнул кучеру, чтоб остановился, «потому что, – кричал он, – он видит группу всадников». Не нашли нужным останавливаться, но каждый держал себя наготове.

Когда они были близко от всадников, Раготен сказал, что это Раппиньер со своими стрелками. Этуаль побледнела, но Дестен, заметив это, уверил ее, что тот не осмелится нанести оскорбление в присутствии своих стрелков и домашних господина де ля Френе и так близко от его дома. Раппиньер прекрасно узнал эту комическую труппу; потом он приблизился к карете со своим обычным бесстыдством и приветствовал комедианток довольно плохими комплиментами, на что они отвечали холодностью, способной смутить меньшего наглеца, чем этот предвестник палача. На это он сказал им, что ищет разбойников, ограбивших купцов около Балона,[411]411
  Балон — небольшой городок Менской провинции в четырех с половиной милях от Манса.


[Закрыть] и что ему сказали, будто бы они направились этой дорогой.

Когда он беседовал с компанией, горячая лошадь одного из его стрелков прыгнула на шею лошади Раготена и так напугала его, что он осадил ее назад и въехал между деревьев, у которых не мало было сухих веток, и одна из них пропорола камзол Раготена, проколов ему спину так, что он повис на ней. Он хотел высвободиться из деревьев и дал шпоры лошади, – та пошла вперед и оставила его, таким образом, в воздухе, кричавшего как сумасшедший:

– Я погиб, я проколот шпагой[412]412
  «Я погиб, я проколот шпагой!» — Эта шутка очень напоминает случай с Цезарем (одним из действующих лиц «Эвформиона» Барклея), который, как и Раготен, счел себя убитым, когда был уколот сучком в ягодицу.


[Закрыть] в поясницу!

Над ним смеялись так сильно, видя его в таком положении, что и не думали совсем помогать ему. Слугам велели снять его, но те бегали в стороне и помирали от смеху. Да и лошадь его перебегала с места на место, не позволяя себя схватить. Наконец, насмеявшись вдоволь, кучер, здоровенный и высокий парень, сошел со своего сиденья и, подойдя к Раготену, поднял его и снял. Его осмотрели, и убедились, что он сильно ранен и что его нельзя перевязать, прежде чем не доедут до деревни, где был хороший хирург; а пока ему положили несколько свежих листьев, чтобы облегчить боль. Его поместили в карету, откуда пришлось выйти Оливу, а потом слуги разбежались по лесу, чтобы поймать лошадь, которая не давалась и которую все-таки поймали, и Олив сел на нее.

Раппиньер поехал своим путем, а труппа прибыла в замок, откуда и послали за хирургом, которому рассказали, что делать. Тот сделал вид, что осмотрел мнимую рану Раготена, и его положили в постель. Он перевязал ее так же, как и осмотрел, и сказал ему, что удар счастливо пришелся и если бы двумя пальцами в сторону, – Раготена бы больше не было. Он предписал ему обычный режим и оставил его в покое. Воображение этого маленького человечьего обрубка было столь поражено всем, что ему рассказали, что он и вправду поверил, будто сильно ранен. Он не встал посмотреть на бад, который давали вечером после ужина и на котором было множество скрипок из Манса и Алансона, приглашенных в Аржантан для другой свадьбы. Танцовали по местной моде, а комедианты и комедиантки танцовали на придворный манер. Дестен и Этуаль танцовали сарабанду и восхитили все собрание, состоявшее из провинциального дворянства и самых богатых горожан.

На следующий день играли пастораль, какую просила молодая (Раготена принесла туда в кресле в ночном колпаке). Потом было устроено хорошее угощение, а на другой день, сначала угостив хорошим завтраком, труппе заплатили и благодарили ее. Карета и лошади были готовы, и Раготена попытались разуверить в мнимой ране, но не могли: он никак не мог поверить в другое, потому что беспрестанно повторял, что чувствует сильную боль. Его посадили в карету, и вся труппа счастливо прибыла в Алансон.

