Текст книги "Комический роман"

Автор книги: Поль Скаррон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ
Что за человек был господин Раппиньер

Господин Раппиньер был тогда весельчаком города Манса. Нет городка, где не было бы своего весельчака. В Париже их даже не один, в каждом квартале есть свой; и я сам, рассказывающий вам об этом, был бы им, если бы захотел; но, как известно всем, много времени прошло с тех пор, как я отказался от всяких мирских сует.[34]34
  «...я отказался от всяких мирских сует.» — Скаррон намекает здесь на свою жестокую болезнь, а может быть, и на свое звание аббата. В 1651 году, ко времени выхода первой части романа, он был болен уже более двенадцати лет. Но, говоря, что он отказался от всяких мирских сует, Скаррон говорит неправду, потому что, несмотря на свою болезнь и звание аббата, он в своем квартале носил имя весельчака (rieur).


[Закрыть]

Но вернемся к господину Раппиньеру.

Он тотчас же возобновил разговор, прерванный дракой, и спросил молодого комедианта, неужели труппа состоит только из госпожи Каверн, господина Ранкюна и его.

– Наша труппа столь же полна, как труппа принца Оранского[35]35
  Принц Оранский — Гильом де Нассау, которому Скаррон немного позднее посвятил свою комедию «Забавный наследник» (L’héritier ridicule) и смерть которого он оплакивал в стансах (Stances) более высокого стиля, чем обычно. Упоминание здесь его имени является одним из комплиментов, иногда довольно льстивых, какие расточал ему Скаррон. У многих принцев были свои труппы актеров. Скаррон представляет здесь труппу принца Оранского как одну из лучших. Французских актеров держали и иностранные вельможи, например, герцог Савойский, герцог Брунсвик, герцог Люнебург и др. (см. Chappuzeau. «Théâtre français» P. 1674).


[Закрыть] или его светлости герцога д’Эпернон,[36]36
  Герцог д’Эпернон славился своей роскошью; он держал труппу, директором которой был Мольер. Д’Эпернон вел длительную и упорную борьбу против Ришелье и Мазарини, очень считавшихся с ним.


[Закрыть] – ответил тот; но благодаря несчастью, которое с нами случилось в Туре,[37]37
  Тур – главный город провинции Эндр-и-Луар, на р. Луаре.


[Закрыть] где наш взбалмошный привратник убил стрелка[38]38
  «...привратник убил стрелка...» — При представлениях, особенно в провинции, происходили часто беспорядки и драки; поэтому должность привратника была очень опасной. Так, Гере (Guéret) в «Реформированном Парнасе» (Parnasse réformé) (1670) заставляет говорить Ля Серра, что во время первого представления его трагедии «Tomas Morus» убили четырех привратников. Ташеро (Taschereau) в «Истории труппы Мольера» упоминает о раненом привратнике.


[Закрыть] губернатора провинции, мы были принуждены спасаться в чем попало, – вот в этом наряде, в каком вы нас видите.

– Солдаты господина губернатора сделали то же самое в Флеше, – сказал Раппиньер.

Прибытие комедиантов в город Манс

– Чтоб их антонов огонь сжег! – вставила трактирщица. – Из-за них мы не увидим комедии.

– За нами бы дело не стало, – ответил старый комедиант, – если бы только у нас были ключи, чтоб достать костюмы; мы бы позабавили горожан четыре-пять дней, прежде чем отправиться в Алансон, где должна собраться наша труппа.

Ответ комедианта заинтересовал всех. Раппиньер предложил старое платье своей жены госпоже Каверн, а трактирщица две или три пары платья, находившегося у нее в залоге, Дестену и Ранкюну.

– Но вас только трое, – заметил кто-то из толпы.

– Я игрывал пьесы и один,[39]39
  «Я игрывал пьесы и один», — Актерам того времени нередко случалось делать это; были даже актеры, которые славились этим. Но чаще им приходилось играть по нескольку ролей в одной пьесе, так как далеко не всегда труппы были полны.


[Закрыть] – ответил Ранкюн. – Я был в одно и то же время королем, королевой и послом. Я говорил фальцетом, когда изображал королеву, говорил в нос, когда представлял посла и обращался к короне, которую клал на стул; а когда я был королем, то садился на трон, надевал корону, принимал важный вид и говорил басом. А чтоб убедиться, заплатите в трактире за нашего возницу и за нас, одолжите нам ваше платье, – и мы вам, прежде чем наступит вечер, сыграем комедию; или, если с вашего позволения хорошо выпьем, то отдохнем, потому что мы сделали сегодня трудный переход.

