Текст книги "Комический роман"

Автор книги: Поль Скаррон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Что случилось с ногой Раготена

Если бы Раготен сам, без помощи своих друзей, мог высадить свою ногу,[259]259
  «высадить свою ногу» – в подлиннике: dépoter – высадить из горшка растение.


[Закрыть] я хочу сказать – вытащить ее из проклятого ночного горшка, куда он таким несчастным образом попал, его ярость продолжалась бы по крайней мере до конца дня; но он принужден был сбавить немного своей природной спеси и присмиреть, прося смиренно Дестена и Ранкюна постараться освободить его правую или левую ногу, я не знаю, какую именно. Он не обратился к Оливу из-за того, что произошло между ними; но Олив пришел к нему на помощь без просьбы, и его двое товарищей и он сделали все, что могли, чтобы помочь ему. Усилия, какие человечек прилагал, пытаясь вытащить свою ногу, были причиной того, что она распухла, а старания Дестена и Олива заставили ее еще более распухнуть. Сначала принялся за дело Ранкюн, но так неловко, что Раготен думал, он хочет его навек искалечить, и усердно просил его не мешаться; он просил и других о том же и лег в постель и стал ждать слесаря, за которым послали, чтоб распилить на ноге ночной горшок.

Остаток дня в гостинице прошел довольно мирно и довольно печально для Дестена и Леандра: один очень беспокоился о своем слуге, который еще не возвращался и не сообщал ему новостей о его возлюбленной, как ему обещал, а другой не мог радоваться вдалеке от своей дорогой мадемуазель Этуаль, не говоря уже о том, что был озабочен похищением мадемуазель Анжелики и жалел Леандра, читая на его лице все признаки крайнего огорчения. Ранкюн и Олив тотчас же приняли участие, вместе с несколькими жителями местечка, в игре в кегли, а Раготен, после того как велел освободить свою ногу, проспал остаток дня, или потому, что хотел спать, или потому, что не хотел показаться перед людьми после скверных вещей, какие с ним произошли. Тело хозяина отнесли в его последнее жилище, а хозяйка, невзирая на прекрасные размышления о смерти, какие ей должна была внушить смерть мужа, не утратила случая по-арабски[260]260
  «по-арабски» — выражение, родственное «арап», «по-арапски» в русском языке.


[Закрыть] содрать с двух англичан, ехавших из Бретани в Париж.

Солнце отправлялось на покой, когда Дестен и Леандр, которые не могли покинуть окна своей комнаты, увидели, как во двор гостиницы въехала карета, запряженная четверкой, в сопровождении трех мужчин верхом и четырех или пяти лакеев. Служанка пришла к ним просить их уступить комнату прибывшим, и таким образом Раготен принужден был показаться, хотя он хотел прятаться в комнате, и пошел за Дестеном и Леандр ом в ту, где в предыдущий день он видел мертвого Ранкюна.

Дестена на кухне гостиницы узнал один из приехавших в карете господ, с которым он познакомился на свадьбе, столь несчастной для бедной госпожи Каверн.

Этот бретонский сенатор спросил у Дестена новости об Анжелике и выказывал свое огорчение тем, что ее еще не нашли. Его звали ля Гарруфьер, что позволяет думать, что он скорее был анжерец, чем бретонец, так как не больше нижнебретонских имен начинается с «кер», чем анжерских кончается на «ьер», нормандских на «виль», пикардийских на «кур», а гасконских на «ак».[261]261
  «Кер», «ьер» и т. д. – начало и окончание имен, наиболее обычные в упоминаемых наречиях.


[Закрыть]

Но вернемся к господину де ля Гарруфьеру. Он был человек умный, как я вам уже сказал, и никоим образом не считал себя провинциалом, ибо проводил обычно время отпуска в Париже, проедая деньги в парижских ресторанах и надевая траур, когда его надевал двор, что, если бы было подтверждено и запротоколировано, дало бы ему если не грамоту[262]262
  «...дало бы ему если не грамоту...» — выпад по поводу широко раздаваемых двором милостей.