На следующий день не представляли ничего, потому что комедиантки хотели отдохнуть. Между тем настоятель Сен-Луи возвратился из своей поездки в Се. Он пошел навестить комедиантов, и Этуаль сказала ему, что нельзя найти лучшего случая, чтобы закончить свою историю. Он не заставил себя долго просить и продолжил ее таким образом, как вы увидите это из следующей главы.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Продолжение и конец истории настоятеля Сен-Луи

Если начало этой истории (в котором вы видели только радости и удовольствия) наскучило вам, то то, что вы еще услышите, еще более вам наскучит, потому что вы не увидите далее ничего, кроме превратностей счастья, огорчений и отчаяния, какие следуют за радостями и удовольствием, в котором вы меня еще увидите, но очень ненадолго.

Итак, чтобы начать с того места, где я прервал рассказ, скажу, что после того, как мои товарищи и я сам выучили свои роли и несколько раз прорепетировали, в одно из воскресений, вечером, мы представляли нашу пьесу в доме господина дю Френя, что наделало много шуму среди соседей; и хотя мы приняли все предосторожности, чтобы запереть получше двери парка, мы были подавлены множеством народа, который прошел через замок или перелез через стены, так что мы лишь с усилиями, какие можно представить, пробрались на сцену, устроенную в зале средней величины; и две трети народу осталось еще снаружи. Чтобы заставить этих людей разойтись, мы обещали им в следующее воскресенье представить то же самое в городе и в большом зале. Мы могли сойти за сносных учеников, кроме одного из наших актеров, который играл роль писца царя Дария[413]413
  «...играл роль писца царя Дария...» — Речь идет о «Смерти Дария», трагедии Гарди (1619); в ней роль писца Дария состоит всего из девяти стихов.


[Закрыть] (смерть этого монарха была сюжетом нашей пьесы) и которому нужно было произнести всего восемь стихов, что он и сделал, по сравнению с нами, довольно хорошо; но когда он должен был играть и говорить свои слова, то он так плохо сыграл, что нам стоило многого труда прекратить взрывы смеха.

Трагедия была кончена, и я открыл бал с мадемуазель дю Ли, который продолжался до полуночи. Это занятие нам очень понравилось, и мы, не говоря никому, выучили другую пьесу. Между тем я не отказался от своих обычных посещений.

И вот однажды, когда мы сидели у огня, пришел какой-то молодой человек, и его пригласили сесть с нами. Через четверть часа разговора он вынул из кармана коробочку, где лежал выпуклый восковой портрет прекрасной работы, и сказал, что это его возлюбленная. После того как все барышни посмотрели его и сказали, что он очень хорош, я взял его тоже и, рассмотрев внимательно, вообразил, что он похож на мадемуазель дю Ли, а что этот ухаживатель имеет относительно ее некоторые намерения. Я, не рассуждая, бросил эту коробочку в огонь, где миниатюрный портрет сейчас же растопился, потому что, когда он кинулся ее вытащить, я остановил его и пригрозил, что и самого выброшу в окно. Господин дю Френь (который любил меня столь же, сколь потом возненавидел) клялся спустить его с лестницы, а это заставило несчастного в смущении уйти. Я пошел за ним так, чтобы никто мне не помешал, и сказал ему, что если у него есть что-либо на сердце, то у каждого из нас есть шпага, и мы в столь удобном месте можем удовлетворить друг друга. Но у него не было достаточно смелости.

В следующее воскресенье мы играли ту же самую трагедию, какую уже представляли, но в зале одного из наших соседей, довольно большом, – а из-за этого удобства мы через две недели разучили другую пьесу. Мне захотелось сопровождать ее некоторыми балетными выходами,[414]414
  «...сопровождать ее некоторыми балетными выходами...» – Балеты, которые Бенсерад поднял на большую высоту и которым отдал дань Мольер, были в то время в почете и на придворных театрах.


