Текст книги "Комический роман"

Автор книги: Поль Скаррон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Прибытие ярмарочного лекаря в гостиницу. Продолжение истории Дестена и Этуаль. Серенада

Припомните, пожалуйста, что в предшествующей главе один из тех, которые похитили домфронтского кюре,[154]154
  Домфронтским кюре во время пребывания Скаррона в Мансе был Мишель Гомбуст, сын де ля Туша, с которым хорошо был знаком поэт. Возможно, что, поставленный в двусмысленное положение непостоянным владением своим бенефицием, Скаррон сталкивался с Гомбустом и другими духовными лицами и, по своему обычаю, отомстил ему, изобразив его в бурлескной сцене.


[Закрыть] оставил своих товарищей и поскакал галопом неизвестно куда. Чрезмерно погоняя свою лошадь по сильно выбитой и узкой дороге, он заметил вдали нескольких человек верхом, ехавших навстречу; он хотел повернуть назад, чтобы уехать в сторону, и поворотил свою лошадь так круто и столь поспешно, что она стала на дыбы и опрокинулась на своего хозяина. Раппиньер и его спутники (потому что именно их он увидел) нашли очень странным, что человек, ехавший так быстро к ним навстречу, вздумал вдруг поворотить назад. Это вызвало некоторое подозрение у Раппиньера, восприимчивого по природе, и, кроме того, его должность обязывала его скорее толковать все в дурную, чем в хорошую сторону. Его подозрение сильно возросло, когда он, подъехав к этому человеку, которому лошадь придавила ногу, увидел, что тот как будто испугался, и не столько своего падения, сколько присутствия людей. А так как он не решался ничем другим увеличить его страх и так как он знал свои обязанности лучше всех судей королевства, то сказал ему, приближаясь:

– Вот где ты нам попался, почтенный! О, я посажу тебя в такое место, где ты не упадешь так сильно!

Эти слова ошеломили несчастного гораздо сильнее, чем падение, и Раппиньер и его люди заметили на лице того столь явственные следы угрызения совести, что и всякий бы другой, менее смелый, не поколебался бы его задержать. Раппиньер приказал тогда своей страже вытащить его из-под лошади, связать и привязать к ней. Встретив вскоре домфронтского кюре в том замешательстве, в каком вы его видели, рядом с мертвым человеком и лошадью, застреленной в живот из пистолета, он уверился, что не ошибся: этому способствовал сильный страх арестованного, который заметно возрос, когда они подъехали к кюре. Дестен осматривал его более внимательно, чем другие, думая, что знаком с ним, и не припоминая, где он его видел. Напрасно дорогой перебирал он смутные воспоминания – он не мог доискаться того, чего искал.

Сцена в трактире

Наконец они прибыли в Манс, где Раппиньер посадил в тюрьму мнимого преступника, а Комедианты, которые должны были на следующий день начать представления, вернулись в свою гостиницу, чтобы отдать необходимые для этого приказания. Они помирились с хозяином, а поэт, щедрый, как поэт, взялся заплатить за ужин. Раготен, который находился в гостинице и который не мог покинуть ее с тех пор, как влюбился в Этуаль, был приглашен поэтом, достаточно глупым, для того чтобы пригласить всех тех, кто был зрителем побоища предшествующей ночи, когда в одних рубашках дрались семья хозяина и комедианты.

Незадолго до ужина вся добрая компания, находившаяся в гостинице, увеличилась ярмарочным лекарем[155]155
  Ярмарочный лекарь — в подлиннике: operateur, т. е. лекарь-шарлатан, какие разъезжали по Франции, часто сопровождая труппу комедиантов и сбывая свои снадобья собиравшейся на представления публике. Некоторые из них были весьма популярны (Мондор, Брюскамбиль); Гюйо-Горю был даже вхож в отель Бургонь.


[Закрыть] и его свитой,[156]156
  «...лекарем и его свитой...» Шарлатаны и паяцы окружали себя причудливой обстановкой для привлечения внимания. В частности, обезьяны были постоянной принадлежностью их живой бутафории. Каждый парижанин знал, например, об обезьянах лекарей Бриоше и Фаготена, о которых упоминает Лафонтен и которых, как говорят, заколол шпагой Сирано де Бержерак. Ту же роль играли карлики, уродцы и арапки (негритянки), которые в одно и то же время были слугами и привлекали народ.


