Текст книги "Комический роман"

Автор книги: Поль Скаррон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)

Сказав это, она сняла с себя маску, и дон Карлос увидел открытое небо, или, если угодно, Небо в миниатюре: прекраснейшую головку на самом стройном теле, какое когда-либо любили; наконец все вместе было божественным существом. По свежести лица ей можно было дать не более шестнадцати лет, но по свободному и величественному виду, которого не бывает у молодых людей, можно было узнать, что ей шел двадцатый год.

Дон Карлос некоторое время не отвечал ей, почти досадуя на даму-невидимку, которая мешала ему отдаться всецело прекраснейшему существу, какое он когда-либо видел, и не решаясь, что говорить и делать. Наконец после внутренней борьбы, которая продолжалась достаточно долго, чтобы обеспокоить госпожу чудесного дворца, он принял твердое решение не скрывать от нее того, что было у него на сердце, – и это было, без сомнения, самым лучшим, что он когда-либо делал. И вот его ответ, который многие находили весьма Странным:

– Я не могу отрицать, сударыня, что для меня самым большим счастьем было бы, если бы я понравился вам и мог полюбить вас. Я вижу, что оставляю прекраснейшую женщину в мире для другой, которая прелестна, быть может, только в моем воображении. Но, сударыня, нашли ли бы вы меня достойным вашей любви, если бы считали возможным, что я могу оказаться неверным? И могу ли я быть верным, если бы даже и полюбил вас? Пожалейте меня, сударыня, не осуждая меня, или, вернее, будем сожалеть вместе: вы – о том, что не можете обладать тем, чего желаете, а я – о том, что не вижу той, которую люблю.

Он сказал это с таким печальным видом, что дама могла заметить, что он высказывает свои искренние чувства. Она использовала все, чтобы его склонить, – он был глух к ее просьбам, и даже слезы не тронули его. Несколько раз она начинала наступать снова; но против хорошей атаки есть и хорошая защита. Наконец она стала бранить его и упрекать,

 
Сказала все ему,[105]105
  «Сказала все ему...» – Эти стихи стали пословицей уже во времена Скаррона; писатели (например, Вуатюр) цитируют их, да и сам Скаррон приводит их еще раз во второй части романа (глава XIX: «Два брата-соперника») в несколько перефразированном виде (заменив «ярость» «любовью» и пр.). Установить, кто автор этих стихов, повидимому, невозможно.


[Закрыть] что ярость,
Владея чувством, говорит,
 

и оставила его, но не для того, чтобы с ним не видаться,[106]106
  «...и оставил его, но не для того, чтобы с ним не видаться...» — в подлиннике: «...et le laissa là, non pas pour reverdir». Пословица: «planter un homme pour reverdir» (сажать человека чтоб зазеленел) употребляется, когда кого-либо оставляют и не возвращаются к нему.


[Закрыть] а чтобы заставить стократно проклинать свое несчастье, происшедшее от слишком большого счастья.

Скоро пришла девушка и сказала ему, что он может гулять в саду. Он прошел ряд прекрасных комнат до самой лестницы, не встретив никого, но внизу лестницы, у дверей, он увидел десять человек стражи в масках, вооруженных бердышами и карабинами. Когда он шел через двор прогуляться в сад, столь же прекрасный, как и все другое в доме, один из стрелков стражи, идя в стороне от него и не глядя на него, сказал ему, как будто боясь быть услышанным, что один пожилой дворянин просил передать ему письмо и что он обещал вручить его в собственные его руки, хотя может поплатиться жизнью, если это откроется; однако двадцать пистолей и обещание получить еще столько же заставили его рискнуть. Дон Карлос обещал ему сохранить это в тайне и быстро пошел в сад, чтобы прочитать письмо.

О страданиях, которые я испытываю с тех пор, как я вас потеряла, вы можете судить, если любите меня так же, как я вас. Наконец я несколько утешилась, когда узнала о месте вашего пребывания: вас похитила принцесса Порция. Она не считается ни с чем, когда захочет удовлетворить свою прихоть, и вы не первый Рено этой опасной Армиды;[107]107
  Рено и Армида – персонажи поэмы Тассо «Освобожденный Иерусалим». Имеются в виду следующие сцены из этого произведения: Армида, прибыв в лагерь крестоносцев, пленила Рено (Ринальдо) и сама полюбила его; она увезла его на далекий остров, где среди волшебных садов Армиды он забыл о высокой цели, которой посвятил себя. Его спасают двое крестоносцев. Армида поднимает против христиан сарацин, однако Рено их побеждает. Тогда Армида сама бросается в битву, но Ринальдо признается ей в любви и объявляет себя ее рыцарем.