[Закрыть] и я выбрал для этого шестерых своих товарищей, которые танцовали лучше других, а я был седьмым. Сюжетом балета были пастухи и пастушки, покорные Любви, и в первом выходе появлялся Купидон, а в других – пастухи и пастушки, все одетые в белое, а их платья были усеяны бантиками из голубых лент, – это был цвет дю Ли, и я также потом носил его; Правда, я прибавил к нему цвет увядших листьев, из-за причин, о коих я вам скажу в конце этой истории. Эти пастухи и пастушки выходили попарно, и когда появились все, то образовали буквы имени дю Ли, а амур пустил по стреле в каждого пастуха и бросил пламя в каждую пастушку, а они, в знак покорности, склонили колени. Я сочинил стихи на сюжет балета, которые мы и прочли, но давность времени заставила меня их забыть; да если бы я их и вспомнил, я бы не сказал вам их, потому что, уверен, они бы не понравились, ибо теперь французская поэзия находится на высшей ступени,[415]415
  «...поэзия находится на высшей ступени...» — На то время, о котором здесь идет речь, приходится как раз расцвет классицизма в поэзии.


[Закрыть] до которой только может подняться. Все это мы держали в секрете, и нам легко было сделать так, чтобы пришли только наши близкие друзья, и так, что никто не заметил, как они вошли в парк, где мы представляли в свое удовольствие «Любовь Анжелики и Сакрипанта, царя черкесского», на сюжет, взятый из Ариоста,[416]416
  «...сюжет, взятый из Ариоста...» – В то время на сценах разыгрывали много пьес на этот сюжет, взятый из «Неистового Роданда» Ариосто. Автор допустил только ошибку в заглавии пьесы: Сакрипант любит Анжелику, но она его не любит, так что заглавие должно быть следующим: «Любовь Сакрипанта, царя черкесского, к Анжелике».


[Закрыть] а потом танцовали наш балет.

Я хотел, по обыкновению, открыть бал, но господин дю Френь не разрешил, сказав, что мы и так сильно устали от комедии и балета. Он распрощался с нами, и мы разошлись. Мы решились показать эту пьесу публично и представить ее в городе в следующее воскресенье, на заговенье, в зале моего родственника и днем. Дю Ли сказала мне, чтобы я открыл бал с одной девушкой, нашей соседкой, которая была в голубой тафте, как и она, – и я так и сделал. Но тогда во всем обществе поднялся глухой шопот, а некоторые и громко говорили: «Он ошибся, он обманулся», что вызвало смех у дю Ли и у меня; а, заметив это, девушка сказала мне: «Эти люди правы, потому что вы одну приняли за другую». Я коротко ответил ей: «Простите, но я очень хорошо знаю, что делаю».

Вечером мы вместе с тремя товарищами надели маски; я взял факел, Думая, что по этому не буду узнан, и мы пошли в парк. Когда мы вошли в дом, дю Ли внимательно осмотрела три маски и, узнав меня среди них, подошла ко мне, к дверям, где я остановился с факелом, и, взяв меня за руку, сказала мне следующие любезные слова: «Переоденься ты, как только можешь придуматься всегда легко тебя узнаю». Погасив факел, я подошел к столу, на котором мы поставили коробки с костями и стали их бросать. Дю Ли спросила меня, с кем я хочу играть, и я дал ей знак, что с ней. Она меня опять спросила, что я хочу чтобы она поставила на игру, и я указал ей на бант,[417]417
  Банты употреблялись для украшения платья, а также головы, как женщинами, так и мужчинами. Они были разных видов и носили различные названия: «малютка» «любезник», «шутник», «убийца дам» и т. д.


[Закрыть] какие зовут теперь галанами, и коралловый браслет на ее левой руке. Ее мать не хотела, чтобы она им рисковала; но та разразилась смехом и сказала, что не боится мне их проиграть. Мы стали играть, и я выиграл, и подарил ей выигранное в кости. То же сделали мои товарищи со старшей сестрой и другими девушками, которые пришли сюда провести вечер. После этого мы распрощались.

Но когда мы хотели уходить, дю Ли подошла ко мне и, дернув за шнурки моей маски, развязала их и быстро сняла ее, сказав: «Неужели вы уходите так скоро?» Я был немного смущен, но, однако, был очень доволен, имея столь хороший предлог беседовать с ней. Другие тоже сняли маски, и мы прекрасно провели вечер.

