Текст книги "Комический роман"

Автор книги: Поль Скаррон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Свой собственный судья [289]289
  «Свой собственный судья» – перевод девятого рассказа из сборника новелл испанской писательницы Марии де Зайяс (Maria de Zayas. «Novelas exemplares y amorosas»). В испанской литературе известно много произведений с подобными заглавиями, например: «Свой собственный тюремщик» Кальдерона, «Врач своей чести» его же и, наконец, «Свой собственный судья» (El juez en su causa) Лопе де Вега.


[Закрыть]

Это происходило в Африке, между скал, у берега моря, в часе езды от большого города Феца, где принц Мулей, сын марокканского султана, находился один, ночью, заблудившись после охоты. На небе не было ни облачка, море было спокойно, а луна и звезды заставляли его блестеть, – словом, была одна из тех прекрасных ночей теплых стран, которые гораздо приятнее самых прекрасных дней в наших холодных краях. Мавританский принц, проезжая вдоль берега моря, развлекался, рассматривая луну и звезды, которые отражались на поверхности моря, как в зеркале, когда жалобный крик пронзил ему слух и возбудил в нем желание подъехать к тому месту, откуда он, казалось, мог исходить. Он погонял свою лошадь, – пусть она будет, если угодно, берберийской, – и увидел между скалами женщину, защищавшуюся, насколько позволяли ее силы, против мужчины, который старался связать ей руки, в то время как другая женщина пыталась зажать ей рот тряпкой. Появление молодого принца помешало тем, кто производил это насилие, продолжать его, и позволило несколько передохнуть той, с кем они так плохо поступали. Мулей спросил у нее, почему она кричит, а у них – что они хотят с нею делать. Вместо ответа мужчина бросился на него с саблей в руке и так замахнулся ею, что опасно бы его ранил, если бы принц не увернулся благодаря проворности своей лошади.

– Злодей! – вскричал Мулей, – как ты смеешь нападать на принца Фецского?

– Я это знаю лучше тебя, – ответил мавр; – а потому, что ты мой принц и можешь меня наказать, я должен отнять у тебя жизнь, чтобы не потерять свою.

Сказав это, он бросился на Мулея с такой яростью, что принц, хотя и был очень храбрым, принужден был не столько думать о нападении, сколько о защите против столь опасного врага. Женщины тем временем сцепились тоже, и та, которая немного раньше считала себя погибшею, теперь не позволяла другой бежать, как будто не сомневалась, что ее защитник одержит победу; отчаяние увеличивает храбрость и придает ее тем, в ком ее совсем нет. Хотя в принце было несравнимо более мужества, чем в его противнике, и оно подкреплялось силой и проворством, но наказание, которого было достойно злодеяние мавра, заставляло его решиться на все и придавало ему такую смелость и силу, что победа довольно долго колебалась между принцем и им. Но небо, покровительствующее обычно тем, кто возвышен над другими, заставило, по счастью, проезжать людей принца достаточно близко оттуда, чтобы услышать шум сражающихся и крики женщин.

Они прискакали туда и узнали своего господина в то время, когда он налетел на того, который бросился на него с оружием в руках, и сбил его на землю, но не хотел его убить, а хотел сохранить ему жизнь для примерной казни. Он запретил своим людям делать что-либо с ним, кроме как привязать к конскому хвосту, так, чтобы он не мог ничего предпринять ни против него самого, ни против других. Двое придворных посадили женщин на крупы лошадей, и в таком шествии Мулей и его свита прибыли на рассвете в Фец.

Этот молодой принц владел в Феце так же самовластно, как будто бы был уже султаном. Он велел привести перед себя мавра, которого звали Аметом и который был сыном одного из самых богатых жителей Феца. Обе женщины не были известны никому, потому что мавры, самые ревнивые из всех людей, с крайней старательностью скрывают от глаз всех своих женщин и невольниц. Женщина, спасенная князем, поразила его и весь его двор своей красотой, превосходившею все, что ни было прекрасного в Африке, и своим величественным видом, который даже в плохом невольничьем платье не мог скрыться от глаз восхищенных ею. Другая женщина была одета, как немного знатные женщины этой страны, и могла сойти за красавицу, хоть и не такую, как первая; но если бы она и могла поспорить с нею в красоте, то бледность от страха уменьшала ее красоту, в то время как у первой румянец, разлившийся по лицу, показывал ее скромную стыдливость. Мавр появился перед принцем со спокойствием преступника и опускал все время глаза в землю. Мулей велел ему признаться самому в своем преступлении, если он не хочет умереть от пыток.