Предложение понравилось всем, а Раппиньер, в котором сидел дьявол, всегда побуждавший его к насмешке, сказал, что они могут обойтись платьем двух молодых людей, игравших в трактире, и что госпожа Каверн в своем обычном платье может представить в комедии все, что она захочет. Сказано – сделано. Менее чем в четверть часа комедианты, опорожнившие по две-три рюмки, были переодеты, – и возросшая толпа, разместившаяся в верхней комнате, после поднятия грязного занавеса увидела комедианта Дестена, лежащего на тюфяке; на голове у него была корзинка[40]40
  «...на голове у него была корзинка». — Имеется в виду ивовая корзинка, в которой подносили мячи играющим.


[Закрыть] (она означала корону). Он протирал глаза, как человек, который только что проснулся, и на манер Мондори читал роль Ирода, начинающуюся словами:

 
Проклятый призрак,[41]41
  «Проклятый призрак». — Этим стихом начинается «Марианна» Тристана (Tristan), которая появилась почти одновременно с «Сидом» Корнеля и имела переменный успех. Ее часто играла труппа театра дю Маре (du Marais), в которой первым актером был Мондори. Роль Ирода была коронной ролью этого, несколько напыщенного, но сильного актера. Он играл ее с такой страстностью и напряжением, что однажды во время представления его поразил апоплектический удар, после которого часть тела у него осталась навсегда парализованной. Рапэн (Rapin) в «Размышлениях о поэтике» (Réflexions sur la Poétique, XXIX) описывает, какое огромное впечатление производила игра Мондори.


[Закрыть] что волнует мой покой...
 

Пластырь, который закрывал ему пол-лица, не мешал видеть, что он превосходный комедиант. Госпожа Каверн делала чудеса в ролях Марианны и Саломеи;[42]42
  Марианна (Мариамн) – жена, Саломея — дочь Ирода; они появляются на сцене (акт II, явление 2-е) одновременно, – поэтому-то Каверн могла играть две роли, говоря то за одну, то за другую.


[Закрыть] Ранкюн удовлетворял всех в прочих ролях пьесы; и она подходила уже к счастливому концу, когда дьявол, который не дремлет никогда, вмешавшись, окончил трагедию не смертью Марианны и не отчаянием Ирода, а градом тумаков и пощечин, страшным числом пинков, бессчетными проклятиями, а затем заправским допросом, который производил господин Раппиньер, лучший из мастеров этого дела.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Плачевный исход представления

Во всяком провинциальном городке королевства есть обычно игорный дом, где каждый день собираются городские бездельники: одни для игры, другие для того, чтобы посмотреть на игроков. Там поминают имя божие всуе, немилосердно поступают с ближним, а отсутствующих убивают словом. Там разрывают каждого на части, все живут как турки и мавры[43]43
  «...живут, как турки и мавры» – т. е. не по-христиански.


[Закрыть] и всякого осмеивают, смотря по талантам, дарованным ему господом.

В одном из таких игорных домов, если не ошибаюсь, оставил я трех комедиантов, представляющих «Марианну» перед почтенной компанией, в которой председательствовал Раппиньер.

В то самое время, когда Ирод и Марианна поверяли друг другу свои чувства,[44]44
  «...Ирод и Марианна поверяли друг другу свои чувства» – акт III, сцены 3-я и 4-я «Марианны».


[Закрыть] двое молодых людей, у которых без спросу забрали их платье, вошли в комнату в кальсонах и с ракетами в руках. Они приготовились натираться[45]45
  «...они приготовились натираться...» — «играющих в мяч маркеры натирали, чтобы предохранить от потения» (Фюретьер. «Словарь»).


[Закрыть] и были не совсем одеты, чтобы итти в комедию. Им сразу же бросилось в глаза их платье, которое было на Ироде и Фероре.[46]46
  Ферора — младший брат Ирода.


[Закрыть] Самый вспыльчивый из них, обратившись к трактирному слуге, сказал:

– Сукин ты сын, ты зачем отдал мое платье этому фигляру?

Слуга, зная, как он груб, со всей почтительностью отвечал, что это не он.

– А кто же, негодяй? – продолжал тот.

Бедный слуга не осмеливался выдать Раппиньера в его присутствии. Но тот, как самый скандальный человек, поднявшись, сказал:

– Это я. Что вы на это скажете?

– Что вы дурак, – ответил тот, сильно ударив его по уху ракетою.

Для Раппиньера, который привык сам действовать подобным образом, было такой неожиданностью, что его ударили первого, что он остолбенел, не то от изумления, не то от того, что не успел еще достаточно рассердиться, не то потому, что ему нужно было много времени для того, чтобы решиться вступить в бой, хотя бы и кулачный.

