Текст книги "Дочь профессора"

Автор книги: Пирс Пол Рид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Луиза не вполне поняла это оброненное вскользь замечание, но, по-видимому, скрытый в нем смысл все же как-то дошел до ее сознания, потому что у нее вдруг сдавило грудь от какого-то непонятного чувства, более острого, чем замешательство. Ничего не ответив, она отодвинула от себя груду белья, лежавшего на прилавке.

6

Луиза знала кое-что о Франклине Делано Рузвельте из школьных учебников, и доклад отца был бы ей понятен, будь она в состоянии сосредоточить на нем внимание, но ее глаза были прикованы к слушателям, она изучала их лица, наблюдала за их реакцией и почти не глядела на отца и не слышала, что он говорит.

Теперь зал был полон. Многие из присутствующих не понимали по-английски, но на этот случай были размножены тезисы доклада на французском, немецком и испанском языках, а изысканную манеру американского профессора не мог не оценить даже глухой.

Сущность доклада сводилась к осторожному, умеренному восхвалению Нового курса и его кормчего – Рузвельта, а также к опровержению работ профессора Колумбийского университета Хофштадтера и некоторых других теоретиков, утверждавших, что либеральные и прогрессивные мероприятия покойного президента носили чисто случайный характер. Для делегатов не явилось неожиданностью, что Генри Ратлидж ратует за прагматический подход к разрешению социальных проблем, ибо это вполне соответствовало направлению всех его прочих трудов. Теоретики, утверждал он, неизбежно тяготеют к догматизму, а догматики стремятся подгонять людей под свой догматический шаблон, и когда они начинают вырезать из тела общества якобы обнаруженные ими злокачественные опухоли, то эта их так называемая хирургия превращается в обыкновенную резню, как на бойне. Президент, заявил профессор Ратлидж, должен быть судьей, а не адвокатом, должен уметь взвешивать все за и против, по мере того как ему открываются факты. На этом зиждилась средневековая идея взаимодействия короля и парламента, и в основе своей она не потеряла ценности и в наши дни.

Большинство европейцев, присутствовавших на конгрессе, мало интересовала репутация Рузвельта и его далекие от них заботы, но они усмотрели в этом докладе – или в соответствующем конспекте его – своего рода приговор коммунизму, а ведь именно этого они и ждали; некоторые даже вычитали между строк критику действий де Голля и ответили на нее одобрительными кивками, восклицаниями (под дирижерскую палочку Боннефуа) и громкими аплодисментами после заключительной фразы доклада.

Луиза сияла улыбкой, радуясь успеху отца. Боннефуа сказал, наклоняясь к ней: – Блистательно!

И она вся вспыхнула от гордости, словно это не ее отец, а она сама сделала такой прекрасный доклад. Когда же они поднялись с кресел, Боннефуа снова наклонился и прошептал ей на ухо:

– Сегодня вечером я приготовил для вас сюрприз.

Они восьмером – три супружеские пары: Боннефуа, Хальбестромы, Хиндли и, разумеется, профессор с его очаровательной дочерью – отправились обедать в «Лаперуз». Луиза догадывалась, что после доклада будет какое-то торжество, и поэтому надела свое новое платье, купленное в «Галери Лафайет» и новый шелковый гарнитур. Она даже слегка подвела глаза и чуть-чуть подкрасила губы.

За столом среди взрослых она держалась совсем по-взрослому. Сидела прямо и так непринужденно поддерживала разговор, что англичанка, миссис Хиндли, говорившая преимущественно почти со всеми снисходительно и свысока, наклонившись над столом, спросила Луизу, правда ли, что ей только шестнадцать лет.

– Не совсем, мне уже почти семнадцать, – сказала Луиза.

– О моя дорогая, – сказала миссис Хиндли, – рядом с вами наша дочка Салли выглядела бы просто умственно отсталой.

– Возможно, это от воспитания в пансионе, – стараясь быть любезной, сказала Луиза, считавшая, что все английские девочки воспитываются в пансионах.

– О моя дорогая, нет, при жалованье Элберта пансион нам не по карману. Она ходит в школу.

Луиза покраснела и отхлебнула вина.

