Текст книги "Комический роман"

Автор книги: Поль Скаррон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Намерение Леандра. Торжественная речь и принятие Раготена в комическую труппу

Иезуиты из Флеше, не имея возможности внушить Леандру желания продолжать учение и видя его пристрастие к комедии, догадались тотчас же, что он влюблен в какую-нибудь комедиантку, в чем они убедились, когда после отъезда труппы узнали, что за ней последовал и Леандр. Они не преминули известить об этом его отца через нарочного, который прибыл в то самое время, когда тот получил письмо от Леандра, где он сообщал, что отправляется на войну и просит у него денег, как об этом условились они с Дестеном, когда он открыл ему свое происхождение в гостинице, где лежал раненым. Отец, узнав о его обмане, пришел в бешеную ярость, а она, вместе с крайней старостью, была причиной довольно долгой болезни, окончившейся смертью, видя приближение которой он велел одному из своих арендаторов разыскать сына и заставить его вернуться к нему, сказав тому, что может найти его, разузнав, где находятся комедианты (что арендатор знал очень хорошо, потому что это был тот самый, который снабжал Леандра деньгами, когда он покинул коллеж); а зная, что в Мансе есть труппа, он отправился туда и нашел там Леандра, как вы видели это в предыдущей главе. Вся труппа просила Раготена дать им посоветоваться о прибытии арендатора, что он и сделал, удалившись в другую комнату, где пребывал в таком нетерпении, какое только можно представить. Как только он вышел, Леандр попросил войти арендатора его отца, который рассказал ему о том, в каком состоянии находится отец, и о его желании видеть перед смертью сына. Леандр просил отпустить его, чтобы исполнить просьбу отца, что вся труппа нашла совершенно разумным. И тогда-то Дестен раскрыл тайну, которую он скрывал и которая касалась знатности Леандра, о чем он и сам узнал только после похищения мадемуазель Анжелики (что вы знаете из второй части этой правдивой истории), прибавив, что они должны были бы заметить, что он не обращался с ним, после того как узнал об этом, как прежде, и что он взял даже другого слугу; и если иногда он и принужден был говорить с ним, как господин, то это для того, чтобы не раскрыть ничего; но что теперь не время дольше это скрывать, тем более для того, чтобы вывести из заблуждения госпожу Каверн, которая не могла никак выбросить из головы, что Леандр был причастен к похищению Анжелики или, быть может, был и его виновником, и что для того, чтобы уверить ее в искренней любви, которую он испытывал к ней и ради которой он стал служить, что бы и продолжалось, если бы он не был вынужден раскрыть тайну, когда он заехал в гостиницу, преследуя похитителей мадемуазель Анжелики. И как можно обвинять его в похищении, когда он, встретив похитителей, рисковал своей жизнью для ее спасения, но не мог противостоять стольким людям, которые, жестоко ранив его, оставили умирать на дороге? Вся труппа просила прощения, что обращалась с ним не соответственно его знатности, но что это извинительно, так как они не знали об этом. Мадемуазель Этуаль прибавила, что она заметила в нем много ума и достоинств, что долго ее кое-что заставляло подозревать, в чем она еще более уверилась после его возвращения, а также из писем, какие ей показывала госпожа Каверн; но что, однако, она не знала, что ей думать об этом, видя, как преданно он служит ее брату; но что теперь нельзя сомневаться в его знатности. Тогда стала говорить Каверн и, обратившись к Леандру, сказала ему:

– Что же, сударь, узнав некоторым образом о вашей знатности из содержания писем, какие вы писали моей дочери, я всегда имела справедливое основание не доверять вам, не потому, что вы говорили, что будете законно любить ее, а потому, что намеревались увезти ее в Англию. На самом деле, сударь, вероятно ли, чтобы такой знатный человек, каким вы надеялись стать после смерти вашего отца, вздумал жениться на бедной провинциальной комедиантке? Я молю бога чтобы пришло время и вы жили бы в довольстве, владея такими прекрасными землями, какие вам оставлены, а я бы не беспокоилась, наконец, что вы упрекаете меня в дурном поступке.

