Текст книги "Комический роман"

Автор книги: Поль Скаррон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Плохой исход учтивости Раготена

Лишь только Дестен снял свое старое расшитое платье и надел свое будничное, Раппиньер повел его в городскую тюрьму, потому что человек, которого они задержали в тот день, когда был похищен домфронтский священник, хотел с ним говорить. Между тем комедиантки пошли в свою гостиницу в сопровождении мансенцев. Раготен, очутившись рядом с госпожей Каверн, когда они выходили из зала для игры в мяч, где они представляли, предложил ей руку, чтобы проводить ее, хотя он гораздо охотнее бы оказал эту услугу своей драгоценной Этуаль. Он взял также под руку и мадемуазель Анжелику, так что оказался запряженным и справа и слева.

Эта двойная учтивость была причиной тройственного неудобства, потому что Каверн, которая шла по мощеной части улицы, как и должно, сильно теснил Раготен, чтобы Анжелика не шла по грязи. Сверх того, этот человечек, приходившийся им только по пояс, так сильно тянул их руки вниз, что им стоило большого труда, чтобы не упасть на него. Но что еще больше их беспокоило, так это то, что он все время оборачивался, чтобы посмотреть на мадемуазель Этуаль, которая, он слыхал, разговаривала позади с двумя любезниками, провожавшими ее против ее воли.

Бедные комедиантки неоднократно пытались высвободить свои руки, но он держал их так крепко, что они охотнее выдержали бы пытку пальцев.[174]174
  «...пытку пальцев» – в подлиннике: les osselets, – при такого рода пытке на большой палец руки или на запястье накладывали затяжную петлю, которую и закручивали с помощью палки.


[Закрыть] Они сто раз просили его не затруднять себя так. Но он им только отвечал: «Покорный слуга!» (это было его обычным учтивством) и сжимал руки еще крепче. Они должны были терпеть эти муки до лестницы их комнаты, где надеялись получить свободу; но Раготен был не таким человеком. Отвечая непрестанно: «Покорный слуга!», «Покорный слуга!» на все, что они ни говорили ему, он пытался первоначально подняться рядом с обеими комедиантками; но так как это нашли невозможным, потому что лестница была слишком узкой, то Каверн повернулась спиной к стене и пошла первой, таща за собой Раготена, который тащил за собою Анжелику, которая, не таща ничего, смеялась как сумасшедшая. Но новое затруднение: на четвертой или пятой ступеньке от их комнаты они встретили работника из гостиницы с мешком овса чрезмерной тяжести; он сказал им с большим трудом, что мешок набит до отказа и что им надо сойти, потому что он не может спуститься так с таким грузом. Раготен стал возражать, но работник побожился, что бросит на них мешок. Они стали поспешно спускаться, хотя поднимались не спеша, и Раготен не хотел выпустить рук комедианток. Работник, нагруженный овсом, сильно спешил за ними; от этого Раготен оступился и хотя и не упал, удержавшись на руках комедианток, как и следовало, но дернул на себя госпожу Каверн, которая его поддерживала более, чем дочь, потому что занимала больше места. Она, падая на него, наступила ему на живот и стукнулась лбом о лоб дочери так сильно, что одна на другую повалились. Работник, думая, что столько людей не скоро поднимется, и не имея сил выдержать более тяжесть мешка с овсом, бросил его, наконец, на ступеньки, ругаясь, как и подобает трактирному слуге. К несчастью, мешок развязался или разорвался. В это время подоспел хозяин и рассердился на слугу, слуга рассердился на комедианток, комедиантки рассердились на Раготена, который сердился всему этому более других, потому что мадемуазель Этуаль пришла в это время и была свидетельницей этого несчастья, почти столь же досадного, как несчастье со шляпой, которая несколько ранее была разрезана ножницами. Госпожа Каверн клялась, что Раготен никогда не будет ее вести более, и показала мадемуазель Этуаль свои руки: они все посинели.