[Закрыть] но я разрушу все чары и освобожу скоро вас из ее объятий, чтобы принять в свои, чего вы будете достойны, если окажетесь постоянным, как я этого желала бы.

Невидимка.

Дон Карлос столь обрадовался, получив весточку от своей дамы, – так как был на самом деле влюблен, – что поцеловал письмо раз сто и пошел к воротам сада, чтобы подарить в благодарность тому, кто его передал, свой бриллиантовый перстень. После этого он еще некоторое время прогуливался по саду, удивляясь принцессе Порции, о которой он часто слыхал разговоры, как о молодой и очень богатой даме и притом из лучшей семьи во всем королевстве, и так как он был слишком честен, то получил к ней такое отвращение, что решил, хотя бы с опасностью для жизни, сделать все, что может, для того чтобы выйти из этой тюрьмы.

При выходе из сада он встретил девушку без маски (потому что уже все во дворце сняли маски), которая спросила его, не будет ли ему неприятно, если ее госпожа будет сегодня с ним кушать. Я вам предоставлю самим догадаться, сказал ли он ей, что это ему приятно.

Некоторое время спустя подали ужин или обед, не помню именно что. Порция явилась еще более прекрасная, – я вам недавно сказал: как Цитера; а теперь откровенно скажу вам, для разнообразия: прекраснее дня или зари. За столом она была очаровательной и показалась нашему испанцу такой умной, что он втайне огорчался, что столь знатная дама так плохо употребляет свои блестящие способности. Он принуждал себя быть или хоть казаться веселым, но непрестанно думал о своей незнакомке и горел страстным желанием увидеть ее у решетки.

Когда со стола было убрано, их оставили одних. Дон Карлос молчал или из уважения, или желая дать говорить своей даме первой. Она прервала молчание следующими словами:

– Не знаю, дает ли мне веселость, которую я заметила на вашем лице, возможность надеяться и может ли мое лицо, которое вы теперь видите, заставить вас усомниться в том, что то, которое скрывается от вас, более способно вам внушить любовь. Я не скрываю того, что хотела вам дать, потому что не хочу, чтобы вы раскаивались в том, что получили; и хотя человек, привыкший, чтобы его просили, может на отказ легко осердиться, я не буду злопамятна за то, что получила от вас, если вы искупите это тем, что отдадите мне то, что, я полагаю, более заслужила, чем ваша невидимка. Итак, скажите мне ваше последнее решение, чтобы я, если оно будет не в мою пользу, могла искать в самой себе соображений достаточно сильных, чтобы преодолеть мою любовь к вам.

Дон Карлос ожидал некоторое время, не скажет ли она еще чего; но видя, что она не будет более говорить и что она, опустив глаза, ждала его последнего слова, он последовал принятому решению говорить с нею откровенно и лишить ее всякой надежды на то, что он когда-либо будет ее. И вот как он это сделал:

– Сударыня! прежде чем сказать вам о том, что вы хотите знать от меня, вы с той же искренностью, с какой хотите, чтобы я говорил, чистосердечно откроете мне ваши чувства о том, что я вам скажу. Если бы вы склонили кого-нибудь на любовь к себе, – продолжал он, – и путем всевозможных милостей, которые дама может оказать, не нарушая добродетели, заставили поклясться в ненарушимой верности, не почли ли бы вы его за самого подлого и непостоянного человека, когда бы он не сдержал того, что обещал? И не был бы и я подлым и непостоянным, если бы ради вас оставил особу, которая верит, что я ее люблю?