Леандр, с нетерпением слушавший эту речь Каверн, ответил ей:

– Все, что вы сказали, сударыня, о моем богатстве, не сделало бы меня счастливым, если бы я не был уверен в то же время, что буду обладать мадемуазель Анжеликой, вашей дочерью; без нее я отказываюсь от всего наследственного богатства, или, вернее, от того, какое мне дает смерть отца, и заявляю, что еду, получать наследство лишь с намерением возвратиться тотчас же, чтобы исполнить обещание, которое я даю перед этим почтенным собранием, не иметь никогда другой жены, кроме мадемуазель Анжелики, вашей дочери, если только вы захотите ее мне отдать, а она согласится, о чем я обеих вас покорнейше прошу. И не думайте, что я хотел ее увезти к себе, – об этом я совсем не думаю: я нахожу столько прелести в жизни комедиантов, что не могу заставить себя отделиться и тем более расстаться со столь достойными уважения людьми, которые составляют эту замечательную труппу.

После этого чистосердечного признания комедиантки и комедианты заговорили все сразу и сказали ему, что очень обязаны такой благосклонностью и что госпожа Каверн и ее дочь были бы слишком разборчивы, если бы не удовлетворили его притязаний. Анжелика отвечала, как дочь, послушная воле матери, которая окончила разговор, сказав Леандру, что если при возвращении у него будут те же чувства, он может на все надеяться. Потом начались обниманья и было пролито немного слез: одними от радости, другими от чувствительности, какая обыкновенно заставляет плакать тех, кто слишком восприимчив и не может не плакать, когда видит или слышит что-либо нежное.

После всех этих любезностей решено было, что Леандр поедет завтра же и возьмет одну из лошадей, нанятых ими; но он сказал, что поедет на лошади арендатора; что очень хорошо доедет и на ней.

– Мы и забыли, – сказал Дестен, – что Раготен там умирает от нетерпения; надо его позвать. Но, кстати, не знает ли кто, чего он хочет?

Ранкюн, который до сих пор молчал, сказал, что он знает и что сегодня тот угощал его завтраком для того, чтобы открыться ему в том, что хочет поступить в труппу и стать комедиантом и не требуя никакой платы, потому что у него и так достаточно денег, которые ему нравится больше тратить, разъезжая по свету, чем оставаясь в Мансе, – на что и он его сильно склонял. Скоро выступил (говоря поэтически) и Рокебрюн, который был за то, чтобы его не принимать, потому что поэты – как женщины: когда их две в доме, – их уже слишком много: так и два поэта в труппе могут произвести бурю, источником которой будут противоречия Парнаса; и, кроме того, ростом Раготен столь недостаточен, что, вместо того чтобы принести украшение театру, он его будет бесчестить.

– И потом, какие роли он сможет играть? Для первых ролей он не подходит: тут будет противиться Дестен, а из-за вторых ролей – Олив; он сумеет представить короля не лучше, чем наперсника, потому что у него дурной вид и в маске и без маски, и поэтому я полагаю, что его не надо принимать.

– А я, – возразил Ранкюн, – утверждаю, что его надо принять и что он особенно подходит, чтобы представлять карлика,[363]363
  «...представлять карлика...» — В комедиях и особенно в фарсах очень часто были роли карликов, по существу соответствующих «цанни» (см. прим, к стр. 497) итальянской commedia dell’arte. Карлики и карлицы, кроме того, были в доме как шуты.


[Закрыть] когда нужно будет, или какое-нибудь чудовище, как в «Андромеде»:[364]364
  «Андромеда» – трагедия «с машинами», или, точнее, опера Пьера Корнеля (1650), имевшая огромный успех; в ней в третьем акте появляется чудовище; оно хочет пожрать Андромеду; с ним сражается Персей.


[Закрыть] это будет гораздо натуральней, чем делать чучело. А что касается декламации, – я могу вас уверить, это будет второй Орфей,[365]365
  Орфей – в греческой мифологии сын бога солнца Аполлона и Клио, музы, покровительницы истории. Орфей, герой-певец, жил до Троянской войны; своими песнями он двигал скалы и укрощал диких зверей, и это последнее и имеется в виду при сравнении с ним Раготена.


