Текст книги "Комический роман"

Автор книги: Поль Скаррон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Непредвиденное несчастье, из-за которого не играли комедии

Инезилья рассказала историю с удивительной приятностью. Рокебрюн был столь доволен, что взял ее руку и поцеловал насильно. Она сказала ему по-испански, что от знатных господ и дураков сносят все, чему Ранкюн в душе сильно обрадовался. Лицо этой испанки начинало уже вянуть, однако на нем были еще видны следы красоты, и если бы она была и менее красивой, то за ум ее можно было предпочесть более молодой. Все, кто слыхал ее историю, согласились, что она пересказала ее очень приятно на языке, которого еще достаточно не знала и к которому она принуждена была примешивать иногда итальянские и испанские слова, чтобы лучше быть понятой. Этуаль сказала ей, что вместо извинений за такой рассказ она должна ожидать благодарности от нее, чем она может доказать, что он был очень хорошим. Остаток дня после обеда провели в разговорах; сад был полон дам и самых известных людей города вплоть до ужина. Ужинали по манскому обычаю,[226]226
  «Ужинали по манскому обычаю...» – Сам Скаррон и те, у кого ему приходилось ужинать в Мансе, были гурманами. Он не раз воспевает в стихах хорошие обеды и ужины, вкусную и сытную еду (см., например, «Послание к юной Декар» – Epître. à l’infante Descars, – в котором разработаны гастрономические темы).


[Закрыть] то есть с прекрасным столом, а потом все заняли места, чтобы слушать комедию. Но госпожи Каверн и ее дочери нигде не могли найти. Послали их искать; с полчаса прошло без вестей, наконец услыхали страшный шум перед дверью залы, и почти тотчас же вошла бедная Каверн, растрепанная, с разодранным и окровавленным лицом, крича как сумасшедшая, что похитили ее дочь. Так как она задыхалась от рыданий и с трудом могла говорить, от нее едва узнали, что незнакомые ей люди вошли в сад через заднюю дверь в то время, когда она повторяла роль со своей дочерью, и что один из них схватил ее, несмотря на то, что она почти выцарапала ему глаза, видя, как два других уводят ее дочь; этот человек, приведший ее в такое состояние, ускакал верхом в сопровождении своих товарищей, один из которых держал перед собою ее дочь. Она сказала также, что долго бежала за ними следом и звала на помощь, но так как некому было ее услышать, то она вернулась просить о помощи.

Кончив свой рассказ, она так заплакала, что вызвала жалость у всех. Все собрание пришло в движение. Дестен вскочил на лошадь, на которой Раготен приехал из Манса (я не знаю, право, была ли это лошадь, сбросившая его на землю). Большинство из собравшихся молодых людей сели на первых попавшихся лошадей и поскакали за Дестеном, который был уже далеко. Ранкюн и Олив побежали пешком вслед за верховыми. Рокебрюн остался с Этуалью и Инезильей; они утешали Каверн, как только могли. Некоторые упрекали его за то, что он не последовал за своими товарищами. Одни думали, что это он сделал из трусости, а другие, более снисходительные, находили, что он поступил неплохо, оставшись с дамами. Между тем в собрании принуждены были танцовать под пение, потому что хозяин не пригласил скрипачей, так как предполагалась комедия. Бедной Каверн было так плохо, что она легла в постель в комнате, где были сложены их пожитки. Этуаль заботилась о ней, как о матери, а Инезилья показала себя весьма услужливой. Больная просила, чтобы ее оставили одну, и Рокебрюн увел обеих дам в залу, где находились собравшиеся.

Лишь только они там сели, как пришла хозяйская служанка и сказала, что Каверн просит к себе Этуаль. Та сказала поэту и испанке, что вернется, и пошла к своей подруге. Казалось, что если бы Рокебрюн был ловким человеком, он бы воспользовался случаем и представил бы испанке все необходимое о любви к ней. Между тем Каверн, как только увидала Этуаль, то просила ее запереть дверь комнаты и подойти к кровати. И только что та села около нее, как она заплакала, будто бы и не начинала плакать, и взяла ее за руку, которую обливала слезами, плача и рыдая самым жалостным образом. Этуаль старалась ее утешить и обнадежить, что ее дочь скоро будет найдена: ведь столько людей погналось за похитителями.