В последний вечер карнавала я дал ей бал с небольшим оркестром скрипачей, потому что большой был нанят дворянством. Постом пришлось прекратить забавы и заняться благочестием, и я вас могу уверить, что мы с дю Ли не пропустили ни одной проповеди. Другое время дня мы проводили в бесконечных визитах и прогулках или слушали пение городских девушек за замком, где превосходное эхо и где они вызывали на ответ эту воображаемую нимфу.[418]418
  Эхо считалось у древних греков одной из нимф, зачахшей от любви к Нарциссу, так что от нее остался только голос. В дворцовых парках и садах любили забавляться искусственным эхо, для чего делались особые сооружения, усиливавшие отзвук. В героических и рыцарских романах забава с эхом – частый эпизод; его осмеял Буало в «Héros de romans».


[Закрыть]

Приближался праздник пасхи, когда однажды мадемуазель дю Френь, дочь, сказала мне, смеясь: «Не проводите ли вы меня в Сен-Патер?» Это – небольшой приход за четверть мили от предместья Монфор, куда ходят богомольцы в понедельник на пасхе, после обеда, а кроме того там встречаются все влюбленные. Я ей ответил, что это зависит только от нее.

Настал день, и я приготовился итти с ними, и, выйдя из дому, встретил своего соседа, очень богатого молодого человека, который спросил меня, куда я так спешу. Я ответил, что иду в парк, чтобы встретить сестер дю Френь и проводить их в Сен-Патер. Тогда он мне сказал, что я лучше сделаю, если вернусь, так как он хорошо знает, что их мать говорила, что не хочет туда отпустить своих дочерей со мною. Эти слова сразили меня так сильно, что я не мог ничего ответить, но вернулся домой и стал думать, почему бы могла произойти такая быстрая перемена; и, хорошенько обдумав, не нашел иной причины, кроме моих малых достоинств и малой знатности. Однако я не мог удержаться, чтобы не греметь против их поведения, потому что они терпели меня, пока я их развлекал балами, балетами, комедиями и серенадами, какие я им так часто давал и на какие я сильно тратился, – а теперь меня отвергают.

Гнев, овладевший мной, заставил меня решиться пойти в собрание с несколькими из моих соседей, что я и сделал. Между тем меня ждали в парке, и когда время, в которое я должен был притти, прошло, дю Ли и ее сестра, с некоторыми другими соседскими девушками, отправились туда. Помолившись в церкви, они сели на кладбищенскую ограду в тени молодого вяза. Я прошел мимо них, но в отдалении, и дю Френь сделала мне знак подойти, а я сделал вид, что не заметил. Мои спутники сказали мне об этом, но я притворился, что не слыхал, и пошел дальше, сказав им: «Пойдем закусим в трактир «Четырех Ветров». И мы пошли.

Не успел я вернуться домой, как пришла одна вдова (наша поверенная) и грубо спросила меня, какая причина заставила меня уклониться от чести сопровождать барышень дю Френь в Сен-Патер; сказала, что дю Ли крайне сердита на меня за это, и прибавила, что я должен подумать, как исправить эту ошибку. Я был очень удивлен этими словами и, рассказав ей о том, о чем я вам уже рассказал. Я пошел с нею до ворот парка, где они ждали. Я предоставил дю Ли извинять меня, потому что был так смущен, что не мог сделать даже худого довода. Тогда ее мать, обратившись ко мне, сказала, что я не должен быть таким доверчивым, что это кто-нибудь сказал, кто хотел нарушить наше согласие, и я могу быть уверен, что всегда радостно буду принят у них в доме, куда мы и пошли. Я имел честь подать руку дю Ли, которая уверяла меня, что это ее очень обеспокоило, особенно когда я притворился, будто не видел знака, который подала мне ее сестра. Я просил у нее прощения, очень плохо извиняясь, так как был вне себя от любви и гнева. Я хотел отомстить тому молодому человеку, но она мне приказала только выговорить ему за это, и прибавила, что я должен быть доволен тем, что убедился в противном тому, о чем он мне говорил. Я ей повиновался, как и всегда потом.

Мы провели время самым приятным образом, как только можно вообразить, и убедились, что разговор глазами есть язык влюбленных, потому что так близко сошлись, что понимали, чего кто хочет. Однажды в воскресенье вечером, выходя от вечерни, мы уговорились этим немым языком пойти после ужина прогуляться на реку и взять с собою людей, предназначенных для этого. Я тотчас же послал заказать лодку.