[Закрыть] который увлечет за собою весь мир. Недавно, когда мы искали мадемуазель Анжелику, мы с Оливом встретили его верхом на подобном ему лошаке, то есть на таком же небольшом. И когда мы шли, он принялся декламировать стихи из «Пирама» с таким жаром, что прохожие, которые гнали своих ослов, приближались к его лошаку и слушали с таким вниманием, что снимали шляпы, чтобы лучше слышать, и провожали до той гостиницы, где мы остановились выпить по стаканчику. И если он смог привлечь внимание этих погонщиков ослов, то, судите сами, какое действие произведет он на тех, кто способен разбираться в прекрасных вещах.

Эта насмешка заставила хохотать всех, кто ее слыхал, и решено было позвать Раготена, чтобы выслушать его самого. Позвали. Он вошел и, после дюжины поклонов, начал свою торжественную речь следующим образом:

– Знаменитые персонажи, высокое парнасское собрание (он вообразил, без сомнения, что находится за адвокатской кафедрой в манском суде, куда он не входил с тех пор, как стал адвокатом, или в академии пуристов[366]366
  «Академия пуристов», — Оффре разумеет здесь Французскую академию (учреждена Ришелье в 1635 году), члены которой были строгими пуристами в языке, не допускавшими в нем вульгаризмов.


[Закрыть]), известна пословица, что дурное общество портит хорошие нравы и, наоборот, доброе – уничтожает дурные и делает людей подобными тем, из которых оно состоит.

Это вступление, так хорошо составленное, заставило комедианток думать, что он хочет произнести проповедь, почему они и отвернулись, едва удерживаясь от смеха. Иной критик придерется, быть может, к слову проповедь, но почему Раготен неспособен на такую глупость, если он заставил петь церковные песни в серенаде с органом?

Но он продолжал:

– Я чувствую себя столь лишенным добродетели, что хочу присоединиться к вашей знаменитой труппе, чтобы научиться ей и образоваться, потому что вы – толкователи муз, живой отзвук их драгоценных питомцев, и ваши достоинства столь известны по всей Франции, что ими восхищаются и на другом полушарии. Что касается вас, сударыня, – вы очаровываете всех, кто на вас только посмотрит, и нельзя слышать гармонию ваших прекрасных голосов, не восхищаясь невольно ими. Итак, прекрасные ангелы во плоти и костях, все ученейшие поэты наполнили свои стихи похвалами вам; Александры и Цезари никогда не равнялись в храбрости господину Дестену и другим героям этой знаменитой труппы. Итак, вам не должно удивляться, если я так страстно хочу увеличить ее число, что будет для вас легко, сделав мне честь и приняв меня в нее, и заявляю вам, наконец, что не буду требовать от вас платы и не буду претендовать на участие в театральных доходах, но лишь желаю быть вашим покорнейшим и обязаннейшим слугой.

Его попросили выйти на минуту, чтобы обсудить существо его речи и принять решение по всей форме. Он вышел, и когда начали высказываться, поэт выскочил с возражениями, чтобы во второй раз противиться. Но Ранкюн снова разбил их и еще бы лучше отделал его, если бы не глянул на свое новое платье, купленное на занятые у него деньги. Наконец он заключил, что того надо принять для развлечения труппы. Раготена позвали, и когда тот вошел, Дестен произнес приговор в его пользу. Совершили обычные церемонии: вписали его в список, он дал клятву верности, ему дали имя,[367]367
  «...ему дали имя...» Между комедиантами существовал обычай носить тайные имена, известные только людям их профессии; нередко также у них был и свой профессиональный язык.


[Закрыть] по которому его могли бы узнавать комедианты, и он ужинал в этот вечер вместе со всей труппой.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Отъезд Леандра. Комическая труппа отправляется в Алансон. Несчастье с Раготеном