[Закрыть] состоящей из его жены, старой служанки-арапки, обезьяны и двух слуг. Раппиньер давно был с ним знаком; они очень ласково поздоровались; а поэт, который легко познакомился с ним, совсем не покидал лекаря и его жены и сыпал многочисленными изысканными, ничего не значущими комплиментами, пока не заставил их обещать, что они сделают ему честь и отужинают с ним.[157]157
  «...отужинают с ним...» – В «Histoire de Barry» Филандра и д’Ализона (Р., 1704) подробно рассказывается о дружбе между лекарями и комедиантами, как людьми «родственного ремесла».


[Закрыть] Стали ужинать; во время ужина не произошло ничего замечательного; пили много, и не меньше ели. Раготен насыщал свои взоры, смотря на Этуаль, что опьяняло его столько же, как и выпитое им вино; и он говорил за ужином очень мало, хотя поэт давал ему прекрасный повод для спора, не ставя ни в грош стихи Теофиля,[158]158
  Многие писатели свидетельствуют о том, что стихи Теофиля, неправильные и небрежные, но сильные, часто бывали предметом спора между его почитателями и отрицателями, особенно в провинции, где он находил горячих поклонников.


[Закрыть] которого Раготен был большим обожателем. Комедиантки беседовали некоторое время с женой лекаря, испанкой и недурненькой. После этого они пошли в свою комнату, куда сопровождал их Дестен, чтобы закончить свою историю, потому что Каверн и ее дочь умирали от нетерпения дослушать ее. Этуаль принялась учить свою роль, а Дестен, сев на стул возле кровати, на которой поместились Каверн и ее дочь, продолжал следующим образом свою историю:

– Вы видели меня пока сильно влюбленным и заботящимся о том, какое действие мое письмо произвело на Леонору и ее мать; далее вы увидите меня еще более влюбленным и еще более отчаявшимся, чем кто бы то ни было в мире. Я каждый день навещал госпожу Боасье и ее дочь, но был так ослеплен моей страстью, что не замечал холодности в отношении ко мне и еще менее учитывал то, что мои частые визиты могут, наконец, надоесть. Госпоже Боасье я действительно стал в тягость с тех пор, как Сен-Фар рассказал ей, кто я; но она не могла вежливо мне отказать от дому, после того как я столько претерпел для нее. Что касается ее дочери, то, насколько я могу судить о том, какою она стала с этого времени, ей было жалко меня, и она не разделяла чувств своей матери, которая не теряла ее никогда из виду, так что я не мог остаться с нею наедине. Но чтобы сказать вам правду, хотя этой красавице и не хотелось холодно со мной обращаться, как ее мать, она не осмеливалась при ней поступать напротив. Итак, я страдал, как проклятая душа, и мои частые визиты послужили только тому, что я вызвал к себе ненависть у тех, кому я хотел понравиться.

Однажды госпожа Боасье получила письмо из Парижа, которое требовало, чтобы она выехала из дому; тотчас же, как только она прочла его, она послала нанять карету и разыскать сеньора Стефано, чтобы сопровождать ее, так как она не осмеливалась выезжать одна со времени той неприятной встречи, когда я ей оказал услуги. Я был более готовым и более надежным телохранителем, чем тот, кого она послала разыскать; однако она не хотела ни малейшей услуги от человека, от которого желала избавиться. По счастью, Стефано не нашли, и она была принуждена выказать передо мною свое затруднение, что некому ее сопровождать, чтобы вызвать меня предложить свои услуги; это я и сделал с такой радостью, с какой неохотой она позволила себя сопровождать.

Я отвез ее к одному кардиналу, который был тогда французским протектором;[159]159
  Французский протектор, — Каждая страна имела в Риме своих кардиналов – протекторов, которые представляли ее религиозные интересы.


[Закрыть] он дал, по счастью, аудиенцию тотчас же, как только о ней доложили. Должно быть, ее дело было важным и сопряженным с затруднениями, потому что она очень долго говорила с ним, уединившись в каком-то гроте, или, скорее, крытом фонтане, находившемся посреди прекрасного сада. В это время все, кто сопровождал кардинала, гуляли в тех местах сада, какие им более всего нравились. И вот, в огромной апельсиновой аллее я остался один с. Леонорою, и хотя я давно желал такого счастья, во мне было гораздо меньше смелости, чем когда бы то ни было. Не знаю, заметила ли она это или просто из благосклонности заговорила первой.