Он готов был высыпать множество прекрасных по форме аргументов, чтобы убедить ее, но она не дала ему времени: она внезапно поднялась, сказав, что хорошо видит, к чему клонится его речь, и что она не может мешать такой постоянной любви, хотя она тревожит ее покой; что она возвращает ему свободу и что, если он хочет обязать ее, пусть подождет ночи – и он будет доставлен домой таким же образом, как был привезен. Говоря это, она прижимала к глазам платок, как будто бы для того, чтобы скрыть слезы, и оставила испанца одного, несколько озадаченного и столь обрадовавшегося своей свободе, что он не мог бы скрыть свою радость, если бы был и самым большим притворщиком в мире; а думаю, что заметь она это, она не преминула бы побранить его.

Не знаю, долго ли еще было до ночи, потому что, как я вам уже сказал, я не стараюсь замечать ни времени, ни часов, – вы должны только знать, что она все-таки наступила и что он сел в закрытую карету, которая после довольно долгого пути доставила его домой. А так как он был самым лучшим господином в мире, то слуги, увидев его, чуть было не умерли от радости и чуть не задушили его в объятиях. Но они радовались недолго: он взял оружие и в сопровождении двух из них, неробкого десятка, поспешил к своей решетке, и столь быстро, что сопровождавшие его едва поспевали за ним. Не успел он подать обычного знака, как его невидимое божество появилось перед ним. Они наговорили друг другу тысячу нежностей, так что у меня всегда навертываются слезы, когда я вспоминаю об этом. Наконец невидимка сказала ему, что ей стало скучно в этом доме и что она послала за каретой, и так как она не скоро еще прибудет, а его может быть готова скорее, она просит его послать за своею каретой, чтобы отвезти ее туда, где она не будет более скрывать от него своего лица.

Испанец не заставил себя просить другой раз и как сумасшедший побежал к своим людям, которых оставил в конце улицы, и послал их за своею каретой.

Карета прибыла; невидимка сдержала слово и села с ним. Она сама показывала кучеру дорогу и приказала остановиться перед огромным домом, в который они вошли при свете многочисленных факелов, зажженных при их прибытий. Кавалер и дама поднялись по огромной лестнице в высокую залу, где он обеспокоился, видя, что она не снимает маски. Наконец встретить их пришло несколько богато одетых девушек со свечами в руках; невидимки более не было: она, сняв маску, показала дон Карлосу, что дама за решеткой и принцесса Порция – одно лицо.

Я не могу вам представить, какой приятной неожиданностью было это для дон Карлоса. Прекрасная неаполитанка сказала ему, что увезла его в другой раз, чтобы знать его последнее решение; что дама за решеткой уступила ей свои права на него, – и наговорила ему потом сотню столь же галантных, сколь и остроумных вещей. Дон Карлос бросился к ее ногам, обнял ее колени и покрыл поцелуями ее руки, чуть не откусив ей пальцев, – это избавило его от того, чтобы не сказать всех тех глупостей, какие говорят обычно в большой радости.

Когда прошли первые восторги, он собрал весь свой рассудок и лесть для возвеличения приятной настойчивости своей возлюбленной, и сделал это в самых лестных для нее выражениях, а это еще более уверило ее, что она не ошиблась в своем выборе. Она сказала ему, что не хотела доверить другому лицу того, без чего не полюбила бы его, и что никогда не отдала бы своего сердца человеку менее постоянному, чем он.

Затем приехали родители принцессы Порции, уведомленные о ее намерениях. И так как они были первыми в королевстве лицами, то не стоило никакого труда достать разрешение архиепископа на этот брак: вечером того же дня их обвенчал приходской священник, который был хорошим священнослужителем и отличным проповедником; и по этому случаю, – не стоит и спрашивать об этом, – произнес прекрасную речь. Говорят, что на следующий день они встали очень поздно, – я легко этому верю.

Новость быстро разнеслась, и вице-король, близкий родственник дон Карлоса, был столь этим доволен, что возобновил празднества в Неаполе, где и до сих пор рассказывают еще о дон Карлосе Арагонском и его любовнице-невидимке.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Как Раготена ударили планшеткой по пальцам

История, рассказанная Раготеном, вызвала общие аплодисменты, и он так возгордился этим, как будто бы сам ее сочинил; а это, вместе с природною спесью, заставило его свысока относиться к комедиантам; и, подойдя к комедианткам, он брал их за руки без их согласия и пытался их ущипнуть, – провинциальное ухаживание, более приличествующее сатиру,[108]108
  Сатир — у древних греков одно из второстепенных божеств – дух лесов, уродливый и похотливый, изображавшийся наполовину человеком, наполовину козлом; в переносном смысле – уродливый и похотливый человек.