После ужина все поздравляли Раготена с честью, какую ему оказали, приняв его в труппу, от чего он так надулся, что его камзол лопнул в двух местах. Между тем Леандр нашел случай поговорить со своею дорогой Анжеликой и подтвердить ей свое намерение жениться на ней; но он (указал это с такой нежностью, что она отвечала ему только глазами, из которых пролилось несколько слез. Я не знаю, было ли это с радости от прекрасного обещания Леандра или с печали об его отъезде, но, как бы то ни было, они выказали много нежности, и Каверн не чинила им более препятствий. Уже было довольно поздно и следовало расходиться. Леандр простился со всеми и пошел спать. Назавтра он встал рано утром и отправился с арендатором своего отца, и они ехали так быстро, что после дня пути прибыли в дом его отца, который был болен и был очень доволен его приездом и, насколько позволяли ему силы, рассказал ему о страдании, какое причинил ему его отъезд, и сказал, что страшно радуется, увидев его, чтобы дать ему последнее благословение, а вместе с ним и все свое имение, несмотря на огорчение, которое сын доставил ему своим дурным поведением, но что он надеется, что тот употребит его в будущем лучше. О дальнейшем мы расскажем при его возвращении.

Прием Раготена в труппу

Комедианты и комедиантки, одевшись, собрали свои пожитки, уложили их в сундуки, свернули свой комедийный багаж и приготовили все для отъезда. Для одной из девиц не было лошади, потому что одна из нанятых не годилась, – тогда попросили Олива найти другую. В это время вошел Раготен и, услышав предложение, сказал, что в этом нет надобности, так как он может мадемуазель Этуаль или Анжелику посадить с собою на круп, и что, по его мнению, до Алансона нельзя доехать в один день, потому что от Манса туда две добрых мили; но если ехать два дня, как это необходимо бы было сделать, то его лошадь не очень устанет от двух всадников. Но Этуаль, прервав его, сказала, что не сможет удержаться на крупе, – а это сильно огорчило человечка, который несколько утешился, когда Анжелика сказала, что она согласна.

Они завтракали все вместе, и лекарь с женой тоже приняли в этом участие. Но в то время пока готовили завтрак, Раготен нашел случай поговорить с сеньором Фердинанди, к которому он обратился с той же самой речью, с какой обращался ранее к адвокату, когда он принял его за лекаря (о чем мы уже говорили), на что лекарь ответил, что он испробовал все тайны магии, но без всякого успеха, – и это заставило его думать, что Этуаль – гораздо большая колдунья, чем он колдун, что ее чары гораздо сильнее, чем его, и что она опасная особа, которой у него есть серьезные основания бояться. Раготен хотел ответить, но в это время все стали мыть руки и садиться за стол.

После завтрака Инезилья высказала свое и своего мужа огорчение, что вся труппа и особенно девицы так внезапно уезжают, и упрекнула их, что они сами хотели ехать с ними в Алансон, чтобы сделать им честь гораздо долее наслаждаться их разговором, а теперь заставляют одних подняться на подмостки, чтобы продавать свои снадобья, то есть, следовательно, представлять фарсы; а так как это делается публично и ничего не стоит, то публика собирается охотнее, чем на комедию, где надо платить деньги, – и, таким образом, вместо того чтобы им помочь, они им приносят вред, и, чтобы избежать этого, решились они выступить в Мансе после их отъезда. После этого они обнялись и наговорили друг другу тысячу нежностей. Девушки всплакнули, – затем все стали обмениваться множеством любезностей, исключая поэта, в других случаях говорившего за четверых, а сейчас молчавшего: столь страшный удар молнии нанесла ему разлука с Инезильей, и он не мог от него защититься, несмотря на то, что весь был покрыт парнасскими лаврами.[368]368
  Лавры у древних греков и римлян считались средством, предохраняющим от удара молнии. «Покрыт парнасскими лаврами» – в переносном смысле – славой.


[Закрыть]

Повозка была нагружена и готова к отъезду. Каверн заняла то же место, какое занимала в начале этого романа, Этуаль села на лошадь, которую повел Дестен, а Анжелика поместилась позади Раготена, взгромоздившегося на лошадь с возвышения, чтобы избегнуть повторения происшествия с карабином, который он, однако, не забыл, а надел на ремне через плечо; все прочие шли пешком, в том же порядке, как въезжали в Манс.

Когда они были в небольшом леске за милю от города, им перебежал дорогу олень, которого преследовали охотники[369]369
  Охота на оленей была одним из любимых развлечений дворянства; знатными вельможами она устраивалась с большой пышностью и торжественностью.