– Моя мать, – сказала она мне, – будет недовольна сеньором Стефано, что его не застали сегодня дома и что он заставил нас так утруждать вас.

– А я ему очень обязан, – ответил я ей, – что он мне доставил, и так неожиданно, величайшее счастье, каким я никогда уже не буду наслаждаться.

– Я вам достаточно обязана, – ответила она, – чтобы принимать участие во всем, что вам приятно; только скажите мне, пожалуйста, какое счастье он вам доставил, – если об этом может знать девушка, – чтобы я порадовалась с вами вместе.

– Я боюсь, – сказал я ей, – чтобы вы не лишили меня этого счастья.

– Я?! – удивилась она. – Я никогда не была завистливой; и если бы я была совсем другой, я не была бы такой для человека, который из-за меня подвергал опасности свою жизнь.

– Вы не сделаете этого из зависти, – сказал я.

– Из-за чего же еще я была бы против вашего счастья? – спросила она.

– Из презрения, – сказал я.

– Вы приведете меня в большое огорчение, – прибавила она, – если не скажете мне, что я презираю и каким образом мое презрение может вам причинить неприятность.

– Я бы легко вам объяснился в этом, – ответил я ей, – но не знаю, захотите ли вы меня понять.

– Тогда не говорите мне ничего, – сказала она, – потому что, когда сомневаются, захочет ли кто понять что-либо, это значит, что оно непонятно или может не понравиться.

Признаюсь вам, что я сто раз удивлялся, как я мог ей отвечать, менее думая о том, что она мне говорила, чем о ее матери, которая может вернуться и лишить меня случая сказать ей о моей любви. Наконец я отважился, – и, не желая более тратить времени на разговор, который не приведет меня скоро к тому, чего я хотел, я сказал ей, не отвечая на ее последние слова, что давно уже ищу случая поговорить с ней и подтвердить ей то, о чем имел смелость писать ей, и что я не был бы столь смелым сейчас, если бы не знал, что она прочла мое письмо. После чего я пересказал ей большую часть того, о чем писал, и прибавил, что готов отправиться на войну, которую папа вел с некоторыми итальянскими принцами,[160]160
  Война папы с итальянскими принцами — в действительности это была борьба двух семей – Фарнезе и Барберини; первая была представлена Одоардо Фарнезе, вторая – папою Урбаном III. Папа осадил Парму (1641); итальянские принцы собрали войска в Модене, чтобы задержать его продвижение. Мир был заключен при посредстве Франции.


[Закрыть] и решился там умереть, потому что недостоин жить для нее; я просил ее поведать мне чувства, какие бы она испытывала ко мне, если бы удача стала более соответствовать дерзости, с которой я ее люблю. Она призналась мне, краснея, что моя смерть не была бы для нее безразличной.

– И если вы склонны делать услуги своим друзьям, – прибавила она, – то сохраните нам друга, который был нам столь полезен; или, по крайней мере, если вы готовы умереть по причине более важной, чем та, о которой вы сказали, отложите вашу смерть до тех пор, когда мы увидимся во Франции, куда я должна скоро вернуться с матерью.

Я настаивал, чтобы она сказала яснее о чувствах своих ко мне, но мать ее находилась уже так близко от нас, что она не могла бы мне ответить, если бы и захотела. Госпожа Боасье холодно взглянула на меня, может быть из-за того, что я имел возможность довольно долго говорить наедине с Леонорой; да и эта прекрасная девушка сама казалась несколько смущенной. Это было причиною того, что я не осмелился более оставаться у них. Я покинул их самым довольным в мире человеком, выводя из ответа Леоноры благоприятнейшие для моей любви последствия.

На следующий день я, по своему обычаю, не преминул их навестить. Мне сказали, что их нет дома; мне это говорили три дня подряд, но я опять приходил без всякого смущения. Наконец сеньор Стефано посоветовал мне не ходить туда более, потому что госпожа Боасье не позволит, чтобы я виделся с ее дочерью, и прибавил, что считает меня более умным, чтобы дожидаться отказа. Он мне объяснил причину этой немилости. Мать Леоноры застала ее за письмом ко мне и, поступив с нею сурово, приказала своим людям всегда говорить мне, когда бы я ни пришел, что их нет дома. Тогда узнал я о плохой услуге, какую мне оказал Сен-Фар, и о том, что с тех пор мои посещения стали в тягость матери. Что касается дочери, то Стефано уверял меня, со своей стороны, что мои достоинства заставили бы ее забыть о моем положении, если бы ее мать менее этим интересовалась.