[Закрыть] чем уважаемому всеми человеку. Мадемуазель Этуаль ограничилась тем, что вырвала свои белые ручки из его засаленных и волосатых, а ее подруга, мадемуазель Анжелика, ударила его по пальцам планшеткой.[109]109
  Планшетка (buse) – металлическая или костяная пластинка от корсета.


[Закрыть] Он оставил ее, не сказав ни слова, весь красный от досады и стыда, и присоединился к компании, где каждый говорил изо всех сил, не слушая других. Раготен заставил замолчать большинство, возвысив голос, чтобы спросить, что они скажут о его истории. Молодой человек, – имя его я забыл, – неожиданно для него ответил ему, что она столь же принадлежит ему, как и всякому другому, потому что он взял ее из книги; и, сказав это, он вытащил книгу, наполовину выглядывавшую из кармана Раготена, который исцарапал ему все руки, отнимая ее; он потом передал ее другому, но и на этого тот набросился тщетно. Книга перешла уже в третьи руки, а потом таким же образом в пятые и шестые, до которых Раготен не мог достать, потому что был меньше всех ростом. Наконец он сделал пять или шесть бесполезных попыток и разодрал столько же манжет и перецарапал столько же рук, а книга все путешествовала поверх голов; бедный Раготен, видя, что все грохочут от смеху над его неудачами, как бешеный бросился на первого виновника его смущения и ударил его несколько раз кулаком в живот и ляшки, не достав выше. Но руки того, которые имели преимущество потому, что находились выше, раз пять-шесть опустились ему на темя и так тяжело, что его голова ушла в шляпу по самый подбородок, и бедный человечек был столь потрясен, что перестал соображать, где находится. К последнему же огорчению его, противник под конец ударил его ногой в темя, и он, быстро попятившись назад, упал затылком к ногам комедианток.

Теперь, прошу вас, представьте себе, каково должно быть бешенство маленького человечка, более хвастливого, чем все цирюльники королевства,[110]110
  «...более хвастливого, чем все цирюльники королевства...» — см. прим, к стр. 70.


[Закрыть] и Притом в то время, когда он хвастался,[111]111
  «...когда он хвастался» — в подлиннике: «se faisoit tout blanc de son epée» (обнажал шпагу), в смысле – хвастался; выражение, часто употреблявшееся в литературе (см. словари Леру и Фюретьера).


[Закрыть] приписывая себе историю перед комедиантками, любовником которых он хотел быть, потому что он, как вы скоро увидите, не знал и сам, какая более тронет его сердце. И на самом деле, небольшое его тело, упавшее затылком, выражало все бешенство души разнообразными движениями рук и ног, и хотя лица Раготена не было видно, потому что его голова влезла в шляпу, вся компания решила соединиться и сделать преграду между Раготеном и его обидчиком, дав ему спастись, в то время как сострадательные комедиантки поднимали человечка, который ревел в своей шляпе потому, что она закрыла ему глаза и рот и мешала дышать. Трудность состояла в том, чтобы снять с него шляпу. Она имела форму горшка, и низ ее был уже тульи; господь знает, может ли всунутая туда с силой голова с очень большим носом так же выйти оттуда, как она вошла. Это несчастье было причиной большого блага, потому что, вероятно, гнев его достиг последней степени, что дало бы, конечно, соответствующие следствия, если бы шляпа, от которой он задыхался, не заставила его прежде всего подумать о сохранении своей жизни, чем об уничтожении жизни другого. Он не просил о помощи, потому что не мог говорить; но когда увидели, что он напрасно старается дрожащими руками освободить голову, бьет ногами по полу и от ярости бесполезно ломает ногти, то не думали более ни о чем, кроме его спасения. Первые усилия снять эту «прическу» были столь неистовы, что он подумал, что ему хотят оторвать голову. Наконец, не будучи в силах более терпеть, он дал знак пальцами, чтобы разрезали шляпу ножницами. Госпожа Каверн вытащила свои из-за пояса, а Ранкюн, взявшийся за эту операцию, сделав сначала вид, что хочет надрезать ее против лица (это не мало напугало Раготена), разрезал шляпу с затылка до самой вершины. Едва только он получил возможность дышать, как вся компания загрохотала от смеху, видя, что он так надулся, что чуть не лопнет, от крови, прилившей к лицу, и что нос у него ободран.