[Закрыть] маркиза де Лавардена,[370]370
  Близ Монтуара, в Менской провинции, было место, которое называлось Лаварден, по имени владельца. Но близ Манса было и другое место, с таким же названием, которое принадлежало епископу Бомануару. Упоминаемый здесь маркиз де Лаварден — королевский наместник в Менской провинции и родственник манского епископа Шарля де Лаварден (де Бомануар).


[Закрыть] и испугал лошадь Раготена, шедшую впереди, а он, выпустив стремя, схватился за карабин, но так как он сделал это в спехе, то приклад уперся ему в подмышку, а рука пришлась на собачку. Раздался выстрел, – а так как он положил в карабин большой заряд, да еще и пулю, ружье отдало так сильно, что он свалился на землю, а падая, задел концом карабина Анжелику за плечо, и она упала тоже, но не ушиблась, потому что стала на ноги. Что касается Раготена, он попал головой на пень старого дерева, которое случилось под ногами, и набил себе большую шишку над виском. Тогда приложили к ней серебряную монету и обвязали голову платком, а это вызвало у всей труппы взрыв смеха, чего, быть может, не было бы, если бы несчастье было больше, хотя известно, что трудно удержаться от смеха в подобных случаях. Они смеялись сколько можно и рассердили человечка, который опять взобрался на лошадь, а также и Анжелика, не позволившая ему опять зарядить карабин, когда он хотел это сделать; и они продолжали путь до Герше,[371]371
  Герше — местечко в двух с половиной милях от Манса на р. Сарте.


[Закрыть] где покормили четырех лошадей, запряженных в повозку, и двух верховых. Все комедианты закусили, а женщины легли в постель, как для того, чтобы отдохнуть, так и для того, чтобы смотреть на мужчин, изрядно выпивавших, особенно Ранкюна и Раготена (ему развязали уже голову и сняли серебряную монету после опадения опухоли), который пил за здоровье всех и думал, что никто его не слышит, и это заставило Анжелику крикнуть Раготену:

– Сударь, поберегите Лучше свое и научитесь получше править своей лошадью.

Это привело в некоторое замешательство низкорослого окомедиантившегося адвоката, и он тотчас же вместе с Ранкюном прервал действие орудия, или, точнее, стаканов.

Расплатившись с хозяйкой, сели на лошадей, и комический караван тронулся. Погода была хорошая, дорога тоже, почему и прибыли довольно рано в местечко Вивень.[372]372
  Вивен — местечко в полмили от Бомон-де-Виконта.


[Закрыть] Они остановились у «Храброго Петуха», одной из лучших гостиниц. Но хозяйка (которая не была из самых приятных в Нижнеменской провинции) не хотела их пустить, говоря, что у нее много народу и, между прочим, сборщик податей провинции и сборщик штрафов[373]373
  Сборщик штрафов. — В обычае были денежные штрафы за самые разнообразные преступления. Для сбора этих штрафов при судах существовали специальные сборщики.


[Закрыть] манского суда и четыре или пять торговцев полотном. Ранкюн тотчас же решил употребить свое искусство и сказал ей, что они просят только одну комнату для женщин, а что касается мужчин, то они лягут где будет можно, и что ночь скоро пройдет. Это несколько смягчило строгость госпожи трактирщицы.

Они въехали во двор, и повозку не разгружали, потому что на заднем дворе был каретный сарай, где ее поставили и заперли. Комедианткам дали комнату, где ужинала вся труппа, и некоторое время спустя женщины легли спать в стоявшие там две постели Этуаль – в одну, а Каверн и ее дочь Анжелика – в другую. Вы догадываетесь, что они не забыли запереть дверь, так же как и оба сборщика, которые удалились в другую комнату, куда велели принести свои чемоданы, полные денег; на них Ранкюн не мог наложить руку, потому что сборщики приняли предосторожности. Но торговцы поплатились за тех двух: этот злой человек был достаточно предусмотрителен, чтобы лечь в той же комнате, где они сложили свои тюки.