Не стану рассказывать вам об отчаянии, в какое привели меня эти неприятные новости; я столь огорчился, будто бы мне несправедливо отказали в, Леоноре, хотя никогда не надеялся владеть ею; я озлился на Сен-Фара и думал уже драться с ним, но потом, вспомнив о том, чем я был обязан его отцу и брату, стал искать утешения только в, слезах. Я плакал, как ребенок, и ничто меня не развлекало, кроме уединения. Должно было уехать, не увидевшись с Леонорой. Мы ходили в поход с папскими войсками, где я сделал все, чтобы быть убитым. Но счастье было против меня и в этом, как всегда в другом. Я не нашел смерти, которой искал, но приобрел некоторую известность, которой не искал и которая в другое время меня удовлетворила бы; но тогда занимало меня только воспоминание о Леоноре. Вервиль и Сен-Фар должны были вернуться во Францию, где барон д’Арк встретил их, как отец, горячо любящий своих детей. Моя мать приняла меня холодно. Что касается отца, то он был тогда в Париже у графа Глариса воспитателем его сына. Барон д’Арк, узнав о моих подвигах на войне в Италии, где я спас жизнь Вервилю, захотел, чтоб и я жил при нем, как дворянин. Он мне позволил съездить в Париж повидать отца, который встретил меня еще хуже, чем мать. Другой бы человек в его положении, имея столь хорошего сына, как я, представил бы его шотландскому графу, но мой отец вывел меня из своего жилища с поспешностью, как будто бы боялся, что я бесчещу его. Он сто раз упрекнул меня, пока мы с ним шли вместе, что я слишком большой забияка, что я похожу на хвастуна и что я лучше бы сделал, если бы обучился какому-нибудь ремеслу, чем прослыл забиякой. Вы можете рассудить, что эти речи были не очень приятны молодому человеку, хорошо воспитанному, который заслужил некоторую славу на войне и который, наконец, осмеливался любить прекрасную девушку и открыть ей свою страсть. Признаюсь вам, что чувства уважения и дружбы, какие я должен был иметь к отцу, не помешали мне почесть его страшно докучливым стариком. Он прошел со мною две-три улицы с такою ласковостью, как я вам уже сказал, и потом вдруг оставил меня, строго запретив мне приходить к нему. Мне не стоило большого труда быть послушным.

Я, расставшись с ним, пошел навестить господина Сен-Совера, который принял меня, как отец. Он был сильно возмущен грубостью моего отца и обещал мне не оставлять меня никогда. У барона д’Арка были дела, заставлявшие его ехать в Париж и жить там. Он поселился на краю предместья Сен-Жермен в прекрасном доме, недавно выстроенном[161]161
  «...в прекрасном доме, недавно выстроенном...» — При Людовике XIII и Людовике XIV в предместьи Парижа. Сен-Жермен было выстроено много прекрасных зданий.


[Закрыть] рядом с другими, которыми предместье не уступает самому городу. Сен-Фар и Вервиль волокитствовали, ездили на гулянья[162]162
  «...на гулянья» – в подлиннике: au Cours. Этб слово обозначало «место, которое служило для встречи представителей бомонда и для гулянья» (Фюретьер. «Словарь»), Когда слово Cours употребляется без точного указания, то обозначает одно из наиболее модных в Париже гуляний – «Гулянье Королевы» (le Cours de la Reine), открытое в 1628 году, при Марии Медичи.


[Закрыть] и с визитами и делали все то, что делают знатные молодые люди в этом большом городе, где жителей других городов королевства считают деревенскими. Что касается меня, то я, когда не сопровождал их, ходил упражняться в фехтовальные залы или, еще охотнее, в комедию: это, может быть, было причиною того, что я сносный комедиант.

Однажды Вервиль, взяв меня с собою, открыл мне, что он сильно влюблен в одну девушку, которая живет на той же улице, где и мы. Он мне рассказал, что у нее есть брат по имени Салдань и что он сторожит ее другую сестру, как будто бы он их муж; он мне также сказал, что столько успел у нее, что убедил ее позволить ему притти к ней следующей ночью в их сад через заднюю калитку, выходящую в поле, так же как и у сада барона д’Арка. Признавшись мне в этом, он просил меня сопровождать его туда и сделать все возможное, чтобы добиться благосклонности девушки, которая будет с ней.