– И она не одевается, – продолжала миссис Хиндли, внимательно оглядывая Луизу. – И только и делает, что слушает этих ужасных певцов. Кстати, как они вам нравятся? Эти… эти, ну, как их там? – Она повернулась к мужу.

– Битлзы, – сказал профессор Хиндли.

– Да, да, правильно. Битлзы.

– Признаться, я когда-то тоже… – начала было Луиза.

– Она и сейчас, будьте спокойны, – донесся голос Генри с другого конца стола.

Улыбка Луизы погасла, брови сошлись, но она тут же овладела собой и, опустив глаза, пробормотала:

– Да, случается… изредка.

– А почему бы нет? – сказал Ив Боннефуа и широко раскинул руки, как бы демонстрируя широту своих взглядов. – Шарлотта, например, слушает Шарля Азнавура, не правда ли, моя дорогая, а ведь ей уже немножко больше шестнадцати.

Шарлотта не сумела проявить такой выдержки, как Луиза.

– Mieux que toi dans le bain [16]16
  Все лучше, чем слушать тебя в ванне (франц.).


[Закрыть],—сказала она без тени улыбки. Но все рассмеялись и продолжали есть лангуста.

Когда перешли к сбитым сливкам с шоколадом, глазированным фруктам и шестой бутылке бургонского, Ив Боннефуа начал скорбеть по поводу антиамериканской политики голлистов.

– Если бы вы знали, что я из-за вас терплю, мой друг, – сказал он Генри, протягивая руку перед лицом смутившейся миссис Хальбестром и кладя ее на плечо американцу. – Право же, я больше не пользуюсь никаким влиянием, Любой из моих выпускников предпочтет остаться вовсе без рекомендации, чем получить мою – рекомендацию профессора sciences politiques <sup>[17]17
  Политических наук (франц.).


[Закрыть]</sup> Сорбонны. Поверьте, это так.

– Вам бы следовало жить в нейтральной стране, – сказал швед Хальбестром. – В университетах сейчас такое количество коммунистов, что если бы не существовал я, единственный антикоммунист, правительству пришлось бы меня выдумать.

Луиза раскрошила кусочек хлеба на белоснежную скатерть, ей становилось скучно.

– Для чего же? – спросил Генри.

– Чтобы посылать на ваши конференции. – Хальбестром рассмеялся и повернулся к Иву Боннефуа. – К тому же вам надо иметь хотя бы одного шведа, не так ли, Ив?

Во всяком случае, кого-то из нейтральных. Нельзя же, чтобы все поголовно были сторонниками НАТО.

Ив Боннефуа, выпивший к этому времени по меньшей мере полторы бутылки вина, откинул назад голову и рассмеялся.

– Мой дорогой, вот если бы я мог раздобыть русского, всамделишнего живого профессора из Смоленска или из Нижнего Новгорода! Ха-ха! Вот тогда нам действительно подкинули бы.

– Подкинули бы? Чего? – спросил профессор Хиндли, моргая глазами поверх очков и вытягивая шею, точно ему захотелось вылезти из своего твидового пиджака.

– Долларов, друг мой, долларов. Мы могли бы тогда платить вам пятьдесят долларов в день вместо двадцати и отправить обратно первым классом. Ваше пребывание в Париже оплачивалось бы по рубрике grand luxe <sup>[18]18
  Экстра люкс (франц.).


[Закрыть]</sup> .

Хиндли улыбнулся Боннефуа.

– Понимаю, – сказал он. Потом он улыбнулся Генри – улыбка, само собой разумеется, была несколько иной, так как он помнил, что Генри – американец.

– Эти господа в Нью-Йорке, – продолжал Ив Боннефуа, – которые платят мне, чтобы я платил вам и возил вас в «Лаперуз», – он взмахнул руками над столом, над залитой вином, испачканной соусом белой скатертью, – эти господа были бы просто потрясены появлением русского.

– Не думаю, чтобы я был так уж потрясен, – сказал Генри.

Ив Боннефуа обернулся к нему и заморгал глазами.

– Нет, – сказал он, – вы – нет, Генри. Не вас я имею в виду, разумеется, нет. Других. Вы знаете кого. Других.