Этуаль сказала ей, что бог наказал ее за то, что они похитили у нее господина Раготена, который еще до представления вызвался ее проводить, и прибавила, что она очень довольна тем, что произошло с человечком, потому что он не сдержал слова. Тот ничего из этого не слыхал, потому что хозяин требовал, чтобы он заплатил за рассыпанный овес, и хотел уже бить за это своего работника, обзывавшего Раготена адвокатом проигранных дел. Анжелика, в свою очередь, стала его укорять, что он провожает ее только в худшем случае. Словом, счастье до сих пор еще не приняло никакого участия в выполнении обещаний, которые Ранкюн дал Раготену о том, что сделает его самым счастливым любовником во всей Менской провинции, включая сюда Перш и Лаваль. Овес собрали, и комедиантки одна за другой поднялись в свою комнату, и рри этом не случилось никакого несчастья. Раготен не последовал за ними, и не знаю, куда он пошел. Настало время ужина: в гостинице стали ужинать. После ужина всякий занялся своим делом, а Дестен заперся с комедиантками, чтобы продолжать свою историю.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Продолжение истории Дестена и Этуаль

Предшествующая глава получилась у меня несколько короткой, зато, может быть, эта будет подлиннее; однако я в этом не уверен: там увидим.

Дестен сел на обычное место и возобновил свою историю следующим образом:

– Я закончу покороче, как только могу, рассказ о моей жизни, который вам, видимо, уже наскучил, как слишком длинный. Вервиль навестил меня, как я вам уже сказал, и, не уговорив меня вернуться к его отцу, оставил меня, как мне показалось, весьма огорчившись моим решением, и вернулся домой, где некоторое время спустя женился на мадемуазель Салдань, а Сен-Фар – на мадемуазель Лери. Она была столь же умна, сколь Сен-Фар глуп, и я с большим трудом воображаю себе, как два столь несоответствующих характера были соединены вместе. Между тем я совсем выздоровел, и щедрый господин Сен-Совер, одобрив мое решение покинуть королевство, дал мне денег на дорогу; а Вервиль, который не забыл меня, даже женившись, подарил мне хорошую лошадь и сто пистолей.

Я направился к Лиону, чтобы вернуться в Италию, с намерением заехать в Рим и, увидев мою Леонору в последний раз, отправиться в Кандию,[175]175
  «...отправиться в Кандию» – т. е. на войн} венецианцев с турками.


[Закрыть] чтобы быть убитым и более не быть несчастным. В Невере[176]176
  Невер – город на р. Луаре; принадлежал герцогам Гонзаго; в 1659 году его купил у них кардинал Мазарини.


[Закрыть] я остановился в гостинице, которая находилась неподалеку от реки. Приехав туда рано и не зная, чем развлечься в ожидании ужина, я пошел прогуляться на огромный каменный мост через Луару. На нем прогуливались две дамы, из которых одна, казавшаяся больной, опиралась на другую, потому что шла с трудом. Я им поклонился, когда проходил мимо них, не взглянув на них, и прогуливался еще некоторое время по мосту, размышляя о моей злосчастной судьбе и более всего о моей любви. Я был довольно хорошо одет, как и должно человеку, состояние которого не может извинить плохого платья.

Когда я опять проходил мимо этих дам, я услыхал сказанное вполголоса: «Если бы он не умер, я бы подумала, что это он». Я, сам не знаю почему, повернул голову, ибо не имел причины принять эти слова на свой счет. Однако они были сказаны не о ком другом, а обо мне. Я увидел госпожу Боасье с бледным и изменившимся лицом, которая опиралась на свою дочь Леонору. Я пошел прямо к ним с большей уверенностью, чем в Риме, потому что во время моей жизни в Париже я окреп не только телом, но и духом. Они так удивились и испугались, что, я думаю, бросились бы бежать, если бы госпожа Боасье могла бежать. Это меня также удивило. Я их спросил, какое счастье дает мне возможность встретить здесь особ, столь мне дорогих. Они успокоились после моих слов.

Госпожа Боасье сказала мне, что я не должен находить странным то, что они смотрели на меня с таким удивлением, – потому что синьор Стефано показал им письмо одного дворянина, которого я сопровождал в Рим, где он сообщает, что я убит во время Пармского похода,[177]177
  Пармский поход – см. прим, к стр. 164.