Дело так бы и обошлось, если бы один злой насмешник не сказал ему, чтобы он отдал починить свою шляпу. Данный не во-время совет разжег в нем гнев, который и без того не утих, настолько, что он схватил решетку из камина и замахнулся, как будто бы для того, чтобы бросить ее в самую средину компании, чем так напугал самых храбрых, что все бросились к дверям, спасаясь от удара решеткой; но в такой давке только один смог выйти, да и то упал, зацепившись шпорами за шпоры других. Раготен засмеялся, в свою очередь, что всех успокоило. Книгу ему вернули, а комедианты одолжили ему старую шляпу. Он страшно негодовал на того, кто так обидел его; но так как он был более тщеславен, чем злопамятен, то сказал комедиантам, будто бы обещая нечто особенное, что хочет из своей истории сделать комедию и что, употребив некоторый прием, он одним прыжком будет там, куда другие поэты достигают только постепенно. Дестен сказал ему, что рассказанная история очень приятна, но для театра все-таки не годится.

– Мне кажется, вы хотите меня учить, – ответил Раготен; – так знайте, что моя мать была крестницей поэта Гарнье,[112]112
  Гарнье, Роберт (Garnier, 1545—1601) – трагический поэт; был заместителем судейского сборщика налогов Менской провинции, где и родился, в Ла Фет-Бернар, а умер в Мансе. Был хорошо известен в провинции.


[Закрыть] а у меня, который говорит с вами, до сих пор хранится его чернильница.

Дестен сказал ему, что сам поэт Гарнье не очень-то достоин чести.

– Да какую вы находите тут трудность? – спросил Раготен.

– Только ту, что из нее нельзя сделать комедии по правилам, без множества погрешностей против приличия и рассудка, – ответил ему Дестен.

– Такой человек, как я, может сам установить правила, если захочет,[113]113
  «Такой человек, как я, может сам установить правила, если захочет» — подобный ответ приписывают французскому поэту, одному из основоположников французского классицизма, Малербу; в этом месте романа, видимо, следует видеть пародийный выпад против него.


[Закрыть] – сказал Раготен. – Подумайте, – прибавил он, – не было ли бы это и ново и великолепно, если бы посреди сцены увидели портал церкви, а перед ним около двадцати кавалеров и столько же дам, любезничающих между собою; это бы всех восхитило. Я с вами согласен, – продолжал он, – что не следует допускать чего-либо против приличий или добрых нравов, и поэтому я не хочу заставлять актеров говорить в церкви.

Дестен прервал его, чтобы спросить, где он думает найти столько кавалеров и дам.

– А как же поступают в школах, где представляют целые баталии? – ответил Раготен. – Я играл в Флеше[114]114
  Коллеж Флеше, основанный при Генрихе III, в 1603 году, был одним из самых знаменитых коллежей иезуитов. В нем училось много иностранцев, включительно до индусов, татар и китайцев. В середине XVII века в нем было около тысячи учащихся-французов и сто двадцать наставников-иезуитов. Школьники имели обыкновение разыгрывать комедии; в этих представлениях в 1665 году принимал участие Расин. Большею частью там ставились пьесы религиозно-нравоучительного характера, написанные самими иезуитами.


[Закрыть] в битве у Понт-де-Се,[115]115
  Понт-де-Се. — В гражданскую войну, которая сопровождала смерть Кончини (маршал Франции, правивший страной при Марии Медичи; убит в Лувре в 1617 году) и была начата недовольными пэрами и королевой-матерью против Альберта де Люиня (Luynes), войска Марии Медичи были разбиты на Пон-де-Се (Pont de Ce).


[Закрыть] – прибавил он. – На сцене было более сотни солдат вдовствующей королевы, не считая армии короля, которая была еще многочисленнее; и мне припоминается, что из-за дождя, помешавшего празднику, говорили, что шляпы с перьями всего дворянства нашей страны, которые мы взяли у них, не будут никогда в таком порядке.