– Я хорошо знаю, что для меня приготовлено и чего я заслуживаю, – ответил тот гордо, – и если бы хоть какая выгода была для меня в непризнании, то никакие пытки не могли бы меня заставить признаться; но я не могу избежать смерти, потому что я хотел ее тебе, и я хочу, чтобы ты знал, что досада от того, что я не убил тебя, мучит меня сильнее, чем все то, что твои палачи могут выдумать для меня. Эти испанки, – прибавил он, – были моими невольницами: одна из них поступила умно и устроила свое счастье, став женой моего брата Заида; другая никак не хотела переменить свою веру и быть благодарной мне за мою любовь к ней.

Он не хотел более говорить, несмотря на угрозы. Мулей приказал бросить его в темницу и надеть на него оковы; отступницу, жену Заида, посадили в темницу отдельно, а красавицу-рабыню отвели к одному мавру, по имени Зулема, знатному человеку родом из Испании, который оставил Испанию потому, что не мог решиться стать христианином. Он был из знатного рода Зегрис,[290]290
  Зегрис — несколько измененное имя арабского рода, вышедшего из Африки вместе с родом Авенира, игравшего видную роль в Гренаде и фигурирующего во многих рыцарских романах. Оба соперничавших рода по очереди владели двумя главными крепостями Гренады – Альгамброй и Албансином (1480—1492).


[Закрыть] когда-то столь славившегося в Гренаде, а его жена Зораида, которая была из того же рода, считалась самой красивой женщиной в Феце, и столь же умной, сколь красивой. Она сразу же была восхищена красотой невольницы-христианки, а также и ее умом с первого же разговора с ней. Если бы прекрасная христианка способна была утешиться, она бы нашла утешение в ласках Зораиды; но она как будто бы избегала всего того, что могло облегчить ее страдания, ей нравилось только быть одной, чтобы более предаваться горю, а когда она бывала с Зораидой, то должна была делать большое усилие, чтобы удержаться перед нею от вздохов и слез.

Принц Мулей возымел крайнее желание узнать о ее приключениях; он дал знать об этом Зулеме, и так как он от него ничего не скрывал, то признался также ему, что чувствует, как начинает любить эту прекрасную христианку, и что он ей сказал бы уже об этом, если бы сильное горе, заметное в ней, не заставляло его опасаться, что в Испании у него есть неизвестный соперник, который, несмотря на всю отдаленность, может помешать ему быть счастливым в стране, где он правит самодержавно.

Зулема дал хороший приказ своей жене узнать у христианки о подробностях ее жизни и р том, по какому случаю она стала невольницей Амета. Зораида желала об этом знать не меньше принца, да и не большого труда стоило ей склонить на это невольницу-испанку, которая считала невозможным ни в чем отказать особе, давшей ей столько выражений дружбы и нежности. Она сказала Зораиде, что удовлетворит ее любопытство, если та хочет, но так как ей не о чем рассказывать, кроме своих несчастий, то она боится, как бы ее рассказ не получился очень скучным.

– Вы увидите ясно, что он не будет мне скучным, – ответила ей Зораида, – по тому вниманию, с каким я буду его слушать; и по участию, какое я в нем приму, вы узнаете, что вы доверите свою тайну человеку, любящему вас больше, чем себя.

Сказав это, она обняла ее и умоляла не откладывать этого дальше, а удовлетворить ее в том, чего она просит. Они были одни, и прекрасная невольница, вытерев слезы, которые вызвало у нее воспоминание о ее несчастьях, начала рассказ так, как вы его прочтете.

