Текст книги "Комический роман"
Автор книги: Поль Скаррон
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)
Несколько рассуждений некстати; новое несчастье с Раготеном и другие вещи, о которых вы прочтете, если захотите
Любовь, которая молодых заставляет все предпринимать, а стариков все забывать, которая была причиной Троянской войны[190]190
Причиной Троянской войны, по «Илиаде» Гомера, было похищение Парисом, сыном троянского царя, Елены, жены спартанского царя Менелая.
[Закрыть] и множества других, о коих я не хочу стараться вспоминать, захотела показать в городе Мансе, что она не менее опасна и в скверной гостинице, чем в любом другом месте. Она не удовольствовалась Раготеном, влюбившимся до потери аппетита, – она возбудила сто тысяч беспутных желаний у Раппиньера, к которым он и без того был сильно склонен, и заставила Рокебрюна влюбиться в жену лекаря, прибавив к его хвастовству, храбрости и поэзии четвертое безумие, или, скорее, повелела ему стать вдвойне неверным, потому что он долго до этого говорил о любви Этуаль и Анжелике, которые обе советовали ему не трудиться их любить. Но все это ничто рядом с тем, о чем я вам хочу рассказать. Любовь преодолела также нечувствительность и человеконенавистничество Ранкюна и заставила его влюбиться в лекаршу, и, таким образом, поэт Рокебрюн за свои грехи и во искупление окаянных книг, которые он издал в свет, стал соперником самого скверного человека в мире. Эта лекарша звалась доньей Инезильей дель Прадо и была родом из Малаги, а ее мужем, или так называемым мужем, был сеньор Фердинандо Фердинанди, венецианский дворянин родом из Кана в Нормандии.[191]191
«...дворянин родом из Кана в Нормандии...» — Сорель в «Франсионе» (книга 10-я) выводит шарлатана-лекаря, который тоже был родом из Нормандии, но выдавал себя за итальянца. Это было в обычае у бродячих лекарей и гарантировало им уважение народа.
[Закрыть] В гостинице были еще люди, пораженные той же болезнью, не менее тех, тайну которых я вам открыл; но мы вас познакомили с ними в свое время и в своем месте. Раппиньер влюбился в мадемуазель Этуаль, увидев, как она представляла Кимену,[192]192
Кимена – героиня «Сида» Корнеля, гордая, но нежная женщина. Ее образ служит символом борьбы между любовью и долгом.
[Закрыть] и намеревался тогда же открыть свои страдания Ранкюну, потому что считал его за деньги способным на все. Божественный Рокебрюн мечтал о победе над испанкой, достойной его смелости. Что же касается Ранкюна, то я не знаю, какими прелестями эта чужестранка способна была влюбить в себя человека, ненавидевшего весь мир.
Старый комедиант, терпя преждевременно адские муки, то есть, я хочу сказать – будучи смертельно влюблен, лежал еще в постели, когда Раготен, терзаемый любовью, будто резью в животе, пришел просить его похлопотать о его деле и сжалиться над ним. Ранкюн ему обещал, что не кончится еще день, как он окажет ему услугу и обратит на него внимание его возлюбленной. Когда Ранкюн кончал одеваться, в его комнату вошел Раппиньер и, отведя его в сторону, признался ему в своем недуге и сказал, что если тот приведет его в милость у мадемуазель Этуаль, то может надеяться на все, что только в его власти, вплоть до чина стражника и женитьбы на его племяннице, которая будет его наследницей, так как у него нет детей. Мошенник Ранкюн обещал ему еще более, нежели Раготену, что дало этому предвестнику палача[193]193
«...этому предвестнику палача...» — Раппиньер был судьей, имевшим и исполнительную власть (prévôt).
[Закрыть] немалые надежды. Рокебрюн тоже пришел за советом к оракулу. Он был самый неисправимый гордец из всех когда-либо ходивших по берегам Гаронны,[194]194
«...из всех когда-либо ходивших по берегам Гаронны» – т. е. гасконец, житель старинной провинции Франции Гаскони (юг Франции, Верхние Пиренеи и Ланды).
[Закрыть] и воображал, что верят всему тому, что он рассказывал о знатном своем происхождении, богатстве, поэзии и храбрости, и так, что нисколько не обижался на бесконечные приставания и нападки Ранкюна. Он думал, что тот делал это только для того, чтобы поддерживать разговор; да, кроме того, не было человека, который бы лучше понимал шутки и сносил их, как философ-христианин, хотя они иногда бывали злыми. Таким образом, он думал, что удивляет собою всех комедиантов и особенно Ранкюна, из опыта достаточно знавшего, что ничему нельзя удивляться, и далекого от хорошего мнения об этом пожирателе лавров и достаточно осведомленного о том, кто он, чтобы знать, были ли действительно все те епископы и знатные особы, каких он упоминал всякий раз, ветвями того родословного дерева, которое этот родовой и гербовой дурак, не говоря о других титулах, велел нарисовать на старой дворянской грамоте.[195]195
«...на старой дворянской грамоте» — в подлиннике: parchemin, т. е. пергамент; этим словом называли грамоту, которая свидетельствовала о дворянском происхождении и правах.