Да, может быть, все бы так и кончилось, если бы его слуга, более вспыльчивый, чем он, не бросился на обидчика и не ударил его изо всей силы кулаком прямо в середину лица и не надавал ему тумаков куда попало. Раппиньер напал с тыла и начал работать кулаками как человек, который был обижен первым. Родственник его противника принялся за Раппиньер а таким же манером. Этот родственник был осажден приятелем Раппиньера, чтобы отвлечь его внимание. На этого бросился другой, на этого другого еще другой. Наконец все, кто был в комнате, приняли в этом участие. Один ругался, другой отругивался и все дрались. Трактирщица, видя, что ломают мебель, наполнила воздух жалобными воплями.

Вероятно, все бы они погибли от ударов, наносимых табуретками, ногами и кулаками, если бы несколько городских судейских чиновников, которые прогуливались по рынку с манским сенешалем,[47]47
  Сенешаль — чиновник, управляющий судебным округом (сенешальством). В то время сенешалем в Мансе был Таннеги Ломбелон (Tanneguy Lombelon), барон Эссарт, горячий сторонник Фронды и парламента.


[Закрыть] не прибежали на крики. Некоторые советовали вылить на бойцов два-три ведра воды, – и средство, может быть, подействовало бы, – но те, уставши, сами перестали. Кроме того, двое отцов капуцинов,[48]48
  Капуцины — нищенствующие монахи, выделившиеся из ордена францисканцев.


[Закрыть] бросившихся из милосердия на поле брани, если и не установили между сражающимися прочного мира, то, по крайней мере, согласили их на перемирие, во время которого можно было договориться, несмотря на попреки с обеих сторон.

Комедиант Дестен делал кулаками подвиги, о которых и посейчас говорят в городе Мансе со слов двух юношей, начавших ссору, которыми он особенно занялся и которых он избил нещадно, а также и еще кое-кого из противной стороны, кто вышел из строя после первых же ударов. В драке он потерял свой пластырь, и все увидели, что он столь же хорош лицом, как и сложением.

Окровавленные рожи обмыли свежей водой, разодранные воротники переменили, поставили несколько припарок и кое-что зашили. Мебель расставили по местам, хотя и не в прежней целости. Наконец скоро не осталось и следов побоища, кроме неприязни, проглядывавшей на лицах одних и других.

Бедные комедианты пошли за Раппиньером, одержавшим победу. Только они вышли из игорного дома на рынок, как были окружены семью или восемью молодцами с обнаженными шпагами. Раппиньер, по своему обычаю, испытал много страху, и могло бы быть хуже того, если бы Дестен великодушно не бросился, чтоб защитить его от удара шпаги и, может быть, самому быть пронзенным; однако ему не удалось ее отбить, и он был легко ранен в руку. Тогда он выхватил свою шпагу – и в мгновение две шпаги полетели на землю; он раскроил два-три черепа, рубил по ушам и так озадачил господ, устроивших засаду, что все присутствующие признали, что им не приходилось видеть такого храбреца. Эта неудачная засада была устроена Раппиньеру двумя дворянчиками, один из которых был женат на сестре начавшего драку ударом ракеты.

Вероятно, Раппиньер был бы убит, если бы господь не послал ему храброго защитника в лице нашего храброго комедианта. Эта услуга тронула его каменное сердце, и, чтобы не позволить бедным остаткам разбредшейся труппы остановиться в гостинице, он повел их к себе, где возница сложил комедийное барахло и отправился в свою деревню.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
в которой продолжается рассказ о господине Раппиньере и о том, что произошло ночью у него в доме

Госпожа Раппиньер[49]49
  «Госпожа Раппиньер» – в подлиннике: mademoiselle de la Rappinière. «Madame» прилагалось только к именам женщин знатного происхождения. Частица de перед именем здесь не имеет значения, так как многие, особенно буржуа, покупали себе право прибавлять ее к своей фамилии, – дворянских же привилегий это не давало.


[Закрыть] встретила гостей множеством комплиментов, так как была светской женщиной и старалась быть как можно более обходительной. Она не была дурна собою, но так худа и суха, что ни разу не могла снять пальцами нагара со свечи, чтобы не обжечь их. Я мог бы рассказать о ней сотню необычайных вещей, но боюсь, как бы это не было слишком длинно.

Очень скоро обе дамы так подружились, что называли одна другую «дорогая моя» и «душа моя». Раппиньер, который в хвастовстве не уступал городскому цирюльнику,[50]50
  «...в хвастовстве не уступал городскому цирюльнику...» – В главе X Скаррон говорит о Раготене: «...каково должно быть бешенство маленького человечка, более хвастливого, чем все цирюльники королевства». Подобные сравнения были распространены в романах того времени (см., например, главу седьмую «Жиль-Бласа» Лесажа), что привело к образованию пословицы: «glorieux comme un barbier» (хвастлив, как цирюльник). Объясняется это тем, что цирюльники в те времена часто являлись и хирургами, а образ хвастливого врача был популярен в анекдотах, шутках и литературе.