[Закрыть] на полное дворянство, то, во всяком случае, на немещанство, осмелюсь так сказать. Кроме того, он был с претензиями на остроумие, потому что всем нравится быть чувствительными и весельчаками, поскольку они знают, что самонадеянные или грубые невежды, которые дерзко рассуждают о прозе и стихах, думают также, что они достойны бесчестия за хорошие сочинения, и что они упрекают, в случае надобности, человека за то, что он пишет книги,[263]263
  «...упрекают... человека за то, что он пишет книги...» — В XVII веке писателя нередко третировали, рассматривая его как низшее существо; подобное отношение существовало еще и при Скарроне, особенно в провинции; лишь самые крупные писатели пользовались уважением и осыпались подарками. Дворянство в большей своей части было невежественно и смотрело на поэта как на шута и скомороха, подчиняя его своим прихотям. Многие писатели XVII века жаловались на презрительное к ним отношение.


[Закрыть] как они упрекали бы его, если бы он стал делать фальшивые деньги.[264]264
  «делать фальшивые деньги». — Подделка денег была в то время очень распространена: многие дворяне и даже должностные лица (например, сюринтендант Вьевиль) имели отношение к этому делу.


[Закрыть] А комедианты находят в этом выгоду. Их более ласково принимают в тех городах, где они играют, потому что они, будучи попугаями и скворцами поэтов, а некоторые из них, одаренные умом, сами пытаются сочинять комедии, или из своей головы, или частью заимствуя,[265]265
  «или частью заимствуя...» — Заимствование из чужих произведений и использование их было очень распространено; на это не смотрели как на плагиат. Мольер, например, говорил: «Я беру материал всюду, где нахожу». Лишь изредка в полемике между писателями можно встретить укоры в заимствованиях: так, Сирано де Бержерак смеялся над Монфлери (Montfleury), что его трагедии «ничем не отличаются от трагедий Корнеля», намекая на большие заимствования.


[Закрыть] и внушают некоторого рода честолюбие быть с ними знакомыми, или знаться с ними. С наших дней к их профессии относятся некоторым образом справедливо и ценят их больше, чем прежде.[266]266
  «...ценят их больше, чем прежде». – Во времена Скаррона к актерам стали относиться с уважением благодаря расцвету театра, большому таланту некоторых актеров и любви к искусству Ришелье, Мазарини и Людовика XIV. В это время в актеры пошло много дворян, духовных лиц и др.


[Закрыть] Да и правда, что в комедии народ находит развлечение самое невинное, какое может одновременно наставлять и забавлять. Она теперь, по крайней мере в Париже, очищена от всего, что в ней было непристойного.[267]267
  «...очищена от всего что в ней было непристойного». — В пьесах писателей XVII века нередко можно встретить двусмысленности, почти нецензурные намеки и откровенный цинизм. Таковы пьесы Гарди, Лариве, Шеландра, Тротереля и Сирано де Бержерака. Первые пьесы Ротру и комедии, а также и роман Скаррона тоже должны быть поставлены в этот ряд.


[Закрыть] Надо желать, чтобы она была также очищена от мошенников, пажей и лакеев[268]268
  «...очищена от мошенников, пажей и лакеев...» — Партер комедии нередко бывал местом встречи разного рода мошенников, которые старались поживиться там всем, чем могли, начиная с кошельков и кончая пальто. Пажи и лакеи приходили в театр или со своими хозяевами или самостоятельно. Нередко в партере поднимались скандалы и драки, мешавшие представлению. Подробную сцену в театре описывает Рохас в своем романе «Забавное путешествие».