В назначенный час я отправился с теми, кто должен был быть на прогулке, к воротам парка, где нас ждали девушки; но трое молодых людей не из нашей компании остановились с ними. Они делали все что могли, чтобы отделаться от них, но те не замечали и упорно оставались, а это было причиной того, что когда мы подошли к воротам парка, то прошли мимо не останавливаясь, а удовольствовались знаком за нами следовать и пошли подождать их у лодки. Но когда мы опять заметили этих нахалов, то пустились по воде, чтобы пристать в другом месте, недалеко от городских ворот, и встретили там господина дю Френя, который спросил меня, где я оставил его дочерей. Я, не подумав хорошенько о том, что надо ему ответить, чистосердечно сказал, что я не имел чести их видеть в этот вечер.

Пожелав нам доброго вечера, он направился к парку, у ворот которого нашел своих дочерей и спросил их, откуда они идут и с кем они были. Дю Ли ему ответила: «Мы гуляли с ним» и назвала мое имя. Тогда ее отец сопроводил слова: «Вы лжете» пощечиной и прибавил, что если бы я был с ними (хотя бы было и поздно), то он бы не беспокоился.

Назавтра та вдова, о которой я вам уже говорил, пришла ко мне, чтобы рассказать, что произошло вчера вечером, и сообщить, что дю Ли сильно рассердилась, и не столько за пощечину, сколько за то, что я не подождал ее, потому что, сев в лодку, она намеревалась любезно отделаться от этих нахалов. Я извинился как только мог и четыре дня не ходил к ней.

Но однажды, когда она и ее сестра с несколькими барышнями сидела на скамейке у лавочки на улице неподалеку от городских ворот, через которые я должен был пройти, идя в предместье, я прошел около них и слегка приподнял шляпу, но не смотря и не говоря ничего. Барышни спросили их, что должен значить поступок, казавшийся невежливым. Дю Ли не ответила ничего, но ее старшая сестра сказала, что она не знает причины и что ее надо узнать от меня самого. «И чтобы не пропустить случая, пойдемте, – сказала она, – станем ближе к воротам на Той стороне улицы: тогда он не избегнет нас».

Так они и сделали. Когда я, возвращаясь, проходил близ них, эта добрая сестра поднялась с места, и, взяв меня за плащ, сказала: «С каких это пор, господин спесивец, вы избегаете чести видеться с вашей возлюбленной?» и в то же время посадила меня с собою. Но когда я хотел приласкать дю Ли и сказать ей несколько нежных слов, она не ответила, и это меня страшно обескуражило. Я некоторое время оставался парализованным, после чего я проводил их до ворот парка, куда решился не вступать и ногою, и ушел домой.

Я не ходил туда несколько дней, и они мне показались веками. Но однажды утром я встретился с госпожею дю Френь, матерью, которая остановила меня и спросила, почему они больше меня не видят. Я ей сказал, что это из-за плохого настроения ее младшей дочери. Она мне ответила, что постарается нас примирить и чтобы я шел к ним и подождал ее. Я умирал от нетерпения и страшно обрадовался такому случаю.

Я пошел туда, и, как только вошел в комнату, дю Ли, заметив меня, вышла из нее так поспешно, что я не успел ее остановить. Я разыскал ее сестру и рассказал ей о поступке ее младшей сестры, на что та, улыбаясь, уверяла меня, что это одно притворство и что она больше ста раз выглядывала в окно, чтобы посмотреть, не покажусь ли я, и выказывала этим свое большое беспокойство, и что теперь она, без сомнения, в саду, куда я и могу пойти. Я спустился с лестницы и подошел к калитке сада, которую нашел запертой изнутри. Я несколько раз просил ее открыть, чего она не хотела сделать. Ее сестра слыхала это с верху лестницы, спустилась и открыла мне, потому что знала секрет. Я вошел, а дю Ли бросилась бежать, но я догнал ее и схватил за рукав ее платья, а потом усадил на дерновую скамейку и сел с ней рядом. Я извинялся перед ней как только мог, но она все казалась мне жестокой.