Я не мог отказать из дружбы, какую Вервиль всегда выказывал ко мне, сделать все, что он хочет. Мы вышли через заднюю калитку нашего сада в десять часов вечера и были впущены его возлюбленной и ее служанкой в сад, где нас ждали. Бедная мадемуазель Салдань трепетала, как лист, и не решалась говорить; Вервиль не был отважнее ее; служанка не говорила ни слова, а я, который был только провожатым Вервиля, не имел желания говорить. Наконец Вервиль набрался сил и повел свою возлюбленную в глухую аллею, наказав мне и ее служанке хорошо сторожить, что мы и исполняли с таким старанием, что долго прогуливались, не говоря ни слова. В конце одной аллеи мы встретились с молодыми любовниками. Вервиль довольно громко спросил меня, занимал ли я беседой госпожу Маделон. Я отвечал, что не думаю, чтобы она имела причину быть мною недовольной.

– Конечно, нет, – сказала тотчас же плутовка, – потому что он мне еще ни слова не говорил.

Вервиль засмеялся и стал уверять Маделону, что я стою того, чтобы со мной завести разговор, хотя я и очень задумчив. Мадемуазель Салдань сказала на это, что и ее горничная не из таких девушек, которых можно презирать; затем счастливые влюбленные оставили нас, заказав нам хорошо сторожить, чтобы нас не застали. Я приготовился тогда долго проскучать со служанкой, которая, без сомнения, начнет меня расспрашивать о том, сколько я получаю жалованья, с какими девушками в квартале я вожу знакомство, знаю ли я новые песенки и какие подарки получаю я от своего господина. Я ждал, что после этого она расскажет мне все тайны дома Салданя и все пороки его и его сестер: потому что редко сходятся слуги, не рассказав друг другу всего, что ни знают о своих господах и не выказав недовольства плохими их заботами о слугах. Но я был сильно удивлен, когда она начала разговор следующими словами:

– Заклинаю тебя, немой дух, открой мне, слуга ли ты, и если ты слуга, то какая чудесная добродетель мешает тебе рассказать мне о всех недостатках твоего господина?

Столь необычные в устах служанки слова меня удивили, и я спросил ее, какой властью она меня заклинает.

– Скажи мне тогда, непокорный дух, ради власти, богом мне данной над самодовольными и хвастливыми слугами, скажи мне: кто ты?

– Я бедный малый, – ответил я ей, – который охотно бы спал сейчас в своей постели.

– Я хорошо вижу, – сказала она, – что мне будет стоить большого труда узнать тебя; по крайней мере, я уже открыла, что ты не очень обходителен, потому что, – прибавила она, – ты не должен был заставлять меня говорить первой, ты должен был наговорить мне сотню сладких вещей, стараться взять меня за руку, заставить дать тебе две-три пощечины и столько же пинков и исцарапать тебя, чтобы ты вернулся домой как человек, которому повезло!

– В Париже есть две девушки, – прервал я ее, – которых знаки я был бы рад носить; но есть и такие, на которых я бы совсем не хотел смотреть, потому что боюсь дурных снов.

– Ты хочешь сказать, – возразила она, – что я, может быть, дурна. Э, господин привередник, ты не знаешь разве, что ночью все кошки серы?

– Но я не хочу ничего делать ночью, в чем я, может, буду раскаиваться днем, – ответил я ей.

– А если я красива?

– Тогда, – сказал я, – я бы раскаялся в том, что не оказал вам должной чести; да, кроме этого, ум, какой вы обнаружили, делает вас достойной того, чтобы вам услуживать и за вами ухаживать по всем правилам.

– И ты бы услуживал по всей форме девушке, достойной этого? – спросила она.

– Лучше бы, чем человек благородный, – сказал я, – если бы только я ее любил.

– Что тебе мешает, – сказала она, – если бы тебя любили?

– Надо, чтобы один и другой были одинаково любезны, во что я уже впутался, – ответил я.

– Право, – сказала она, – если судить о господине по слуге, моя госпожа не ошиблась, выбрав господина Вервиля, и служанка, которая бы тебя укротила, имела бы достаточное основание важничать.

– Еще не довольно меня послушать, – сказал я ей, – надо меня и увидеть.

– Я думаю, – ответила она, – что опасно и одно и другое.