– Меня зовут София; я испанка, родилась в Валенсии и воспитана с такой заботливостью, с какой богатые и знатные люди, – а такими и были мои родители, – должны были воспитывать свою дочь, которая была первым плодом их брака и которая с самого своего рождения казалась достойной их самой нежной привязанности. У меня был брат годом моложе меня; он был достоин любви, сколь можно быть ее достойным, и любил меня так же, как и я его, и наша взаимная дружба простиралась так далеко, что, когда мы не были вместе, на наших лицах заметна была такая печаль и такое беспокойство, которые самые приятные в нашем возрасте развлечения не могли разогнать. И нас не решались более разлучать. Мы обучались вместе всему тому, чему учат в знатных домах и сыновей и дочерей, и от этого получилось, что, к большому удивлению всех, я стала не менее ловка, чем он, во всех физических упражнениях, обычных для молодых дворян, а он равно преуспевал во всем том, что должны знать знатные девушки. Столь необычное воспитание вызвало желание у одного дворянина, друга моего отца, чтобы его дети воспитывались вместе с нами. Он предложил это моим родителям, которые согласились, – а соседство наших домов облегчало выполнение этого намерения. Этот дворянин не уступал моему отцу ни в богатстве, ни в знатности; у него также были сын и дочь, почти того же возраста, как я и мой брат, и в Валенсии не сомневались, что наши дома соединятся когда-нибудь двойным браком.

Дон Карлос и Люция (так звали брата и сестру) были одинаково достойны любви: и мой брат любил Люцию, и был ею любим, а дон Карлос любил меня, и я его любила также. Наши родители хорошо это знали, и, вместо того чтобы быть недовольными этим, они бы не отложили нашей двойной свадьбы, если бы мы не были еще так молоды. Но счастливое состояние нашей невинной любви нарушилось смертью моего любимого брата: страшная лихорадка унесла его в неделю, и это было первым моим несчастьем. Люция столь была потрясена, что никак не могли удержать ее от пострижения в монастырь; я сама смертельно заболела, а дон Карлос так занемог, что его отец опасался, как бы не потерять обоих детей, – столь потеря моего брата, которого он любил, опасность, в какой находилась я, и решение его сестры были для него чувствительны. Наконец молодость победила болезнь, а время умерило нашу скорбь.

Отец дон Карлоса умер некоторое время спустя и оставил своему сыну большое наследство и без долгов. Богатство дало ему возможность удовлетворять свою склонность к роскоши. Развлечения, какие он изобрел, чтобы мне угодить, льстили моему тщеславию, обнаруживали его любовь ко мне и увеличивали мою. Дон Карлос часто падал к ногам моих родителей, заклиная их не откладывать далее его счастья и отдать ему дочь. А между тем продолжал свое расточительство и свои ухаживания. Мой отец, опасаясь, как бы его богатство от этого совершенно не истощилось, решился обвенчать меня с ним. Он обнадежил дон Карлоса, что тот скоро станет его зятем, а дон Карлос, чтобы выказать мне свою необычайную радость и уверить, что любит меня больше своей жизни, если бы я не была в этом уверена, дал для меня бал, на который был зван весь город.

К его и моему несчастью, на этот бал явился один неаполитанский граф,[291]291
  «...на этот бал явился один неаполитанский граф». — В то время Испания владела Неаполитанским королевством и, следовательно, обе страны находились в тесных сношениях.


[Закрыть] по важным делам приехавший в Испанию. Он нашел меня столь прекрасной, что влюбился в меня и просил моей руки у моего отца, прежде узнав о его положении в Валенсийском королевстве. Мой отец позволил себя ослепить богатству и знатности этого чужестранца; он обещал ему все, что тот просил, и в тот же день объявил дон Карлосу, чтобы он более не добивался его дочери, и запретил мне принимать его у себя и приказал мне в то же время считать итальянского графа человеком, который должен стать моим мужем по возвращении из поездки в Мадрид. Я скрыла мое огорчение перед отцом, но, когда я осталась одна, дон Карлос предстал в моей памяти как самый достойный любви человек. Я раздумывала над всем тем, что было в итальянском графе неприятного, и стала его ужасно ненавидеть и почувствовала, что люблю дон Карлоса более, нежели думала, что люблю его, и что мне одинаково невозможно жить без него, как и быть счастливой с его соперником. Я искала утешения в слезах, но это было слабое средство против такого горя, как мое. В это время дон Карлос вошел в мою комнату, не спросив разрешения, как обычно. Он нашел меня в слезах и не мог удержаться сам, хотя и намеревался скрыть от меня то, что было у него на душе, пока не узнает истинных моих чувств. Он бросился к моим ногам и взял меня за руки, которые омочил своими слезами.