Наконец, после многих уверений, я сказал ей, что моя страсть не терпит никакой меры и может привести меня в отчаяние, в чем она потом раскается, – но и после этого она осталась неумолимой. Тогда я вынул шпагу из ножен, дал ей и просил вонзить ее мне в грудь, сказав, что я не могу жить, лишившись ее благосклонности. Она встала, чтобы бежать, ответив мне, что никогда не убивала людей, и что если решится на это, то начнет не с меня.

Я, остановив ее, умолял ее позволить мне самому произвести это, и она холодно ответила мне, что не мешает мне. Тогда я наставил острие шпаги против моей груди и стал в положение, чтобы броситься на нее. Это заставило ее побледнеть, и в то же время она ударила ногой по эфесу шпаги, и та упала на землю, и этим она уверила меня, что такой поступок сильно ее волнует, и сказала мне, чтобы я не разыгрывал более подобных представлений на ее глазах. Я ответил ей: «Я вам повинуюсь, если вы не будете столь жестоки», и она мне обещала. Потом мы так любовно ласкали друг друга, что я очень желал каждый день ссориться с ней, чтобы кончать так нежно.

Когда мы были в этом восторге, ее мать вошла в сад и сказала нам, что пришла слишком поздно, но что она очень рада, что нам не нужны более посредники для примирения.

Однажды, когда мы прогуливались в аллее парка – господин дю Френь, его жена, дю Ли и я – и шли с ней позади ее родителей, занятые только нашим разговором, эта добрая мать, обернувшись к нам, сказала, что она очень о нас хлопочет. Она сказала это так, что ее муж не слыхал, потому что был сильно глух. Мы ее благодарили более знаками, чем словами.

Некоторое время спустя господин дю Френь отвел меня в сторону и открыл мне, что он и его жена намерены выдать дочь за меня, прежде чем он отправится ко двору отбыть свои три месяца,[419]419
  «...отбыть свои три месяца...» — При дворе были постоянные кавалеры и временные, прибывавшие ко двору на три месяца для исполнения разных обязанностей.


[Закрыть] и что не надо более тратиться на серенады и подобные вещи. Я только смущенно благодарил его, потому что был вне себя от радости от столь неожиданного счастья, переполнившего меня блаженством, и не знал, что говорил. Я лишь хорошо помню, как сказал, что я не настолько дерзок, чтобы просить ее у него, из-за моих малых достоинств и неравенства нашего положения. На это он мне ответил: что касается до моих достоинств, то он достаточно знает их, а что до положения, этот недостаток можно восполнить (имея в виду при этом мое состояние). Я не знаю, что я ему сказал, лишь помню хорошо, он пригласил меня на ужин, после которого было решено собрать в следующее воскресенье своих родных на помолвку. Он мне сказал также, какое приданое может дать за дочерью, но я на это ответил, что прошу у него только дю Ли и что у меня хватит состояния и для нее и для меня.

Я был самым счастливым человеком в мире, и дю Ли тоже, что мы узнали из нашего разговора в тот же вечер и что было самым приятным, что я только мог вообразить.

Но эта радость продолжалась недолго: потому что накануне того дня, когда мы должны были быть помолвлены, мы с дю Ли, сидя на траве, заметили вдали советника суда, близкого родственника господина дю Френя, который шел его навестить. Она и я подумали одно и то же и огорчились, еще не зная, чего именно надо опасаться: события не были нам еще хорошо известны, и на другой день, когда я пришел в обычный для посещений час, я был страшно удивлен, встретив у ворот заднего двора дю Ли всю в слезах. Я сказал ей что-то, но она мне не ответила. Я пошел дальше и встретил ее сестру и тоже в слезах. Я ее спросил, что должны означать эти слезы, а она мне ответила, еще сильнее зарыдав, что об этом я сам узнаю. Я вошел в комнату, когда ее мать выходила из нее и прошла, не рассказав мне ничего, потому что она так задыхалась от слез, рыданий и вздохов, что все, что она могла сделать, это жалостно посмотреть на меня и сказать: «Ах, бедняжка!» Я не понимал ничего в столь внезапной перемене, но мое сердце предвещало мне все несчастья, какие я испытал после.