Наш разговор не мог далее продолжаться, потому что господин Салдань начал страшно колотить с улицы в калитку; однако ему не спешили ее открывать по приказу его сестры, которой нужно было время, чтобы вернуться в свою комнату? Барышня и служанка удалились, столь смущенные и с такой поспешностью, что даже и не попрощались с нами, выпуская нас из сада. Вервиль захотел, чтобы я, когда мы пришли домой, проводил его в его комнату. Никогда я не видел человека более влюбленного и более довольного. Он превозносил ум своей возлюбленной и сказал, что не будет доволен до тех пор, пока я ее не увижу. Он продержал меня всю ночь, пересказывая сто раз одно и то же, и я не мог пойти спать раньше рассвета. Что касается меня, то я был очень удивлен, найдя, что служанка так хорошо говорит, и признаюсь вам, у меня было некоторое желание знать, сколь она хороша, хотя воспоминание о Леоноре вызывало во мне крайнее безразличие ко всем красивым девушкам, каких я видел в те дни в Париже.

Мы, Вервиль и я, проспали до полдня. Проснувшись, он тотчас же стал писать мадемуазель Салдань и отослал письмо со своим слугой, который уже носил к ней письма и который переписывался с ее горничной. Этот слуга был из Нижней Бретани и очень неприятен собою и еще более неприятен умом. Мне пришла мысль, когда я увидел, что он уходит, что девушка, с которой я беседовал, увидев мужика и поговорив с ним минуту, конечно не поверит, что это тот, кто сопровождал Вервиля. Этот дурачина выполнил поручение довольно хорошо для дурака: он нашел мадемуазель Салдань с ее старшей сестрой, которую звали мадемуазель Лери и которой она открыла любовь Вервиля к себе. Когда он ждал ответа, то услыхали, что Салдань, распевая, поднимается по лестнице. Он вошел в комнату сестер, когда они уже спрятали нашего бретонца в гардероб. Брат не оставался долго у сестер, и бретонца скоро выпустили из потаенного места; мадемуазель Салдань заперлась в маленьком кабинете, чтобы написать ответ Вервилю, а мадемуазель Лери начала разговор с бретонцем, который, без сомнения, не очень ее развлекал. Ее сестра, окончив письмо, избавила ее от нашего увальня, отослав его к его господину с запиской, в которой обещала ему ожидать его в тот же час в том же саду.

Вы понимаете, что лишь только настала ночь, как Вервиль не замедлил явиться в назначенное место. Нас впустили в сад и потом меня оставили с той же особой, с которой я беседовал и которую нашел весьма умной. На этот раз она показалась мне еще умнее, чем прежде, и признаюсь вам, что ее голос и манера говорить заставили меня желать, чтобы она была красивой. В то же время она не могла поверить, чтобы я был нижнебретонец, которого она видела, и не могла понять, почему у меня ночью больше ума, чем днем; а так как бретонец рассказал нам, что при появлении Салданя в комнате сестер он сильно испугался, то я приписал себе поведение этого храброго слуги и уверял ее, что испугался не столько за себя, сколько за мадемуазель Салдань. Это избавило ее от сомнений, что, может быть, я не слуга Вервиля, и я заметил, как она тотчас же начала со мной разговаривать как служанка.

Она рассказала мне, что господин Салдань ужасный человек и что, оставшись еще в молодости без родителей и получив много наследства и мало родных, он поступает с сестрами как страшный тиран, чтобы заставить их постричься, и обращается с ними не только как строгий отец, но и как ревнивый и несносный муж. Я хотел было ей, в свою очередь, рассказать о бароне д’Арке и его детях, как калитка сада, которую мы не заперли, отворилась, и мы увидели входящего господина Салданя в сопровождении двух слуг с факелами. Он возвращался из дома, находившегося в конце улицы, на той же стороне, как его и наш, где играли каждый день и куда Сен-Фар часто ходил развлекаться. Там они в этот день играли оба, и Салдань, проиграв все свои деньги, пошел в свой дом задним ходом, против своего обыкновения, и, найдя калитку открытой, наткнулся на нас, как я вам уже сказал. Мы были все четверо в заросшей аллее, что и помогло нам скрыться от Салданя и его людей. Барышня осталась в саду, под предлогом, будто бы вышла подышать свежим воздухом, а чтобы придать этому более правдоподобия, начала петь, хотя и не имела к пению большой охоты, как вы можете судить. В это время Вервиль влез на стену по виноградной решетке и спрыгнул на другую сторону; но третий слуга Салданя, который еще не вошел в сад, увидел прыгнувшего и не преминул сказать своему господину, что он видел, как какой-то человек прыгнул с садовой стены на улицу. В то же самое время услыхали они, как кто-то сильно упал в саду, – та самая виноградная решетка, по которой спасся Вервиль, несчастнейшим образом оборвалась подо мной.