Дестен очень забавлялся, что дал повод говорить ему столь разумные вещи, и отвечал, что в школах действительно довольно школьников для этого, но если в их труппе семь или восемь человек, – она уже в полном составе. Ранкюн, который был никудышным, как вы знаете, человеком, принял сторону Раготена только для того, чтоб позабавиться, и сказал своему товарищу, что не разделяет его мнения, – а он постарше комедиант, – и что портал церкви – самая прекрасная декорация, какую он когда-либо видел, а что касается необходимого количества кавалеров и дам, – часть их можно нанять, а часть сделать из картона. Этот прекрасный выход – сделать из картона – заставил смеяться всех; Раготен смеялся тоже и клялся, что он подумал об этом раньше, да не хотел говорить.

– А карета, – прибавил он, – это новость в комедии. Я когда-то представлял собаку Товия[116]116
  «...представлял собаку Товия». — Разумеется трагикомедия Уйна «Товий» (G. Oyuna, «Thobie», 1606) в пяти актах, где в последнем акте появляется собака.


[Закрыть] и так хорошо, что все присутствующие развеселились. А что до меня, – продолжал он, – то если можно судить о вещах по действию, которое они производят на ум, меня всякий раз, когда я видел «Пирама и Физбу», трогала не столько Пирамова смерть, сколько пугал лев.[117]117
  В «Пираме и Физбе», трагедии Теофиля (Théophile), представленной в первый раз в 1617 году, в конце четвертого акта появляется лев, увидев которого Физба восклицает:
О, что я вижу, боже, страшный зверь!Голодный лев, и ищет он добычи.  Едва ли здесь речь идет об известной сцене из «Сна в летнюю ночь» Шекспира, ставя которую, французские актеры принимали предосторожности, чтобы дамы не очень испугались смерти Пирама и рычания льва.


[Закрыть]

Ранкюн подкреплял доводы Раготена столь же смешными доводами и так вошел к нему в милость, что тот повел его с собою ужинать. Все прочие надоедалы оставили комедиантов, которым более хотелось ужинать, чем занимать разговорами городских бездельников.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,
которая содержит то, что вы узнаете, если потрудитесь ее прочесть

Раготен привел Ранкюна в кабачок и велел подать все лучшее, что там было. Полагали, будто бы он потому не повел его к себе домой, что домашний стол его был не очень хорош; но я по этому поводу ничего не скажу, из боязни высказать необоснованное суждение; да я совсем и не хотел исследовать этого дела, так как оно не стоит труда, а к тому же я должен писать о гораздо более важных вещах.

Ранкюн, будучи человеком большой проницательности и с первого взгляда узнавая людей, когда подали двух куропаток и каплуна на две персоны, не сомневался, что у Раготена есть какая-то цель и что он не стал бы угощать его за одни заслуги или из благодарности за защиту его мнения, что рассказанная им история дает прекрасный сюжет для сцены. Он приготовился к первой причуде Раготена, – но тот не сразу открыл, что у него было на душе, и продолжал говорить о своей истории. Раготен волей-неволей заставил выслушать сатирические стихи, сочиненные им против большинства своих соседей, против рогоносцев, имена которых он умалчивал, и против их жен. Он пел застольные песенки и показал множество анаграмм:[118]118
  Анаграммы (стихотворения, построенные на перестановке букв в словах, от чего образуются новые слова) были в моде в XVII веке. Им нередко придавали магическое значение. В отеле Рамбулье широко процветал этот жанр, как и другие малые жанры: буриме, шарады, акростихи и т. д. Так, известны три анаграммы Ракана и Малерба к имени их возлюбленных: Catherine, Arthénica, Eracinte и Carinhée. Один из жителей городка Э (Aix), Бийон, при въезде Людовика XIII в город, преподнес королю пятьсот анаграмм к его имени, за что король дал ему пожизненную пенсию.


[Закрыть] потому что обычно подобными произведениями недалекого ума начинают рифмачи надоедать порядочным людям. Ранкюн совсем его портил, превознося все, что слышал; обращая очи горе, он клялся, как самый бессовестный человек, что не слыхал ничего прекраснее и, будто вправду от восхищения, рвал на себе волосы. Время от времени он ему говорил:

– Вы слишком несчастны, – как и мы, – оттого, что не посвятите себя целиком театру; в два года не стали бы больше говорить о Корнеле,[119]119
  Корнель, до того, как начать писать пьесы, играл в театре. Насмешник Ранкюн, пользуясь этим, уверяет, что славой своей Корнель обязан именно тому, что был актером.