[Закрыть] Он был очень раздосадован, найдя Ранкюна в компании, хотя это должно бы было его менее, чем кого другого, беспокоить, потому что у него была дурная привычка говорить всегда на ухо и из всего, а часто из ничего, делать тайну. Итак, он отвел Ранкюна в сторону и без всяких околичностей сказал ему, что он очень бы хотел знать, достаточно ли умна жена лекаря, потому что он любил женщин всех национальностей, исключая испанок, и стоит ли она того, чтобы за ней поволочиться; он ведь не станет беднее от того, если подарит ей сто пистолей,[196]196
Пистоль — старинная золотая монета во Франции и Испании, стоимостью около пяти рублей.
[Закрыть] – видимо, из тех, на которые он бился об заклад со всеми так же часто, как он говорил о своем знатном происхождении. Ранкюн ему ответил, что не знает достаточно донны Инезильи, чтобы сказать ему о ее уме, но что часто бывал с ее мужем в лучших городах королевства, где тот продавал противоядия,[197]197
«...продавал противоядие...» — в подлиннике: le mithridate; это был особый состав, который служил противоядием; его название идет от имени понтийского царя Митридата (I в. до н. э.), как это видно из старых фармацевтических книг.
[Закрыть] и что для того, чтобы осведомиться о том, о чем он желает знать, пусть с нею вступит в разговор, так как она сносно говорит по-французски. Рокебрюн было хотел ему поведать свою пергаментную генеалогию, чтобы заставить испанку оценить великолепие его происхождения, но Ранкюн сказал ему, что это лучше подходит при возведении в Мальтийские кавалеры,[198]198
Мальтийский кавалер (рыцарь) – член ордена иоаннитов, основанного в XI веке в Иерусалиме, во время крестовых походов; иоанниты поселились в 1530 году на Мальтийских островах; орден служил в то время передовым оплотом христианства против мусульман.
[Закрыть] чем при объяснении в любви. После этого Рокебрюн сделал движение рукой, как человек, который считает деньги, и сказал:
– Вы хорошо знаете, какой я человек.
– Да, да, – ответил ему Ранкюн, – я хорошо знаю, какой вы человек и каким вы будете всю жизнь.
Поэт с чем пришел, с тем и ушел, а Ранкюн, его соперник и поверенный одновременно, подошел к Раппиньеру и Раготену, которые тоже были соперниками, не зная этого. Что касается старого Ранкюна, – то кроме его страшной ненависти к тем, кто претендовал на то, что он наметил для себя, и, естественно, ненависти ко всему миру, он имел величайшее отвращение к поэту, которое, без сомнения, не уменьшилось от его признания. Ранкюн принял тотчас же намерение делать ему всяческие пакости, какие только может, к чему его обезьяний ум был весьма склонен. Чтобы не терять времени, он начал с того же самого дня, – что отличает злодейские замыслы, – занимать у него деньги, на которые он оделся с ног до головы и накупил белья. Всю жизнь он был неряхою, но любовь творит и большие чудеса, и она сделала его опрятным в конце его дней. Он надевал чистое белье чаще, чем надлежало бы[199]199
«Он надевал чистое белье чаще, чем надлежало бы...» — Частая смена белья не была в обычае даже в высших кругах. В «Послании» (Epître) к m-me де Готфор (1651) Скаррон говорит о самых благовоспитанных барышнях Манса:
На них ведь белые рубашкиНе чаще раза в месяц...
[Закрыть] старому провинциальному комедианту, и стал краситься и бриться чаще, чем следовало бы, что заметили и его товарищи.
В тот день комедианты были приглашены представлять комедию к одному из самых богатых горожан, который устраивал пир и давал бал по случаю свадьбы своей опекаемой родственницы-барышни. Праздник происходил в одном из самых прекрасных домов, расположенных в миле за городом, – не знаю хорошо, в какой стороне. Декоратор труппы и столяр пошли туда с утра, чтобы построить сцену. Вся труппа поехала из Манса в двух каретах в два часа, чтобы в обеденный час прибыть туда, где они должны были играть комедию. Донна Инезилья по просьбе комедиантов, особенно Ранкюна, поехала тоже, Раготен, уведомленный об этом, ожидал коляску в гостинице в конце предместья и привязал прекрасного коня, которого он взял у кого-то, к оконной решетке низенькой комнаты, выходившей на улицу. Только он сел за стол обедать, как ему доложили, что коляски приближаются. Он полетел к лошади на крыльях своей любви с огромной шпагой на боку и карабином на ремне за спиной. Он никогда не говорил, почему он отправился на свадьбу в столь сильном наступательном вооружении, и сам Ранкюн, его близкий поверенный, не мог этого узнать. Когда он отвязал повод лошади, кареты были уже так близко, что у него не было времени искать возвышения, чтобы выступить маленьким святым Георгием.[200]200
На иконах Георгий-победоносец изображается всегда на коне, – отсюда сравнение с ним Раготена на коне.