– Я хотела бы, чтобы она не вернулась никогда, – отвечала ей Каверн, плача еще сильнее; – я хотела бы, чтобы она не вернулась никогда, – повторила она. – Я не только принуждена жалеть о ее потере, но я должна еще порицать ее, я должна еще ненавидеть ее и раскаиваться, что произвела ее на свет. Вот, – сказала она, подавая бумагу Этуаль, – посмотрите, какая порядочная у вас подруга, и прочтите в этом письме мой смертный приговор и позор моей дочери.

Каверн вновь расплакалась, а Этуаль, прочла то, что вы прочтете, если не поленитесь.

Вы не должны сомневаться во всем том, что я вам говорил о моем знатном происхождении и богатстве: ведь невероятно, чтобы я клеветнически обманул особу, уважения которой я могу добиться только искренностью. У вас, прекрасная Анжелика, я могу его заслужить, только будучи его достоин. Не откладывайте более и обещайте то, о чем я вас прошу – потому что вы должны мне будете это обещать, если не сможете уже сомневаться в том, кто я есть.

Только что она кончила читать это письмо, как Каверн спросила ее, знает ли она этот почерк.

– Как мой собственный, – сказала ей Этуаль: – это Леандра, слуги моего брата, который переписывает все наши роли.

– Этот-то злодей и заставляет меня умирать, – ответила ей бедная комедиантка. – Посмотрите, может ли быть что лучше, – прибавила она, подавая Этуаль другое письмо того же Леандра.

Вот оно слово в слово:

Только от вас зависит сделать меня счастливым, если вы еще держитесь решения, принятого два дня тому назад. Арендатор моего отца, который ссужает меня деньгами, прислал мне сто пистолей и двух хороших лошадей; этого довольно, чтобы нам доехать в Англию, – и я не ошибусь, что отец, любящий единственного сына более своей жизни, согласится на все, что тот захочет, только бы его скорее вернуть.

– Хорошо! Что же вы скажете о своей подруге и своем слуге, об этой девчонке, которую и так хорошо воспитала, и об этом мальчишке, умом и рассудительностью которого мы все восхищались? Что больше всего удивляет меня, так это то, что их никогда не видели вместе и что веселый нрав моей дочери не давал подозрений, что она может влюбиться; однако она влюбилась, дорогая Этуаль, и так безумно, что это скорее бешенство, чем любовь. Я недавно застала ее за письмом к Леандру, написанным в таких страстных выражениях, что я не поверила бы, если бы сама не видала. Вы никогда не слыхали, чтобы она говорила всерьез. О! она говорила совсем другим языком в этом письме, и если бы я не разорвала его, вы бы признали, что в шестнадцать лет она столь искусна в любовных делах, как будто бы в них состарилась. Я ее повела в ту небольшую рощу, откуда ее увезли, чтобы пожурить ее без свидетелей за то, что она плохо мне отплачивает за все беды, какие я претерпела из-за нее. Я вам расскажу о них, – прибавила она, – и вы увидите, что ни одна дочь не обязана так любить свою мать, как она.

Этуаль не знала, что ей ответить на эти справедливые жалобы, да, кроме того, надо было позволить излиться столь большому горю.

– Но, – продолжала Каверн, – если он так любит мою дочь, зачем он убивает ее мать? Потому что один из его сообщников, который схватил меня, жестоко бил меня, да еще долго и после того, как я уже более не сопротивлялась. И если этот злодей еще и столь богат, почему он увез мою дочь, как вор?

Каверн долго еще жаловалась, а Этуаль утешала ее как только могла. Хозяин дома пришел узнать, как она себя чувствует, и сказать ей, что карета готова, если она хочет вернуться в Манс. Каверн просила его позволить провести ночь в его доме, на что тот охотно согласился. Этуаль осталась, чтобы составить ей компанию, а какие-то дамы из Манса посадили в свою карету Инезилью, не хотевшую так долго оставаться без мужа. Рокебрюн из приличия не решался оставить комедианток и был этим очень раздосадован; однако в этом мире не все так бывает, как нам хочется.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГОСПОЖЕ СЮРИНТЕНДАНТШЕ [227]227
  Госпожа сюринтендантша — мадам Фуке, жена сюринтенданта Фуке, о котором Корнель сказал, что он «не менее сюринтендант изящной литературы, чем финансов». Он был большим меценатом. Скаррон был близок с ним. Фуке назначил ему пенсию в тысячу шестьсот ливров в год взамен пятисот, получаемых поэтом от королевы, которых он лишился после Фронды. Скаррон посвятил ему много своих произведений, а его жене – вторую часть своего романа. Жена Скаррона, Франсуаза д’Обинье, была в тесной дружбе с мадам Фуке.