После этого Ив Боннефуа притих; от грубой шумливости он перешел к тупому молчанию. Он предоставил Шарлотте переменить тему разговора и не проронил ни слова, пока все не покончили с кофе и ликерами, после чего внезапно заявил, столь же громогласно, как прежде:

– А теперь, господа, нам надо поторопиться, потому что, – тут он встал, – по просьбе мисс Луизы Ратлидж я приобрел восемь билетов в кабаре. – И царственным жестом он извлек из кармана восемь темно-голубых бумажек.

Луиза стиснула пальцы. Генри выпрямился на стуле.

– Я не уверен, что Луизе… – начал было он.

– Это не «Фоли Бержер», – сказал Ив Боннефуа, наклоняясь к Генри, – это всего-навсего «Казино де Пари». Spectacles <sup>[19]19
  Представления (франц.).


[Закрыть]</sup> , танцы. Словом, вы увидите. – Он начал изображать канкан пальцами на столе. Генри повернулся к Шарлотте Боннефуа, лицо его все еще выражало неуверенность. Она встретила его взгляд и улыбнулась.

– Ничего, – сказала она. – Это вроде мюзик-холла.

Заверения Шарлотты и молящий взгляд Луизы застали Генри врасплох, и он подавил свои опасения.

– Будь по-вашему, – сказал он и был награжден одобрительными возгласами всех супружеских пар.

7

Они сидели в ложе, вернее в некоем полукружии, отделенном от других таких же полукружий тонкой перегородкой. В ложе было четыре ряда сидений – по два сиденья в каждом ряду, и они слегка возвышались одно над другим. Пары перемешались; впереди сидели миссис Хиндли и мистер Хальбестром, за ними – Луиза с Ивом Боннефуа, затем миссис Хальбестром с англичанином и в последнем ряду Шарлотта Боннефуа и Генри Ратлидж.

Занавес раздвинулся, и начался танец: шеренга герлс вскидывала ноги совершенно на тот же манер, как герлс из «Радио Сити Рокеттс», отличаясь от последних только тем, что на парижских герлс было еще меньше надето, и Генри с облегчением откинулся на спинку плюшевого кресла, решив, что это зрелище его дочь может переварить без особого вреда для себя. В эту минуту Луиза обернулась и бросила на него возбужденный и счастливый взгляд. Он улыбнулся ей и стал смотреть на сцену, позволяя алкоголю притупить еще не улегшееся беспокойство. Он скосил глаза на красивую француженку, сидевшую рядом с ним… Но тут происходящее на. эстраде привлекло к себе его внимание.

Танец кончился. Женщина, совершенно обнаженная, если не считать позолоченного cache-sex, стояла в комнате, напоминающей спальню отеля, и рядом с ней стоял мужчина, тоже голый в пределах дозволенного законом. Стыдливо хихикая и переглядываясь, оба начали одеваться. Генри заглянул в программку и увидел, что этот скетч называется «Медовый месяц нудистов». Генри поглядел на Луизу как раз в тот момент, когда Ив Боннефуа, смеясь, обнял ее за плечи. Генри встал.

Это зрелище не для Луизы, – сказал он. – Я отвезу ее домой.

Шарлотта молча взглянула на него. Ив Боннефуа обернулся.

– Полноте, – сказал он.

– Все в порядке, папа, – сказала Луиза. – Нет, – сказал Генри. – Ты еще не доросла.

В соседней ложе кто-то начал проявлять неудовольствие.

Ив Боннефуа встал.

– Вы оставайтесь, – сказал он Генри. – Я провожу Луизу.

– Не беспокойтесь, я сам, – сухо сказал Генри, от которого не укрылась усмешка Шарлотты.

– Пускай ее отвезет Ив, – сказала Шарлотта. – Это он виноват, что затащил нас сюда.

– Нет, – сказал Генри, начиная терять самообладание. – Нет. Это моя дочь. Я отвезу ее сам.

Ив Боннефуа пожал плечами и опустился на стул. Кто-то уже стучал в перегородку, и билетерша заглянула к ним в ложу.

– Qu'est-ce qu'il у а? <sup>[20]20
  Что тут происходит? (франц.)


[Закрыть]</sup> —спросила она.