[Закрыть] – и прибавила, что она рада, что столь огорчительное известие не оказалось правдивым.

Я ответил ей, что смерть – не самое большое несчастье, которое может со мной случиться, и что направляюсь в Венецию, чтобы сделать этот слух правдой. Они опечалились моим решением, и мать оказывала мне такие необычайные ласки, что я не мог угадать причины. Наконец я узнал от нее самой о том, что ее сделало столь вежливой: я мог еще оказать ей услугу, и положение, в котором она находилась, не позволяло ей презирать меня и глядеть на меня косо, как то она делала в Риме. С ними случилось несчастье, достаточно значительное, чтобы доставить им огорчение. Продав свою домашнюю обстановку, весьма хорошую и многочисленную, они выехали из Рима со служанкой-француженкой, которая долго служила у них; а сеньор Стефано дал им своего слугу, фламандца, как и он, хотевшего вернуться на родину. Этот слуга и эта служанка возымели намерение пожениться, и об их любви никто не знал. Госпожа Боасье, прибыв в Руан, отправилась оттуда водою. В Невере она так заболела, что не могла ехать далее. Во время своей болезни за ней было довольно трудно ухаживать, и ее служанка плохо угождала ей, против своего обыкновения. Однажды утром не стало ни слуги, ни служанки, и, что всего хуже, деньги бедной женщины исчезли тоже. Неприятность усилила ее болезнь, и она принуждена была задержаться в Невере, ожидая известий из Парижа, откуда она надеялась получить средства, чтобы продолжать путь. Госпожа Боасье рассказала мне в немногих словах об этом досадном происшествии. Я их проводил в гостиницу, где остановился и я, и, пробыв с ними некоторое время, вернулся в свою комнату, оставив их ужинать.

Что касается меня, я не мог есть и, думаю, просидел за столом не меньше пяти или шести часов. Я пошел навестить их тотчас же, как только они мне велели сказать, что я был бы желанным гостем. Я нашел мать в постели, а дочь мне показалась столь же печальной, сколь веселой я видел ее прежде. Ее мать была еще печальнее ее, и я тоже задумался. Некоторое время мы смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Наконец госпожа Боасье показала мне письмо, которое она получила из Парижа и которое страшно огорчило дочь и ее. Она рассказывала мне о причине своего горя и сильно плакала, а ее дочь заплакала еще сильнее, чем мать. Это так тронуло меня, что я думал, что не выказал им достаточно, сколь я им сочувствовал, хотя я им обещал сделать все, что зависело от меня, и таким образом, что не давал им возможности сомневаться в моей искренности.

– Я не знаю еще, что вас столь сильно огорчает, – сказал я им, – но если ничего не нужно, кроме моей жизни, для того, чтобы уменьшить ваше горе, в котором я вас вижу, то вы можете быть спокойны. Скажите же мне, сударыня, что я должен делать. У меня есть деньги, если у вас их нет; я достаточно храбр, если у вас есть враги, и не требую никакого удовлетворения за все услуги, какие берусь оказать вам, кроме удовольствия вам служить.

Мое лицо и мои слова дали им увидеть, что у меня было в душе, отчего их печаль несколько уменьшилась. Госпожа Боасье прочла мне письмо, где одна из ее приятельниц сообщала ей, что одному лицу, которого она не называла и в котором я сразу угадал отца Леоноры, приказано удалиться от двора и что он отправился в Голландию. Таким образом бедная женщина находилась в незнакомой местности без денег и без надежды их получить. Я предложил ей снова то, что у меня было и что могло составить около пятисот экю, и сказал ей, что провожу их не только в Голландию, но и на конец света, если она захочет туда итти. Словом, я уверял ее, что она найдет во мне человека, который будет ей служить, как слуга, и любить и почитать ее, как сын. Я сильно покраснел, произнося слово «сын», но не был уже Тем несносным человеком, которому отказывали от дома в Риме и для которого Леонора была невидимой; и госпожа Боасье не была уже для меня строгой матерью. На все мои предложения, какие я ей делал, она мне отвечала, что Леонора мне будет очень обязана. Все относилось на счет Леоноры, и можно было подумать, что ее мать не более как служанка, говорящая за свою госпожу: столь справедливо то, что большинство считается С людьми, смотря по тому, насколько они полезны.