[Закрыть]

Сударыня, если у вас такой же характер, Как и у господина сюринтенданта, который не находит удовольствия, когда его хвалят, я попаду у вас в немилость, посвятив вам эту книгу. Нельзя посвящать без того, чтобы не восхвалять,[228]228
  «Нельзя посвящать без того, чтобы не восхвалять», — Во времена Скаррона искусство посвящений достигло высокого развития; при этом хорошее посвящение означало хороший подарок. В посвящении большую часть занимала «похвала». Скаррон нередко смеялся над этим обычаем и даже посвятил свои бурлексные произведения собачке Гиймета, – но сам принужден был жить посвящениями (см. вступительную статью).


[Закрыть] и даже не посвящая вам книги, нельзя говорить о вас, не восхваляя вас. Особы, которые, как вы, служат примером всем, должны терпеть похвалы всех, ибо они их заслуживают. Им даже позволительно хвалить самих себя, потому что они всегда поступают похвально, потому что они должны быть справедливы к самим себе, как к другим, и потому что им простят скорее нескромность, чем уклонение от истины. По своей природе, не рассуждая хорошо о том, компетентный ли я судья хорошей или плохой репутации других, я всегда строго сужу обо всем том, что достойно уважения или порицания. Я наказываю глупость, когда она доказана, то есть жестоким образом разбиваю ее наголову; но я также великолепно воздаю достойному, когда я его встречаю; я не позволяю себе говорить об этом с большим жаром и считаю себя поэтому его столь же хорошим другом, хоть и бесполезным, сколь большим недругом, хоть и не очень опасным. Все, что вы можете сделать при вашей власти надо мной, – это помешать мне воздать вам такие похвалы, какие я могу, а не такие, каких вы достойны. Вы прекрасны, но не кокетливы, вы молоды, но не неблагоразумны, и вы необычайно умны, но не на показ. Вы добродетельны без суровости, набожны без ханжества, богаты без надменности и хорошего роду без дурной славы. Ваш муж – один из самых замечательных людей века, и почести и должности не вознаграждают достаточно его добредетелей; его уважают все и никто не ненавидит, и он всегда настолько великодушен, что не пользуется своим имуществом без того, чтобы не подавать надежды. Наконец, Сударыня, вы совершенно счастливы, а это не меньшая из всех похвал, каких вы заслуживаете, потому что счастье – такое благо, которого небо не дает всегда тем, кому, как вам, оно уже дало другие блага. Сказав вам о вас все, что говорит о вас свет, должно мне отплатить вам за все, чем я вам необычайно обязан, и благодарить вас за ту честь, которую вы мне сделали, навестив меня. Уверяю вас, Сударыня, что я никогда этого не забуду, и хоть я часто принимал с равным расположением множество знатных особ[229]229
  «Я часто принимал... множество знатных особ...» — У Скаррона, где бы он ни жил, – на улице ли Двенадцати Ворот, в квартале дю Маре, или на улице Тихсерандери, – встречались не только писатели, но и люди очень высокого положения (лица, так или иначе причастные к литературе): кардинал де Ретц, маршал Дюальбер, герцог де Вивон, граф Граммон; из женщин: мадам Саблие, маркиза Севинье и др. Правда, среди женщин были также особы с двухсмысленной репутацией, как Марион ле Лорм и Нинон де Ланкло, – но и у них были громкие имена.


[Закрыть] обоего пола, но никакое посещение мне не было столь приятно, как ваше; к тому же я более, чем кто бы то ни было,

Сударыня,

ваш преданнейший и покорнейший слуга

Скаррон.

ГЛАВА ПЕРВАЯ,
которая служит лишь введением к другим

Солнце отвесно светило нашим антиподам и давало своей сестре[230]230
  «Солнце... своей сестре...» — т. е. луне.