[Закрыть] сказал, входя, чтобы слуги шли на кухню и готовили скорее ужин. Однако это было чистым бахвальством: кроме старого слуги, который и лошадей чистил, в дому были только девушка-служанка да хромая старуха, злая, как собака. Его тщеславие было, однако, наказано большим конфузом. Он ел обычно в трактире на счет глупцов, а его жена и его прислуга принуждены были ограничиваться кислыми щами, по местному обычаю. Желая похвастаться перед гостями и угостить их, он хотел незаметно за своей спиной передать несколько монет слуге, чтобы тот принес чего-нибудь поужинать; но, по вине ли слуги или господина, деньги упали на стул, на котором он сидел, а со стула на пол. Раппиньер побагровел, жена покраснела, слуга клялся, Каверн улыбнулась, Ранкюн, видимо, не заметил, а что касается Дестена, я хорошо не знаю, какое впечатление это произвело на него. Деньги были подобраны, и в ожидании ужина, начали разговор. Раппиньер спросил Дестена, почему он безобразит лицо пластырем. Тот ему ответил, что этому есть причина и что, будучи принужден по одному случаю перерядиться, он старался скрыть от своих недругов и лицо.

Наконец, плохой ли, хороший, ужин был подан. Раппиньер пил так, что напился допьяна; Ранкюн тоже перехватил лишнего; Дестен ел умеренно, как человек, знающий приличия; Каверн – как голодная комедиантка, а госпожа Раппиньер – как женщина, пользующаяся случаем, иначе говоря; как в трубу. В то время когда слуги ели и стелили постели, Раппиньер засыпал гостей множеством хвастливых россказней. Дестен лег один в небольшой комнатушке, Каверн – с горничной в чуланчике, а Ранкюн со слугой – не знаю где.

Всем хотелось спать: одним от усталости, другим от слишком плотного ужина; однако спали они недолго: ведь справедливо, что ничто не постоянно в этом мире. Только что заснули, как госпоже Раппиньер захотелось туда, куда и короли ходят пешком. Вскоре проснулся и ее супруг, и хотя он еще был порядком пьян, все же почувствовал, что лежит один. Он позвал, но ему никто не отвечал. Заподозрить, рассердиться и вскочить в бешенстве с постели ничего не стоило. Выходя из комнаты, он услыхал перед собою шаги; следуя некоторое время за шорохом, он посреди коридорчика, который вел в комнату Дестена, очутился так близко от того, за кем шел, что боялся наступить ему на пятки. Он думал, что набросится на жену и схватит ее, и закричал: «А! шлюха!» Однако руки его не схватили ничего, но ноги зацепились за что-то, и он ткнулся носом в землю и почувствовал, что что-то острое укололо его в живот. Он закричал так страшно, как будто его резали, но не выпустил из рук жены, которой, он думал, вцепился в волосы и которая билась под ним. Эти крики, проклятия и ругательства взбудоражили весь дом, и все сразу бросились ему на помощь: служанка со свечой, Ранкюн и слуга в грязных рубахах, Каверн в дрянной юбчонке, Дестен со шпагой в руке; госпожа Раппиньер прибежала последней и была страшно удивлена, как и другие, увидев, что ее муж как бешеный дерется с козой, кормившей в доме щенят суки, которая издохла во время родов. Никто никогда не был так сконфужен, как Раппиньер. Жена его, догадавшись, что у него было на уме, спросила, не сошел ли он с ума. Тот, не зная, что отвечать, сказал, что принял козу за вора. Дестен понял, что это значило. Каждый вернулся в свою постель и думал о приключении как хотел, а коза была заперта со щенятами.

Спектакль «Ирод и Марианна»

ГЛАВА ПЯТАЯ,
которая не содержит ничего особенного

Комедиант Ранкюн – один из главных героев нашего романа; но он не один герой этой книги: раз нет ничего совершеннее героя книги,[51]51
  «...нет ничего совершеннее героя книги...» — Скаррон ниже делает подобное же замечание, говоря о своих героях. Это один из выпадов Скаррона против романов того времени, герои которых обычно отличались всеми совершенствами.


[Закрыть] то полдюжины героев, хотя бы и мнимые, сделают мне более чести, нежели один, о котором, к счастью или несчастью, можно все-таки рассказать меньше. Ранкюн был одним из тех нелюдимов, которые ненавидят весь мир и не любят даже самих себя; и я слышал от многих, что его никогда не видели смеющимся. Он был довольно остроумен и довольно хорошо сочинял насмешливые стихи;[52]52
  «...довольно хорошо сочинял насмешливые стихи...» – эта фраза, ставшая пословицей, почти дословно повторяется в «Сатире Сатир» Бурсо («Satire des Satires» de Boursault, 1638—1701): «Ты удивительно хорошо сочиняешь злые стихи») (Tu fais des méchants vers admirablement bien).