[Закрыть] и прочих отбросов рода человеческого, которых легкость красть Там плащи привлекает туда еще более, чем прежде плохие шутки шутов. Но теперь фарсы как будто отменены,[269]269
  «...теперь фарсы как будто отменены». — В то время большинство лучших актеров, игравших в фарсах, – Брюскамбиль, Тюрлюпен, Гро-Гийом, Готье-Гариль – уже умерли или сошли со сцены, и фарсы стали редким добавлением к пьесам. Но еще Мольер писал легкие одноактные комедийки, напоминавшие фарсы.


[Закрыть] хотя я осмеливаюсь утверждать, что есть частные собрания, где еще смеются от всего сердца дешевым и грязным двусмысленностям, которые там говорятся и которые бы скандализовали первые ложи отеля Бургонь.

Кончим отступление. Господин де ля Гарруфьер обрадовался, встретив Дестена в гостинице, и заставил его обещать отужинать вместе с приехавшей компанией, которая состояла из молодого мужа из Манса и молодой жены, какую он вез на ее родину в Лаваль, из матери, я думаю, мужа, из адвоката суда и господина де ля Гарруфьера, родственников друг другу, – их Дестен уже видел на свадьбе, с которой похитили мадемуазель Анжелику. Ко всем, кого я назвал, прибавьте еще служанку или горничную, и вы поймете, что карета, в которой они ехали, была совершенно полна, не говоря уже о том, что мадам Бувийон[270]270
  Под именем мадам Бувийон (Bouvillon) Скаррон осмеял мадам Ботрю (Bautru), жену казначея в Алансоне, бабушку президента суда Байи.


[Закрыть] (так звали мать мужа) была одной из самых толстых женщин Франции, хотя и очень низенькой, и меня уверяли, что в ней было обыкновенно в среднем в плохие и хорошие годы тридцать квинталов[271]271
  Квинтал – старинная французская мера веса – сто килограммов.


[Закрыть] мяса, не считая других тяжелых и твердых веществ, какие входят в состав человеческого тела. После того что я вам рассказал, вы без труда поверите, что она была очень упитанной, как все толстые женщины.

Подали ужин. Дестен пришел с хорошим видом, который никогда его не оставлял и который не ухудшался тогда грязным бельем, потому что Леандр одолжил ему чистое. Он говорил мало, по своему обычаю, да и если бы он говорил столько же, сколько те, кто говорил много, он, быть может, все-таки не наговорил бы столько ненужных вещей, как они. Ля Гарруфьер подавал ему самое лучшее, что было на столе; госпожа Бувийон делала то же, что Гарруфьер, и со столь малой скромностью, что все блюда на столе оказались пустыми в одно мгновение, а тарелка Дестена столь полной крыльями и ножками цыплят, что я потом часто удивлялся, каким образом они могли сложить такую высокую пирамиду из мяса на столь небольшом основании, как дно тарелки. Ля Гарруфьер не заметил этого, так как сильно был занят разговором с Дестеном о стихах и старался внушить ему хорошее мнение о своем уме. Мадам Бувийон, у которой были свои намерения, продолжала прислуживаться к комедианту и, не находя уже цыплят, стала угощать его кусками жареной баранины. Он не знал, куда их класть, и, держа кусок в руке, искал места, куда бы положить его, когда один дворянин, не захотевший молчать при ущербе для своего аппетита, спросил Дестена, улыбаясь, неужели он съест все, что было на его тарелке. Дестен посмотрел на нее и страшно удивился, увидев, что куча разодранных цыплят доходит ему до подбородка, – из них Гарруфьер и госпожа Бувийон воздвигли памятник его достоинствам. Он покраснел и не мог удержаться от смеха, Бувийон смутилась, а Гарруфьер сильно смеялся и так растрогал всю компанию, что раз пять принимались смеяться. Слуги начали тем, чем кончили их господа, и засмеялись в свою очередь. Молодой жене это показалось так забавно, что, прыснув со смеху[272]272
  «прыснув со смеху...» — в подлиннике: s’ebouffant, а не обычное s’étouffant или s’epouffant, которые по ошибке стоят в некоторых изданиях Скаррона.