[Закрыть] чем сейчас говорят о Гарди. Я никогда не льщу, – прибавил он, – но чтобы ободрить вас, должен вам сказать, что понял, что вы большой поэт, и вы сможете услышать и от моих товарищей то же, что я вам сказал. Я никогда не ошибаюсь; настоящего поэта я чувствую за полмили: едва я вас увидел, я понял вас так же хорошо, как если бы был вашей кормилицей.

Раготен глотал это с таким удовольствием, как мед, запивая многочисленными рюмками вина, опьянявшего его еще более, чем похвалы Ранкюна, который, со своей стороны, ел и пил изо всех сил и время от времени восклицал:

– Ради бога, господин Раготен, не зарывайте в землю вашего таланта! Еще раз вам говорю – вы злой человек, потому что не хотите обогатить и себя и нас. Я тоже немного мараю бумагу и не хуже других; но если бы я сочинял стихи хотя вдвое хуже тех, какие вы мне прочли, я не вел бы такую проклятую жизнь, а жил бы себе на ренту не хуже Мондори.[120]120
  «...жил бы себе на ренту не хуже Мондори...» – В 1637 году Мондори (см. прим, к стр. 66) получил от Ришелье пенсию в две тысячи ливров, после того как выступил в заглавной роли в трагикомедии «Слепой из Смирны» (L’Aveugle de Smyrne). Многие знатные вельможи, подражая кардиналу, обеспечили Мондори в общей сложности от восьми до десяти тысяч ливров пожизненной ренты в год. Он был не единственным: наиболее популярные из актеров, как Табарен, Гримаре и Скарамуш, получали более чем по десять тысяч ливров ренты в год.


[Закрыть] Пишите, господин Раготен, пишите; и если мы еще этой зимой не перещеголяем всех этих пудреных господ[121]121
  «...этих пудреных господ...» – разумеются актеры отеля Бургонь и театра дю Маре (hotêl de Bourgogne et théâtre du Marais).


[Закрыть] отеля Бургонь и Маре, то чтоб никогда мне не взойти на сцену, не сломав руки или ноги. Больше сказать нечего, давайте пить.

Он сдержал слово. Налив в стаканы по двойной порции, он провозгласил Раготену, что пьет за здоровье Раготена же, а тот, согласившись, стал пить за здоровье комедианток, обнажив голову и с таким исступлением, что, ставя бокал на стол, отбил у него ножку и не заметил, а потом два или три раза поднимал его, думая, что положил его на бок. Наконец бросил его через голову и стал хватать Ранкюна за руки, так что тот даже оборонялся, чтобы не подумали, что он разбил бокал. Раготен несколько опечалился, потому что Ранкюн не смеялся, но, как я вам уже сказал, тот был скорее завистливая, чем смешливая тварь.

Ранкюн спросил, что Раготен скажет об их комедиантках. Человечек покраснел, но не ответил. Но Ранкюн спросил еще раз о том же, и тот, наконец, заикаясь и покраснев, невнятно ответил Ранкюну, что одна из комедианток бесконечно ему нравится.

– А какая же именно? – спросил Ранкюн. Человечек был так смущен, проговорившись, что ответил:

– Не знаю.

– Я тоже, – сказал Ранкюн.

Это смутило того еще больше, и он залепетал:

– Та... та...

Он повторил это слово раза четыре или пять, пока комедиант в нетерпении не сказал ему:

– Вы правы, это прекрасная девушка.

Это совсем привело его в замешательство. Он не мог назвать той, которая пленила его: и может быть, и сам не знал этого, потому что в нем было менее любви, чем распутства. Наконец Ранкюн назвал ему мадемуазель Этуаль, и тот признался, что в нее он именно и влюблен. Что же касается меня, то я думаю, если бы тот назвал Анжелику или ее мать, госпожу Каверн, он бы забыл удар планшеткой одной и возраст другой и отдался бы телом и душой той, которую ему назвал бы Ранкюн, – настолько была смущена совесть этого развратника. Комедиант налил ему полный бокал вина, – что несколько рассеяло его смущение, – но не забыл и сам выпить, после чего сказал ему, таинственно понизив голос и оглянувшись, нет ли кого в комнате:

– Вы ранены не смертельно и обратились к такому человеку, который может вас вылечить, если вы ему доверитесь и будете скромны. Это не значит, что ваше предприятие очень легко: мадемуазель Этуаль – настоящая тигрица, а ее брат Дестен – настоящий лев; однако она всегда видит подобных вам людей, и я знаю, что надо делать: докончим вино, а завтра еще будет день.