Я их оставил более утешившимися и вернулся в свою комнату самым довольным человеком в мире. Я провел ночь очень хорошо, хотя и не спал: легши в постель довольно поздно, я не мог заснуть до рассвета. Леонора в этот день показалась мне более старательно одетой, чем прежде, и она также могла заметить, что я не был небрежен в костюме. Я провожал ее к обедне без матери, которая была еще слишком слаба. Мы обедали вместе и с этого времени составляли одну семью. Госпожа Боасье выказывала мне большую признательность за оказываемые ей мною услуги и уверяла меня часто, что не умрет неблагодарной. Я продал свою лошадь, и как только больная достаточно поправилась, мы взяли судно[178]178
  «...мы взяли судно» — в подлиннике: une cabane, т. е. плоскодонное судно, имевшее обычно прикрытие из полога; такие судна употреблялись главным образом на р. Луаре.


[Закрыть] и поплыли вниз к Орлеану. В то время когда мы были на воде, я наслаждался беседами с Леонорой, и мать не нарушала моего блаженства. Я нашел много хорошего в уме этой прекрасной девушки, столь же блестящем, как ее глаза; и мой ум, в котором она могла сомневаться в Риме, тоже ей не не понравился. Ну что еще вам сказать? Она полюбила меня так же, как я ее, и вы могли видеть, с тех пор как нас знаете, что наша взаимная любовь нисколько не уменьшилась.

– Как! – прервала Анжелика, – мадемуазель Этуаль и есть Леонора?

– А кто же еще? – ответил Дестен.

Тогда мадемуазель Этуаль сказала, что они вправе сомневаться, она ли Леонора, потому что Дестен представил ее романической красавицей.

– Нет, совсем не по этой причине, – ответила Анжелика, – но потому, что труднее верят в то, чего слишком желают.

Госпожа Каверн сказала, что она совсем в этом не сомневалась и хочет, чтобы этот спор прекратился и Дестен продолжал бы свою историю, что он и сделал.

– Мы прибыли в Орлеан, куда наш приезд был так забавен, что я хочу рассказать о нем подробно. Толпа носильщиков, которые ожидают у пристани прибывающих водой, чтобы отнести их багаж, бросилась оравой в наше судно. Их пришло человек тридцать, и все хотели нести два или три узла, какие и самый слабосильный из нас мог бы унести подмышкой. Если бы я был один, я, может быть, не удержался бы, чтобы не рассердиться на этих наглецов. Восьмеро из них ухватились за небольшой сундучок, в котором не было и двадцати фунтов; они сначала притворились, что с трудом поднимают его с земли, наконец подняли его над головами и понесли на кончиках пальцев. Весь сброд, который был на пристани, засмеялся, и мы сами принуждены были смеяться. Я покраснел от стыда, когда мы шли через весь город с такой пышностью. Остальной наш багаж, какой мог бы унести один человек, несло двадцать, а одни мои пистолеты несло четыре человека. Мы вошли в город в том же порядке, как я описал. Восемь огромных пьяных бездельников, или только еще будущих бездельников, несли маленький сундучок, как я вам уже сказал. Мои пистолеты следовали один за другим; каждый из них несли два человека. Госпожа Боасье, которая сердилась, как и я, следовала сейчас же за ними: она сидела в большом соломенном кресле, поддерживаемом двумя большими переносочными палками, – его несли четыре человека, сменявших друг друга и говоривших ей сотни глупостей. Затем следовал остальной наш багаж, состоявший из небольшого чемодана и полотняного узла, который семь или восемь этих мошенников перебрасывали дорогой друг другу, как будто бы играли в разбитый горшок.[179]179
  Игра в разбитый горшок состоит в том, что играющие бросают друг другу горшок и ловят, пока кто-либо не уронит его и не разобьет.