[Закрыть] в то время, когда она начала пить, она обрызгала лицо своей свекрови и своему мужу почти всем вином, какое было в стакане, а остаток пролила на стол и на платье тем, кто там сидел. Стали опять смеяться, и только одна Бувийон не смеялась, а сильно покраснела и сердито посмотрела на свою бедную невестку, что не мало уменьшило ее радость. Ндконец кончили смеяться, – потому что нельзя же смеяться вечно, – вытерли глаза, госпожа Бувийон и ее сын вытерли вино, капавшее у них с глаз и лица, а молодая жена попросила прощения, хотя все еще никак не могла удержаться от смеха. Дестен поставил свою тарелку на средину стола, и каждый взял себе то, что ему принадлежало. И пока продолжался ужин, не могли уже говорить о другом. Шутки оставили; хорошо или плохо, потому что серьезность, которой вооружилась некстати госпожа Бувийон, нарушила некоторым образом веселость компании.

Как только убрали со стола, дамы ушли в свою комнату; адвокат и дворянин велели подать карты и сели играть в пикет.[273]273
  Пикет – карточная игра в тридцать две карты для двух лиц.


[Закрыть] Ля Гарруфьер и Дестен, не будучи из числа тех, которые не знают что делать, когда они не играют, занялись более остроумно и вели, быть может, самые интересные разговоры, какие когда-либо велись в гостиницах Нижнеменской провинции. Гарруфьер намеренно говорил о том, что, по его мнению, должно быть неизвестным комедиантам, разум которых обычно имеет гораздо более узкие границы, чем память, а Дестен рассуждал как человек очень образованный и хорошо знающий свой мир. Между прочим, он с возможной рассудительностью различал женщин с большим умом,[274]274
  «...женщин с большим умом...» — Скаррон, видимо, намекает на жену сюринтенданта Фуке, которой посвящена вторая часть «Комического романа» и к которой он обращается со следующими словами: «Вы очень умны, но не имеете претензии показывать это» (Vous avez beaucoup d’esprit sans ambitions de la foire paroître).


[Закрыть] которые не проявляют его, пока это не понадобится, от тех, которые пользуются им только для виду, и тех, которые завидуют плохим шутникам, каких зовут забавниками или весельчаками, и которые смеются непристойным намекам и двусмысленностям, какие сами говорят, – словом, насмешникам какого-нибудь квартала, и тех, кто составляет более приятную часть света[275]275
  «тех, кто составляет более приятную часть света...» — Скаррон в своих бурлескных произведениях не раз подчеркивает свои симпатии к весельчакам и насмешникам.


[Закрыть] и лучшего общества. Они говорили также о женщинах, которые пишут столь же хорошо, как и мужчины, этим занимающиеся, и которые не выпускают в свет произведений своего ума, что делают только из одной скромности.[276]276
  «...делают только из одной скромности». — Скромность, о которой говорит Скаррон, действительно была свойственна многим знаменитым женщинам того времени, которые публиковали свои произведения без указания своих имен. Так делали m-lle де Скюдери, m-me де Лафайет, m-lle Монпансье и др.


[Закрыть] Гарруфьер, будучи очень честным и знатоком честных людей, не мог понять, каким образом провинциальный комедиант мог в таком совершенстве иметь понятие о настоящей честности.[277]277
  Гарруфьер — Бюсси де Рабютен, Роже, граф (1619—1693), французский писатель, остряк и эпиграмматист, участник Фронды, автор сатирической «Любовной истории галлов» и «Мемуаров», в письме к Корбинелли (6 марта 1679 г.) дает определение того, как в XVII веке понимали слово «честный человек» (honnête homme), которое часто встречается в «Комическом романе»: «Честный человек, – говорит он, – это человек, хорошо воспитанный и умеющий жить» (L’honnête homme est un homme poli et qui sçait vivre). Автор «Законов любезного обращения» (Loix de la galanterie) этим словом называет «действительно галантного человека» (un vrai galant).