[Закрыть] в остальном он мало походил на честного человека и был зол, как старая обезьяна, и завистлив, как собака. Он находил пороки во всех своих товарищах по ремеслу: Беллероз был слишком деланным, Мондори – грубым, Флоридор – слишком холодным,[53]53
  Беллероз – актер отеля Бургонь, особенно сильный в трагических ролях. Впрочем, некоторые находили его безвкусным (см. «Мемуары кардинала Ретца»). Мондори – см. выше, прим, к стр. 63 (о театральном имени). Флоридор – актер той же труппы, что и Беллероз, игравший также и в труппе театра дю Маре. Его настоящее имя было Josias de Soûlas sieur de Prinefosse. Флоридора очень любила публика, король ему покровительствовал, а Мольер, критикуя актеров отеля Бургонь в «Версальском экспромте» (L’impromptu de Versailles), обходит Флоридора из почтения к нему. Визе в разборе представления «Софонизбы» Корнеля называет его «величайшим актером мира». Однако Таллеман (Tallement) в «Исторьеттах» считает его средним и бледным актером.


[Закрыть] подобное и другие; и я думаю, этим он легко позволял заключать, что только он один – единственный комедиант без недостатков, а между тем его терпели в труппе только потому, что он состарился на этом ремесле. В то время когда еще подвизались в пьесах Гарди,[54]54
  Гарди Александр (Hardy; 1569—1630) – драматург, написал более семисот пьес (трагедии, комедии, пасторали), из которых сохранилось только сорок. Был драматургом одной из провинциальных трупп, а потом труппы театра дю Маре в Париже. Гарди широко заимствовал сюжеты для своих пьес, не соблюдал единств классической поэтики, делил свои пьесы вместо актов на дни. Пьесы его пользовались большой популярностью. (См. Rigal Eug. «Alexsandre Hardy et le théâtre français du commencement du XÏI s.». P. 1890).


[Закрыть] он играл фальцетом и в маске роли кормилиц;[55]55
  «...он играл... роли кормилиц...» – Отсуствие актрис в старинном театре заставляло актеров играть женские роли, которые обычно исполнялись в маске и фальцетом. Некоторые актеры приобрели большую известность в женских ролях, например Ализон (Alizon), игравший в отеле Бургонь в первой половине XVII века. Биографы Корнеля утверждают что в «Дворцовой галлерее» (Galerie du Palais) он играл кормилиц.


[Закрыть] а когда комедии стали совершенствоваться, он стал надзирателем за привратниками и начал исполнять роли наперсников, послов и свидетелей и должен был сопровождать короля, схватить или умертвить кого или дать сражение; он пел отвратительным тенором в трио и пудрился мукою в фарсах.[56]56
  «...пудрился мукою в фарсах». — Обычай пудриться мукою был распространен среди актеров, игравших в фарсах; другие предпочитали надевать маску. Не пудрился и Мольер, играя роль Маскариля в «Смешных жеманницах».


[Закрыть] На этих прекрасных талантах основывалось его нестерпимое самомнение, которое соединялось с непрестанными насмешками, неисчерпаемым злословием и сварливым нравом, какой, однако, поддерживался некоторой отвагой. Все это делало его страшным для товарищей, и только с Дестеном он был кроток, как ягненок, и держал себя благоразумно, насколько позволял его характер. Говаривали, что он бывал им бит, но эти разговоры продолжались недолго, не дольше, чем разговоры о его любви к добру ближнего, которое он незаметно брал; при всем том он был прекраснейшим человеком в мире.

Я вам уже говорил, как мне кажется, что он лег спать со слугою Раппиньера Догеном;[57]57
  Доген (Dogin) значит – щенок дога; тут имеется в виду собачья преданность слуги господину.


[Закрыть] однако, потому ли, что кровать, на которой он спал, была плоха, или Доген был плохой сопостельник, но он не мог заснуть всю ночь. Он встал чуть свет, как и Доген, которого позвал хозяин, и, проходя мимо комнаты Раппиньера, поздравил его с добрым утром. Раппиньер выслушал приветствие с важностью провинциального судьи и не ответил ему и десятой долей оказанной ему вежливости; но так как комедианты представляют самые разнообразные лица, то это его мало тронуло. Раппиньер задал ему сотню вопросов о комедии, а там, слово за слово[58]58
  «...слово за слово...» – В подлиньике: de fil en aiguille – «с нитки на иголку».


[Закрыть] (мне кажется, что эта поговорка к месту употреблена), спросил, с какого времени в их труппе Дестен, и прибавил, что он превосходный комедиант.