[Закрыть] Я шел в конце этого триумфального шествия, ведя под руку Леонору, которая смеялась так сильно, что поневоле и я забавлялся этим мошенством. В продолжение нашего шествия прохожие останавливались и рассматривали нас, а шум, производимый им, привлекал всех к окнам.

Наконец мы пришли в предместье, находившееся в Парижской стороне, в сопровождении множества черни и остановились в Императорской гостинице. Я ввел моих дам в низенькую залу и стал потом не на шутку грозить этим мошенникам, которые остались довольны и той малостью, какую получили; да и хозяин и хозяйка бранили их. Госпожа Боасье, от радости, что она теперь не без денег, выздоровела скорее, чем от чего-либо другого, и была в состоянии вынести путешествие в карете. Мы взяли три места в карете, отправлявшейся на следующий день, и через два дня благополучно прибыли в Париж.

Остановившись в доме, откуда был экипаж, я познакомился с Ранкюном, который, так же как и мы, приехал из Орлеана, только в другой карете. Он слыхал, как я спрашивал, где находится гостиница, откуда отправляются экипажи в Кале; он сказал мне, что тоже едет туда и что если у нас нет готовой квартиры, то сведет нас к одной своей знакомой женщине, которая держит меблированные комнаты, где мы можем расположиться весьма удобно. Эта женщина была вдовой одного человека, который всю свою жизнь был то привратником, то декоратором в одной труппе комедиантов,[180]180
  Декоратор в труппе заведывал сценической обстановкой. На его обязанности лежала подготовка сцены к представлению и забота о бутафории.


[Закрыть] то пытался сам играть, но без успеха. Скопив кое-что на службе у комедиантов, он начал также держать меблированные комнаты и брать нахлебников и этим добился некоторого достатка. Мы сняли две очень удобные комнаты. Госпожа Боасье получила подтверждение плохих известий об отце Леоноры и узнала еще и о чем-то другом, что скрывала от нас и что огорчило ее столь сильно, что она опять слегла. Это заставило нас отложить на некоторое время поездку в Голландию, куда, они решили, я буду их сопровождать; а Ранкюн, который должен был там догнать труппу комедиантов,[181]181
  «...догнать труппу комедиантов» – вероятно, труппу принца Оранского, о которой шла речь в первой главе романа.


[Закрыть] решил нас подождать, после того как я ему обещал избавить его от расходов.

Госпожу Боасье часто посещала одна приятельница, служившая вместе с нею у жены французского посла в Риме в качестве горничной и бывшая ее поверенною в то время, когда она любила отца Леоноры. От нее госпожа Боасье узнала об удалении своего тайного мужа; она оказала нам много услуг во время нашего пребывания в Париже. Я выходил из дому так редко, как только мог, боясь повстречаться с кем-либо из моих знакомых, да мне и не стоило большого труда быть дома, потому что я был с Леонорой и что услуги, какие я оказывал ее матери, все более и более располагали ее ко мне. По совету той женщины, о которой я вам говорил, мы отправились однажды прогуляться в Сен-Клу,[182]182
  Сен-Клу – любимое место гуляний в Париже; славилось кабачками (maisons de bouteilles), куда люди высшего общества ходили дебоширить; самый известный из них принадлежал Дюрюйеру. Эти кабачки большею частью были дороги. См. далее приключение Дестена с хозяйкой кабачка.


[Закрыть] чтобы дать подышать воздухом нашей больной. С нами отправились наша хозяйка и Ранкюн. Мы наняли лодку и погуляли в самых красивых садах; а после завтрака Ранкюн повел нашу небольшую компанию к лодке, в то время как я остался в кабачке, чтобы рассчитаться с бессовестной хозяйкой, задержавшей меня долее, нежели я предполагал. Разделавшись с ней как можно было лучше, я пошел присоединиться к своей компании. Но я был очень удивлен, увидев, что наша лодка далеко уж уплыла по реке и везла в Париж моих спутников без меня и даже не оставив мне казачка,[183]183
  Казачок — в подлиннике: un petit laquais – то же, что позднее маленький грум, казачок. В средине XVII века было модой ездить и ходить в сопровождении казачков, но в конце века их заменили взрослыми слугами (meneurs), о которых мы говорили выше.