[Закрыть]

В то время когда он этому удивлялся внутренне, адвокат и дворянин, переставшие уже играть, потому что рассорились из-за открывшейся карты, часто зевали, захотев спать. Им приготовили три постели в той комнате, где они ужинали, а Дестен вернулся в комнату к своим товарищам и лег вместе с Леандром.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Новое несчастье с Раготеном

Ранкюн и Раготен спали вместе; что же касается Олива, то он провел часть ночи за штопкой своего платья, которое разодралось во многих местах, когда он суетился с сердитым Раготеном. Те, кто знал хорошо этого маленького мансенца, заметили, что каждый раз, когда он дрался с кем-нибудь, – а это случалось с ним часто, – он всегда распарывал или разрывал платье своего противника, все или в нескольких местах. Это было его верным приемом, и тот, кто дрался с ним на кулаках, хоть бы это было условлено, должен был защищать свое платье так же, как защищать лицо при поединке на шпагах.

Ложась спать, Ранкюн спросил его, не плохо ли ему, потому что он очень скверно выглядит; Раготен сказал ему, что никогда еще так хорошо не чувствовал себя. Скоро они заснули, и для Раготена было счастьем, что Ранкюн имел почтение к благородной компании, прибывшей в гостиницу, и не захотел нарушить их покоя; без этого человечек плохо бы провел ночь. Между тем Олив трудился над своим платьем, а починив его, взял платье Раготена и столь же искусно, как если бы был настоящим портным, сузил его камзол и штаны и положил опять на место и, проведя большую часть ночи за сшиванием и распарыванием, лег в ту же постель, где спали Раготен и Ранкюн.

Встали рано, как всегда это бывает в гостиницах, где шум начинается вместе со днем. Ранкюн опять сказал Раготену, что тот плохо выглядит;[278]278
  «Ранкюн опять сказал Раготену, что тот плохо выглядит...» – Таллеман в «Истории маркизы Рамбуйлье» (Histoire de la marquise de Rambouillet) сообщает, что обычная шутка, какую разыгрывала маркиза де Рамбулье над своими гостями, была подобна этой. Так, однажды ночью сузили все кафтаны маркиза де Гюиш, а наутро уверили его, что он распух, оттого что съел вечером много шампиньонов, – и тот серьезно верил этому, пока ему не открыли шутку. Скаррон, быть может, использовал этот случай для своего романа.


[Закрыть] Олив сказал ему то же. Тот начинал верить, а увидев, что его платье стало ему уже больше чем на четыре пальца, он не сомневался более, что распух, пока спал, и испугался столь внезапной опухоли. Ранкюн и Олив говорили, что вид его все ухудшается и ухудшается, а Дестен и Леандр, предупрежденные о шутке, тоже сказали ему, что он сильно изменился. У бедного Раготена слезы показались на глазах, а Дестен не мог удержаться, чтобы не улыбаться, что того страшно досадовало. Он пошел в кухню гостиницы, где все говорили ему то же, что и комедианты, а также и люди, приехавшие в карете, которые встали рано, потому что надо было еще далеко ехать. Они пригласили комедиантов завтракать с собою, и все пили за здоровье больного Раготена, который вместо благодарности ушел, ворча на них и сокрушаясь, к местному цирюльнику и рассказал о своей опухоли. Цирюльник много рассуждал о причинах и действии его болезни, в которой он понимал так же мало, как в алгебре, и четверть часа говорил ему терминами своего искусства, какие приходились столь же кстати, как если бы он говорил ему о попе Иване.[279]279
  Предание о попе Иване (prêtre Jean), т. е. об одном из правителей ближнего Востока, который объединял в своих руках духовную и светскую власть, восходит к эпохе крестовых походов, именно – к 1145 году. Позднее его имя вошло в обиход для обозначения чего-то далекого, темного и неизвестного. Оно часто встречается у комических и сатирических писателей.