[Закрыть] А так как он был не слишком хорошим ездоком и так как он не приготовился показать свое искусство перед такой компанией, то обнаружил плохую грацию, потому что лошадь была столь же высока, сколь он был низок. Однако он храбро ступил ногою в стремя и закинул правую ногу на другую сторону седла; но подпруга была слабо затянута, и это сильно помешало человечку, потому что седло опустилось на лошади, как только он захотел на него взлесть. Между тем все шло до сих пор довольно хорошо; но проклятый карабин, который был у него на ремне за спиной и который висел у него на шее как ошейник, попал, к несчастью, между ног, чего он сначала не заметил, так что его зад далеко еще не касался сидения седла, и без того неровного, да на нем еще от луки до спинного ремня лежал карабин. Так он сидел весьма неудобно, совсем не касаясь стремян концами ног. Тогда шпоры, которыми были вооружены его короткие ноги, дали себя почувствовать лошади в таком месте, где никогда не касались ее. Это заставило ее итти веселей, чем было бы нужно для человечка, сидевшего на карабине. Он сжал ноги, лошадь вскинула задом, и Раготен, следуя естественному падению тяжелых тел, очутился на шее лошади и ударился носом, потому что лошадь подняла голову, так как неосторожный сильно дернул ее за узду; он захотел исправить свою ошибку и отпустил поводья. Лошадь прыгнула и перекинула страдальца через седло на круп, но карабин все еще находился между ног. Лошадь, не привыкшая нести на этом месте что-либо, сделала прыжок на месте[201]201
«Прыжок на месте» – в подлиннике: une croupade, – термин верховой езды. «Это более высокий прыжок, чем курбет, при котором перед и зад лошади находятся на одинаковой высоте» (Фюретьер. «Словарь»).
[Закрыть] и посадила Раготена в седло. Жалкий ездок опять сжал ноги, лошадь подняла зад еще быстрее, и злосчастный сел задницей на луку, где мы и оставим его, как на вертеле, и отдохнем немного, потому что, клянусь честью, это описание стоило мне более, чем все остальное в книге, и, несмотря на это, я все еще им не совсем доволен.
самая короткая в этой книге Продолжение о скачках Раготена и кое-что о подобном же, случившемся с Рокебрюном
Мы оставили Раготена сидеть на седельной шишке, сильно растерявшегося и в большом затруднении о том, что случится с ним. Я не думаю, чтобы печальной памяти покойный Фаэтон[202]202
Фаэтон — в греческой мифологии сын Феба (бога солнца), в течение одного дня управлявший огненной колесницей отца и низверженный молнией Зевса в преисподнюю за то, что чуть не зажег неба. Этот сюжет поэтически обработан Овидием («Метаморфозы», кн. 2-я).
[Закрыть] был в большем страхе, будучи влеком четырьмя горячими конями своего отца, чем наш маленький адвокат на кроткой, как осел, кляче, – и если это не стоило ему жизни, как тому славному смельчаку, то это надо приписать фортуне, о капризах которой я имел бы прекрасный повод поговорить, если бы совесть не заставляла меня скорее избавить его от опасности, в коей он находится, потому что он часто еще нам понадобится, пока наша труппа комедиантов будет находиться в городе Мансе.
Как только злосчастный Раготен почувствовал шишку луки между двумя самыми мясистыми частями своего тела, на которых он привык сидеть, как и все прочие разумные существа, – я хочу сказать: как только почувствовал, что сидит на чем-то очень маленьком, он бросил поводья, как человек знающий, и схватился за гриву лошади, а она тотчас же бросилась вскачь. Тогда карабин выстрелил. Раготен подумал, что прострелен насквозь; его лошадь подумала то же и споткнулась так сильно, что Раготен слетел с шишки луки, служившей ему сиденьем, так что он некоторое время висел, ухватившись за гриву лошади; одна нога его зацепилась шпорою за седло, а другая и все тело ждали только, когда отцепится зацепившаяся нога, чтобы упасть на землю вместе с карабином, шпагой, портупеей[203]203
Портупея — плечевая перевязь для. ношения холодного оружия, например шпаги.
[Закрыть] и ружейным ремнем. Наконец нога отцепилась, руки выпустили гриву, и он должен был упасть, что он и сделал более ловко, чем садился.