«София, – сказал он мне, – итак, я вас теряю, а какой-то чужестранец, которого вы едва знаете, будет счастливее меня, потому что он богаче. Он будет вами обладать, София, и вы на это согласитесь, – вы, которую я так любил, которая уверяла, что любит меня, и которая была обещана мне отцом, но, увы, отцом несправедливым, отцом корыстным, не сдержавшим данного мне слова?! Если бы вы были, – продолжал он, – таким сокровищем, какое можно было бы оценить, то я купил бы вас одною своею верностью, и вы были бы тогда скорее моей, чем чьей бы то ни было, если бы вспомнили о той, которой мне клялись. Но, – вскричал он, – думаете ли вы, что человек, у которого было настолько смелости, чтобы возвысить свои желания до вас, не нашел бы ее для того, чтобы отомстить тому, кого вы предпочли ему, и неужели вы найдете странным, если несчастный, который потерял все, решится на все? Ах, если вы желаете, чтобы я погиб один, то пусть живет этот счастливый соперник, потому что он вам нравится и вы его поощряете; но дон Карлос, который вам ненавистен и которого вы оставили в его отчаянии, пусть умрет жестокой смертью, чтобы утолить вашу ненависть ко мне!»

«Дон Карлос, – ответила я ему, – неужели вы присоединитесь к моему несправедливому отцу и к человеку, которого я совсем не люблю, чтобы меня мучить, и припишите мне, как необычайное преступление, то, что для нас есть общее несчастье? Лучше пожалейте меня, вместо того чтобы обвинять, и подумайте о средствах сохранить меня для себя, чем упрекать меня. Я могла бы вас гораздо справедливее упрекнуть и доказать, что вы никогда меня сильно не любили, потому что не довольно меня знаете. Но мы не должны терять времени в бесполезных словах: я последую за вами всюду, куда вы меня ни поведете; я вам позволю предпринимать все и обещаю решиться на все, только бы не разлучаться с вами».

Дон Карлос столь утешился моими словами, что от радости был вне себя, как ранее от печали. Он просил у меня прощения, что обвинил меня несправедливо, и убедил меня, что если я не дам себя увезти, то для меня будет невозможно ослушаться отца, – а я согласилась на все, что он мне предлагал, и обещала ему, что на следующий день ночью буду готовой следовать за ним повсюду, куда он захочет меня повести.

Для любовника все это легко. Дон Карлос в один день привел в порядок свои дела, запасся деньгами и нанял барку из Барселоны,[292]292
  «...нанял барку из Барселоны...» — Барселона, один из главных портов Испании, имя которой идет от «барка», славилась судами своих верфей; в середине XVI в. Бласко де Гаре построил здесь первое паровое судно.


[Закрыть] которая должна была сняться тотчас, как ему будет нужно. В то же время я взяла с собою все мои камни и все деньги, какие могла собрать, и так хорошо для молодой девушки сумела скрыть свое намерение, что в доме никто меня не заподозрил. А так как за мной не наблюдали, то я могла выйти ночью через садовую калитку, где я нашла Клавдио, который был любимым пажом дон Карлоса за то, что он прекрасно пел и что в манере говорить и во всех своих действиях обнаруживал более ума, такта и вежливости, чем было обыкновенно свойственно пажам его возраста. Он мне сказал, что его господин прислал его навстречу ко мне, чтобы проводить меня туда, где ожидает барка, и что сам не пришел за мною по некоторым причинам, о которых я узнаю от него. К нам присоединился также раб дон Карлоса, которого я хорошо знала. Мы вышли из города без труда благодаря хорошим распоряжениям и, пройдя некоторое время, увидели на взморьи судно, а у берега лодку. Мне сказали, что мой дорогой дон Карлос скоро придет и чтобы я тем временем переехала на судно. Раб перенес меня в шлюпку, а другие люди, каких я видела на берегу и приняла за матросов, ввели в лодку также и Клавдио, который, как мне показалось, защищался и противился войти в нее. Это увеличило мой страх, внушенный мне отсутствием дон Карлоса. Я спросила о нем у раба, но он мне грубо ответил, что нет для меня более дон Карлоса. В то же время я услыхала, как Клавдио громко закричал и сказал плача рабу:

«Изменник Амет! так ли ты мне обещал избавить меня от соперницы и оставить с моим возлюбленным?»