[Закрыть] Раготен от этого совсем потерял терпение и спросил его, ругаясь слишком замечательно для небольшого человека, неужели ему не о чем кроме говорить. Цирюльник хотел было опять начать разглагольствовать, но Раготен чуть его не избил, и тот смирился перед гневом больного, из которого он выпустил три тазика крови и, надо – не надо, поставил ему банки на плечах.

По окончании врачевания Леандр пришел сказать Раготену, что если тот обещает, что не будет сердиться, то он сообщит ему об одной злой штуке, какую с ним сыграли. Он обещал больше, чем требовал Леандр, и клялся вечными мучениями сдержать все, что обещает. Леандр сказал, что он хочет иметь свидетелей при его клятве, и повел его в гостиницу, где в присутствии всех господ и слуг заставил его снова поклясться, а потом сообщил ему, что обузили его платье. Раготен сначала покраснел от стыда, а потом побледнел от ярости, а затем хотел было нарушить свою страшную клятву, когда семь или восемь человек сразу стали его укорять с такой горячностью, что в поднявшемся шуме не было слышно ничего. Он перестал говорить, но другие не переставали кричать ему в уши, и так долго, что бедняк чуть было не оглох. Наконец он избавился от этого лучше, чем думал: начал петь изо всей силы песни, какие ему пришли на ум, от чего страшный шум смешанных голосов сменился страшным взрывом хохота, перешедшего от господ к слугам, а от того места, где происходило действие, в другие места в гостинице, куда разные причины привлекли разных лиц.

В то время, пока шум стольких лиц, смеющихся вместе, уменьшается мало-по-малу и теряется в воздухе наподобие эха, достоверный летописец окончит настоящую главу с позволения благосклонного или неблагосклонного читателя или такого, какого определило ему небо при рождения.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Как госпожа Бувийон не могла устоять против искушения и получила шишку на лбу

Карета, которой еще предстояло большое путешествие, была готова рано. Семь человек, наполнявшие ее, взгромоздились в ней друг на друга. Она тронулась, – но в десяти шагах от гостиницы сломалась ось. Кучер проклял свою жизнь, а его ругали так, как будто он отвечал за крепость оси. Надо было друг за другом выходить из кареты и возвращаться в гостиницу. Население кареты просто опустило руки и страшно удивилось, когда ему сказали, что во всей округе не было каретника ближе чем в большом местечке за десять, миль отсюда. Они посовещались, но не решили ничего, видя, что их карета будет в состоянии ехать только на следующий день. Бувийон, сохранившая большую власть над сыном, потому что все состояние семьи зависело от нее, велела ему сесть на одну из лошадей, на какой ехал слуга, посадить жену на другую и поехать навестить своего старого дядю, который был кюре в том самом местечке, куда послали за каретником. Владельцем местечка был родственник советнику и знакомый адвокату и дворянину, – им захотелось его посетить всем вместе. Хозяйка гостиницы велела найти для них верховых лошадей и отдала их в наем несколько дороговато, – и, таким образом, госпожа Бувийон, одна из всей компании, осталась в гостинице, потому что устала или притворилась уставшей, да, кроме того, шарообразная фигура не позволяла ей сесть даже на осла, если бы и нашли такого, который мог бы ее везти. Она послала служанку к Дестену просить его отобедать с ней, и в ожидании обеда причесалась, завилась и напудрилась, надела передник и капот с кружевами, а из воротника сына с генуэзской вышивкой сделала себе чепчик.[280]280
  Генуэзская вышивка. — Мода на итальянские кружева и вышивки (генуэзские, венецианские, рагузанские) начинается с конца XVI и продолжается до конца XVII века. Сен-Симон писал (говоря о 1640 годе): «В то время носили множество генуэзских вышивок, страшно дорогих. Это было украшение всех возрастов». Эту моду, главным образом по торговым и финансовым соображениям, пришлось обуздывать особым правительственным указом от 27 ноября 1660 г. См. также «Школу мужей» Мольера (акт II, сцена 9-я):
Да будет трижды тот благословен указ,Которым роскоши хотят посбавить с нас...  Воротник, который носил сын госпожи Бувийон, был, без сомнения, похож на те «огромные воротники, которые висят до самого пупа», как говорит Сганарель.