Все это происходило на виду у карет, которые остановились, чтобы ему помочь или, скорее, чтобы над ним потешиться. Он ругал лошадь, которая и не пошевелилась после его падения; и, чтобы его утешить, его взяли в карету на место поэта, а тот был очень доволен, сев на лошадь, потому что он мог любезничать через окно второй кареты, где сидела Инезилья. Раготен передал ему шпагу и огнестрельное орудие, которое тот навесил на себя с воинственный видом. Он удлинил стремена, убрал поводья и, без сомнения, гораздо лучше Раготена взобрался на животное. Но это злосчастное животное как будто сглазили: седло, плохо затянутое, повернулось, как и под Раготеном, и так как у него у штанов лопнула подвязка, то лошадь тащила его некоторое время, так что одна нога была в стремени, а другая служила пятой ногой лошади, и задняя часть парнасского гражданина предстала глазам зрителей, потому что штаны спустились по колено. Случаю с Раготеном никто не смеялся, потому что боялись, как бы он не был ранен; но случай с Рокебрюном сопровождался сильным взрывом смеха в каретах. Кучера остановили лошадей, надрывая животы от смеха, а зрители ошикали Рокебрюна; во время этого шума он спасся в одном доме, оставив лошадь на ее волю.[204]204
«...оставив лошадь на ее волю» — в подлиннике: sur la bonne foi – профессиональное движение, которое сначала прилагалось к лошади и означало, что она получила свободу итти куда хочет. Позднее выражение это обобщилось и стало употребляться и в других случаях.
[Закрыть] Но она дурно воспользовалась этим, потому что вернулась в город. Раготен, испугавшись, что придется за нее платить, вылез из кареты и побежал за ней, а поэт, уже прикрывший зад, сел в карету, сильно смутившись и смутив других пассажиров вооружением Раготена, которого третьим несчастьем, случившимся с ним перед его возлюбленной, мы и окончим двадцатую главу.
которую найдут, быть может, не слишком занимательной
Комедианты были очень хорошо встречены хозяином дома, почтенным и самым уважаемым человеком в провинции. Он отвел им две комнаты, для того чтобы они сложили свой скарб и подготовились к представлению, которое должно было быть вечером. Их также особо накормили обедом, а после обеда кто хотел гулял в большой роще или в прекрасном саду. Молодой парламентский советник де Ренн, близкий родственник хозяина дома, подошел к нашим комедиантам и, вступив с ними в разговор, увидел, что Дестен умен и что комедиантки, помимо того что они были красивы, могли говорить не одни только заученные наизусть стихи.
Говорили о вещах, о которых говорят обычно с комедиантами: о театральных пьесах и тех, кто их сочиняет. Этот молодой советник сказал, между прочим, что известные сюжеты, на какие до сих пор сочиняли пьесы, построенные по правилам, все уже использованы; что история уже исчерпана и что, наконец, принуждены будут освободиться от правила о двадцати четырех часах;[205]205
Правило о двадцати четырех часах — так называемое «единство времени» – принцип классической драматургии, установленный еще Аристотелем в его «Поэтике»: «Трагедия особенно старается вместить свое действие в круг одного дня или лишь немного выйти из этих границ, а эпос не ограничен временем, чем и отличается от трагедии» (глава V). Во Франции наиболее строгая формулировка этого правила дана Буало в его «Поэтике»: «В едином месте, в день один должно совершиться одно событие, и пьесой будут наслаждаться все, переполняя зал».
[Закрыть] что народ и большая часть света не знают, для чего служат строгие театральные правила; что более забавляют вещи, которые видали представленными, чем слышанными в рассказе, и что при этих обстоятельствах можно сочинять хорошие пьесы, не впадая в нелепости испанцев и не терзаясь строгими правилами Аристотеля.[206]206
Правила Аристотеля в то время, когда Скаррон писал это, были во всей силе во французской драматургии. В старом французском театре не ставился даже вопрос о единстве действия, времени и места, потому что упорно держались правил Аристотеля. В 1597 году Пьер Лоден д’Эгалье возражал против двадцати четырех часов в своей «Поэтике», в 1628 году о том же писал Ф. Ожье в предисловии к «Тиру и Сидону» (Tyr et Sidon) Шеландра (Shelandre); наконец, Шаплен, авторитетнейший судья вкуса, жаловался Ришелье на то, что правило о единстве времени создает большие трудности. В пьесах Клавере, Сальбре и Дюрваля сделаны некоторые попытки отойти от этого правила. Клавере в «Трактате о расположении частей в драматическом произведении» (Traite de la disposition du poème dramatique 1639) возражает против него. Борьба была в разгаре, когда Скаррон писал свой роман.
[Закрыть]
С комедии разговор перешел на романы. Советник сказал, что нет ничего более занимательного некоторых новейших романов, что одни только французы и могут их хорошо сочинять, но что испанцы владеют тайной сочинения небольших историй, – они называются новеллами и более нам полезны и понятны человечеству, чем те воображаемые герои древности, которые иногда делаются скучными, как слишком честные люди; наконец, что образцы, каким можно подражать, по меньшей мере столь же полезны, как те, которые можно с трудом понять; и он заключает, что если бы по-французски сочиняли столь же прекрасные новеллы,[207]207
«...если бы по-французски сочиняли столь же прекрасные новеллы...» — Сам Скаррон сделал подобную попытку, введя в «Комический роман» новеллы и, кроме того, дав целую книгу новелл – «Трагикомические новеллы» («Nouvelles tragi-comiques»), которые, быть может, сочинил или перевел с намерением вставить в более длинное повествование. И другие писатели того времени пробовали с большим или меньшим успехом заменить героический роман «безыскусственной новеллой».