«Неблагоразумная Клавдия, – ответил раб, – обязан ли кто держать слово изменнику и должен ли я надеяться, что человек, не сдержавший верности господину, сохранит ее мне и не скажет береговой страже, чтобы погнались за мной и лишили меня Софии, которую я люблю больше самого себя?»

Эти слова, сказанные им женщине, которую я принимала за мужчину, были мне совершенно непонятны и вызвали во мне яростное отчаяние, от чего я упала замертво на руки вероломного мавра, не отходившего от меня. Мой обморок продолжался долго, и, очнувшись, я увидела себя в каюте судна, находившегося уже далеко в море.

Вообразите себе, каким должно было быть мое отчаяние, когда я увидела себя без дон Карлоса, но с врагами моей веры, так как я догадалась, что находилась во власти мавров и что раб Амет был начальником над ними, а его брат Заид – хозяином судна. Этот наглец, как только увидел, что я в состоянии слушать то, что он мне говорит, в кратких словах объявил мне, что уже давно влюблен в меня и что страсть заставила его похитить меня и увезти в Фец, где только от меня будет зависеть стать столь же счастливой, как в Испании, а он, со своей стороны, сделает все, чтобы я больше не жалела о дон Карлосе. Я бросилась на него, несмотря на слабость, которую во мне оставил обморок, и с большой ловкостью, какой он не ожидал от меня и какую я приобрела своим воспитанием, выхватила у него саблю из ножен и отомстила бы ему за его вероломство, если бы его брат Заид не схватил меня за руку вовремя, чтобы спасти ему жизнь. Меня легко обезоружили, потому что после неудачи я не Думала сопротивляться многочисленным неприятелям. Амет, испуганный моей решительностью, велел выйти всем из комнаты, куда меня посадили и где меня оставили в таком отчаянии после столь жестокой перемены, происшедшей в моей судьбе, какое только вы можете себе вообразить.

Ночь я провела в страданиях, и день, сменивший ее, нисколько не уменьшил моей скорби. Время, которое смягчает часто подобные горести, не имело никакого действия на мои, и на другой день нашего плавания я была еще более печальной, чем в ту роковую ночь, когда я вместе со своей свободой потеряла надежду увидеться с дон Карлосом и быть хоть мгновение покойной во всю мою жизнь. Амет находил меня столь страшной всякий раз, когда осмеливался появляться передо мною, что перестал ко мне приходить. Мне приносили время от времени есть, от чего я отказывалась так упорно, что мавр боялся, что бесполезно меня похитил.

Между тем судно прошло пролив[293]293
  «...судно прошло пролив...» — Гибралтарский пролив.


[Закрыть] и уже было недалеко от фецского берега, когда Клавдио вошел в мою комнату. Я вскричала, как только увидела его:

«Злодей! за что ты меня предал? Что я сделала тебе, что ты сделал меня несчастнейшим человеком в мире и отнял у меня дон Карлоса?»

«Он вас слишком любил, – ответил он мне, – и так как и я любила его столь же, как и вы, то не сделала большого преступления, захотев отдалить от него мою соперницу. Но если я обманула вас, то Амет обманул меня тоже, и я была бы, быть может, столь же огорчена, как и вы, если бы не находила некоторого утешения в том, что я не одна несчастна».

«Объясни мне эту загадку, – сказала я, – и скажи, кто ты, чтобы я знала, злодей ты мне или злодейка».

«София, – сказал он мне тогда, – я того же пола, как и вы, и, как и вы, была влюблена в дон Карлоса; однако, хотя мы и горели одной страстью, но с разным успехом: дон Карлос всегда вас любил и всегда верил, что вы любите его, а меня он никогда не любил и никогда бы не подумал, что я могу его любить, не зная, кто я. Я тоже из Валенсии, как и вы, и родилась в не менее знатной и богатой семье, чтобы дон Карлос, женившись на мне, не подвергся нареканиям, какие делают тем, кто берет за себя женщину, не равную по положению. Но любовь к вам занимала его всего, и он не видел никого, кроме вас. Правда, мои глаза делали все что можно, чтобы избавить мои уста от постыдного признания в моей слабости. Я ходила всюду, где думала его найти; я становилась там, где он мог меня увидеть, и старалась делать для него все то, что он должен бы был делать для меня, если бы любил меня так, как я его. Я располагала моим богатством и собою: потому что еще в малых летах осталась без родителей, и мне часто предлагали приличные партии; но надежда склонить, наконец, дон Карлоса на любовь ко мне не позволяла мне их принять. Вместо того чтобы испугаться плохого исхода моей любви, как делают все другие, кто настолько достоин любви за свои добрые качества, что недостоин презрения, я возбуждалась в любви к дон Карлосу теми трудностями, какие встречала, стараясь заставить его полюбить меня. Наконец, чтобы не упрекать себя за то, что я пренебрегла хоть малейшей вещью, какая хоть сколько могла служить моему намерению, я приказала обрезать себе волосы и, перерядившись в мужчину,[294]294
  «...перерядившись в мужчину...» — Эта ситуация повторяет один из эпизодов новеллы «Плут над плутом».