[Закрыть] столько свету, сколько ей надо было, чтобы не заблудиться в страшно темную ночь. Тишина царила на всей земле, кроме тех мест, где встречаются сверчки, совы и люди, дающие серенады. Словом, всё в природе спало или, по крайней мере, должно было спать, исключая нескольких поэтов, которые ломали себе головы над трудными стихами, нескольких несчастно влюбленных, тех, которых зовут «проклятыми душами», и всех разумных и неразумных тварей, у которых этой ночью были какие-либо дела. Не надо и говорить вам, что Дестен был в числе неспящих, как и похитители мадемуазель Анжелики, за которыми он гнался так, как только могла скакать лошадь, лишаемая часто облаками слабого лунного света. Он нежно любил госпожу Каверн, потому что она была достойна любви и потому что он был уверен, что любим ею; а ее дочь была ему не менее дорога; да, кроме того, и мадемуазель Этуаль, вынужденная стать комедианткой, не могла бы найти во всех провинциальных ватагах комедиантов двух большей добродетели комедианток, чем они. Это не значит, что ни у одной из них нет ее совершенно, но, по общему мнению, ошибочному быть может, они менее ею украшены, чем позументами и румянами.

Наш великодушный комедиант гнался вслед за похитителями быстрее и с большей враждой, чем лапифы за кентаврами.[231]231
  Кентавры — чудовища древнегреческой мифологии, полулюди-полулошади, были прогнаны с Эты лапифами (полумифическим племенем). Битва кентавров и лапифов нарушила свадебный пир лапифа Пирифея; она началась из-за того, что на честь его невесты Гипподамии хотел посягнуть кентавр Эвритион. Поэтически этот сюжет разработан Овидием в «Метаморфозах» (XII, стих 210 и сл.).


[Закрыть] Сначала он ехал по длинной аллее, шедшей от калитки, через которую увезли Анжелику, а проскакав некоторое время, свернул наудачу на проселочную дорогу, каких большинство в Менской провинции. Эта дорога была полна выбоин и камней, и хотя светила луна, темнота тут была такая, что Дестен не мог ехать быстрее, чем шагом. Он внутренне проклинал столь скверную дорогу, когда почувствовал, как какой-то человек или дьявол вскочил на круп лошади и обнял его вокруг шеи. Дестен сильно испугался, а его лошадь так шарахнулась, что сбросила бы его на землю, если бы обнявшее его привидение, которое не давало ему двинуться, не держало его крепко на седле. Его лошадь понеслась, как испуганная лошадь, и Дестен погонял ее ударами шпор, не зная, что делает, мало довольный, чувствуя две голые руки вокруг, шеи, а у своих щек – холодное лицо, дышавшее на них в такт лошадиному скоку. Пробег был длинный, потому что дорога была некоротка.

Наконец при выезде в степь лошадь уменьшила бег, а Дестен – страх, ибо со временем привыкают к самым несносным бедам. Луна тогда светила достаточно сильно, чтобы он мог увидеть на крупе лошади огромного голого человека, а около своего лица – отвратительную рожу. Он не спросил его, кто он такой (не знаю, из скромности ли это он сделал). Он все погонял вскачь свою лошадь, которая уж совсем запыхалась, и в то время, когда он менее всего надеялся, крестцовый наездник[232]232
  «Крестцовый наездник» – в подлиннике: le chevaucheur croupier.


[Закрыть] спрыгнул на землю и захохотал. Дестен еще сильнее погнал лошадь и, глянув назад, увидел привидение, со всех ног бежавшее к тому месту, где оно появилось. Он признавался после, что никогда сильнее не пугался, чем тогда. Шагов через сто он попал на большую дорргу, и она привела его в поселок, где не спала ни одна собака, а это заставило его подумать, что те, за кем он гнался, проехали здесь. Желая выяснить это, он сделал все что можно, чтобы разбудить спящих хозяев трех-четырех домов, стоявших на дороге. Он нигде не мог достучаться, и лишь собаки подняли дай. Наконец, услыхав плач детей в последнем доме, куда он стучался, Дестен угрозами заставил открыть себе дверь и узнал от женщины в одной рубашке, говорившей с ним дрожащим голосом, что недавно через их деревню прошли какие-то вооруженные люди и провели с собой женщину, которая сильно плакала и которую они никак не могли заставить замолчать. Он рассказал женщине о своей встрече с голым человеком, и она сообщила ему, что это крестьянин их деревни, – он сошел с ума и теперь бегает по полям. То, что эта женщина рассказала ему о всадниках, проехавших через их поселок, придало ему смелости продолжать путь и торопить лошадь. Я не буду вам рассказывать, как она спотыкалась и пугалась собственной тени. Достаточно будет, если вы узнаете, что он заблудился в лесу и что, то ни капли не видя, то при лунном свете, на рассвете попал на мызу, где кстати решил накормить свою лошадь и где мы его и оставим.