[Закрыть] как некоторые новеллы Мигуэля Сервантеса,[208]208
«Новеллы» Сервантеса были впервые переведены и изданы по-французски в 1615 году, первые шесть – Россе, другие шесть – Одигье. Чтобы дать понятие о модности испанских романов и быстроте, с которой их переводили, для того чтобы удовлетворить жадное любопытство французских читателей, укажем, что первое издание романа Сервантеса «Персилес и Сигизмунда» вышло в 1617 году (после смерти автора), и в том же году появился его французский перевод.
[Закрыть] они были бы в таком же ходу, как и героические романы.
Рокебрюн был другого мнения. Он решительно заявил, что не находит никакого удовольствия в чтении романов, если они не состоят из приключений принцев, и притом великих принцев, и что по этой-то причине «Астрея» понравилась ему только в нескольких местах.[209]209
Действительно, в противоположность Киру, «Полександре» и другим романам, «Астрея» изображает, главным образом, приключения пастухов и пастушек но, помимо них, в романе много принцев, нимф и т. д.
[Закрыть]
– А в какой истории найдете вы достаточно принцев и императоров, чтобы сочинять новые романы? – возразил ему советник.
– Их надо сделать, – возразил Рокебрюн, – как баснословные романы: не имеющими никакого основания в истории.
– Я вижу хорошо, – возразил советник, – что книга о дон Кихоте не слишком хороша для вас. – Это самая глупая книга, какую я когда-либо видел, – ответил Рокебрюн, – хотя она нравится многим умным людям.
– Смотрите, – сказал Дестен, – как бы недостаток, из-за которого она вам не нравится, не был скорее в вас, чем в ней.
Рокебрюн не преминул бы ответить, если бы слышал то, что сказал Дестен; но он был занят рассказыванием своих подвигов нескольким дамам, которые подошли к комедианткам и которым он обещал написать роман не менее как в пяти частях, и каждую из них в десять томов, который затмит «Кассандру», «Клеопатру»,[210]210
«Кассандра» и «Клеопатра» – романы Кальпренеда, первый – в десяти томах,, в восьмую долю листа, и второй – в двенадцати томах. В «Кире» Скюдери – десять томов, в «Полександре» Гомбервиля – несколько меньше. Скаррон осмеивает длинные романы; то же делает Буало в диалоге «Héros de romans».
[Закрыть] «Полександру» и «Кира», хотя этот последний называется «Великим», так же удачно, как и сын Пипина.[211]211
Сын Пипина – Карл Великий.
[Закрыть]
Между тем советник сказал Дестену и комедианткам, что он пробовал сочинять новеллы и что некоторые из них он им сообщит. Инезилья вмешалась в разговор и сказала на французском языке, в котором было более гасконского, чем испанского,[212]212
«...сказала на французском языке, в котором было более гасконского, чем испанского» — т. е. она была француженка-гасконка.
[Закрыть] что ее первый муж считался при испанском дворе неплохим писателем; что он сочинил несколько новелл, хорошо принятых, и что у нее есть еще несколько написанных от руки, какие имели бы успех и на французском языке, если бы были хорошо переведены. Советник был весьма любопытен к такого рода книгам; он уверял испанку, что она доставит ему большое удовольствие, дав их ему прочесть, что она любезно и согласилась сделать.
– Я сама, – прибавила она, – думаю, что понимаю в этом не меньше других; и как некоторые женщины нашей нации брались их сочинять,[213]213
«...некоторые женщины нашей нации брались их сочинять», — История испанской литературы сохранила имена многих женщин. Из женщин, писавших в это время, более известны Марианна де Корбозаль-и-Сааведра, в 1633 году издавшая восемь «Новелл», и Мария де Зайас, выпустившая два сборника: «Сказки» (Contes) и «Балы» (Bals), первый в 1637 году, второй в 1647 году.
[Закрыть] как и стихи, так и я попробовала это, как и другие, и хочу вам показать некоторые из новелл своего сочинения.