– Не все то золото, что блестит, – отвечал Ранкюн. – Когда я игрывал первейшие роли, он играл только слуг; да и как ему знать ремесло, которому он никогда не учился? Он совсем недавно стал комедиантом, а комедианты растут не как грибы. Он нравится потому, что молод; но если бы вы знали его так, как я, вы бы его и в половину этого не оценили. Впрочем, он держит себя таким умником, будто происходит от святого Людовика,[59]59
  «...происходит от святого Людовика». — В «Мещанине-дворянине» (акт III, сцена 12-я) Мольера мадам Журден говорит: «А мы, другие, от святого Людовика?» Это выражение было очень распространено; смысл его объяснить нетрудна: Людовику Святому предание приписывает способность исцелять от заразных болезней, а те, кто происходит от него, – люди особенные.


[Закрыть] а между тем никому не открывает ни кто он, ни откуда, не говорит этого и о прекрасной Клорис,[60]60
  Клорис. — Ранкюн, видимо, разумеет здесь Клоринду, прекрасную амазонку из поэмы итальянского поэта XVI в. Торквато Тассо «Освобожденный Иерусалим».


[Закрыть] которую сопровождает и называет своей сестрой, – а бог знает, кто она ему! Каков я ни есть, да спас ему в Париже жизнь, что мне стоило двух изрядных ударов шпагой; а он был настолько неблагодарен, что, вместо того чтобы отвезти меня к хирургу, всю ночь проискал в грязи какую-то драгоценность, не иначе как из Алансонских алмазов,[61]61
  Алансонскими алмазами назывались фальшивые алмазы, которые собирали в окрестностях г. Алансона, в почве, полной блестящего песка и серых, очень твердых камней. Некоторые из этих алмазов достигали величины яйца; они были столь же чисты и так же блестели, как настоящие (Фюретьер. «Словарь»).


[Закрыть] которую, как говорил, отняли у него напавшие.

Раппиньер спросил у Ранкюна, как это несчастье случилось с ним.

– Это было на крещенье на Понт-Нёф,[62]62
  Понт-Неф (Pont-Neuf) – Новый мост – мост в Париже, построенный в 1578 году; славился как место сборища площадных лекарей и поэтов-певцов.


[Закрыть] – отвечал Ранкюн.

Эти последние слова страшно смутили Раппиньер а и его слугу Догена: они оба то бледнели, то краснели; и Раппиньер так быстро переменил разговор и в таком замешательстве, что Ранкюн удивился. Городской палач и несколько полицейских, войдя в комнату, прервали разговор, и, к большому удовольствию Ранкюна, он почувствовал, что то, что он сказал, поразило Раппиньера в чувствительное место, – но он не мог понять, с какой стороны это того касалось.

Между тем бедный Дестен, который так хорошо был помянут в разговоре, находился в большом горе; Ранкюн нашел его вместе с госпожой Каверн: они старались заставить сознаться старика-портного, что он плохо их слушал и еще хуже сделал. Предметом спора было следующее: когда выгружали комедийное имущество, Дестен нашел в нем два сильно поношенных камзола и штаны; все это он отдал старику-портному, чтобы тот сделал какое-нибудь платье, более модное, чем пажеские штаны,[63]63
  Пажеские штаны, называвшиеся grègues или trousses, были похожи на короткие штаны старой моды того времени, узкие и со складками.


[Закрыть] которые он носил; но портной, вместо того чтобы один камзол употребить на починку другого камзола и штанов, по ошибке, непростительной человеку, чинившему старье всю свою жизнь, заплатал оба камзола лучшими местами из штанов, так что бедный Дестен, со столькими камзолами и без штанов, принужден был прятаться в комнате или заставлять бежать за собою уличных мальчишек, что уже случалось с ним, когда он надевал свой комедийный костюм.

Щедрость Раппиньера зачинила ошибку портного, который получил оба камзола, а Дестену было подарено платье вора, какого Раппиньер недавно приказал колесовать. Палач, находившийся тут же и отдавший это платье на хранение служанке Раппиньера, весьма нагло заявил, что оно принадлежит ему; но Раппиньер пригрозил ему, что лишит его места. Платье Дестену пришлось довольно впору, и он ушел с Раппиньером и Ранкюном. Обедали они в кабачке на счет горожанина, у которого к Раппиньеру было дело. Госпожа Каверн провела время за стиркой своей грязной косынки и в разговорах с хозяйкой.

В тот же день Доген встретился с молодым человеком, избитым им накануне в трактире, и вернулся домой с двумя глубокими ранами от шпаги и сильно избитый палкой; и так как он был тяжело ранен, то Ранкюн после ужина пошел спать в соседний трактир – страшно уставший, потому что избегал весь город вместе со своим товарищем Дестеном и господином Раппиньером, который хотел поймать тех, кто ранил его слугу.