ГЛАВА ВТОРАЯ
О сапогах

Пока Дестен гнался по следам тех, кто похитил Анжелику, Ранкюн и Олив, которым не так уж к сердцу пришлось похищение, бежали за похитителями не столь быстро, как он, не говоря уже о том, что они были пешком. Они ушли поэтому недалеко и, найдя в ближайшем местечке еще не запертую гостиницу, потребовали пустить их на ночлег.

Они поместились в комнате, где уже спал какой-то проезжий, благородный ли или простолюдин, который, поужинав, велел заложить дилижанс, заботясь по важным делам, каким – я не знаю, уехать на рассвете. Прибытие комедиантов не способствовало его намерению уехать рано, потому что они его разбудили, и он, быть может, проклинал их в душе; но присутствие двух довольно прилично одетых людей было возможной причиной того, что он не выполнил этого. Ранкюн, у которого была манера заговаривать, извинившись прежде, что нарушает покой, спросил его, откуда он едет. Тот сказал ему, что из Анжу и направляется в Нормандию по срочному делу. Ранкюн, пока раздевался и пока нагревали их простыни, продолжал свои вопросы; но так как от них не было пользы ни тому, ни другому и так как бедный человек, разбуженный ими, не находил в них никакого интереса, он просил дать ему спать. Ранкюн извинялся перед ним весьма искренно, но в это время самолюбие, заставившее его забыть ближнего, толкнуло его присвоить пару новых сапог,[233]233
  «Присвоить пару новых сапог...» — Рохас в своем «Забавном путешествии» рассказывает о подобном мошенничестве двух приятелей, странствующих комедиантов Риоса и Соляно. Менские хроники (и не только они) свидетельствуют, что бродячим актерам нередко приходилось иметь дело с полицией.


[Закрыть] которые трактирный слуга принес начищенными в комнату. Олив, имевший только одно желание – спать, бросился в постель, а Ранкюн остался у огня, но не столько для того, чтобы посмотреть, как догорала охапка хворосту, сколько для того, чтобы удовлетворить благородное честолюбие иметь пару новых сапог с убытком для другого. Когда он решил, что человек, которого он хотел изрядно обокрасть, заснул как надо, он взял его сапоги, стоявшие у ножек кровати, надел их на босу ногу, не забыв прицепить шпоры, и лег, обутый и в шпорах, рядом с Оливом. Надо думать, что он лег на край кровати, из боязни своими вооруженными сапогами дотронуться до голых ног своего товарища, который не стал бы молчать о столь новой моде спать и таким образом помешал бы его предприятию.

Остаток ночи прошел довольно спокойно. Ранкюн спал или казался спящим. Пропели петухи; стало светать, и человек, который спал в комнате с нашими комедиантами, зажег огонь и начал одеваться. Пришла очередь обуваться; служанка подала ему старые сапоги Ранкюна, которые он резко отшвырнул; его уверяли, что это его сапоги; он пришел в бешенство и поднял дьявольский шум. Хозяин поднялся в комнату и клялся словом кабатчика, что других сапог, кроме его, нет не только ни у кого в доме, но даже во всей деревне, – сам кюре никогда не ездит верхом.[234]234
  «Сам кюре никогда не ездит верхом». — Сапоги служили, главным образом, для верховой езды. «Слово bottes, – говорит Фюретьер, – означает кожаную обувь, которая служит для верховой езды, а также надевается в непогоду» («Словарь»). Когда одно время распространилась было мода постоянно носить сапоги, над ней потешались: «полгода носит сапоги, а ни разу не садился на лошадь» («Законы любезного обращения»).


[Закрыть] После этого он хотел рассказать ему о добрых качествах их кюре, о том, как он стал их кюре и когда им его поставили. Болтовня хозяина вывела того из терпения. Ранкюн и Олив, разбуженные шумом, спросили, в чем дело, и Ранкюн, преувеличивая чрезмерно, сказал хозяину, что это весьма скверно.

– Меня беспокоит пара новых сапог не более, чем стоптанные башмаки, – сказал бедный бессапожник Ранкюну; – но у Меня дело большой важности к одному знатному человеку, которого я, как родного отца, не хочу оставить в беде, и если бы я нашел самые дрянные сапоги, чтобы купить, то дал бы за них более, чем с меня бы спросили.