[Закрыть] велела слуге, состарившемуся в моем доме, сказаться моим отцом, бедным дворянином из Толедских гор, и представить меня дон Карлосу. Мое лицо и мой вид понравились вашему возлюбленному и побудили его тотчас же взять меня. Он не узнал, кто я, хотя и видел меня часто, и скоро так уверился в моем уме, что забавлялся красотой моего голоса, умением петь и искусством играть на всех музыкальных инструментах, какими знатные люди могут развлекаться без стыда.[295]295
  В Испании, как и во Франции, некоторые музыкальные инструменты употреблялись только низшими сословиями, поэтому игра на них могла скомпрометировать дворянина; таким инструментом во Франции была, например, скрипка. Госпожа Монпансье в своих письмах к m-me Моттевиль жалуется, что этот «лакейский» инструмент в почете у некоторых дворян. Даже в стихах Скаррона слово violon значит – дурак.
Но! vraiment, messire Apollon,Vous êtes un bon violon!(Право, господин Аполлон,Вы порядочный дурень!)(«Poésie»)  Лишь в конце XVII века, под влиянием знаменитого придворного музыканта Люлли, скрипка стала входить в обиход и в (высших кругах. В таком же положении была и виолончель, которую в начале своего романа Скаррон заставил нести Ранкюна на спине. Царицей музыкальных инструментов считалась эпинета (épinette); в почете были лютня, теорба и клавесин.


[Закрыть] Он думал, что нашел во мне такие способности, каких обычно не бывает у пажей, а я делала ему столько доказательств своей верности и скромности, что он относился ко мне гораздо лучше и доверчивее, чем к слугам. Вы знаете лучше, чем кто бы то ни было, думала ли я то, что я рассказала вам о моих преимуществах. Вы сами сто раз хвалили меня при дон Карлосе в моем присутствии и прекрасно при нем обращались со мной; но я была вне себя, слыша похвалы от соперницы, и, в то время когда они делали дон Карлоса все благосклоннее ко мне, вас они делали все ненавистнее несчастной Клавдии (потому что именно так меня звать). Ваша свадьба, между тем, приближалась, и мои надежды исчезали; о ней условились – и они совсем пропали. В это время влюбился в вас итальянский граф, которого знатность и богатство так соблазнили вашего отца, а дурная наружность и пороки внушили вам отвращение к нему. Это мне давало хоть то удовольствие, что нарушило ваше, и моя душа тогда льстила себя безумными надеждами, какие всегда производят перемену в несчастных. Наконец ваш отец предпочел чужестранца, которого вы не любили, дон Карлосу, которого вы любили. Я увидела, что тот, кто делал меня несчастной, стал сам несчастным, а соперница, которую я ненавидела, еще несчастнее меня, потому что я ничего не потеряла в человеке, который никогда не был моим, а вы потеряли дон Карлоса, который был весь ваш, – и эта утрата, сколь ни велика она была, показалась бы вам, может быть, меньшим несчастьем, если бы вашим вечным тираном не становился человек, которого вы не могли любить. Но мое благополучие, или, лучше сказать, моя надежда не была долгой. Я узнала от дон Карлоса, что вы решились за ним следовать, и как раз меня он посылал отдать необходимые распоряжения, чтобы выполнить намерение увезти вас в Барселону, а оттуда проехать во Францию или Италию. Все мужество, с каким я до того переносила свою злую участь, оставило меня после столь жестокого удара, поразившего меня тем более, что я никогда не ожидала подобного несчастья. Я с горя заболела так, что слегла. Однажды, когда я жаловалась самой себе на мою печальную судьбу и, думая, что никто не слышит меня, говорила довольно громко, как если бы я говорила поверенному моей любви, я увидела перед собою мавра Амета, который меня подслушал и который, когда мое смущенье, в какое он поверг меня, прошло, сказал: «Я знал тебя, Клавдия, и еще до того, как ты переменила свой пол, чтобы служить пажем у дон Карлоса; а если я никогда не говорил тебе, что знаю тебя, то у меня было намерение, столь же хорошее, как и у тебя. Я слыхал, что ты приняла отчаянное решение: ты думаешь открыться своему господину, что ты девушка и умираешь от любви к нему, и не надеешься быть любимой, а потому хочешь убить себя на его глазах, чтобы, по крайней мере, удостоиться сожалений того, любви которого ты не могла заслужить. Бедная девушка! чего ты добьешься, убив себя, как не того, что София еще вернее будет принадлежать дон Карлосу? Я дам тебе лучший совет, если ты только сможешь его принять: удалить твоего возлюбленного от твоей соперницы; средство есть легкое, если ты только захочешь мне довериться, и хотя это требует большой решимости, но оно будет для тебя не труднее, чем перерядиться в мужчину и рисковать своей честью, чтобы удовлетворить свою любовь. Послушай же меня внимательно, – продолжал мавр, – я открою тебе тайну, которой я никому не открывал; и если план, который я хочу предложить, тебе не понравится, то от тебя только будет зависеть не следовать ему. Я из Феца, человек известный в моей стране; несчастье сделало меня рабом дон Карлоса, а красота Софии – ее рабом. Я рассказал тебе в немногих словах суть вещей. Ты считаешь свое горе неисцелимым, потому что твой возлюбленный увозит свою любимую и отправляется с ней в Барселону. Это послужит к твоему и моему счастью, если ты сумеешь воспользоваться случаем. Я договорился о своем выкупе и уже заплатил его. Галиот[296]296
  Галиот — небольшая легкая галера, обычная на Средиземном море.