Генри и Луиза покинули ложу. Ив Боннефуа вышел следом за ними в фойе.

– Надеюсь, вы потом присоединитесь к нам?

– Боюсь, что нет, – сказал Генри, обретая свою обычную непринужденную манеру. – Я что-то устал. Позвоню вам завтра.

Ив Боннефуа пожал плечами и вернулся в ложу. Генри и Луиза сели в такси и поехали к себе в отель.

– Я вполне могла бы посмотреть, – сказала Луиза.

– Может быть, – сказал Генри. – Но очень уж это все глупо. Нам не следовало соглашаться.

– Это же моя вина. Я не должна была говорить мосье Боннефуа, что мне хочется пойти.

– Никто ни в чем не виноват, – сказал Генри и взял дочь под руку.

Луиза с трудом сдерживала слезы.

– Просто мне хотелось побывать там, чтобы потом рассказывать подругам, – сказала она и уронила голову

ему на плечо.

– Ну вот, теперь ты можешь рассказывать, не так ли? Она подняла на него глаза, полные слез, и улыбнулась.

8

Луиза была еще в постели, когда Генри зашел к ней на следующее утро.

– Что ты скажешь, если мы сегодня отправимся дальше? – спросил он.

– Сегодня? – Луиза села, протерла глаза.

– Я звонил в агентство. Если мы вылетим с утра, то можем сегодня же попасть на Африканское побережье – в Момбасу или Малинди. Тебе ведь хотелось туда, не так ли?

– Очень… Но тебе же надо быть здесь, на конгрессе.

– Не обязательно. Я уже прочел свой доклад.

– А как же Боннефуа?

– Я позвоню им. – Он шагнул к двери. – А ты одевайся. Самолет будет в час тридцать.

– Хорошо, – сказала Луиза, вскакивая с постели и тут же распахивая гардероб. Сегодня, решила она, нужно будет надеть новую, купленную в Париже нижнюю юбку.

Генри прошел к себе в номер, но звонить Боннефуа не стал. Вместо этого он соединился с администратором отеля и предупредил, что уезжает, после чего позвонил в агентство и подтвердил свой заказ на билеты до Момбасы, сделанный им полчаса назад.

Самолет с такой скоростью пролетел над Европой, Средиземным морем, Египтом и Суданом, что, когда он приземлился в Найроби и Генри с Луизой вышли на воздух, показавшийся им не более жарким, чем в Париже, у них не возникло ощущения, что позади перелет в пять тысяч миль и они на другом континенте, – скорее, они чувствовали себя так, точно просидели несколько часов в кино или в каком-то другом помещении.

Самолет прибыл в Найроби вечером, но, уже привыкнув жить по французскому времени, они не испытывали особенной усталости и решили воспользоваться возможностью тотчас добраться до Момбасы.

Туда они прилетели уже ночью, и здесь, на берегу океана, воздух был зноен и влажен. Генри и Луиза были почти единственными пассажирами в самолете, а в аэропорту не оказалось ни автобуса, ни такси, чтобы добраться до города. Служащий аэропорта, индиец, вызвал по телефону машину.

– А не можете ли вы позвонить в отель? – спросил Генри, стоя, весь потный, под люминесцентным фонарем и чувствуя, как его охватывает ощущение беспомощности.

Служащий покачал головой.

– Вы забронировали номер? – спросил он.

– По правде говоря, нет… не забронировал.

Служащий пожал плечами.

– Час поздний, – сказал он.

– Я знаю, что поздний, – сказал Генри, – но нам же надо где-то переночевать.

Служащий взял телефонную трубку.

– Куда вы хотите поехать? – спросил он.

– Не знаю. В любой приличный отель.

– Я позвоню моему брату.

Генри ждал, наблюдая за Луизой, которая стояла рядом, подвернув внутрь ступни. Он проклинал себя за эту спешку, за то, что очертя голову прилетел в Момбасу в час ночи, не забронировав номера в отеле. Он так привык к педантично упорядоченному образу жизни, что этот внезапно обрушившийся на него хаос – да еще после скольких часов перелета! – довел его почти до слез. Путешествовать стало теперь слишком легко; нелепо так вот скакать с континента на континент, из одного климата в другой, словно ты переходишь из комнаты в комнату в каком-то большом доме.