[Закрыть] Она вынула из коробки свадебную юбку своей невестки и нарядилась в нее, – словом, превратилась в маленькую толстую нимфу. Дестен охотнее бы пообедал на свободе с товарищами, – но как он мог отказать столь любезной к нему госпоже Бувийон, которая прислала просить его обедать, когда уже был накрыт стол?

Дестен удивился, увидев ее столь смело одетой. Она встретила его улыбаясь, взяла за руки, чтобы повести к рукомойнику, и многозначительно пожала ему их. Он меньше думал об обеде, чем о причине, из-за которой она его позвала; но госпожа Бувийон так часто упрекала его, что он не ест, что он не мог защищаться. Он не знал, о чем с ней говорить, так как и без того от природы говорил мало. Что же касается госпожи Бувийон, то она была достаточно изобретательна, чтобы найти тему для разговора. Когда человек, который говорит много, встречается один на один с другим, который совсем ничего не говорит и даже ему не отвечает, то говорит еще более, – потому что, судя о других по самим себе и видя, что тот не отвечает на то, что он говорит, как и сам в подобном случае поступил бы, он думает, что то, что он говорит, недостаточно нравится его равнодушному слушателю, и старается поправить свою ошибку тем, что говорит далее, а это бывает очень часто еще хуже того, что он уже сказал, – и, таким образом, он не перестает болтать до тех пор, пока его слушают. От него можно избавиться; но так как встречаются и столь неутомимые говоруны, которые продолжают говорить и сами с собою, как будто они находятся в веселой компании, – я думаю, что лучше будет, если говорить столько же, сколько они, или еще больше, если можно. Ведь весь свет не удержит большого говоруна подле другого, который перебивает его и хочет силой заставить его слушать себя. Я основываю это рассуждение на многих опытах, да и не знаю сам, не из числа ли я тех, кого порицаю.

Но что касается несравненной госпожи Бувийон, она была самой большой болтушкой и не только говорила сама себе, но и сама отвечала. Молчаливость Дестена давала ей большой простор, и, имея намерение ему понравиться, она пустилась в далекие разговоры. Она рассказала ему все, что происходило в городе Лавале, где она жила, рассказала ему скандальную историю и злословила по адресу отдельных лиц или целых семей и при этом не упускала случая хвалить себя, утверждая о каждом пороке, какой замечала в своем ближнем, что у нее самой много пороков, но этому она не подвержена. Сначала Дестену это сильно досаждало, и он не отвечал ей, но потом он счел себя обязанным время от времени улыбаться и говорить что-нибудь: «Как это забавно!» или: «Как это чудесно!», – а по большей части и то и другое он говорил некстати.

Когда Дестен перестал есть, со стола убрали. Госпожа Бувийон велела ему сесть подле нее у кровати, а ее служанка, дав трактирным служанкам выйти первыми, выходя из спальни, заперла за собою дверь. Госпожа Бувийон из предосторожности, чего Дестен не заметил, сказала ему:

– Посмотрите на эту дуру: заперла нас!

– Я открою, если хотите, – ответил Дестен.

– Я не это хочу сказать,[281]281
  «Я не это хочу сказать», — Может быть, слова Альцеста в комедии Мольера «Мизантроп»: «Je ne dis pas cela», повторяющие слова госпожи Бувийон, представляют собою заимствование из Скаррона.