Там было три постели, из которых торговцы заняли две, а третью – Олив и Ранкюн, который совершенно не спал; когда же он увидел, что все спят или должны бы спать, он встал потихоньку, чтобы совершить свой замысел, но ему помешал один из торговцев, у которого вдруг сделалась резь в животе, и ему захотелось облегчиться. Это принудило его встать, а Ранкюна – убраться в постель. Между тем купец, обычно останавливавшийся в этой гостинице и знавший в ней все закоулки, вышел за дверь (что он сделал для того, чтобы не беспокоить дурным запахом почтенных комедиантов), – а она вела в маленькую галлерею, в конце которой было общее место. Когда он опорожнился, он вернулся в другой конец галлереи, но, вместо того чтобы попасть в комнату, откуда он вышел, направился в другую сторону и попал в комнату, где спали сборщики, потому что обе комнаты были расположены одинаковым образом. Он подошел к первой постели, какую встретил, думая, что это – его, но незнакомый голос спросил: «Кто там?» Он, не отвечая, пошел к другой, откуда ему сказали то же, но более сердито, а потом закричали: – «Хозяин, свечу! Тут кто-то есть в нашей комнате».

Хозяин поднял служанку. Но пока та смогла понять, что нужно свету, купец нашел время выбраться и уйти туда, откуда он вышел. Ранкюн слыхал весь этот спор (потому что между комнатами была легкая перегородка) и не терял времени, а развязал искусно веревки у двух тюков и, взяв из каждого по два куска полотна, снова завязал их так, как будто их никто и не трогал (потому что он знал секрет, известный только людям их ремесла), и прицепил к ним номер и марку. Он хотел приступить и к третьему тюку, когда в комнату вошел купец и, услыхав шаги, спросил: «Кто там?» Ранкюн, быстрый на ответ, сначала спрятав четыре куска полотна в постель, сказал, что ему забыли поставить ночной горшок и что он ищет окно, чтобы помочиться. Купец, который еще не лег, сказал ему:

– Постойте, сударь, я вам открою его: потому что я лучше знаю, где оно.

Он открыл окно и лег в постель. Ранкюн, подойдя к окну, так же много налил, как и тогда, когда он облил нижнеменского купца, с которым спал вместе в гостинице в городе Мансе, как вы видели это в шестой главе первой части этого романа, и потом пошел спать, не закрыв окна. Купец крикнул ему, что его не надо оставлять открытым, а другой еще громче закричал, чтобы он закрыл. Что же касается Ранкюна, он не мог в темноте найти свою постель, хотя это было нетрудно, потому что луна сильно освещала комнату.

Купец, не желая ссориться с «немцем»,[374]374
  «...не желая ссориться с «немцем»...» – В то время во Франции смотрели на немцев как на вздорный и скандальный народ, а часто просто как на грабителей. Этой репутации способствовали немецкие войска – рейтеры (легкая кавалерия) и ландскнехты (наемные войска). В сатирических песенках «немец» был синонимом солдата – рубаки, грубияна и пьяницы.


[Закрыть] молча встал с постели, закрыл окно и опять лег, но не мог заснуть, так как все время думал, что купил, свой тюк не дешевле, чем его товарищ.

Между тем хозяин и хозяйка ругали горничную, чтобы она скорее зажигала свечу. Она пробовала зажечь, но, как бывает обычно, чем более спешишь, тем менее подвигается дело, – так и эта бедная служанка раздувала угли более часу и все не могла зажечь. Хозяин и хозяйка тысячу раз проклинали ее, а сборщики еще сильнее кричали: «Свечу!» Наконец, когда она была зажжена, хозяин, хозяйка и служанка поднялись в их комнату и, не найдя там никого, стали упрекать их за то, что они встревожили весь дом. А те утверждали, что слышали и видели человека и говорили с ним. Хозяин пошел в другую комнату и спросил комедиантов и купцов, не выходил ли кто из них. Они сказали, что нет. «Кроме этого господина, – сказал один купец, говоря о Ранкюне: – он вставал мочиться в окно, потому что ему не дали ночного горшка». Хозяин сильно кричал на служанку за эту оплошность и пошел опять к сборщикам, которым сказал, что им приснился, должно быть, плохой сон, потому что никто и не шевелился; а потом, пожелав спокойного сна, так как еще не наступал рассвет, они ушли. А как только наступил, – я хочу сказать: рассвет, – Ранкюн встал и, спросив ключ от каретника, пошел туда, чтобы спрятать четыре куска полотна в узлах на повозке.