– У моего брата найдется для вас местечко, – сказал индиец.

– Отлично, – сказал Генри. – Благодарю вас.

Индиец повел их к выходу из хижины, служившей аэровокзалом, и откуда-то из темноты вырулило такси с шофером-негром. Профессор и Луиза забрались на заднее сиденье, их чемоданы погрузили в багажник, шоферу объяснили, куда он должен их доставить. Дорога в город шла вдоль берега моря. Из темноты неясно выступали очертания пальм, окаймлявших шоссе; время от времени Генри и Луиза видели огни костров поодаль от дороги и фигуры людей, сидящих вокруг огня на корточках. Потом они въехали в город: дома, тускло горящие уличные фонари, бары, гаражи, отели. На мгновение Генри показалось, что, несмотря на убожество окружающей обстановки, они получат удовольствие от этой поездки – так все здесь было экзотично, так непохоже ни на что на свете и даже пахло как-то по-особенному.

– Ты устала? – спросил он Луизу.

– Немножко.

– Сейчас ведь, если на то пошло, четыре часа утра… по парижскому-то времени. Верно, нам надо было остаться в Найроби.

– Зато мы теперь лишний день проведем у моря.

– Хоть бы не было слишком жарко.

– Мы привыкнем, папа.

Луиза зевнула и постаралась придать себе спокойно-уверенный вид, хотя платье на ней промокло от пота.

– Я думала, что здесь одни только негры, – сказала она.

– И индийцы.

– Похоже, одни индийцы.

– Могут повстречаться и арабы. Раньше Момбаса входила во владения султана Занзибара, а тот был араб.

– Ты только подумай, – сказала Луиза, – еще утром мы были в Париже, а теперь – на берегу Индийского океана.

– Это получше, чем «Фоли Бержер»?

– О да, – сказала Луиза. – Намного.

Но они воспрянули духом ненадолго; когда машина остановилась перед отелем, их снова охватило уныние. Здание было щербатое, облупленное; крытый, плохо проветриваемый двор, тускло освещенный и обставленный замызганными креслами, заменял вестибюль. Их препроводил сюда, когда они вышли из такси, старый швейцар-негр, который, по всей видимости, говорил по-английски, но предпочел просто молча двинуть рукой с зажатым в ней чемоданом в сторону конторки, давая понять, что прежде всего им следует зарегистрироваться. Генри выполнил эту формальность, после чего проследовал за швейцаром в глубь двора-вестибюля и поднялся по лестнице на галерею на втором этаже. Сюда выходили двери всех номеров отеля, как кельи в монастыре. В сыром воздухе стоял удушливый запах гнили. Перед дверью одного из номеров была натянута проволока, и на ней кто-то развесил застиранное исподнее и носки в бесплодной попытке просушить их. Из-за дверей доносились звуки – негромкие, ибо была глубокая ночь, но все же довольно отчетливые, – тяжелое дыхание и храп. Когда они проходили мимо какой-то отворенной двери, швейцар жестом показал им на нее, как бы говоря, что это может пригодиться; объяснять для чего не потребовалось, так как запах мочи ударил им в нос.

Генри, миллионер, чистюля и щеголь, был в ужасе, но искать другое пристанище на ночь было уже поздно. Поэтому он постарался, как смог, подавить чувство омерзения и примириться со всем этим убожеством, но когда им показали их номер, выяснилось, что у них будет одна комната на двоих – большая, с двухспальной постелью и очень душная; в ней было много жарче, чем на воздухе. Швейцар поставил чемоданы и начал открывать ставни, прежде чем Генри успел спросить, нет ли второго номера. Но сколько бы Генри ни жестикулировал, пытаясь объяснить, что ему нужна вторая комната, в ответ он видел только протянутую руку, указующую на эту единственную комнату, на эту единственную постель. Уходя, швейцар включил медленно вращающийся вентилятор под потолком, словно это могло разрешить все проблемы.

Ванны в номере не было – только раковина в углу. Луиза пошла в уборную, которую им указали по дороге. Генри тем временем открыл чемодан, достал свою пижаму и бритву, потом снял пиджак и галстук и умылся над раковиной.