ГЛАВА ШЕСТАЯ
Приключение с ночным горшком; скверная ночь, которую Ранкюн провел в трактире; прибытие части труппы; смерть Догена и другие достопамятные вещи

Ранкюн пришел в трактир несколько более чем полупьян. Служанка Раппиньера, сопровождавшая его, сказала трактирщице, чтоб она постелила ему постель.

– Вот тебе и сдачи с нашего экю![64]64
  «Вот тебе и сдачи с нашего экю!» — «Это говорилось о Том, кто нежданно или некстати приходил в компанию и к приему кого не приготовились». Леру. «Комический словарь» (Leroux. «Dictionnaire comique»).


[Закрыть] – ответила трактирщица. – Если все у нас будут такие – не очень-то нам выгодно будет.

– Молчи, дура! – сказал ее муж. – Господин Раппиньер делает нам большую честь; приготовь постель этому господину.

– Да, если бы она была, – ответила трактирщица; – осталась одна, да и ту я отдала купцу из Нижнего Мена.

В это время вошел купец и, узнав, о чем они спорят, предложил половину своей кровати Ранкюну: или потому, что у него было дело к Раппиньеру, или потому, что он был услужлив от природы. Ранкюн благодарил его за это, сколько позволила ему его сухая вежливость. Купец ужинал, трактирщик составил ему компанию, а Ранкюн не заставил себя просить дважды, чтобы быть третьим, и выпил на счет нового знакомца. Они разговорились о налогах, ругали сборщиков податей,[65]65
  Сборщики податей — в подлиннике: maltôtiers. Жалобы на сборщиков податей, которые нередко пускались на вымогательство и незаконные поборы, часты в письменных памятниках того времени, особенно в мазаринадах; нелестное о них упоминание в романе – отражение фрондистских идей Скаррона: Фронда началась как раз из-за расхождения парламента и правительства по вопросу о налогах. Maltôtier (от итальянского male tolta – несправедливое взимание) представлял собою финансового агента, который устанавливал размер податей (maltôte) и взимал их.


[Закрыть] устанавливали свои порядки и сами были в таком беспорядке, а особенно хозяин, что он вынул из кармана кошелек и спрашивал, сколько должен, не соображая, что он дома. Жена и служанка отвели его под руки в его комнату и положили одетого на постель. Ранкюн сказал купцу, что страдает задержанием мочи и досадует поэтому, что причинит ему беспокойство; на это купец ответил ему, что одна ночь быстро пройдет. Кровать была плотно придвинута к стене; Ранкюн лег первым, а потом и купец, заняв лучшее место. Ранкюн попросил у него ночной горшок.

– Да зачем он вам? – спросил купец.

– Я поставлю его возле себя, чтобы вас не беспокоить, – ответил Ранкюн.

Купец сказал, что подаст его, когда понадобится; Ранкюн с трудом на это согласился, уверяя, что боится его побеспокоить. Купец заснул, не ответив ему. Но только он крепко заснул, как злой комедиант, который дал бы себе выколоть глаз, только бы ослепить другого на оба, дернул бедного купца за рукав и крикнул:

– Сударь! сударь!

Сонный купец спросил его, зевая:

– Что вам надо?

– Дайте мне на минутку горшок, – ответил Ранкюн.

Бедный купец нагнулся с кровати и, взяв горшок, сунул его в руки Ранкюну, который начал мочиться; но после многих усилий или, может, только делая вид, ворча и жалуясь на свою болезнь, он отдал горшок купцу, не помочившись и капли. Купец поставил его на пол и сказал, раскрывши рот для зевка, как печь: «Право, мне вас жаль, сударь» – и тотчас опять уснул.

Ранкюн дал ему крепко заснуть, и только тот так захрапел, как будто ничем другим всю жизнь не занимался, коварный снова разбудил его и так же бессовестно, как и в первый раз, попросил у него горшок. Купец так же добродушно подал ему его; Ранкюн поднес его к тому месту, откуда мочатся, с гораздо меньшим желанием мочиться, чем с желанием не дать купцу спать. Он еще больше жаловался, что ничего не может сделать, и продержал его вдвое дольше, чем было бы нужно, и ничего не помочился, и упрашивал купца не утруждать себя более и не подавать ему горшок, что не стоит и что он сам прекрасно может его достать. Бедный купец, который бы теперь отдал все свое добро, лишь бы выспаться вдоволь, ответил ему зевая, чтобы делал как хочет, и поставил горшок на место. Они весьма вежливо пожелали друг другу спокойной ночи, и бедный купец поспорил бы на все свое имущество, что он заснет теперь так, как никогда в жизни. Ранкюн, зная хорошо, что должно произойти, дал ему заснуть как можно крепче и потом без всяких угрызений совести разбудил человека, заснувшего так хорошо, поставив ему локоть на пустой желудок, и налег всем телом, протянув другую руку с кровати, как делают, когда хотят поднять что-нибудь с полу. Злосчастный купец, почувствовав, что что-то душит и давит грудь, внезапно проснулся и страшным голосом закричал:

– Ой, чорт возьми, сударь, вы меня совсем задушили!