[Закрыть] из Африки ждет меня на взморьи, довольно близко от места, где дон Карлос велел держать готовым судно для исполнения своего замысла. Он отложил его на один день; предупредим его с необходимой быстротой и ловкостью. Иди и скажи Софии от имени твоего господина, чтобы она приготовилась ехать этой ночью, в тот час, когда ты придешь за ней; отведи ее на мое судно; я увезу ее в Африку, а ты останешься в Валенсии одна владеть своим возлюбленным, который, быть может, полюбил бы тебя так же, как Софию, если бы знал, что ты его любишь».

При этих последних словах Клавдии меня так стеснила моя справедливая скорбь, что, тяжело вздохнув, я упала опять в обморок и не подавала никаких признаков жизни. Крики Клавдии, раскаивавшейся, быть может, тогда, что, сделав меня Несчастною, она не покончила с жизнью, привлекли Амета и его брата в каюту судна, где находилась я. Они употребили все средства, чтобы привести меня в чувство; я пришла в себя и услыхала, что Клавдия упрекает мавра в измене нам.

«Неверная собака, – говорила она ему, – зачем ты посоветовал мне привести эту прекрасную девушку в то жалкое состояние, в каком ты ее видишь, если ты не хотел меня оставить с моим возлюбленным? И зачем ты заставил меня изменить человеку, который был мне так дорог, что мне столько же повредило, как и ему? Как осмеливаешься ты говорить, что ты благородный человек в своей стране, если ты самый большой изменник и самый большой подлец из всех людей?»

«Молчи, дура, – ответил ей Амет; – не упрекай меня в том преступлении, в котором ты соучастница. Я тебе уже говорил, что тот, кто мог обмануть своего господина, как ты, достоин быть обманутым и что, увезя тебя с собою, я обезопасил свою жизнь, а может быть и Софьину, потому что она наверно умерла бы от горя, когда узнала бы, что ты осталась с дон Карлосом».

Шум, поднятый в это время матросами, потому что мы входили в гавань города Сале,[297]297
  Сале (Salé) – город в устье р. Барагрей; долго был пристанищем пиратов. Вход в его порт закрыт песчаными мелями, которые позволяют проходить туда только легким судам.