Шум от моего падения в связи с сообщением слуги взбудоражил всех, кто был в саду. Салдань бросился на шум, который он услыхал, а за ним трое его слуг, и, увидев человека со шпагою в руке (потому что как только я поднялся, я приготовился защищаться), он атаковал меня со своими людьми. Но он скоро понял, что меня не легко свалить. Слуга, несший факел, приблизился более других; это мне дало возможность увидеть Салданя в лицо, и я узнал того самого француза, который когда-то хотел меня убить в Риме из-за того, что я помешал ему произвести насилие над Леонорой, как я вам уже рассказывал. Он меня узнал тоже, и, не сомневаясь, что я пришел к нему, чтобы отплатить ему тем же, он крикнул мне, что на этот раз я не ускользну от него. Он удвоил усилия и сильно стал меня теснить, так что я, падая, чуть не сломал себе ногу. Я отбивался, отступая к беседке, куда, как я видел, вошла в слезах возлюбленная Вервиля. Она не выходила из этой беседки, хотя я и отступил к ней, или потому, что не успела, или из страха не могла двинуться. Что касается меня, то я почувствовал еще большую храбрость, когда увидел, что не могу быть атакован кроме как через дверь беседки, довольно узкую. Я ранил Салданя в кисть руки, а самого остервенелого из слуг – в руку у локтя; это меня несколько ободрило. Я не надеялся, однако, спастись и ждал, что, наконец, он застрелит меня из пистолета, если я доставлю ему много труда заколоть меня шпагой; но Вервиль пришел мне на помощь. Он не хотел без меня возвращаться домой и, услыхав шум и звон шпаг, поспешил избавить меня от опасности, в которую вверг меня, или разделить ее со мной. Салдань был с ним знаком и подумал, что он пришел к нему на помощь, как его друг и сосед; он почувствовал себя обязанным ему и уже заранее кричал:

– Вы видите, сударь, что меня убивают в моем же доме!

Вервиль, понявший его мысли, ответил ему без колебания, что он готов ему служить во всех других случаях, но что теперь он здесь за тем, чтобы защищать меня против всякого, кто бы это” ни был. Салдань, взбешенный тем, что обманулся, сказал ему с бранью, что он и сам покончит с двумя злодеями, и в то же время с яростью атаковал Вервиля, который встретил его весьма смело. Я вышел из беседки, чтобы присоединиться к моему другу; но, застигнув врасплох слугу с факелом, я не хотел его убить, а удовольствовался тем, что ударил его плашмя по голове, и это так испугало его, что он бросился вон из сада в поле с криком: «Разбой!» Прочие слуги тоже разбежались. Что же касается Салданя, то в то самое время, как унесли свет, я увидел, как он упал на загородку, или потому, что был ранен Вервилем, или по какой другой причине.

Мы не сочли своевременным поднимать его и быстро удалились. Сестра Салданя, которую я видел в беседке и которая знала, что ее брат был человеком, способным на большую жестокость, вышла оттуда и тихо, вся в слезах, стала нас просить взять ее с нами. Вервиль страшно обрадовался тому, что возлюбленная была в его власти. Калитку нашего сада мы нашли приоткрытой, как ее оставили, – мы ее не закрывали, чтобы без труда открыть ее, если принуждены будем выйти.

В нашем саду была низкая зала, расписанная и разукрашенная, где обедали летом; она стояла отдельно от дома. Мои молодые господа и я упражнялись в ней в фехтовании, и так как это было самое приятное место во всем доме, то у барона д’Арка, его сыновей и у меня было у каждого по ключу, чтобы слуги не ходили туда и чтобы книги и мебель были в безопасности. Туда именно мы повели нашу барышню, которая никак не могла утешиться. Я сказал ей, что мы пойдем подумать о ее и нашей безопасности и что мы скоро к ней вернемся. Вервиль больше четверти часа будил своего подгулявшего слугу-бретонца. Когда он зажег нам свечу, мы советовались некоторое время о том, как нам быть с сестрой Салданя; наконец решили поместить ее в моей комнате, которая находилась наверху и которую никто, кроме меня и моего слуги, не посещал. Мы вернулись в садовую залу со светом; Вервиль громко вскрикнул, когда вошел, – это меня сильно удивило. У меня не было времени спрашивать его, в чем дело, потому что я услыхал разговор за дверью, которая открылась в тот самый момент, когда я погасил свечу. Вервиль спросил:

– Кто там?