[Закрыть] – возразила госпожа Бувийон, удерживая его; – но вы знаете сами, что двое, запершись наедине, могут делать что хотят, и о них могут подумать что угодно.

– Но о таких людях, как вы, не могут плохо думать, – ответил Дестен.

– Я не это хочу сказать, – сказала госпожа Бувийон; – но трудно уберечься от злословия.

– Но надо, чтобы оно имело хоть какое основание, – ответил Дестен; – что же касается вас и меня, то хорошо известно, что мало соответствия между бедным комедиантом и женщиной вашего положения... Итак, – продолжал он, – вам угодно, чтобы я открыл дверь?

– Я не это хотела сказать, – сказала Бувийон и, подойдя к дверям, заперла их на задвижку; – потому что, – прибавила она, – могут и не заметить, заперта она или нет; заперта – так заперта; лучше, если она не откроется, пока мы не захотим.

И сделав, как она говорила, она приблизила к Дестену свое жирное, сильно разгоряченное лицо и маленькие сверкающие глазки и дала ему понять, каким образом он может прославиться в поединке, на который она действительно намерена была его вызвать.

Чувственная толстуха сняла платок с шеи и представила глазам Дестена (что доставило ему не большое удовольствие) по крайней мере десять фунтов грудины, то есть третью часть своих грудей, – остальное было по равному весу под ее двумя подмышками. Дурное намерение заставило ее покраснеть (потому что бесстыдницы тоже краснеют); ее грудь покраснела не меньше, чем лицо, а то и другое издалека можно было принять за шапочку из багряницы.[282]282
  «...шапочку из багряницы» — в подлиннике: tapabor; так называли род английской шапочки, края которой можно было сгибать, чтобы прикрыть лицо. Слово идет, вероятно, от испанского tapar – прикрывать, закутывать, скрывать.


[Закрыть] Дестен покраснел тоже, но от стыдливости, а не от того, от чего покраснела госпожа Бувийон, у которой ее больше не было, и от чего именно – я вам предоставляю догадываться. Она закричала, что у нее ползет что-то по спине, и стала возиться в своем уборе, как будто чувствовала зуд, и просила засунуть туда руку. Бедный малый сделал это Дрожа, а в это время госпожа Бувийон щекотала ему бок сквозь прорез в рубахе и спрашивала, не боится ли он щекотки. Надо было или сражаться, или сдаваться, когда услыхали, что Раготен колотит руками и ногами в дверь, как будто хочет ее выломать, и просит Дестена открыть ему скорее. Дестен вытащил руку из-за потной спины госпожи Бувийон, чтобы итти открыть Раготену, производившему все еще дьявольский шум, и хотел пройти в узкий проход между ею и столом и не задеть ее, но зацепился за что-то ногой и споткнулся, ударившись головой о скамью так сильно, что некоторое время был без памяти. Госпожа Бувийон тем временем поспешно накинула на шею платок и пошла открыть неистовому Раготену, который в это же время изо всех сил толкнул дверь с другой стороны и так сильно стукнул ею по лицу бедную даму, что сплющил ей нос и посадил на лбу шишку с кулак величиной. Она закричала, как будто ее резали. А маленький глупец не мало перед нею извинялся, подпрыгивал и повторял: «Мадемуазель Анжелика здесь!», что чуть не рассердил Дестена, который звал как только мог служанку госпожи Бувийон на помощь ее барыне, чего та не могла услыхать из-за шума, производимого Раготеном. Наконец служанка принесла воды и чистую салфетку. Дестен вместе с ней поправили как могли ущерб, нанесенный ушибленной дверью бедной даме. Каково бы ни было нетерпение Дестена знать, правду ли сказал Раготен, он не последовал своему желанию и не оставил госпожи Бувийон, пока она не обмыла и не вытерла лицо и не завязала шишку на лбу, – он лишь называл часто Раготена безрассудным, а тот, несмотря на это, не переставал тащить его, чтобы он шел туда, куда тот хотел его повести.