Ранкюн, высунувшись из постели, пожимал время от времени плечами и, не отвечая, переводил глаза с хозяина на служанку, бесполезно искавших сапоги, а потом на несчастного, утратившего их, который, между тем, Проклинал свою жизнь и размышлял, быть может, о чем-нибудь гибельном, когда Ранкюн по беспримерному великодущию, неслыханному в нем, сказал ему громко, зарываюсь в свою постель, как человек, который смертельно хочет спать:

– Чорт возьми! Сударь, не шумите же так из-за ваших сапог, а возьмите мои, но с условием, что вы позволите мне спать, как вы хотели, чтобы я сделал вчера.

Несчастный, который уже не был более им потому, что нашел сапоги, с трудом поверил тому, что слышал; он затянул длиннейшую галиматью глупейших благодарностей и так горячо, что Ранкюн испугался, как бы тот не вздумал обнимать его в постели. Он сердито закричал и учено клялся:

– О, чорт возьми! Сударь, вы также несносны, и когда вы теряете сапоги и когда благодарите за те, какие вам дали! Ради бога, еще раз прощу: возьмите мои, и я ничего не требую от вас, лишь бы вы дали мне спать, а то я возьму назад мои сапоги, и тогда шумите, сколько хотите.

Тот открыл рот, чтобы отвечать, когда Ранкюн закричал:

– О, боже мой! или дайте мне спать или отдайте мои сапоги!

Хозяин дома, которому столь решительная манера разговаривать внушила большое уважение к Ранкюну, вытолкнул из комнаты проезжего, но тот и так бы там не остался: так был благодарен за пару сапог, столь великодушно ему подаренных. Он должен был выйти из комнаты и обуваться на кухне, а Ранкюн заснул теперь спокойнее, чем ночью: его желание спать уже не боролось с желанием украсть сапоги и со страхом быть пойманным. Что касается Олива, который лучше употребил ночь, – он встал рано утром и забавлялся, потягивая вино, так как не имел чем лучше заняться.

Ранкюн спал до одиннадцати часов. Когда он одевался, вошел в комнату Раготен; он утром посетил комедиантов, и мадемуазель Этуаль упрекала его и говорила, что не считает его за своего друга, потому что он не последовал за всеми; он ей обещал не возвращаться в Манс, не узнав новостей; но не могши найти лошадь ни за плату, ни заимообразно, он бы не мог сдержать своего обещания, если бы его мельник не дал ему своего лошака, на которого он сел без сапог и приехал, как я вам уже сказал, в местечко, где ночевало двое комедиантов. У Ранкюна был весьма сообразительный ум: он только что увидел Раготена в башмаках, как сразу подумал, что случай посылает ему хороший способ утаить покражу, не мало его беспокоившую. Он тотчас же сказал ему, что просит одолжить ему башмаки и взять его сапоги, потому что они новые и натерли ему ногу. Раготен принял предложение с большой радостью, так как, едучи верхом на своем лошаке, шпиньком ременной пряжки продырявил чулок и жалел, что он не в сапогах.

Пришло время обедать. Раготен заплатил за комедиантов и за лошака. Со времени своего падения, когда его карабин выстрелил у него между ног, он дал клятву не садиться на животных, на которых можно ездить верхом, не приняв всех предосторожностей. Он искал поэтому возвышения, чтобы сесть на свою скотину, но, несмотря на все предосторожности, лишь с большим трудом сел на лошака. Его живой характер не позволял ему быть рассудительным, и он опрометчиво натянул сапоги Ранкюна, которые ему доходили до пояса и мешали сгибать маленькие колени, и без того не самые сильные в провинции. Но наконец Раготен на лошаке, а комедианты пешком отправились по первой попавшейся дороге, и по пути Раготен открыл комедиантам свое намерение вступить в их труппу и заявил, что он уверен, что скоро будет лучшим комедиантом во Франции, и что не думает извлекать какие-либо выгоды из своего ремесла, а хочет это сделать только из любопытства и чтобы показать, что он способен на все, что ни предпримет. Ранкюн и Олив укрепляли его в благородном желании и, страшно хваля и ободряя, привели его в такое состояние, что он начал на своем лошаке читать стихи из «Пирама и Физбы» поэта Теофиля. Несколько крестьян, ехавших на сильно нагруженной телеге той же дорогой, увидя его декламирующего, как неистовый, подумали, что он читает из священного писания. И пока он читал, они оставались с непокрытыми головами, благоговейно слушая его, будто бродячего проповедника.