Рокебрюн предложил отважно, по своему обычаю, перевести их на французский. Инезилья, самая умная из испанок, когда либо переходивших через Пиренеи во Францию, ответила ему, что недостаточно знать хорошо по-французски, а что надо равным образом знать и по-испански, и что она не затруднится дать ему переводить новеллы, когда она довольно будет знать по-французски, чтобы судить, способен ли он это сделать. Ранкюн, до сих пор молчавший, сказал, что в этом не следует сомневаться, потому что он был корректором в типографии. Но только он сказал это, как вспомнил, что Рокебрюн дал ему взаймы. Он не продолжал далее, как делал обычно, увидев, какую ошибку допустил, сказав это, а тот с большим смущением признался, что действительно некоторое время исправлял у типографщиков, но только свои собственные произведения. Тогда мадемуазель Этуаль сказала донне Инезилье, что если та знает столько повестушек, то она часто будет надоедать ей, чтоб рассказала. Испанка предложила сделать это тотчас же. Ее просили сдержать слово; вся компания уселась вокруг нее, а она начала историю, не совсем в тех выражениях, как вы ее прочтете в следующей главе, однако, весьма вразумительно, чтобы видеть, что по-испански она рассказала бы еще лучше, потому что с большим блеском рассказала ее на языке, красот которого не знала.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯПлут над плутом [214]214
«Плут над плутом» – в подлиннике пословица: «A trompeur trompeur et demi», смысл которой: «нашла коса на камень» или, точнее: «обманщик провел обманщика». Эта новелла представляет собою перевод второй новеллы из «Утешений Кассандры» Алонцо Кастильо Солорцано, которая называется «А un engano otro mayor».
[Закрыть]
Одна молодая дама из Толедо, по имени Виктория, из старого рода Портокарреро,[215]215
Род Портокарреро был одним из самых знатных в Испании и имел много ветвей. Здесь эта фамилия названа лишь для того, чтобы создать «иллюзию правдивого рассказа».
[Закрыть] в отсутствие своего брата, который был кавалерийским капитаном в Нидерландах, удалилась в домик, находившийся на берегу Таго, в полумиле от Толедо. Семнадцати лет она осталась вдовой одного старого дворянина, разбогатевшего в Индии[216]216
«...разбогатевшего в Индии» – т. е. в Вест-Индии, колонизованной испанцами, грабившими туземное население и накоплявшими огромные богатства.
[Закрыть] и умершего в море спустя полгода после своей женитьбы, оставив большое состояние своей жене. Эта красавица-вдова после смерти мужа удалилась к своему брату и вела образ жизни, столь одобряемый всеми, что на двадцатом году матери ставили ее в пример дочерям, а мужья – женам, а волокиты – своим желаниям, как достойную победы награду. Но если ее уединенная жизнь охладила любовь многих, она, с другой стороны, увеличила уважение, какое все ей оказывали.
Она наслаждалась на свободе деревенскими удовольствиями в этом загородном домике, когда однажды утром ее пастухи привели к ней двух мужчин, с которых была снята вся одежда и которые были привязаны к деревьям, где они и провели всю ночь. Каждому из них дали по плохому пастушьему плащу, чтобы прикрыться, и в этом-то прекрасном одеянии явились они перед Викторией. Бедность одежды не скрыла красоты младшего из них, который говорил ей любезности, Как благородный человек, и сказал, что он дворянин из Кордовы, по имени Лопец де Гонгора; что он направлялся из Севильи в Мадрид по важным делам и развлекался охотой в полудне езды от Толедо, где он обедал за день до этого и где его застала ночь; что он заснул, его слуга тоже, ожидая возницу, оставшегося позади, и что разбойники, найдя их спящими, привязали к деревьям его и слугу, сначала раздев обоих до рубашки.
Виктория не сомневалась в истине сих слов: его благородный вид говорил в его пользу, да и великодушие требовало помочь проезжим в столь крайней нужде. Она наткнулась, по счастью, среди пожитков своего брата, которые он оставил, на несколько пар платья: потому что испанцы никогда не бросают совсем старого платья,[217]217
«...никогда не бросают совсем старого платья...» — Как полагают комментаторы, здесь следует разуметь дворянский обычай дарить платье со своего плеча слугам.
[Закрыть] когда надевают новое. Выбрали самое хорошее и лучше всего бывшее впору господину, а слугу одели в то, какое более подходило ему. Наступило время обедать, и этот чужестранец, которого Виктория пригласила с собою за стол, показался ей столь пригожим и столь умным, что она думала, что помощь, какую оказала ему, и не могла быть лучше употреблена.
Они пробыли вместе остаток дня и так понравились друг другу, что ночью спали менее обычного. Гость хотел послать своего слугу в Мадрид за деньгами и велеть заказать там себе платье или, по крайней мере, так притворился; прекрасная вдова не хотела ему позволить этого и обещала дать ему денег на дорогу. С этого же дня он стал говорить ей о любви, а она благосклонно его слушала. Наконец через две недели удобство места, равные достоинства двух молодых людей, множество клятв с одной стороны и большое чистосердечие и легковерие с другой привели к брачному предложению и обручению, совершившемуся в присутствии служанки и старого конюшего Виктории, сделавшей поступок, какого никогда не ждали от нее и какой сделал счастливого чужестранца обладателем самой красивой женщины в Толедо.