Я решился узнать о причине этого и вошел в комнату, где застал господина дю Френя. Он сидел на стуле и сказал мне довольно резко, что изменил свое решение и не хочет выдавать свою младшую дочь раньше старшей; а эту выдаст не прежде, чем возвратится от двора. Я ему ответил на эти два довода, что его старшая дочь не имеет никакого недовольства против того, что ее сестра будет выдана первой, и притом за меня, потому что она всегда любила меня, как брата, и что если бы другой был на моем месте, она бы противилась (я могу вас уверить в этом: она несколько раз об этом заявляла); а что до второго, то три месяца его пребывания при дворе покажутся мне десятью годами. Но он мне со всей определенностью заявил, чтобы я не добивался более руки его дочери.

Эти слова, столь неожиданные и произнесенные таким тоном, как я вам сказал, повергли меня в такое страшное отчаяние, что я ушел, не возразив ему и не сказав ни слова барышням, которые мне тоже не сказали ни слова. Я пошел домой, решившись умереть. Но когда я вынул шпагу с намерением пронзить себя, вошла ко мне наша поверенная вдова и помешала исполнению этого губительного намерения, сказав мне от дю Ли, чтобы я не огорчался, что нужно терпение и что в подобных делах всегда бывают помехи, но что я могу надеяться на мать и старшую сестру, которые принимают во мне большое участие; что они решили, что когда их отец будет в отъезде дней восемь или десять, я смогу продолжать свои посещения, и что время – прекрасный лекарь. Эти слова были очень обязательны, но это нисколько меня не утешило: я впал в такую черную меланхолию, какую только можно вообразить, а она повергла меня в такое страшное отчаяние, что я решил обратиться за помощью к бесам.

За несколько дней до отъезда господина дю Френя я пошел в одно место, в полумиле от города, в лесную поросль, очень широко раскинувшуюся, где, как верит простонародье, обитают злые духи, и что оно было когда-то местопребыванием каких-то фей,[420]420
  «...местопребыванием каких-то фей...» — О широко распространенной вере в колдовство и астрологию говорят многие писатели того времени: д’Обинье, Малерб, Ришелье и др.; в «Комических историях» Сирано де Бержерака, «Франсионе» Сореля и т. д. она нередко осмеивается, как и в «Комическом романе» Скаррона (Раготен и лекарь).


[Закрыть] без сомнения, замечательных волшебниц. Я углубился в лес, звал и вызывал этих духов и умолял их помочь мне в крайнем горе, в каком я находился. Но сколько я ни кричал, я не видел и не слышал ничего, кроме птиц, которые своим щебетаньем, казалось, выражали мне, что они тронуты моими несчастьями. Я вернулся домой и слег, сраженный таким крайним исступлением, что и не думали, чтобы я от него избавился, так как я потерял даже способность говорить. Дю Ли тоже заболела и таким же образом, как я, – а это заставило меня после верить в симпатию:[421]421
  Симпатия — духовное сродство между двумя людьми.


[Закрыть] оттого что наши болезни проистекали от одной и той же причины, они производили в нас и одинаковое действие. Это мы узнали от врача и аптекаря, – они у нас были одни и те же; что до хирургов, то у нас у каждого был свой особый.

Я выздоровел несколько быстрее ее и пошел, или, лучше сказать, потащился к ее дому и нашел ее в постели (ее отец отправился ко двору). Ее радость была необычайной, как после я об этом узнал. Когда я пробыл с нею около часу, мне показалось, что она более не больна, а это заставило меня убедить ее встать, что она и сделала, чтобы меня удовлетворить. Но как только она поднялась с постели, она упала без чувств мне на руки. Я страшно каялся, что поторопил ее, так как нам стоило большого труда привести ее в себя. Когда она очнулась от обморока, мы опять положили ее в постель, где я и оставил ее, чтобы дать ей возможность успокоиться, чего она не могла бы сделать в моем присутствии.

Мы совсем выздоровели и приятно проводили время, пока ее отец находился при дворе. Но когда он вернулся, он был уведомлен некоторыми тайными нашими недругами, что я довольно часто ходил к ним и запросто был принят его дочерью, которой он строго запретил меня видеть, и сильно рассердился на свою жену и старшую дочь за то, что они покровительствовали нашим встречам; об этом я узнал от нашей поверенной, как и о решении видеть меня, которое они приняли, и средствах для этого.