Оба выпили по стакану вина, и это на минуту прервало разговор. Раготен начал говорить первый, описывая ему все свои достоинства и сокровища, и сказал Ранкюну, что его племянник служит у одного откупщика; что этот племянник вошел в большую дружбу с откупщиком податей[122]122
  Откупщик податей — в подлиннике: partisan, т. e. финансист, человек, заключивший договор с королем на откуп податей и имеющий твердые доходы с собирания их (см. Фюретьер. «Словарь»). Упоминаемый здесь Райер был известным откупщиком податей; он брал на откуп налоги с зажиточных (aysés), злоупотреблял при сборе их и растратил государственные суммы. В 1649 году он был арестован и заключен в Бастилию. Многие из мазаринад посвящены его финансовым операциям. О нем см. «Catalogue des partisans», P. 1649.


[Закрыть] Ральером, во время пребывания того в Мансе для собирания налогов, и обнадежил Ранкюна, что выхлопочет ему через посредство племянника такое же содержание, как получают королевские комедианты.[123]123
  Королевские комедианты — т. е. комедианты королевской труппы или трупп отеля Бургонь и театра дю Маре, носившие звание «les grands comédiens du roy»; это давало им право на пенсию в несколько тысяч ливров в год; кроме того, от короля и королевской фамилии они получали большие подарки.


[Закрыть] Он сказал ему также, что если у него есть родные с детьми, то он выхлопочет им хлебное духовное место, так как его племянница замужем за братом одной женщины, содержанки дворецкого одного провинциального аббата, у которого есть прекрасные духовные места для раздачи.

В то время как Раготен рассказывал о своих подвигах, Ранкюн, вошедший во вкус, только успевал наливать до краев стаканы, которые опустошались почти мгновенно; Раготен не осмеливался отказать человеку, должному так много сделать для него. Наконец, наглотавшись вдоволь, они опьянели. Ранкюн, по своему обыкновению, становился все важнее, а Раготен так отупел и отяжелел, что склонился на стол и уснул. Ранкюн позвал служанку, чтобы велеть приготовить постель, потому что в его гостинице все уже спали. Служанка сказала, что можно приготовить две постели, но что господин Раготен находится в таком состоянии, что нет надобности его будить. Да он и не проснулся, а как нельзя лучше спал и храпел. Пока две из трех кроватей, которые находились в комнате, не были покрыты простынями, он и не просыпался. Он проклинал служанку и грозил избить, когда она доложила ему, что постель готова. Наконец, когда Ранкюн повернул его на стуле к огню, который зажгли, чтобы просушить простыни, он открыл глаза и без возражений позволил себя раздеть. Его положили на постель как можно более удобно, а Ранкюн лег в свою, сначала заперев двери. Спустя час Раготен проснулся и встал с кровати, я хорошо не знаю зачем; он так заблудился в комнате, что опрокинул всю мебель и сам падал несколько раз, но своей кровати не мог найти, а наконец наткнулся на кровать Ранкюна, раскрыл его и этим разбудил. Ранкюн спросил его, чего он ищет.

– Я ищу свою кровать, – ответил Раготен.

– Она слева от моей, – сказал Ранкюн.

Пьянчужка повернулся направо и залез между одеялом и соломенным тюфяком на третью кровать, на которой не было ни матраца, ни перины, где он и досылал довольно безмятежно. Ранкюн оделся раньше чем Раготен проснулся. Он спросил пьянчужку, неужели он вздумал умерщвлять плоть, что бросил свою кровать, чтоб спать на соломе. Раготен утверждал, что совсем не вставал и что в комнате, наверное, появлялись домовые. Из-за этого он поссорился с хозяином гостиницы, который защищал свой дом и грозил пожаловаться властям, что тот позорит его дом. Однако я уже порядочное время надоедаю вам кутежом Раготена, – вернемся в гостиницу к комедиантам.