[Закрыть] который носил мою шпагу и мой плащ.

На реке

Стоя на берегу реки и стараясь узнать, почему меня не подождали, я услыхал сильный шум в одной лодке и, приблизившись, увидел двух или трех дворян (или они, может быть, только казались ими), которые хотели избить лодочника, потому что тот отказывался гнаться за нашей лодкой. В то самое время когда лодка отходила от берега, так как лодочник испугался, что будет избит, я прыгнул в нее. Но сколь я был огорчен, что моя компания оставила меня в Сен-Клу, не менее я был смущен, увидев, что тот, кто чинил это насилие, был Салдань, которому я дал столько поводов желать мне зла. В тот момент когда я его увидел, он пошел с одного конца лодки на другой, где находился я. Сильно смешавшись, я старался получше скрыть от него свое лицо, но, стоя около него так близко, что он не мог бы не узнать меня, и не имея при себе шпаги, я принял самое отчаянное намерение, на которое бы, возможно, не решился из одной ненависти, если бы к ней не присоединилась ревность. Я обхватил его вокруг тела в то самое мгновение, когда он узнал меня, и бросился вместе с ним в реку. Он не мог держаться за меня или потому, что ему мешали перчатки,[184]184
  «...ему мешали перчатки...» — Модные перчатки того времени были расшиты узорами и у отворотов имели длинную густую бахрому.


[Закрыть] или потому, что он был застигнут врасплох. Никто не был так близок к потоплению, как он. Большинство лодок поспешило к нему на помощь, всякий думал, что мы нечаянно упали в воду; один Салдань знал, каким образом это произошло, – но он не был в состоянии жаловаться на меня или послать за мною погоню. Я же добрался до берега без особого труда, потому что на мне не было ничего, кроме легкого платья, которое мне не мешало плыть; и так как дело стоило труда, чтобы спешить, то я был уже далеко от Сен-Клу, прежде чем Салданя вытащили. Сколь много труда стоило его спасти, то не меньше, я думаю, стоило труда поверить его рассказам о том, каким образом я хотел его погубить (я не вижу, почему бы он должен это держать в секрете).

Я сделал не маленькое путешествие, чтобы достигнуть Парижа, куда я вошел только ночью, не имея надобности сушиться: солнце и сильное движение, когда я бежал, оставили в моем платье лишь некоторую влажность. Наконец я увиделся с моей дорогой Леонорой, истинно огорченной. Ранкюн и наша хозяйка крайне обрадовались, увидев меня, как и госпожа Боасье, которая, чтобы лучше заставить поверить Ранкюна и нашу хозяйку, что я – ее сын, притворилась сильно огорченной матерью. Она извинялась наедине передо мною, что не подождала меня, и призналась мне, что страх перед Салданем помешал ей подумать обо мне, и, кроме того, исключая Ранкюна, все остальные из нашей компании только бы стесняли, если бы я стал драться с Салданем. Я узнал тогда, что, выйдя из гостиницы или кабаре, где мы закусывали, этот любезник следовал за ними до лодки и крайне невежливо просил Леонору снять маску; и так как ее мать узнала в нем того самого человека, который покушался на то же в Риме, она бросилась к лодке в сильном испуге и велела ехать, не дождавшись меня. Салдань был с двумя мужчинами того же сорта и, посоветовавшись некоторое время на берегу, вошел с ними в лодку, где я и нашел их грозящими лодочнику, чтобы он догонял Леонору. Это приключение было причиной того, что я еще реже стал выходить из дому.

Некоторое время спустя госпожа Боасье вновь заболела, чему сильно способствовала ее печаль; а это было причиной того, что мы провели в Париже часть зимы.