Неделю бушевали огонь и пламя в юных любовниках. Они должны были расстаться, – это вызвало только слезы. Виктория имела право его удержать, но так как чужестранец хвалился тем, что оставил из-за любви к ней дело большой важности, она не была согласна, чтобы победа, которую он одержал над ее сердцем, заставила его пренебречь тяжбой, какая у него была в Мадриде, и требованиями двора. Поэтому она первая торопила его с отъездом, не любя его настолько слепо, чтобы не предпочитать удовольствия быть с ним при его возвышении. Она заказала в Толедо платье для него и для его слуги и дала ему столько денег, сколько он хотел.
Он отправился в Мадрид на хорошем муле, как и его слуга, а бедная дама поистине была удручена скорбью, когда он уезжал. Он же, не будучи особенно огорчен, притворился таким с величайшим лицемерием. В тот же самый день, когда он уехал, служанка, убирая комнату, где он спал, нашла портрет, завернутый в письмо. Все это она отнесла к своей госпоже, и та увидала на портрете красивое молодое лицо, в письме же прочла следующие или другие того же содержания слова:
Любезный мой кузен!
Я посылаю вам портрет прекрасной Эльвиры де Сильва. Когда вы ее увидите, то найдете еще прекраснее, чем мог изобразить ее художник. Дон Педро де Сильва, ее отец, ждет вас с нетерпением. Брачный договор составлен так, как вы этого желали, и он для вас весьма выгоден, как мне кажется. Все это стоит труда, чтобы вы поспешили с приездом.
Дон Антонио де Рибера.
Мадрид и т. д.
Письмо было адресовано Фердинанду де Рибера в Севилью. Представьте себе, пожалуйста, удивление Виктории при чтении письма, по всей видимости писанного не к кому другому, как к ее Лопецу де Гонгора. Она увидела, но уже поздно, что чужестранец, к которому она была столь благосклонна, и слишком поспешно, изменил свое имя, и это уверило ее в его неверности. Красота дамы, изображенной на портрете, должна была причинить ей не меньшие страдания, а заключение брачного договора приводило ее в отчаяние. Никто еще не горевал так: ее вздохи заставляли ее задыхаться, и она плакала до тех пор, пока не заболела голова.
– Несчастная я! – говорила она самой себе и старому конюшему и своей служанке, которые были свидетелями ее обручения. – Для того ли я столь долго была благоразумной, чтобы сделать непоправимую ошибку, и для того ли я отказала стольким знатным людям, о которых я знала, что они почли бы за счастье обладать мною, чтобы отдаться незнакомцу, который, быть может, смеется надо мною, сделав меня несчастной на всю жизнь! Что скажут в Толедо и что скажут во всей Испании? Молодой человек, подлый обманщик, будет ли скромным? Должна ли я была открывать ему, что люблю его, прежде чем узнаю, что любима им? Скрыл ли бы он свое имя, если бы имел добрые намерения, и могу ли я надеяться после этого, что он скроет победу, какую одержал надо мной? Что сделает со мною брат после того, что я сама сделала? и что ему в славе, которую он приобретает во Фландрии, если я обесславила его в Испании? Нет, нет, Виктория, надо на все решиться, раз ты все забыла; но, прежде чем приступить к мщению и употребить последние средства, надо попытаться вернуть то, что так плохо по неблагоразумию сохраняла. И тогда еще будет время погубить себя, когда не на что будет больше надеяться.
У Виктории было достаточно ума, чтобы тотчас же принять хорошее решение в столь плохом деле. Ее старый конюший и служанка старались ее утешить. Она сказала им, что хорошо знает, что они хотят ей сказать, но дело сейчас в том, чтобы действовать. И в тот же день карета и повозка были нагружены мебелью и коврами, и Виктория, велев распространить среди своих слуг слух, что она должна ехать ко двору по неотложным делам брата, села в карету с конюшим и служанкой и отправилась в Мадрид, куда последовал и ее багаж.
Как только она туда прибыла, она разузнала о доме дона Педро де Сильвы и, узнав, где он находится, наняла себе дом в том же квартале, Ее старый конюший назывался Родриго Сантильяна; он был воспитан с молодых лет отцом Виктории и любил свою госпожу, как если бы она была его дочь. Зная многих жителей Мадрида, где он провел свою молодость, он узнал скоро, что дочь дона Педро де Сильвы выходит замуж за одного дворянина из Севильи по имени Фердинандо де Рибера; что один из его кузенов, носящий то же самое имя, заботится об этой свадьбе и что дон Педро набирает уже слуг для своей дочери.