Ранкюн отвечал ему столь же сладко и серьезно, сколь купец кричал неистово:

– Прошу прощения, – я хотел взять горшок.

– А, чорт возьми! – вскричал тот, – я лучше вам сам его подам и не буду спать всю ночь; вы мне причинили такую боль, что всю жизнь буду ее чувствовать.

Ранкюн не ответил ничего и стал мочиться столь долго и столь обильно, что один шум в горшке мог бы разбудить купца. Он наполнил горшок доверху и благодарил господа с лицемерием мерзавца. Бедный купец радовался его обильному извержению мочи, так как это позволяло ему надеяться, что его сон не будет больше прерван, когда проклятый Ранкюн, сделав вид, будто бы хотел поставить горшок на пол, опрокинул его и все его содержимое на лицо, на бороду и на живот купцу и лицемерно вскричал:

– О, сударь, простите, пожалуйста!

Купец не отвечал на его вежливость, но, почувствовав, что залит мочой, вскочил, заорал как бешеный и требовал свету.

Засада

Ранкюн со всем хладнокровием, на какое был способен, что даже и театинец[66]66
  Театинеи — монах ордена, основанного в 1542 году в Риме. Из его среды вербовалось высшее духовенство. Театинцы соблюдали строгий монастырский режим.


[Закрыть] бы не удержался от брани, сказал только:

– Ах, какая беда!

Но купец продолжал кричать; прибежали хозяин, хозяйка, служанки и слуги. Купец говорил, что его положили с дьяволом, и просил развести огонь. У него спрашивали, что случилось; он не отвечал, так был взбешен, и, взяв свое платье и пожитки, стал сушить их в кухне, где и провел остаток ночи на скамейке у огня.

Трактирщик спросил у Ранкюна, что он ему сделал. Он с притворной наивностью ответил:

– Я не знаю, на что он жалуется; он проснулся и разбудил меня: кричал, будто его режут. Должно быть, ему приснился дурной сон или он спятил с ума; а потом он всю постель обмочил.

Хозяйка, пощупав ее, сказала, что на самом деле его тюфяк насквозь промок, и поклялась господом богом, что купец ей заплатит за него. Они пожелали спокойной ночи Ранкюну, который проспал всю ночь безмятежно, как самый добродетельный человек, и вознаградил себя в том, что ему плохо удалось у Раппиньера.

Он проснулся, однако, раньше, чем хотел, потому что прибежала служанка Раппиньера и звала его скорей притти к умирающему Догену, который хотел его увидеть перед смертью. Он побежал, желая знать, чего хочет от него умирающий, с которым он познакомился лишь накануне. Но служанка ошиблась, услышав, что надо позвать комедианта к бедному умирающему: она приняла Ранкюна за Дестена, который, в то время когда пришел Ранкюн, вошел в комнату Догена и заперся с ним, узнав от священника, исповедывавшего Догена, что раненый хочет ему что-то сказать и что ему важно знать. Он не пробыл там и нескольких минут, как Раппиньер вернулся из города, куда ушел по делам еще на рассвете. Придя, он узнал, что слуга его умирает и что кровь не могли остановить, потому что перерезан большой сосуд, и что он просил повидать перед смертью комедианта Дестена.

– Да видел ли он его? – спросил весь взволнованный Раппиньер.

Ему ответили, что они заперлись одни. Он был поражен этими словами, как будто его кто дубиной огрел, и вне себя бросился стучать в дверь комнаты, где умирал Доген, но в это время она открылась и вышел Дестен и сказал, чтобы помогли больному, который упал в обморок. Встревоженный Раппиньер спросил его, что за фантазия пришла его слуге.

– Я думаю, что он бредит, – холодно ответил Дестен, – потому что он тысячу раз просил у меня прощения, хотя я не помню, чтобы он меня когда-нибудь оскорбил; но надо за ним посмотреть: он умирает.

Подошли к Догеновой кровати – он испускал последний вздох, и казалось, Раппиньер более этому радовался, чем печалился. Те, кто его знал, полагали, что это потому, что он не мало был должен жалованья своему слуге. Один Дестен точно знал, в чем дело.

Потом в комнату вошли два человека; в них наш комедиант узнал своих товарищей, о которых мы и расскажем подробнее в следующей главе.