Луиза вернулась.

– Учти – здесь тараканы, – сказала она и попыталась улыбнуться, но улыбки не получилось, и она расплакалась.

Генри обнял ее.

– Моя бедная малышка, – сказал он.

– Ох, папа, это просто ужасно, – сказала Луиза.

– Увы, – сказал он.

– И в Париже было ужасно, и я ненавижу Боннефуа.

– И я тоже. – Он похлопал ее по плечу, и она перестала всхлипывать, только тихонько посапывала носом.

– Нам нужно поспать, – сказал он. – Утром все будет по-другому.

Он взял пижаму и прошел в загаженную уборную, где и переоделся, поскольку ширмы в номере не было. Потом постоял на галерее (сопенье и храп поплыли на него снова из всех дверей), чтобы дать и Луизе возможность переодеться. Но когда он вернулся в номер, она стояла возле раковины в бледно-желтой шелковой комбинации, которую купила в Париже, и умывалась.

Она улыбнулась ему, утирая лицо полотенцем. Генри забрался в широкую постель и взял книгу.

– Что-то очень шикарное на тебе надето, – сказал он.

– Я купила это в Париже.

Он смотрел на нее с минуту: сквозь кружева проглядывали очертания груди, короткая шелковая комбинация чуть прикрывала длинные стройные ноги. Потом он снова взялся за книгу, а Луиза спряталась за дверцей гардероба, чтобы надеть пижаму.

– Ты не возражаешь? – спросил он, когда она улеглась в постель рядом с ним. – В конце концов, я могу поспать и на полу.

– Я? Нисколько, – сказала она. – Вот, может быть, ты…

– Разумеется, нет.

– Помнишь, в детстве я частенько… забиралась между тобой и мамой?

Генри улыбнулся.

– Наверное, это покажется нам забавным, когда мы потом будем вспоминать нашу поездку, – сказала Луиза.

Генри положил книгу и выключил свет. Они лежали, отвернувшись друг от друга, но, несмотря на поздний час – ночь опустилась теперь уже и над Францией, не только над Восточной Африкой – и несмотря на усталость, ни ему, ни ей не спалось. Минут двадцать оба ворочались в постели; казалось, что в комнате становится все жарче и жарче.

Генри сел и сбросил тканевое одеяло, оставив одну простыню. Он не знал, спит ли Луиза, но тут она прошептала:

– Ужасно жарко, – и в голосе ее прозвучали истерические нотки – предвестники бессонницы.

– Ничего, потерпи, – сказал он и, успокаивая, положил руку ей на плечи. Дыхание ее стало ровнее, несмотря на невыносимую жару, удесятеренную жаром его руки. Генри не ощущал неудобства от того, что дочь лежала в одной с ним постели, хотя она уже не казалась ему ребенком, – почти бесплотный образ его маленькой дочурки куда-то ускользал, рядом с ним покоилось тело молодой девушки, весомая плоть, и когда она прикорнула к нему, устраиваясь поудобнее, чтобы уснуть в его объятиях, ее нежный, но твердый живот коснулся его бедра. Он почувствовал это, и мгновенно все в нем напряглось – и мозг, и мышцы, – и ему вдруг мучительно захотелось коснуться рукой влажного тела Луизы, проверить, кто здесь рядом, – ребенок или девушка, уже превратившаяся в женщину?

Его рассудок инстинктивно противился этому порыву, но откуда-то снова и снова всплывал предательский вопрос: «А что тут такого?» И в то время, как его мозг вел этот спор с самим собой, его тело бессознательно тянулось к цели. Потом, внезапно осознав чудовищность того, что с ним происходит, он огромным усилием воли заставил себя отодвинуться к краю постели.

Это резкое движение разбудило Луизу, если только она спала.

– Папа, тебе удобно? – спросила она.

– Да, – сказал он, – прости, пожалуйста. – И, помолчав, добавил: – Мне что-то приснилось.

После этого они лежали, не касаясь друг друга, и оба пытались уснуть. Мало-помалу дыхание Луизы стало ровным, Генри же еще долго не спал, притворяясь, что спит; жгучее чувство неловкости, стыда, презрения к себе самому то и дело прорывалось сквозь его дремоту.