На следующий день Родриго Сантильяна прилично оделся, Виктория нарядилась вдовой среднего состояния, а Беатриса, ее служанка, представляла собой ее мачеху, жену Родриго, и все пошли к дону Педро и просили о себе доложить. Дон Педро встретил их очень любезно, и Родриго сказал ему со многими уверениями, что он бедный дворянин из Толедских гор, что у него от первой жены есть единственная дочь (это была Виктория), муж которой недавно умер в Севилье, где он жил; и так как его дочь осталась небогатой вдовой, он привез ее в столицу, чтобы найти ей место; что услышав о нем и его дочери, выходящей замуж, и думая, что сделает ему приятное, решил предложить ему молодую, очень скромную вдову в дуэньи молодой, – и прибавил, что достоинства его дочери дали ему смелость предложить ему ее и что он будет не менее доволен ею, чем может быть теперь, видя ее красоту. Прежде чем итти дальше, надо сообщить тем, кто не знает, что испанские дамы держат при себе дуэний, и эти дуэньи почти то же, что гувернантки или надзирательницы, какие у нас бывают у знатных дам. Должен вам еще сказать, что эти дуэньи, или дуэни,[218]218
«...дуэньи, или дуэни» — в подлиннике: que ces duegnas ou duègnes, т. e. два типа множественного числа этого слова.
[Закрыть] – строгие и надоедливые твари и по меньшей мере столь же грозные, как мачехи.[219]219
«...столь же грозные, как мачехи». — Этот сатирический выпад у Скаррона содержал намек и на его собственную мачеху – Франсуазу де Пле; таких «комплиментов» не мало и в его стихотворных бурлескных произведениях.
[Закрыть] Родриго сыграл так хорошо свою роль, а Виктория, красавица собою, показалась дону Педро де Сильве в ее простом платье столь милой и благонадежной, что он тотчас же взял ее для своей дочери. Он предложил Родриго и его жене место в своем доме. Но Родриго извинился и сказал, что имеет причины не принять чести, которую он ему оказывает, но что, живя в том же самом квартале, он готов оказать ему услугу всякий раз, когда это понадобится.
И вот Виктория в доме дона Педро, весьма любимая им и его дочерью Эльвирой и вызывающая зависть всех слуг. Дон Антонио де Рибера, заботившийся о женитьбе своего неверного кузена с дочерью дона Педро де Сильвы, приходил к нему часто и говорил, что его кузен находится уже в дороге и писал ему перед отъездом из Севильи, но что до сих пор он не приехал. Это его весьма огорчает. Дон Педро и его дочь не знали, что думать, а Виктория принимала в этом еще большее участие. Дон Фернандо же не мог так скоро приехать: в тот же день, когда он поехал от Виктории, господь наказал его вероломство. При проезде через Ильескас выбежавшая внезапно из дома собака испугала его мула, и тот смял ему о стену ногу и сбросил его на землю. Дон Фернандо вывихнул себе ногу в бедре и так заболел после своего падения, что не мог далее ехать. Он с неделю пробыл на руках деревенских лекарей и хирургов, которые были не из лучших, и его болезнь день ото дня становилась все опаснее; поэтому он дал знать двоюродному брату о своем несчастьи и просил его прислать за ним носилки. При этом известии все печалились о его падении и радовались, узнав наконец, где он. Виктория, сильно его еще любившая, обеспокоилась этим. Дон Антонио послал за Фернандо. Его привезли в Мадрид, где, в то время как для него и слуг готовили великолепное платье (потому что он был старшим сыном и очень богатым), мадридские хирурги, более искусные, чем ильескасские, совершенно его вылечили.
Дон Педро де Сильва и его дочь Эльвира были извещены о дне, когда дон Антонио де Рибера приведет своего кузена дона Фернандо. Вероятно, что молодая Эльвира не была небрежно одета и что Виктория была взволнована. Она увидела, когда вошел ее неверный, одетый, как жених, и если он ей понравился в плохом одеянии и в беспорядке, то в свадебном платье она нашла его самым красивым мужчиной в мире. Дон Педро был не менее им доволен, а его дочь было бы трудно удовлетворить, если бы она нашла в нем что-либо достойное осуждения. Все слуги не могли насмотреться на жениха их молодой госпожи, и все домашние радовались, исключая Виктории, сердце которой сжалось.
Дон Фернандо был очарован красотой Эльвиры и признался своему кузену, что она еще прекраснее, чем на портрете. Он делал первые комплименты, как человек умный, говоря с нею и с ее отцом, и удержался и не наговорил всех тех глупостей, какие обычно говорят тестю и своей возлюбленной те, кто просит руки. Дон Педро заперся в кабинете с обоими кузенами и нотариусом, чтобы прибавить кое-что к договору, чего там не было.
В это время Эльвира оставалась в комнате, окруженная своими женщинами, выражавшими перед ней свою радость пригожеству ее жениха. Одна Виктория была холодной и серьезной среди общего возбуждения. Эльвира заметила это и отвела ее в сторону, чтобы сказать, что удивлена тем, что та ничего не говорит ей о счастливом выборе, какой сделал ее отец в зяте, который кажется полным достоинств, и прибавила, что она хоть из любезности или вежливости должна ей что-нибудь сказать об этом.