Его брат Сен-Фар нам ответил:

– Я. Какого дьявола вы пришли без свечи в это время?

– Я разговаривал с Гаригесом, потому что не мог заснуть, – ответил ему Вервиль.

– А я, – сказал Сен-Фар, – не мог тоже заснуть и пошел заняться в залу; и прошу вас оставить меня одного.

Мы не заставили его просить нас два раза. Я вывел нашу барышню ловко, как только мог, став между нею и Сен-Фаром, который вошел в это самое время. Я отвел ее в свою комнату, – она не переставала отчаиваться, – и вернулся к Вервилю в его комнату, где слуга опять нам зажег свечу. Вервиль сказал мне с удрученным видом, что должен непременно итти к Салданю.

– А что вы хотите делать, – спросил я, – прикончить его?

– Ах, мой бедный Гаригес, – вскричал он, – я самый несчастный человек в мире, если не освобожу мадемуазель Салдань от рук ее брата!

– Да в руках ли она у него, если она у меня в комнате? – ответил я.

– Слава богу, если бы она там была! – сказал он мне, вздохнувши.

– Мне кажется, что вы бредите! – возразил я.

– Я не брежу, – ответил он, – но мы приняли старшую сестру мадемуазель Салдань за нее.

– Как! – спросил я, – разве вы не с нею были в саду?

– Конечно, с нею, – сказал он.

– Так зачем же вы хотите итти на убой к ее брату, – ответил я, – если сестра, которая вам нужна, у меня в комнате?

– Ах, Гаригес! – вскричал он тогда, – я хорошо знаю, что видел.

– И я тоже, – сказал я, – и чтобы показать вам, что я не ошибся, пойдемте посмотрим мадемуазель Салдань.

Он мне ответил, что я сошел с ума, и пошел за мною в большом огорчении. Но мое удивление было не меньше его скорби, когда я увидел в своей комнате девушку, которой я никогда не видал и которая была совсем не той, какую я привел. Вервиль был столь же удивлен, как и я, но в вознаграждение был удовлетворен, потому что он находился тогда с мадемуазель Салдань. Он признался, что именно он ошибся; но я не знал, что ему ответить, потому что не мог понять, какими чарами девушка, которую я всегда сопровождал, превратилась в другую, идя из садовой залы в, мою комнату. Я внимательно осматривал возлюбленную Вервиля: она была, бесспорно, не той, кого мы освободили из рук Салданя, и совсем не была на нее похожа. Вервиль, видя меня таким растерянным, спросил:

– Что с тобою? Я признаюсь тебе еще раз, что я ошибся.

– А я еще более, чем вы, если мадемуазель Салдань пришла сюда с нами, – ответил я.

– Тогда с кем же? – спросил он.

– Я не знаю, – сказал я, – да и никто другой не может знать, кроме нее самой.

– Я тоже не знаю, с кем я пришла, если не с этим господином, – сказала тогда мадемуазель Салдань, имея в виду меня, – потому что то не был мосье Вервиль, кто освободил меня от брата, – то был другой человек; он пришел к нам вскоре после вас. Не знаю, были ли этому причиной стоны моего брата или нашего слуги, – пришедшие с ним вместе рассказали ему о том, что произошло. Он велел отнести моего брата в его комнату, и моя горничная мне потом рассказала о том, о чем я вам говорю, и о том, что она заметила, что этот человек знает моего брата и наших соседей, а я, выйдя, подождала его в саду, где просила его отвести меня к себе до завтра, и что тогда я прикажу отвести меня к одной даме, моей приятельнице, пока не пройдет бешенство моего брата, которого, как я ему призналась, я имела все основания бояться. Этот человек довольно вежливо предложил проводить меня всюду, куда я захочу, и обещал защищать меня от брата, хотя бы и с опасностью для жизни. В его сопровождении я пришла в этот дом, где Вервиль, – я сразу узнала его по голосу, – говорил с этим человеком, после чего меня отвели в комнату, где вы меня и видите.