Мы узнали, что какой-то итальянский прелат, возвращаясь из Испании, едет во Фландрию, в Перону. Ранкюн пользовался достаточным доверием, чтобы нас вписали в паспорт прелата[185]185
  «...вписали в паспорт прелата...» – У прелатов тоже бывали свои труппы комедиантов; это, по тогдашним взглядам, не противоречило их духовному сану.


[Закрыть] как его комедиантов.

Однажды, вернувшись от итальянского прелата, жившего на Сенекой улице, мы ужинали из любезности в предместьи Сен-Жермен, у знакомых Ранкюну комедиантов.[186]186
  «...в предместьи Сен-Жермен у знакомых Ранкюну комедиантов...» — Большинство парижских комедиантов жило в предместьи Сен-Жермен, так как неподалеку, на улице Гонзаго, были главные театры. Недорогие таверны и кабачки были во множестве расположены вокруг театров.


[Закрыть] Когда мы с ним проходили по Новому мосту, на нас напало пять или шесть грабителей.[187]187
  «...пять или шесть грабителей» — в подлиннике: tire-laine, т. е. те, кто раздевает, снимает шерстяные (de laine) пальто и одежду с прохожих. Pont-Neuf (Новый мост) был ночью опасным местом, кишел ворами и жуликами, как днем шарлатанами, певцами и фокусниками. В 1634 году был издан особый указ о том, чтобы отряд полиции и днем и ночью дежурил там; но это мало помогло (см. Fournier, Ed. «Histoire du Pont-Neuf». «Revue française» 1855, 1 et 10 Ostobre).


[Закрыть] Я защищался как только мог, а Ранкюн, уверяю вас, делал все, что может сделать храбрый человек, и спас мне жизнь. Это не помешало, однако, тому, что меня схватили эти разбойники, так как шпага, по несчастью, выпала у меня из рук. Ранкюн, который храбро дрался с ними, потерял только дрянной плащ. Что касается меня, то я потерял все, исключая моей одежды; и что заставляло меня отчаиваться, так это то, что у меня отняли ящичек, где находился портрет отца Леоноры на эмали,[188]188
  Живопись на эмали в то время была новостью. Около 1632 года Жан Тутен, золотых и серебряных дел мастер, начал рисовать на эмали матовыми красками портреты и исторические сюжеты. Его учеником был Грибелен, который усовершенствовал технику рисования на эмали.


[Закрыть] с которого госпожа Боасье просила меня продать алмазы. Я нашел Ранкюна у хирурга в конце Нового моста. Он был ранен в руку и лицо, а я – очень легко в голову. Госпожа Боасье сильно была огорчена утратой портрета; но надежда увидеть подлинник ее утешала.

Наконец мы выехали из Парижа в Перону; из Пероны направились в Брюссель, а из Брюсселя – в Гаагу. Но отец Леоноры на две недели раньше отправился в Англию, где он хотел служить королю[189]189
  «...хотел служить королю» – Иакову I. Следует напомнить, что отец Леоноры был шотландским дворянином.


[Закрыть] против парламентаристов. Мать Леоноры была так огорчена, что заболела и умерла. Умирая, она заботилась обо мне, как о своем сыне. Она мне поручила свою дочь и заставила меня обещать, что я никогда ее не оставлю и что сделаю все, что могу, чтобы найти ее отца и передать ее ему в руки. Несколько времени спустя один француз украл у меня все мои остальные деньги, и нужда, в которой мы находились с Леонорой, была такой, что мы вступили в вашу труппу, куда нас приняли при посредничестве Ранкюна. Остальные мои приключения вы знаете. С этого времени они были у нас общие с вами до Тура, где я, кажется, опять встретил этого дьявола Салданя; и если я не ошибся, то вскоре мы с ним встретимся здесь; но я боюсь не столько за себя, сколько за Леонору: она лишится верного слуги, если потеряет меня или, по несчастью, расстанется со мной.

Так Дестен закончил свою историю, и, несколько утешив мадемуазель Этуаль, – которую воспоминание об ее несчастьях заставило так плакать, как будто бы эти несчастья вновь начинались, – он простился с комедиантками и пошел спать.