[Закрыть] и выстрелы с судна, на которые отвечали из гавани, прервали упреки, какие делали друг другу Амет и Клавдия, и освободили меня на некоторое время от вида этих ненавистных мне людей. Высадились. Клавдии и мне закрыли лица покрывалами, и мы поселились вместе с вероломным Аметом у одного мавра, его родственника.

На следующий день нас посадили в закрытую коляску, и мы направились в Фец; и если там Амет был встречен своим отцом с большой радостью, то я приехала туда самым печальным и самым отчаявшимся человеком в мире. Что касается Клавдии, то она скоро приняла решение: отреклась от христианства и вышла за Заида, брата изменника Амета. Эта злая женщина употребила все хитрости, чтобы убедить меня тоже изменить вере и выйти за Амета, как она за Заида, и стала самой жестокой моей мучительницей, так как, после того как напрасно пытались склонить меня различными обещаниями, хорошим обращением и ласками, Амет и вся его свита чинили надо мною всевозможные жестокости. Я каждый день испытывала свое терпение против врагов и была более способна переносить мои страдания, чем хотела, когда я стала думать, что Клавдия раскаивается, что была такой злой. На людях она, как будто, преследовала меня с большей злобой, чем другие, а наедине оказывала мне иногда хорошие услуги, какие заставляли меня смотреть на нее, как на человека, который мог бы быть добродетельным, если бы его воспитать в добродетели.

Однажды, когда все другие женщины дома пошли в общественные бани, как это в обычае у вас, магометан, она пришла туда, где я была, и, придав лицу печальное выражение, сказала мне следующее:

«Прекрасная София! какие бы причины я прежде ни имела вас ненавидеть, моя ненависть исчезла, когда я потеряла надежду владеть когда-либо тем, который совершенно меня не любит, потому что слишком любит вас. Я постоянно упрекаю себя за то, что сделала вас несчастною и оставила имя божие из страха к людям. Самое меньшее из этих угрызений могло бы заставить меня предпринять вещи самые трудные для нашего пола. Я не могу более жить вдали от Испании и всех христианских земель, с неверными, среди которых, я знаю хорошо, мне невозможно найти спасения ни при жизни, ни после смерти. Вы можете судить об искренности моего раскаяния из той тайны, которую я вам доверю, потому что этим я отдам вам в руки мою жизнь, а вам она даст средство отомстить мне за все бедствия, какие я принуждена была вам причинить. Я подговорила пятьдесят рабов-христиан, по большей части испанцев и все людей, способных на большое предприятие. На деньги, какие я им давала тайно, они купили барку, на которой мы можем уехать в Испанию, если господь будет покровительствовать нашему доброму намерению. Зависит только от вас следовать моему решению и спастись, если я спасусь, или погибнуть со мною, но спастись из рук ваших жестоких врагов и кончить жизнь, столь несчастную, как ваша. Решайтесь же, София, и пока нас не подозревают в нашем намерении, обсудим, не тратя времени, самые важные действия, касающиеся вашей и моей жизни».

Я бросилась к ногам Клавдии и, судя о ней по самой себе, нисколько не сомневалась в искренности ее слов. Я благодарила ее в самых сильных выражениях и от всей души: я была тронута милостью, какую, как думала, она хотела мне сделать. Мы назначили день нашего бегства к тому месту на берегу моря, где, как она мне сказала, между скал может скрыто стоять наше судно.

Этот день, который я считала счастливым, настал. Мы вышли удачно и из дома и из города. Я удивлялась милосердию неба и той легкости, с какой мы осуществляли наше намерение, и без конца благословляла имя божие. Но окончание моих бедствий было не так близко, как я думала. Клавдия действовала по приказу вероломного Амета и еще более вероломно, чем он, – она повела меня в это отдаленное место ночью, чтобы предоставить меня страсти мавра, не смевшего ничего предпринять против моего целомудрия в доме своего отца, потому что, хотя тот и был магометанином, но был человеком добродетельным. Я простосердечно следовала за той, что вела меня на погибель, и никогда не думала достаточно отблагодарить ее за свободу, которую надеялась получить при ее посредстве. Я, не переставая ее благодарить, шла быстро по трудной дороге среди скал, где, как она говорила мне, ее люди нас ждут; как вдруг, услыхав шум позади себя и обернувшись, я увидела Амета с саблей в руке.